Alter Ego

Магнитофонная запись, найти которую не составляло труда, не убедила инспектора: он принял её за литературное произведение. Другие версии не выдержали проверки. Опрос соседей не дал ничего нового. Подтвердилось уже известное: убитый вёл замкнутый образ жизни. Дальняя родня, проживающая в другом городе, судя по всему, давно прервала с ним отношения. Наконец, полиция столкнулась с тем, что в криминальных романах именуется the locked room mystery и, к сожалению, иногда бывает в жизни: преступление в квартире, запертой изнутри.

Бывает, что одинокий человек умирает у себя дома без свидетелей, и никто об этом не знает. Писателя перестали видеть (по утрам он выходил за хлебом). Он не отвечал на телефонные звонки, в наружную дверь не достучаться. Тревогу подняла уборщица. В присутствии дворника и понятых были отомкнуты оба замка. Стало очевидно, что никаких других способов покинуть квартиру, кроме как выйти на лестничную площадку, у преступника не было. Наглухо закрытые изнутри окна, восьмой этаж, гладкая наружная стена исключали возможность бегства.

Вот краткое резюме полицейского протокола. Квартира состоит из прихожей, рабочего кабинета, столовой и комнаты с диваном – спальни. Имеется совмещённый санузел. Хозяин занимал эти хоромы один. Особых ценностей, как-то: крупных денежных сумм, ювелирных изделий, дорогостоющих произведений искусства и т.п. не обнаружено. Следы грабежа отсутствуют.

Согласно заключению судебно-медицинского эксперта, смерть наступила в результате тампонады сердца (заполнения кровью околосердечной сумки). Рана в области сердца нанесена колющим оружием. Труп, несколько необычно одетый, находится в сидячем положении, головой на письменном столе, следы крови (очень скудные) на одежде и на ковре рабочего кабинета. Здесь же валяются орудия преступления: шпага с прямым однодольным клинком длиной 700 мм, изогнутым эфесом и дужкой (гардой) и кинжал-дага длиной 250 мм, с прямым клинком, рукоятью для левой руки и крестовиной, концы которой направлены вперёд. Отсутствие пальцевых отпечатков указывает на то, что злоумышленник либо тщательно вытер рукоять и эфес, либо действовал в перчатках.

P.S. Примечательно, что, даже находясь в критическом состоянии, пострадавший не утратил профессиональных навыков (связная речь, литературный язык и т.п.), что, по-видимому, и ввело в заблуждение инспектора. Начало записи оборвано. Соседи подтвердили, что голос принадлежит убитому.

...чужая лысая голова. Кусты дремучих бровей, борода – я не узнал себя. Мне показалось, что из зеркала на меня смотрит кто-то другой. На мне долгополый халат, древние шлёпанцы. (Примечание. Указанные вещи найдены в ванной комнате). В этом одеянии я расхаживаю по моим апартаментам, листаю книжки, включаю и выключаю музыку. Я одинок, у меня больше нет женщин; изредка, в виде отдыха, я позволяю себе смотреть порнографические фильмы. О бывших друзьях ничего не слышу; телефон молчит.

Нет времени подробно рассказывать о себе, да и незачем. Я думаю, внимательный читатель (таких, увы, раз-два и обчёлся, люди читают с пятого на десятое, отвлекает телевизор, отвлекает газета, отвлекает политика, то есть, попросту говоря, труха) мог бы собрать из моих произведений, по мелочам, по осколкам, всю мою жизнь. Много лет подряд я занимался тем, что выдавливал сок своего мозга на бумагу. У меня не хватало терпения дождаться, пока снова накопится жидкость в колодце, порой я чувствовал себя совершенно опустошённым, обезвоженным, бессильным.

Итак, на чём я... (дефект записи) ...две щётки в стакане, совершенно одинаковые... улёгся и погрузился в размышления, точно вошёл в мутную тину, и тут меня легонько шлёпнули по щеке.

