|
Борис Хазанов – Марк Харитонов. ПЕРЕПИСКА 2006
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM241 Ну вот, дорогой Марк, не успели привыкнуть к цифре 2005, как стрелка года перескочила на следующее деление. Совершилось это, как всегда, под хлопанье ракет и фейерверк над крышами и деревьями. Минувший год был ужасен. Мы с Лорой выпили шампанского. Утром тишина, потепление, снег изрядно подался, гуляют вороны, прыгает чёрный дрозд. Бавария-4 передаёт концерт Моцарта, фортепьянный К 450. В Германии начался год Моцарта. Добрался ли ты до конца Dan Brown? Вишь как тебя забрало. Я о нём, признаться, даже не слышал. А вот рукописи Леонардо (с его рисунками), записи, которые надо читать в зеркале, года два тому назад видел, в Haus der Kunst была выставка: особое помещение, тусклое освещение, чтобы не повредить. Ты упомянул Вяч. Вс. Иванова, «с которым прежде были дружны». Почему прежде? Об этом, кажется, есть немного в «Стенографии», но всё-таки: почему он не принимал твои вещи, как он о них отзывался? Впрочем, я думаю, что и мы отучились читать художественные тексты как положено, то есть воспринимать прозу непосредственно без всякой внехудожественной рефлексии (как сделано, на кого похоже), – за исключением, может быть, вещей, любимых с юности; Dan, очевидно, тоже исключение. Интернет поместил «Итоги литературного года», статья знаменитого критика А. Немзера. Он выделил как особо выдающиеся романы «Петрович» Олега Зайончковского, «Завещание Гранда» Леонида Зорина, «Они» Алексея Слаповского – известно ли тебе что-нибудь об этих произведениях или хотя бы об авторах? Есть в этом мемориале и ещё несколько книг, стихи Кибирова, детективный роман Мариэтты Чудаковой, с которой я однажды познакомился на ярмарке – замечательная женщина. Упомянут новый роман моего доброго знакомого и в какой-то мере протеже (вилла Вальдберта) Алана Черчесова «Вилла Бель-Летра». Я его не читал, Аннелоре Ничке отзывалась о нём, в отличие от двух прежних книг Алана, которые она переводила, отрицательно. Последнее время я пытался с великими трудами продолжать затеянное. По заказу, которым почтил меня редактор «Иностранной литературы», написал рецензию на новую книгу Бориса Дубина, затем последовала просьба написать что-нибудь для свободного раздела (не помню сейчас, как он называется). Посылаю тебе этот текст, где, правда, ты услышишь старые попевки. С Новым годом! Крепко обнимаю. Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 2.1.06 Представь себе, дорогой Гена, я все-таки дочитал до конца года 300 английских страниц – все больше чувствуя, что сюжетные хитросплетения закручиваются и разрешаются автором произвольно, и уже пропуская необязательные описания, подробности, отступления. Как раз в последнем своем рассказе, если помнишь, я писал о разочаровании, которое чаще всего испытываешь, заканчивая детектив. Но чего я от себя не ожидал – что смогу так проглотить английский текст, почти не заглядывая в словарь. Говорить по-английски я не могу. Действие книги начинается в Лувре и продолжается в разных местах Парижа – мне знакомо необъяснимое очарование этого города, о котором ты пишешь. Что до суждений о конце романа, каким он должен или не должен быть – меня это, честно говоря, никогда особенно не занимало. Вот сейчас я, не занятый работой, стал перечитывать «Сто лет одиночества» Маркеса, «Мастера и Маргариту» Булгакова – у каждого своя идея порождала свой мир, без оглядки на Джойса или Толстого. Литературовед в моем «Сундучке» попытался разобраться в хаосе фантиков – так стало выстраиваться повествование, необычное и неожиданное для самого автора. Чья тень нависала над твоим «Часом короля»? Увы, сейчас у меня новых существенных идей пока нет – впервые за долгое время. Так, брезжит что-то. Думаю, ищу подсказки, стимула в чтении. Книг, которые ты перечисляешь, я не читал, но некоторых авторов знаю и ничего особенного от них, признаться, не жду. Разве что чудо, как выразился у Булгакова мастер. К Немзеру я отношусь с симпатией, но оценкам его не очень доверяю. Ты читаешь больше моего, дай знать, если что блеснет. Впрочем, что значит «нет идей»? Вот, дней десять назад я оформил небольшой стишок. Не знаю, насколько всерьез ты относишься к моим опытам в этом жанре – но почитай. Тот же сон… Тот
же сон: подхожу
опять к тому
же старому
дому. О,
безнадежность
сна! Невозможно
в нем задержаться, В
тот же сон.
Деревянный
дом почернел, О,
неизбывность
сна!
