Томас Манн и окрестности


Пятого мая 1945 года, на четвёртый день после прекращения во­енных действий в Италии, из Рима на север выехал четырёхместный «джип». Всё, кто помнит войну, помнят и эти неказистые машины-коробочки с двумя ведущими осями. Рядом с шофёром сидел Клаус Манн, свет­ловолосый парень в американской военной форме, писатель и кор­респондент газеты Stars and Stripes («Звёзды и полосы»). О своей по­ездке он подробно рас­сказал в письме к отцу, Томасу Манну, десять дней спустя.

Экипаж миновал Берхтесгаден, где «джи-ай» – американские сол­даты –громили бывшую резиденцию Гитлера («жаль, что я поздно прибыл, а то бы и мы поучаствовали»), и выехал на усеянную воронками бывшую имперскую автостраду Зальцбург – Мюнхен. Было утро 8 мая. Рейх капитулировал. Подъехали к баварской столице. Прекрасного го­рода на Изаре больше не было. Весь центр от Главного вокзала до площади Одеона представлял собой поле развалин. С трудом до­брались до знаменитого Английского сада, самого обширного город­ского парка в Европе, по мосту короля Макса-Йозефа, не разбитому бомбами, переехали на правый берег и достигли Пошингер-штрассе. К ве­ликому изумлению, выпрыгнув из машины, Клаус Манн увидел виллу своего отца: дом стоял целый и невредимый. Дом, где прошли детство и юность, откуда родители, Томас и Катя, выехали в лек­ционную поездку по Европе в феврале 1933 года.

Вблизи оказалось, что уцелел лишь фасад. Прочее – полу­обва­лившийся остов. Остатки комнат, камин. Это был образ раз­громленного, однажды и навсегда упразднённого прошлого. Подняться на второй этаж не удалось, от лестницы ничего не осталось. Как вдруг Клаус Манн, выйдя в сад или то, что когда-то было садом, увидел девушку, почти подростка, на балконе своей комнаты. «Что вы здесь делаете?» Она молчала. Он повторил свой вопрос. «Я здесь живу». Она была здесь одна, её родня погибла под обломками, жених пропал без вести в России, брат убит под Сталинградом. Она соорудила какое-то при­способление, чтобы подниматься на балкон. Клаус Манн вскарабкался наверх. «Видите, – сказала она, – здесь нечего рек­визировать. Kaputt!».

Одно это слово, может быть, объясняет, почему сам Томас Манн, политический эмигрант и к тому времени уже гражданин Соединённых Штатов, медлил с визитом в Германию. Не говоря уже о возвращении. Возвращаться – куда? Между тем его ждали, его настойчиво звали. «Пожалуйста, приезжайте поскорей, вгляните на наши лица, изборож­дённые всем пережитым, на наши несказанные страдания... Придите к нам как добрый врач, который не только ставит диагноз болезни, но и видит её причины», – взывал в открытом письме Вальтер фон Моло, писатель, оставшийся на родине, но, кажется, сумевший не запятнать себя сотрудничеством с режимом. Именно это письмо, а не романы Моло, давно уже не читаемые, сохранило его имя от забвения. Знаменитый ответ Манна хорошо известен русскому читателю.

Лишь спустя четыре года, в июле 1949 года (через два месяца после самоубийства Клауса Манна в Каннах), 74-летний нобелевский лауреат отважился посетить бывшую «столицу дви­жения», как име­новался Мюнхен при нацио­нал­социализме, – и ехал с Катей мимо всё ещё не разобранных, обгорелых руин со слезами на глазах. Пресс-конференция в отеле «Четыре времени года», доклад по случаю 200-летнего юбилея Гёте, вежливые улыбки, цветы... Газеты писали, что Манн приехал слишком поздно. На другой день он отбыл из города, на этот раз навсегда.

Литература о Томасе Манне во много раз превосходит его соб­ст­венное наследие, а оно, как мы знаем, насчитывает десятки тысяч стра­ниц. К бесчисленным монографиям, статьям и воспоминаниям о Манне, биографическим книгам, прочно вошедшим в обиход, прибавились в последние годы четыре новых биографии, из которых самая короткая – польского профессора Романа Карста – немного не до­тягивает до четырёхсот страниц, а самая подробная, принадлежащая Клаусу Харпрехту, бывшему руководителю издательства С.Фишер (с ко­торым всю жизнь был связан писатель), – фолиант толщиной в 2250 страниц, В газетных рецензиях задавался вопрос: зачём нужны всё новые жизнеописания?

Ответ может быть двояким. «Когда человек умирает, меняются его портреты». Биография писателя, даже самая строгая и беспри­страстная, есть производное не только его ушедшей жизни, но и последующего времени. Согласившись с Ахматовой, при­дётся добавить, что перемена продолжается, время неустанно работает над по­смертным обликом писателя. Время стирает ненужное и высветляет то, чего вчера ещё не замечали.