Оказалось, что я-таки задремал; забвения хватило на... (голос временами гаснет; звук передвигаемых предметов). Обратите внимание, о-о, проклятье... Так вот, что я хотел сказать? (Говорящий собрался с силами.) Во сне можно пережить состояние утраты своего «я». Во сне отсутствует личное местоимение. Некто очутился в странном мире, но мир не кажется странным; действуешь в согласии с его абсурдной логикой, замечаешь подробности. Но ощущение себя, своей личности отсутствует. Сон без сновидца. Всё равно что увидеть мир после своей смерти, он тот же, а тебя больше нет. Казалось бы, невозможно лишиться «самости», сохранив все её способности, а вот, пожалуйста. Трон, на котором восседает Я, пуст.

Но то, что со мной случилось, клянусь, не было сном. Я был бодр, я и сейчас бодр; да, да, в здравом уме и памяти. Я в полной мере обладал своей личностью. Разве только последовательность мелких событий путалась: чтó было сперва, чтó потом. Но вот что интересно: оказалось, что к тому самому мозговому центру, который заведует самосознанием, – если он вообще существует, я, конечно, не специалист, – к нему присоединился ещё один. Или это было что-то другое... кто-то другой поселился в мозгу? Словом, не могу объяснить. Не хватает нужных слов. Скажут: вот так писатель. Да, я и в творчестве своём доходил до границ выразимого, до пределов того, что ещё можно облечь в слова; я даже думаю, что именно поэтому теперь это произошло на самом деле. Скрипнула дверь, послышались или почудились шаги, я выбрался из уборной, где провёл довольно много времени, – обычная история. Измученный, сидел на диване в нижнем белье, ловил шорохи, вздохи вещей. Когда, наконец, облачившись в халат, я прошествовал в кабинет и кашлянул, остановившись на пороге, субъект, сидевший спиной ко мне за моим столом, не обернулся.

«Вижу. Обе вещи, запор и вот это. Очевидная связь. Не правда ли?»

Он сложил стопкой мои листки, их довольно много, бóльшая часть написана от руки, кое-что перепечатано, я всегда так работаю. Машинка даёт мне возможность взглянуть на текст со стороны, как бы уже не моими глазами.

Складывает, значит, мои листки, поворачивается и спрашивает: что я думаю об этом сочинении?

Что я думаю, хм... Докладывать ему, что это, может быть, мой последний труд, что я шёл к нему, сам того не сознавая, долгие годы... моё высшее достижение, мой подвиг? Великий магистериум алхимиков. Всю жизнь, с тех пор как я начал покрывать бумагу чёрными строчками, орошать её невидимыми слезами, – всю жизнь! – я мечтал создать что-то окончательное, неопровержимое, роман-приговор, роман-синтез, роман – итог и диагноз нашего нашего века, а вместе с тем и баланс моей собственной жизни. Сколько бессонных ночей, сколько сомнений... Это венец моих усилий. Баста. Я знаю себе цену. И не люблю пафоса.

«Правильно. – Кажется, он угадал мою мысль. – Пафос был бы здесь неуместен. Жалкая проза, между нами говоря: один язык чего стоит. Вязкий, многословный».

«Вот как?» – сказал я холодно. Меня и забавлял, и бесил этот тон. Даже если он заглядывал в рукопись, не думаю, чтобы он мог всё разобрать, бóльшая часть написана от руки, почерк у меня мелкий. Небось, проглядел, пролистал, и готово дело, приговор вынесен.

«Может, вы присядете? Оставим эти церемонии – давай на ты».

«Куда же мне сесть, – возразил я, – ты занял моё место».

(То самое, на котором я сейчас сижу. Крутись, лента... Я ещё вполне...)

«Насколько я понимаю, ты мой двойник, довольно распространённый сюжет, я бы даже сказал, банальный».

«А ты другого и не заслуживаешь. Вполне в твоём духе».

Я пропустил мимо ушей эту колкость. В жизни , сказал я, так не бывает.

«Всё бывает. В том числе и то, чего не бывает... Хорошо, что ты наконец-то вспомнил о том, что существует реальная жизнь».

«Вы хотите сказать... хочешь сказать, что у меня не все дома?»