Будь здоров, дорогой Гена. Обнимаю тебя. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM242 Дорогой Марк, конечно, когда роман (или рассказ) обретает внутреннюю необходимость, начинает жить по собственным законам, рефлексия о нём, о прозе вообще перестаёт быть инородным белком, но усваивается организмом, другими словами, подчиняется художественным задачам и становится частью целого, того, что ты называешь собственным миром. Роман сам диктует и отбирает. Роман насмехается над литературным критиком, которому рефлектирующая словесность чужда и непонятна. По крайней мере, я надеюсь на то, что философствование может стать компонентом художественности. Получается ли это, неясно, об этом если и можно судить самому, то много позже, задним числом, когда уже дистанцировался от написанного. Так или иначе, мне порой трудно отказаться от рассуждений, и, пожалуй, я, действительно, ищу оправдание этому, ищу поддержку в новой западной литературе (собственно, давно уже не новой). В «Фальшивомонетчиках» такая рефлексия даже удвоена, если включить сюда «Дневник “Фальшивомонетчиков”». Вообще же, независимо от конкретных литературных задач, от писания, меня всегда интересовали некоторые проблемы «теории», отнюдь не все, но именно те, которые связаны с построением романного мира, с его онтологией. Относительность романной действительности, романного времени, точка или точки отсчёта, кто это говорит, чьими глазами мы смотрим на вещи, и т.д. Что касается всяческих отпеваний романа (последний раз это делалось на страницах журнала «НЛО», лет пять тому назад), то я всегда думал и думаю, что роман умрёт тогда, когда умрёт человек. Я прочёл и перечёл «Тот же сон...», стишок, как ты его называешь. Если бы я не принимал твои вещи «в этом жанре» всерьёз, очень даже всерьёз, я бы не стал их обсуждать. Сказал бы: спасибо, и будь здоров. Это очень хорошее стихотворение, я бы сказал, хватающее за душу. Мне показалось, что ритмически оно как-то не сразу раскручивается: вначале чувствуется (как некий атавизм) присутствие прозы. «Не отмечая моего появления». «Чем я так необъяснимо смущён». «Она продолжает тут жить». «Воспоминание недостоверного сна». Дальше уже начинается поэзия. Сюжет очень в моём вкусе. Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 11.1.06 Дорогой Гена! Дошла, наконец, твоя книга, спасибо – и поздравляю еще раз. Роман и некоторые рассказы я уже читал. Начал читать «Возвращение» – в какой-то момент и тут что-то показалось знакомым: сны о возвращении, о страхе, о безнадежно больной стране, о невозможности примириться с историей. А кое-что знакомо биографически: эпизоды с соредактором Климом. Интересно, что на Украине есть правозащитное издательство. Пришло письмо от «Зарубежных записок». Гонорар был для меня приятной неожиданностью. Небольшой, но все-таки. Пригласили сотрудничать дальше – я ответил, что готов. Вдруг подумал: а не предложить ли этому или какому-то другому (желательно гонорарному) журналу подборку нашей переписки? До книги когда еще дойдет, опыт публикации в периодике у тебя уже есть. Я за прошедшую неделю накропал аж сразу шесть верлибров, теперь так же вдруг сразу иссяк. Буду опять думать о прозе. Будь здоров, обнимаю Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM243 Дорогой Марк, у меня снова разладился интернет, теперь в порядке. Пришли мне твои последние стихотворения, все сразу или по частям – как тебе удобней. Не находишь ли ты, что приблизилось время составить книжку верлибров? Надо придумать название. Вот только кто сможет её издать? Тот же вопрос задаёшь себе по поводу твоего предложения опубликовать избранную переписку. Конечно, было бы лучше всего сделать книгу. Видимо, это невозможно – или?.. Другой вопрос, если бы она всё-таки была издана: кто её станет читать? Когда мы с Джоном Глэдом выпустили «Допрос с пристрастием» – электронную переписку, слегка стилизованную под допросы мнимого следователя госбезопасности, о писательстве в эмиграции, а заодно о литературе вообще, – в России, насколько мне известно, появился единственный отзыв Г. Ермошиной, да и то лишь потому, что я звонил ей по просьбе Джона в Самару. Книжка вроде бы продавалась, но не думаю, чтобы кто-нибудь её прочёл. Ты говоришь о подборке для журнала. В принципе подобрать тексты нетрудно: у меня хранятся все письма последних лет в компьютере и, возможно, некоторые старые в каких-нибудь папках. Кроме того, можно было бы запросить Гарика Суперфина. (У него, кстати, в Бремене богатейший архив русской литературы и прежде всего архив литературной эмиграции Третьей волны, какого, надо думать, нет ни в Америке, ни тем более в России). Я поговорю с Ларисой Щиголь, которую, вероятно, увижу в пятницу. Но не знаю, как она и её начальство к этому отнесутся, до сих пор они, кажется, не помещали материалов такого рода. А как насчёт НЛО? Ты у них свой человек, меня они, может быть (хотя вряд ли) помнят, сколько-то лет назад там был напечатан один мой текст. Всё решает, разумеется, знакомство. Насчёт повести «Возвращение», о которой ты упомянул: весь сюжет, конечно, выдуман, но, как это обычно бывает, использованы реальные кулисы. Клим, как ты верно угадал, может напомнить о покойном Крониде. Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 17.1.06 Ты поощряешь меня, дорогой Гена, я продолжаю показывать свои верлибры, даже послал сразу два цикла Ларисе Щиголь, и ей вроде понравилось. У меня их набралось уже больше сотни. Издать книжку, вообще говоря, не проблема – за свой счет или за счет друзей-меценатов. Так делают большинство начинающих поэтов, и не только они. Так начинали и Пастернак, и Мандельштам. Кстати, о заголовках: у Пастернака книга называлась красиво: «Близнец в тучах» – он был тогда близок к футуристам, у Мандельштама просто «Камень», и это не делало ее хуже. В «Возвращении» ты объясняешь редакторское отношение к заголовкам: надо, чтобы они сразу не говорили о содержании, для этого есть подзаголовок. Посылаю тебе два заключительных стиха из шести. Последнюю строку знаменитого 66-го сонета Маршак перевел так: «Но жаль тебя покинуть, милый друг». У Пастернака, пожалуй, ближе к Шекспиру: «Да другу будет трудно без меня». У Маршака жалость скорей к себе. My love – любимый, любимая. Английские существительные не имеют рода. Наверно, давно обсуждались гомосексуальные толкования, я их не знаю.
