Мира Николаева

В хороводе беззвучных теней явилась нежданно-негадано знакомая тень.

Женщина, которую я не любил, которая не сыграла в моей жизни сколько-нибудь важной роли, – оказывается, я её не забыл. И возвращаюсь в те баснословные года – как сказано у Тютчева.

Каннибал испустил дух, года через два в наших гиблых краях наступили перемены. Весной 1955-го я был выпущен «условно-досрочно» из лагеря на волю. Несколько позже, с волчьим билетом в кармане, по какому-то дивному недоразумению зачислили меня в провинциальном Калинине, нынешней Твери, в медицинский институт. Новая, неслыханная жизнь растворила ворота передо мной. Я рьяно взялся за учёбу. Время подпирало, надо было успеть закончить хоть один-два курса. Оттепель пройдёт рано или поздно, думал я, моё пухлое дело в архивах КГБ дождётся своего часа, меня снова посадят, и уже не окажусь в преисподней, как в тот раз, голым среди волков. Смогу по крайней мере стать в лагере лепилой, лекарским помощником.

Большинство новоиспечённых студиозов были вчерашние школьницы, мне стукнуло 27 лет, я на этом фоне представлял довольно странное исключение.

Мы познакомились в студенческом общежитии. Она была уже на третьем курсе, обитала этажом выше в комнате с двумя-тремя сокурсницами. Звали её Мириам, или попросту Мирой. Фамилия необычная, двойная: Николаева-Ромберг. И лет ей, кажется, было немного больше, чем мне.

С необыкновенной отчётливостью рисуется облик Миры Николаевой в моём воображении, годы не стёрли его, не заглушили её голос.

Мира была невысокого роста, довольно полная, темноглазая и черноволосая, с не оставлявшими сомнений библейскими чертами лица. Нас, однако, сблизило не только еврейство. Рыбак рыбака видит издалека: я смутно чувствовал в ней прошлое, сходное с моим. Естественно, приходилось его скрывать. Намекать не полагалось. Не знаю, была ли она тоже в заключении, и откуда взялась её вторая, русская фамилия, была ли Мира замужем, где, когда, – ничего не знаю. Время, впрочем, было, как уже сказано, относительно либеральное. Вегетарианское время – называла его впоследствии Анна Ахматова.

Мира ничего о себе не рассказывала. Очень может быть, что и сама она догадывалась, кто я такой; во всяком случае, не упускала случая выказать свою благожелательность. Как-то раз, услыхав от меня о моём с детства любимом кушанье, приготовила на кухне общежития оладьи из сырой картошки и устроила для меня пир в своей комнате.

Тут, возможно, стоит упомянуть об одной из её сожительниц. У меня есть рассказ , кажется, нигде не опубликованный, под названием «Катабасис», что означает нисхождение (не путать со снисхождением), – о девушке по имени Фая, которая влюблена в протагониста, равнодушного к ней, и старается его соблазнить. Кое-что сочинитель заимствовал у действительности. Дела давно минувших дней, с тех пор восемнадцатилетняя Фаина Кравец навсегда исчезла с моего горизонта. Но, помнится, мелькала мысль, казавшаяся мне абсурдной, что Мира, чего доброго, видит в этой девочке соперницу. Было ли это так на самом деле? Не ведаю.

Город Калинин был расположен не слишком далеко от Москвы. Время от времени, нарушая запрет, с риском, что донесут соседи, я навещал на день-два моих родителей в столице. Однажды – было ли это случайностью? – мы оказались в одном поезде. Вероятно, у Миры были какие-то дела в Москве или пригороде. Час был уже довольно поздний. Взойдя в тамбур скудно освещённого полупустого вагона, Мира увидела меня в проходе между скамьями, подошла и опустилась напротив.

Как все нормальные люди, не говоря уже о гражданах моего сорта, я испытывал неистребимый страх перед милицией. Войдут – и сейчас же:

«Ваши документы!»

Слово это – зловещий пароль – всегда означало одно и то же. О моём, уснащённом шифрованной пометкой, паспорте бывшего заключённого я уже упоминал.

Какой паспорт предъявит она?

Вагон гремел на стыках, наши физиономии пошатывались в оконном стекле. Никто не входил и не выходил на остановках. Разговор шёл – о чём же мы говорили? Ни о чём. Глухая, негостеприимная страна неслась мимо. После нескольких формальных реплик наступило молчание. Чтобы разрядить его, заговорили о чём-то нарочито незначащем и недавнем – или далёком.

Она взглянула мне в глаза. Я почувствовал, что её томит желание сказать мне что-то необычное и, может быть, непозволительное.

Что-то важное. Прошлое стояло между нами. Обеими ладонями отрешённо провела по себе. Назвала меня по имени.

«Я была... – проговорила она. – Я была хороша!»

Много лет спустя я посетил в свой короткий отпуск государство Израиль. Я знал, что после окончания медицинского института Мира репатриировалась, как это тогда называли, и позвонил нашему общему знакомому, узнать её адрес.

Он ответил: Ты её не застанешь.

Почему, спросил я.

Она умерла, сказал он. В психиатрической больнице.

2016