«Но всё-таки. Кто здесь настоящий, кто из нас существует на самом деле?»

Вместо ответа (а что он мог ответить?) незваный гость – а как ещё его назвать? – хмыкнул, поднял брови, покачал головой. И всё это с таким видом, точно он разговаривал с несмышлёнышем.

Я решил набраться терпения, объяснил, что мне трудно вести беседу с человеком, который считает, что он – это я. По чисто грамматическим причинам: какое местоимение надо употребить?

«Говоришь, банальный сюжет... Забудь о литературе. Не я у тебя в гостях, а это ты, можно сказать, явился ко мне на поклон. Я – подлинник, а ты всего лишь дурная копия».

«Вот что, – сказал я. – Убирайся». Думаю, каждый на моём месте почувствовал бы себя оскорблённым.

Ещё я хотел сказать, что не вижу необходимости продолжать дискуссию, да и час уже поздний.

«Понимаю. Ты думаешь, что я тебе приснился. Как бы не так! Да ты должен меня благодарить, – сказал он. – Гордиться должен, что существует нечто высшее, чем ты, и в то же время часть тебя самого... Радоваться, чёрт подери, что я, наконец, здесь».

«Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?»

Произнеся это, – лучше сказать: прошипев, – я внезапно почувствовал головокружение, у меня это иногда бывает, – схватился за что-то, похоже, что потерял себя на какие-то считанные секунды, – но сейчас же овладел собой. Всё прояснилось. Я сидел в кресле за моим столом. А он стоял, нахохлившись, посреди комнаты, неряшливый, в старом халате, в полуистлевших шлёпанцах. И я почти испытывал к нему сострадание.

«Так, – сказал я. – на чём же мы остановились...»

«Чем я лучше, – повторил я. Наш странный разговор продолжался. – Да хотя бы тем, что у меня нормально работает желудок... Что, между прочим, при нашем сидячем образе жизни имеет немаловажное значение. Физиология, друг мой, великое дело! Одно дело – вымученная проза, когда третий день нет стула, и совсем другое, если вовремя опорожнился. Прими слабительное».

«Уже принимал. Никакого результата... Послушайте, – сказал он, снова сбиваясь на вы, – ведь это уже совсем нехорошо».

«Какое-то раздвоение личности. Это уже пахнет психиатрией».

Я не стал возражать, – зачем?.. А, чёрт... (Шорох в магнитофоне). Ничего, сейчас справлюсь.

«...отклонились от темы. Посмотри, как ты живёшь. Ты опустился, кругом грязь. Кто-нибудь убирает твою берлогу?»

Мне пришлось строго заметить ему, что я грубостей не потерплю. Он проворчал:

Помолчали немного; я снова перебрал листки. Читать я всё это, конечно, не собирался, о прозе можно судить по одному абзацу. Можно было бы объяснить ему в двух словах, что такое настоящая проза, но зачем? Парень неисцелимо бездарен.

«Вот что я тебе скажу, братец. Ты называешь это преданностью искусству».

«Твой образ жизни. А на самом деле это самый отвратительный эгоизм. Дай мне договорить. Ты отвадил от себя всех своих друзей. Вынудил жену оставить тебя, и вскоре после этого больная женщина умерла. Ты бросил детей на произвол судьбы, их воспитывает бабушка. Которой тоже не так уж много осталось. Деньги, принадлежавшие не тебе, ты присвоил, захватил себе квартиру, ты, между прочим, не такой уж простачок, каким прикидываешься, ты... – тут я позволил себе смачное выражение – своего не упустишь, мимо рта ложку не пронесёшь! И всё это оттого, что мы-де рождены для вдохновенья, для звуков сладких, гениальный художник, великий писатель!».

Я впился в него глазами, надеялся пробудить в нём совесть, – куда там! – он насупился, нахохлился, поглядывал на меня волчьими глазами. Мрачно, с шумом втянул воздух в ноздри и отвёл глаза в сторону.