Над строкой Шекспира Save that, to die, I leave my love alone Shakespeare, Sonnet 66. Ничего
не поделаешь,
это известно
заранее, Не
остаться бы
без тебя – Обнимаю тебя. Будь здоров. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM245 Конечно, дорогой Марк, возможный адресат сонетов обсуждался не раз, одна из кандидатур, если не ошибаюсь, – молодой граф Саутгемптон. Но существует и другое мнение: сонеты – чисто литературная стилизация в манере эпохи, обращены к воображаемой героине или условному герою. Есть ещё, как ты помнишь, the dark lady of sonnets. Так названа пьеса Бернарда Шо(у), где «смуглая леди» – сама королева Елизавета. Можно добавить, что по-русски «моя любовь» – женского рода; напрашивается женщина. Об этом Шестьдесят шестом сонете, хорошо помню, я узнал во время войны, в эвакуации; мне было лет 15, когда я читал роман Фейхтвангера «Изгнание», не подозревая, что когда-нибудь разделю судьбу его героев, – лежал в лесу и с упоением читал эту книгу. Одна часть этого романа так и называется: «Сонет 66», с соответствующим эпиграфом, и я этот перевод не забыл до сих пор: «Я смерть зову, смотреть не в силах боле, Как гибнет в нищете достойный муж, А негодяй живёт в красе и холе, Как попрано доверье честных душ, Как над искусством произвол глумится, Как в лапах зла бессмысленно томится Всё то, что называли мы добром... От этой жизни я покоя жажду...» И так далее, это был не Маршак. Составляя антологию «Абсолютное стихотворение, я воспользовался этим сонетом – ведь он меня сопровождал всю жизнь, комическим образом фигурировал в моём деле, был найден в моих бумагах и, конечно, привлёк внимание следователя, решившего, что автор – это я. И в самом деле, почему бы и нет? Стихотворение звучало в высшей степени крамольно. Но понимание Шекспира, его языка – непростое дело даже для самих англичан и американцев. По моей просьбе Джон Глэд продиктовал мне буквальный, слово в слово, перевод и явно испытывал при этом определённые трудности. Во всяком случае, замечательные переводы Маршака, ставшие явлением русской поэзии, – скорее Nachdichtungen, переложения, нежели переводы в строгом смысле слова. Кажется, я посылал тебе эту антологию, вот на всякий случай прозаический перевод, который я поместил в антологии, довольно близкий, как мне кажется, к оригиналу: «Устав от всего, я жажду покоя и зову смерть, несущую успокоение, словно родившийся нищим, перед которым – пустыня, когда жалкое ничтожество наслаждается жизнью, и самая преданная вера жестоко поругана, и бесстыдно попрана честь, и растоптано целомудрие, и оболгана справедливость, и стойкость духа сломила ублюдочная власть, и начальство заткнуло рот искусству, и мнимая учёность даёт указания уму, и очевидную истину объявляют глупостью, и связанная добродетель ожидает решения своей участи от безумца. Устав от всего этого, я бежал бы отсюда, если бы, умирая, не пришлось оставить одной мою любовь». Любопытно, что и в твоих верлибрах читатель, не знающий (или не догадывающийся), к кому они обращены, не сумеет решить, женщина это или мужчина. Орешек для раскусывания будущим комментаторам. Обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 1.2.06 Давно не писал тебе, дорогой Гена, не о чем было. Да и сейчас новостей не прибавилось. Прошли крещенские морозы, похоже, они возвращаются. Были разные политические мерзопакости, их каждый день хватает, можно только повторяться. Позвонил человек, который привез мне из Мюнхена экземпляр «Зарубежных записок», но мы пока не встретились. Пробую что-то писать, пока без особого успеха. Но вот вчера неожиданно получил письмо от Гриши Померанца. Пишет, что выступал на polit.ru 27.10.05 («Русская история с точки зрения теории цивилизаций»; наверно, это можно посмотреть в интернете), получил Карамзинскую медаль (я про нее ничего не знаю). Пишет про женщину, которая участвует в его семинарах, распространяет его и Зинины книги, читает ее стихи по тюрьмам и устраивает совместные купания в проруби русских и татар на Крещение. Зине в январе исполнилось 80 лет, ему через два месяца 88. Дивные люди! Их активность восхищает и ободряет. Как ты поживаешь? Как себя чувствует Лора? Последнее время до меня не доходили, как выяснилось, некоторые электронные письма. Надеюсь, с нашими все будет в порядке. Обнимаю тебя. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM246 3.02.06 Дорогой Марк, мне сказали, что редактор «Зарубежных записок» отправился в Москву и должен будет вручить тебе четвёртый номер. Сам я только что получил по почте два экземпляра из Кёльна и два из Мюнхена, так что могу послать тебе один или два; напиши, нужны ли они тебе. Кстати, там находится статья Игн. Ивановского с заметками о сонетах Шекспира – тема, которой мы касались прошлый раз. Вчера вечером я просматривал рассказ «Апостол», помещённый в этом номере, он показался мне неполноценным, надо будет выкроить время и переписать. Есть ещё любопытная статья Игоря Сухих о Бабеле. О прозе судить не берусь. Как тебе показался журнал? Само собой, я погрузился в новую «Стенографию», к сожалению, коротенькую. Не совсем понимаю, зачем ты отказался от дневника (т.