В свою очередь научный поиск наталкивается на новые сви­детельства, отпирает сейфы и взламывает сургучные печати. Достаточно указать на сенсацию последних десятилетий – открытие дневников Томаса Манна. Именно они – хотя далеко не только они – образовали корпус новых материалов, на которых в большой мере основаны четыре новых биографии.

Томас Манн начал вести дневник гимназистом в Любеке. Последняя запись сделана за три недели до смерти, летом 1955 г.; писателю было 80 лет. В 1896 г. (21 год) он сообщил из Мюнхена в письме к одному приятелю, что сжёг свои дневники. Писание дневника, однако, про­должалось: каждый вечер, изредка с небольшими перерывами. Спустя полвека всё повторилось. В саду позади своего дома в Калифорнии он бросил в печку для сжигания мусора не менее пятидесяти толстых клеёнчатых тетрадей. (В том числе, по-видимому, и то, что с великим трудом удалось в 1933 году выручить у гестапо и переправить за границу). Свидетелем варварского акта был его сын Голо, впо­следствии известный немецкий историк. Кое-что, однако, уцелело: записи 1933-1934 гг. Начиная с 1940 года – в это время супруги Манн уже находились в Америке, – дневник сохранился полностью.

Три пакета, перевязанных шпагатом, запечатанных сур­гучом, с надписью рукою автора: «Литературной ценности не имеют, никому не вскрывать ранее, чем через 20 лет после моей смерти», были помещены на хранение в швейцарский банк. Позднее к ним прибавился четвёртый пакет с аналогичной пометкой дочери и душеприказчицы писателя Эрики – вскрыть после 12 сентября 1975 г. Публикация тщательно отком­ментированных дневников, всё в том же издательстве С.Фишер, была начата в конце семидесятых годов. Сейчас это батарея пухлых томов, которую дополнила обширная – несколько тысяч – коллекция писем.

Биография, сказали мы, преображается со временем. Два немецких, английское и польское жизне­описания напоминают зеркала, стоящие под разными углами, одно ближе, другое дальше. Экскурсы в культурную и политическую историю века, эпоха последнего кайзера, Мюнхен времён Регентства, две мировых войны, Веймарская республика, нацистский переворот и Америка, давшая приют немецким эмигрантам, – всё это включено в огромную мозаичную картину; в результате жизнь «последнего монарха немецкой литературы» предстаёт в необозримой полноте.

Сам Томас Манн, много и охотно писавший о себе и собственном твор­честве, в большой мере стилизовал свою жизнь. Преодоление этой стилизации – одна из труднейших задач биографа. Выросший в бюргерской протестантской среде, Томас Манн сам являл собой образ классического северонемецкого бюргера. За этой кулисой скрывались его тайные помышления и страсти, его тоска, растерянность и душевный хаос. Будучи рафинированно-интеллектульным писателем, творцом ирони­чески ди­стан­цированной, рефлектирующей, аналитической и объектив­ной про­зы, он всю жизнь оставался романтиком, ein Deutscher durch und durch, как говорит о нём один из биографов, – немцем с головы до ног. Всю жизнь над ним склонялись тени Шопенгауэра, Вагнера и Ницше; всю жизнь он оставался верен своим темам. «Жизнь» и «дух», гений и болезнь, тяга к смерти, музыка. «Смерть в Венеции», вещь, написанная в раннем периоде, и «Доктор Фаустус», последний крупный роман, ко­торый он называл своим «Парсифалем», –подлинные автобио­графии его души.

Может возникнуть впечатление, что Герман Курцке, – один из четырёх, –уделивший особое и пристальное внимание гомоэротизму Томаса Манна и даже поставивший гомосексуальное наваждение, каким оно впервые предстало при чтении дневника, в центр своих психоло­ги­ческих штудий, повлёкся за модой. Но это не так. Без этого наваждения, не оставлявшего писателя буквально до последних дней, никогда не реализованного, не было бы и того художника, которого мы знаем.

«Разоблачённая» биографами, жизнь писателя сызнова становится символически-репрезентативной, примерно так, как он представил её в образе принца Клауса-Генриха в романе «Королевское высочество». Зов хаоса и соблазны эстетизма и национализма, противостояние варварству, из­гнание, смертельная опухоль лёгкого, развившаяся во время работы над «Фаустусом», победа над болезнью, возвращение в Европу – разве это не эпизоды какого-то нового мифа о творче­стве?

Томас Манн завершил эпоху буржуазного романа. После смерти Толстого не было более мощного эпического гения; по грандиозности замыслов возле него можно поставить разве только Пруста и Музиля. Пустота, которая образовалась после его ухода, едва ли может быть заполнена. С Томасом Манном доносится до нас дыхание европейской эпической прозы, постепенно угасшей во Франции, в России и, наконец, в странах немецкого языка, чтобы окончательно отойти в прошлое после второй Мировой войны. Попытки воскресить её были обречены на неудачу.