«Но искусство мстит! – воскликнул я, подняв палец. – Искусство мстит за подлянку! Вот результат, – я показал на пухлые папки и то, что лежало стопкой на столе. – Ну-ка живо, – приказал я. – Принеси какое-нибудь блюдо. Или поднос».

Он подчинился... вернее, я подчинился. Бесполезно, я думаю, пытаться объяснить, каким образом мы опять поменялись местами. Лёгкое головокружение, минутная потеря сознания... Впрочем, я и сейчас еле держусь... Короче говоря, я снова стоял посреди моего опоганенного кабинета. Авантюрист, самозванец, который и внешне, по-моему, вовсе не был так уж похож на меня, – мне даже подумалось, не разыгрывает ли меня кто-то, – ощерясь, сложил на подносе моё творение.

«Э, э! – закричал я. – Запрещаю! Не смей! Ты наделаешь пожар!»

Он поднёс к стопке листов зажигалку. Комната наполнилась дымом, моя проза пылала, он шуровал в костре, приподнимал горящие страницы чем-то подвернувшимся под руку, пепел хлопьями насился в воздухе; совершив это жуткое аутодафе, незваный гость потребовал тряпку. Я должен был убирать следы, выносить остатки, пришлось открыть окно. Чёрная ветреная ночь ворвалась в мою обитель. Всё это время он сидел, развалившись в моём кресле, с чрезвычайно довольным видом.

С тряпкой в руках, утирая слёзы рукавом, я стоял посреди комнаты.

«Зубная, в ванной. Забирайте её и... и чтоб вашего духу здесь не было...»

«А вот то и значит. Пошёл отсюда вон!» – завопил я. Моя борода трепыхалась от гнева и сквозняка. В сердцах я захлопнул окно.

«Та-ак, – медленно проговорил он. – Ты меня выгоняешь. А если я не уйду?»

Я швырнул тряпку в угол, машинально отёр ладони о халат.

«Ты бы хоть руки вымыл... Ну что ж, как будет угодно его сиятельству. Я ведь желал тебе добра. Я ведь только напомнил. Думал, может, у него проснётся совесть...»

«Есть предложение. Давай расстанемся благородными противниками. Будь добр, не в службу, а в дружбу. Принеси там... из прихожей».

Тут надо бы удивиться, спросить, что ему надо. В крайнем случае сказать: ступай сам, если тебе нужно. И остаться, наконец, одному. О, как хотелось остаться одному! Сесть в кресло, обдумать случившееся. Ничего такого я не сделал, вынес что он просил.

«Я не умею фехтовать, – сказал я. – Никогда в жизни не держал...»

«Ничего, научишься. Вот это дага. Бери в левую руку. А в правую... Только, знаешь что? Надень что-нибудь поприличней».

Я вернулся, на мне были бархатные штаны до колен, чулки, туфли с пряжками, белая полотняная рубашка с рюшами на груди. По дороге я заглянул в ванную, мои седые кудри вокруг сверкающего черепа произвели впечатление на меня самого. Я благоухал духами. Вошёл – на нём был такой же костюм.

Бросили жребий. Я поймал на лету шпагу, брошенную мне.

Мы отсалютовали друг другу и встали в позицию, шпага в правой руке, кинжал в левой.

Несколько раз мы скрестили наше оружие. Получалось недурно. Он выкрикивал фехтовальные термины, я молча парировал.

Он засопел, глаза его засверкали, и стало ясно, что игра превращается в бой.

С полной ответственностью заявляю, что у меня не было намерения убивать его. Кто бы он ни был. Я оказался сильнее и ловче. Мне удалось выбить у него из рук шпагу, мы сблизились почти вплотную, и я ударил его наотмашь кинжалом в грудь. Он прошептал: «Ты убил меня – свою лучшую часть...» Падая, мой противник успел ткнуть меня своей дагой. Я пошатнулся и выронил шпагу.

Крутись, лента, крутись... Я уже почти не здесь. Я – где-то. Мне только нужно успеть договорить...

1 Другое я (лат.)

2 Я римский император и стою выше грамматики (фраза приписывается имп. Сигизмунду).