е. от дат), это был естественный принцип, тематические подборки его не заменяют. Есть много любопытных мыслей, соображений, тем, намеченных пунктиром и над которыми, как ты любишь говорить, стоит подумать. «Бессознательное культуры» – скорее всего злоупотребление модным словечком. Или то же, что коллективное бессознательное Юнга? О Дж. Стайнере я тебе, кажется, писал когда-то. Мне посчастливилось его слушать. Последние недели жизнь была (к счастью) довольно однообразной. Состояние Лоры более или менее стабилизировалось. У меня была возможность заниматься литературой, среди прочего – романом, при этом окончательно выяснилось, что это не роман, а «фрагменты». Фрагменты чего? Минувшего века, то есть воспоминаний. Проза воспоминаний и воспоминаний о воспоминаниях – это уже не приём, не мода, не следование Прусту или кому там ещё, а нечто почти неизбежное, чуть ли не синоним художественной литературы; и можно было бы сказать, что XIX век в литературе – это век действительности, а XX – век памяти. (О двадцать первом мы ничего не знаем). О выступлении Гриши в polit.ru я прочёл краткий отчёт в интернете. Купание в проруби видели как-то по немецкому телевидению; теперь оказывается, что это не просто так, не спорт, не бравада, не спектакль для зевак, но благочестивый ритуал зининых читателей. Обнимаю, жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 7.2.06 Дорогой Гена, в Москву вернулись морозы, сегодня ночью было под 30 градусов. Нынешний фольклор: приезжего из Магадана спрашивают: говорят, у вас очень холодно? – Нет, не особенно. 15 градусов – разве это холод? – А писали, у вас минус 50. – Так это на улице! Ко мне заезжал редактор «Зарубежных записок» Даниил Чкония, привез номер журнала. Он в Москве ведет переговоры о возможном финансировании из России, говорит, есть шансы. В курсе здешних литературных дел, невысокого мнения о московских журналах, свой считает не хуже. Мне когда-то понравились твои стихи, которыми ты теперь начинаешь рассказ «Апостол». Вначале показалось, что это расширенная прозаическая версия того же сюжета. Но реалии, подробности выписаны весьма убедительно. Стихи и проза, конечно, перекликаются, хотя, возможно, порознь они смотрелись бы лучше. Не знаю. Ты пишешь, что хотел бы что-то переписать. Мне показалось, что финальные теоретизирования рассказчика стоило бы подать скорей вопросительно, с недоумением, чем утвердительно. Что это было, как это объяснить? Не знаю. Может быть, так… Я вяло кропаю то прозу, то стихи, без особого успеха. Вот тебе для развлечения один из январских верлибров. Ничего, кроме чудес Нет
ничего, кроме
чудес. Расцветает
радуга в капле,
Обнимаю тебя. Будь здоров. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM247 Дорогой Марк! Мысль о том, что нет ничего, кроме чудес, содержит самоопровержение: если всё – чудеса, значит, чудес нет, ибо чудо есть нечто исключительное. Но в стихах всё может быть, и поэту позволено увидеть чудо в обычном и тривиальном. Сказано: поэзия – это искусство удивляться. Есть известный стишок (на этих днях, кстати, отмечалось 150-летие смерти Гейне):
Das
Fräulein stand am Meere Mein
Fräulein, sein Sie munter,
Сегодня, наконец, оттепель. Нам пришлось с утра ехать в город, всё развезло. Редактор «Зарубежных записок», пишешь ты, ставит свой журнал не ниже московских. Не знаю. Но, хотя я нахожу до сих пор интересующие меня материалы в московских журналах, печататься там как-то пропала охота. Оттого ли, что производственный цикл длится неимоверно долго, или оттого, что начальство тебе не жалует, оттого, что живёшь за границей, и мало ли ещё отчего, тебе никогда не сообщают, пойдёт, не пойдёт. «...и в переписку по этому поводу не вступает». Бывает и так, что через много времени вдруг появится: кто-то там вспомнил или передумал. И, наконец, думаешь: а зачем всё это? Какое-то чувство, что ты там не ко двору. Последнее, на что я решился (по просьбе редактора), был небольшой текст для «Иностранной литературы». Интересно, что твоё замечание о рассказе «Апостол» совпало с тем, что я сам о нём подумал: что следовало бы философствование о второй действительности и т.п. перевести в сослагательное наклонение. Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
8.2.06 Нет, дорогой Гена, чудо – это не то, что необычно, чудо – это необъяснимое, непостижимое. Так воспринимает мир ребенок. Я, кажется, посылал тебе стишок «Впервые». Там первая строфа – взгляд ребенка, для которого все впервые, вторая – опровержение умудренного ироничного взрослого: все уже было, все известно, все только повторяется. А в третьей поэт подтверждает правоту ребенка: нет, каждый живет впервые, единственный и последний раз. «Такого, как ты, еще не было». Можно, конечно, считать, что Гейне иронизирует не только над романтичной барышней – над самим собой, но у него нет третьей строфы. Закат все-таки для каждого небывалый, как небывала жизнь каждого. Обсуждал ли ты с Ларисой Щиголь возможность эпистолярной публикации? Обнимаю тебя, Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM248 Дорогой Марк, наши дети и внуки укатили в Австрию, в горы, через два дня вернутся и пробудут в Мюнхене ещё несколько дней перед отлётом в Чикаго. На улице оттепель, лёд и лужи. Моему сыну понадобилась доверенность, чтобы отослать её в Тверь (где он родился) для получения копии метрического свидетельства, которое потерял; жуткая волокита. По этому поводу мы отправились в Генеральное консульство России. Так называется комната, битком набитая просителями. Островок отечества. Я давно там не был. Вместо чёрных окон (тебя видят, ты никого не видишь, оттуда раздаётся неприветливый голос) чиновники сидят теперь за обыкновенными стёклами. Просители: смирные деревенские бабушки в платках, родственницы приехавших на работу в Германии, мордатые мужики; кто протискивается с бумагой к окошку, кто за продлением российского паспорта, кто тулится за тесным столом, заполняет чудовищную анкету, ещё кто-то стоит за получением справки о том, что он жив. Я сам видел двух таких бедолаг. Что ещё? Лариса Щиголь ответила мне на предложение опубликовать фрагменты нашей переписки: Здравствуйте, дорогой Геннадий Моисеевич! Думаю, что да. То есть почти стопроцентно уверена, что будет представлять интерес. Почему почти? Ну, один процент я всегда кладу на возможные непредвиденности. Но и это, не подумайте, не из-за даже ничтожной неуверенности в качестве материала, а в силу особенностей моего характера. Подготовьте, если можно, пожалуйста. Объем должен быть, по-моему, порядка полулиста, не больше, – у нас же журнал квартальный, и разрешено не более двухсот страниц. Oder? И надо же будет сделать вводку, да? Ну, это мы потом договоримся. А вообще -- спасибо большое. Теперь вопрос: как ты сам это себе представляешь? Полистай свои архивы и сообщи твои соображения. Я вернулся к рассказу «Апостол», перечитал твой отзыв, всё переработал, немного изменил сюжет, а главное – окончательно отказался от метафизических объяснений. Пытаюсь также продолжать фрагментарный роман. Был в старых Kammerspiele, которые вот уже несколько лет как переселились в театр Residenz рядом с Оперой: старинный приятель актёр пригласил на «Мнимого больного». Получился очень смешной, не французский и не классицистский, а скорее бытовой и облегчённый Мольер. Обнимаю, жму руку и жду от тебя вестей. Твой Г.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM249 Дорогой Марк, наши внуки отправились восвояси, и воцарилась тишина. «Нетерпение» очень близко мне по теме и настроению. Один философ, кажется, Ганс Йонас, писал, что по мере того, как множатся усовершенствования, помогающие экономить время, времени становится всё меньше. Верлибр напомнил мне (по структуре) один мой давнишний полустишок, где речь шла о тесноте, сопровождавшей нас всегда и всюду, – нас, живших в такой просторной стране. Предполагаемая «война цивилизаций» (или «культур»), о которой толковал Гриша, изредка всплывает и в здешних дискуссиях. Мне кажется, правильней было бы говорить о ярости опоздавших. Правители и население арабских стран, столь зависимых от Европы и Америки, вовлечённых в эту мировую цивилизацию, стран, где всё – нефтяное оборудование для шейхов, оружие и взрывчатка для террористов, ракеты, самолёты, автомобили, компьютеры, строительная техника, бытовая техника, радио и телевидение, телефон и телеграф, университеты, банки, – буквально всё – изобретено и сделано европейцами и американцами, слишком хорошо чувствуют, что они никогда не смогут соперничать с западным миром, и чувствуют себя народом второго сорта. Они ненавидят западную цивилизацию, потому что сами увязли в ней и не силах без неё существовать. Нечто похожее время от времени вспыхивает в Африке, где верхушка и образованная элита проклинают колониализм, которых их же и породил. Конечно, я, как ты, тоже не в состоянии заниматься какой-либо общественной деятельностью. Неестественные времена радио, разных интервью и т.п. давно миновали, чему я искренне рад. Правда, я по-прежнему, раз в 3–4 недели, вещаю в маленьком литературном кружке. Вчера говорил на тему «Проза и судьба». Публикацию нашей переписки отложим; пусть сначала напечатают то, что ты им дал. Знаком ли ты с польским прозаиком Витольдом Гомбровичем? Снова как-то начал листать и почитывать там и сям «Подённые записи» Давида Самойлова. Представь себе, мне это до сих пор интересно. Но как далеко всё это ушло! Похоже, что и Дезик забыт. Мне рассказывал человек, смотревший по русскому телевидению празднование Дня Советской армии 23 февраля (я думал, что этот праздник давно похерен). Хор в мундирах исполняет грозную патриотическую песнь, где каждый куплет начинается со слова «Благослови», на фоне огромного изображения: икона Христа. Крепко обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 8.3.06 Дорогой Гена! Вчера в ЦДЛ, в малом зале, отмечали 75-летие Симы Маркиша. Выступали разные люди, в том числе иеромонах Макарий – сын Симона Марк, в рясе и клобуке; из знакомых тебе – Сарнов. Я тоже сказал несколько слов – прочел фрагмент из письма Симы. Видимо, в своем письме я упомянул о дневниках, которые вели заключенные евреи в Терезине, и что-то о необходимости сохранять память о пережитом. Вот строки из его ответа: «Передать память 50-х – 60-х некому по простейшей причине: никому, кроме нас же, ее носителей, она напрочь не нужна. Бытовые мелочи Терезиенштадта ведут к частице в мозаике Холокоста (предпочитаю, по совести говоря, русское «катастрофа»); наши копошения и умодвижения не ведут никуда, разве что к вершинам маразма. Эти 18 лет, от издохновения кавказского горца до моего отъезда из нелюбезного отечества, новое поколение привлечь неспособны ничем, на мой отчужденный взгляд. А Вам толковать о них и того менее стоит, это как в венгерском анекдоте о двух евреях, они сидят в городском сквере, на длинной лавке, на противоположных ее концах, и один вдруг глубоко и протяжно вздыхает. Другой немедленно оборачивается к нему: Это вы мне рассказываете?» Нет уж, осмысливать память и гниение неохота. Остается сугубо личное существование, которое остается самим собою при всех, даже самых тяжелых обстоятельствах». В мартовском номере «Лехаима» публикуются его письма Марлену Кораллову, я их еще не видел. А еще за два дня до годовщины Симона (хотя вообще-то он родился 6.3) отмечали годовщину «издохновения кавказского горца». Множатся свидетельства того, что он умер не своей смертью, по телевидению была передача об этом. У меня, увы, творческих идей пока не прибавилось. Чтобы не тратить время впустую, я понемногу расшифровываю старые стенографические записи, до которых раньше не дошли руки. Там много интересного для меня самого. Записи не стенографические в компьютер не ввожу – прочтут, если захотят, без меня. У нас замечательная снежная зима, легкий морозец, красивый лес. Хожу почти каждый день на лыжах. Однажды встретил на лыжне твоего брата с дамой, он тебе, возможно, об этом уже писал. Как положено туземцу, даже немного прошел с ними, показал им дорогу к самым красивым елям. А у вас в Мюнхене снегопад, говорят, оказался стихийным бедствием. Но все уже, наверно, растаяло. Обнимаю тебя, друг мой. Пиши. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM250Answer Дорогой Марк. В последние 8-10 дней навалило горы снега, каких я не видывал за двадцать три с половиной года. Ночью наступила оттепель, и теперь ждут наводнений. В воскресенье я поскользнулся и основательно приложился половиной нижнего бюста; объясняется это и тем, что под снегом лёд, и тем, что чукча состарился. Теперь хромаю с пятном на заднице и вокруг, напоминающим абстрактную живопись. С покойным Симой Маркишем я был знаком давно, виделся с ним хоть и нечасто, но регулярно. Почему на вечер его памяти не пригласили вдову Симы Жужу Хатани? Это довольно-таки бестактно. Сима старался полностью отстраниться от отечества, оставившего тяжёлые воспоминания. Я это сделать не могу, но хорошо понимаю чувство, продиктовавшее ему пассаж, который ты цитируешь. У меня тоже – да и у многих – впечатление, что в России мало кого интересует реальное прошлое, что его стремятся забыть, заслонить, как когда-то фанерный Дворец Советов загораживал огромную вонючую яму, декорациями в сусально-патриотическом духе. «Мы всё это уже знаем, хватит». На поверку же выясняется, что не знаем и знать не хотим. Может быть, следующее поколение потребует отчёта у отцов, как это было в Германии 60-х годов, а может, и нет, и всё уйдёт в песок, в обычное российское безвременье. Есть что-то гротескное и даже макабрское в том, что почти в один день с Симой отмечалась годовщина кончины горца. (Я о ней вовсе забыл, хотя день, когда было сообщено о тяжелой болезни вождя народов, прекрасно помню. В это время он был уже мёртв). Версию о насильственной смерти, если не ошибаюсь, первым выдвинул покойный Авторханов. Но, несмотря на весьма преклонный возраст, он сохранил способность к самокритике. Однажды я имел честь посетить его, разговаривал с ним и усомнился в его тезисе; оказалось, что он и сам был готов поставить его под сомнение. Это, конечно, сказки в весьма традиционном роде. Некоторые говорят о том, что Сталин помер оттого, что его оставили без лечения. Лечение было назначено, но с опозданием и самое осторожное. Надо, однако, принять во внимание, что, во-первых, активно бороться с мозговым инсультом в то время не умели, во-вторых, академики и профессора были объяты страхом – слишком свежа была память о деле врачей, – а отнюдь не собирались умертвить его свои бездействием. Наконец, и это главное, клиническая картина затянувшейся комы указывает на тяжёлый, практически безнадёжный прогноз. Вождя незачем было убивать, даже если бы кто-нибудь, что крайне неправдоподобно, помыслил об этом: медикам с самого начала было ясно, что шансов выжить у больного нет. Диагноз – по тем симптомам, которые всем очевидцам бросились в глаза, – мог бы поставить студент IV курса: острое нарушение мозгового кровообращения в бассейне правой средней мозговой артерии. Вещь чрезвычайно распространённая, земной бог окочурился от самой что ни на есть тривиальной причины. Я занимаюсь своим романом и всё время думаю об очередной неудаче. Но отступать некуда. Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 11.3.06 Дорогой Гена! Медицинский бюллетень, убедительный даже для студента, вполне можно было сочинить, разве нет? Последнее время появились ссылки на рассекреченные документы, на показания охранников и пр. Прошлое у нас, как всегда, непредсказуемо. Давид Маркиш вспоминает, как на другой день после объявления о смерти Сталина в кишлак, где они отбывали с семьей ссылку, принесли поздравительную телеграмму из Москвы: «Поздравляем, целуем, надеемся на лучшее будущее». Телеграмму принес местный оперуполномоченный, стал орать, что всех расстреляет или загонит в дальние лагеря: их, видите ли, поздравляют со смертью вождя! Пришлось показать ему метрику Симона: 6 марта был его день рождения. Давида как и Жужу, конечно, приглашали, они просто не смогли приехать. Я пока в прежнем состоянии. Ищу подсказки в разном попутном чтении. Сейчас, например, читаю книгу воспоминаний о режиссере Сергее Параджанове: очень интересно. В общем, обычное дело. А пока ничего нового не появилось – вот тебе еще небольшой стишок из январского цикла:
Заглянуть
бы оттуда,
узнать, что
там теперь,
без тебя,
Обнимаю тебя. Будь здоров. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM251 Я не имел в виду официальное медицинское заключение, подписанное Лукомским и другими (которое я, кстати, хорошо помню. Там конкретного диагноза – «в бассейне средней мозговой артерии» и т.д. – не было, говорилось просто об апоплексическом ударе на почве атеросклероза). Речь идёт о внешних симптомах, о том, что без труда вычитывается из воспоминаний Хрущёва и других. В конце концов, картина удара более или менее известна всем. Никто из историков и воспоминателей в медицине не был сведущ. Новые материалы, рассекреченные документы, о которых ты пишешь, тоже, по-видимому, принадлежат неспециалистам и соответственно комментируются неспециалистами, а хотелось бы прочесть компетентный анализ. Его нет. Тут, по-моему, важен и некоторый психологический фон. Хочется тайны, сенсации, хочется скандальных разоблачений. (Вспомни, сколько чепухи было наворочено о мнимом сифилисе Ленина). Для журналистов, помимо всего прочего, это хороший калым. И, конечно, хочется, чтобы великий вождь не просто так окочурился «от органических причин», по выражению славного Козьмы Пруткова, а был коварно отравлен заговорщиками. Старая песня. Я никак не справлюсь с последствиями ушиба, но всё ещё усаживаюсь каждое утро за компьютер, выдавливаю из себя что-то. Может быть, это суеверие, что нужно каждый день что-нибудь да нацарапать. Его знали ещё древние (nulla dies sine linea). А что из этого получается, показывает книга записей Олеши, полная банальностей. Твоё стихотворение звучит грустно. Белый след в синеве... н-да. Крепко обнимаю тебя, дорогой друг. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 16.3.06 Дорогой Гена! В понедельник, 13 марта, я позвонил Грише Померанцу поздравить его с днем рождения и узнал, что Зине на этой неделе предстоит операция. На мой вопрос Гриша ответил коротко: онкология. Подробностей я расспрашивать не мог, да и слышно было плохо, звонить пока не решаюсь. В январе Гриша мне писал, что Зина идет на какое-то обследование (почерк не разберу: молиграмму?). «Судя по спокойным лимфоузлам, злокачественного процесса в организме нет, но местная операция возможна». И вот – онкология. О себе писать нечего. Берусь то за прозу, то за стихи. Ничего нового сейчас не читаю. Заглядываю по разным поводам в разные книги, возникают разные мысли. Вчера, например, обнаружил интересную перекличку между текстами Хармса и Беккета. Почти буквальные совпадения, хотя читать они друг друга, разумеется, не могли. Записал это наблюдение на листках. Литературовед на этом мог бы построить статью. Знакомые иногда присылают мне свои работы, кажется, и я бы так мог, у меня такие мелочи разбросаны по «Стенографии». Но сочинительство требует совсем другого напряжения. Началась оттепель, яркое солнце, лужи. В городе это малоприятное время года, но в лесу очень славно, еще можно ходить на лыжах. Обнимаю тебя, друг мой. Пиши. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM252 Дорогой Марк! О том, что у Зины обнаружена опухоль грудной железы и на этих днях предстоит операция, я знаю от Миши и Милы Блюменкранцев (знакомых тебе). В Зинином возрасте это заболевание встречается нечасто и развивается медленней, чем у молодых женщин. Если регионарные лимфоузлы не поражены, послеоперационный прогноз как правило благоприятен. Будем надеяться. Грише я тоже посылал поздравление с днём рожденья, но наша с ним переписка почти заглохла. В любом случае передай ему от нас привет и, разумеется, пожелания лучшего. У нас всё ещё зима и кости трещат, а между тем мы нацелились в 20-х числах на три дня в Венецию, надеясь, что, как обычно, по ту сторону Альп будет теплей, чем у нас. Ан нет: в Венеции то же самое, да и во всей Западной Европе, кроме испанского юга. Других особых новостей нет. Стараюсь писать, занимаюсь (к сожалению, не каждый день) своим псевдороманом, как запоздалый путешественник идёт тёмной ночью по лесу, стараясь не глядеть по сторонам. Мои вещания на литературные темы продолжаются, и не далее как завтра мне это снова предстоит; темы выбираю не я, но на сей раз это будет даже не тема: просили «представить» мой сборник прозы «Пока с безмолвной девой». Предложение, лестное для сочинителя, но я плохо представляю себе, что значит представить. Представляют новую подругу друзьям или невесту родителям. В крайнем случае – нового начальника будущим подчинённым. Представить книжку как образчик эмигрантской литературы? То и дело слышу о том, что «проблема» себя исчерпала: никакой эмигрантской литературы не существует, и никаких эмигрантов больше нет. В таком случае я последний – какой ни есть – представитель благополучно отдавшей концы зарубежно-эмигрантской словесности. Замечательно, что ты продолжаешь «Стенографию». Близость обериутов к западному «театру абсурда» или наоборот – бросается в глаза. Поддерживаешь ли ты связь с Fayard’ом, вообще с Францией? Обнимаю, жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 18.3.06 Дорогой Гена, я позвонил Грише, передал от тебя все добрые слова. Зину на выходные выписали из больницы, пока еще не оперировали, только обследовали. Насколько я мог понять, онкология – еще не факт. Судя по тому, что вы с Лорой собираетесь в Италию, она достаточно оправилась. Ты пишешь, что собираешься представлять свой сборник прозы «Пока с безмолвной девой». Никогда о таком не слышал. Эта книга где-то уже вышла? В «Fayard» у меня должны выйти в начале следующего года «Amores novi». Это будет у них моя четырнадцатая книга. Других договоров нет и, возможно, больше не будет, доходов я так и не стал приносить. Жорж Нива надеется, что глава издательства все-таки мне еще будет благоволить, но он уже в возрасте, в любой момент может уйти. Тогда мой роман с издательством наверняка закончится. Однако спасибо на том, что есть. Четырнадцать книг – это ведь чудо. В Португалии через месяц-другой должен появиться мой «День в феврале». А вот в России с книгами пока не светит. Только что еще одно издательство отвергло мой сборник рассказов. Впрочем, все они в журналах печатались. Один знакомый ошеломленно спрашивает меня, не знаю ли я, что случилось с Юнной Мориц: она напечатала в «Литгазете» стишки, оплакивающие Милошевича. Прислал интернетовский адрес: http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg102006/Polosy/1_6.htm. Я посмотрел: действительно черт знает что. Не говорю о содержании, но ведь к поэзии это не имеет отношения. Будь здоров, Гена. Обнимаю, Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM253 Дорогой Марк, только что радио сообщило о катастрофе в метро между «Соколом» и «Войковской». Вечером, вероятно, будут подробности. Надеюсь, никто из твоих близких и знакомых не пострадал? Четырнадцать книг за границей – это рекорд! Всякий раз, когда я приезжаю в Париж, я вижу в магазинах твои книги. А, кстати, были ли в России какие-нибудь печатные отзывы об Amores novi? Я не удивлюсь, если не было. Точно так же не удивляет меня, что кто-то там в Москве не пожелал печатать сборник твоих рассказов. Это в порядке вещей. В России, я думаю, не одна только Юнна Мориц проливает слёзы по Милошевичу. Увы, это тоже в порядке вещей. И «Литературная газета» для таких ламентаций самое место. А Дума даже расхрабрилась до того, что потребовала ликвидировать суд в Гааге. Я узнал об этом от знакомых, здешние каналы информации на эту Думу вообще не обращают внимания. Мы, действительно, собрались в Венецию в конце этого месяца вместе с одной московской знакомой, на три дня, несмотря на то, что Лора, конечно, не вполне поправилась. Я до сих пор хромаю, гематома не рассосалась. В Венеции холодно. Странно, что книга, о которой ты спрашиваешь, осталась для тебя неизвестной. Если мне привезут, я пошлю тебе экземпляр, у меня всего два. Она, правда, не такая уж новая, вышла в 2005 году в «Вагриусе». Это сборник прозы – повести, рассказы, многие тебе, вероятно, известны. «Пока с безмолвной девой» – название одного из рассказов, цитата из той самой оды Горация ad Melpomenen, которую я включил в мою злополучную Антологию. Я бы сказал, что мы живём в антигорацианское время. В этом рассказике, если ты его помнишь, неназванный поэт беседует с гостем (Меценатом) и говорит о том, что его стихи слишком совершенны, он тратит долгие часы на поиски нужного слова, добивается идеального благозвучия, – и оттого они холодны и не могут воспламенить сердца. В наши дни (и особенно в России) стилистическое совершенство состоит под подозрением, правильный язык недопустим, и дело не только в недостатке профессионализма у многих пишущих и печатающихся. Дурновкусие культивируется – таково веление времени. Борьба с чистотой языка: сознательная у критиков, полусознательная у писателей, бессознательная у читателей. Высший вектор антигорацианского времени. Оно говорит тебе: так держать! Сравни намеренную уродливость и безвкусицу одежды, нарочитую расхристанность, расхлябанные манеры, растрёпанные причёски, фильмы, рассчитанные на рвотный эффект, и т.д. Обнимаю, жму руку, твой Г.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM254 Вот мы и вернулись, дорогой Марк: пять дней с четырьмя ночёвками. Путешествие было бы вполне удачным, если бы не капризы нашей спутницы в истинном советско-российском стиле. Ну и, разумеется, пышно расцветающий российский патриотизм и пр. Между прочим, побывали мы (впервые) в венецианском Гуггенхайме, видели там замечательные вещи – собрание новой живописи, созданное теперь уже покойной Пегги, племянницей того великого Гуггенхайма в Нью-Йорке. Как назло, на второй день после прилёта я захворал чем-то вроде гриппа. А в остальном всё более или менее благополучно. Вернувшись, я заглянул по привычке в интернет и увидел там (в Журнальном зале) последний номер «Дружбы народов» с обширной статьёй Владимира Бондаренко о Седаковой. Можно посочувствовать бедной Оле, вынужденной выслушивать похвалы из таких уст. Но я не могу понять, каким образом приличный журнал мог впустить на свои страницы этого мерзавца. Давно от тебя не имею вестей. Как ты там? Есть ли какие-нибудь планы на лето? Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 4.4.06 Ну что, дорогой Гена, только насладился венецианскими каналами – теперь можно любоваться лодками на дрезденских улицах? У нас тоже бурно тает, снега в этом году выпало полторы нормы, ожидается небывалое половодье. В городок Холуи повадились иностранные туристы, их катают на лодках по затопленным улицам, показывают нашу, русскую Венецию. Действительно, виды живописные. Ты пишешь про «пышно расцветающий российский патриотизм» – не знаю, что имеется в виду, но вот, даю тебе еще один пример. Я тоже в эти дни слегка грипповал, но, как ни странно, повышенная температура сделала меня больше обычного работоспособным. Такое уже бывало; можно подумать, что болезненные токсины каким-то образом подстегивают работу мозга. Что об этом говорит медицина? В Союзе композиторов исполнялась первая симфония моего старого товарища, композитора Миши Марутаева. Ему в этом году 75 лет, я с ним знаком с 1960 года. В 1953 году всех восхитил его первый струнный квартет, его приняли в Союз еще до окончания консерватории, к нему благоволил Шостакович. Я раза два-три присутствовал при его мимоходных разговорах с Шостаковичем, он брал меня в Союз на концерты. Мы когда-то часто встречались, я многим обязан ему в своем музыкальном образовании. Он демонстрировал мне «на пальцах», как устроены разные произведения, как они развивается, показывал на фортепьяно додекафонию, Шенберга, которые тогда были запрещены, повторял по моей просьбе, если я что-то не сразу уловил. Сам он потратил многие годы на теоретические изыскания – обнаружил математические основы гармонии, пропорции, соответствия, общие для классической музыки, планетных орбит, атомных весов и пр. Уверен, что это великое открытие, его сейчас печатают в разных специальных изданиях. В последнее время он обнаружил такие же числовые соответствия в датах исторических событий – но тут я заподозрил неладное, даже не стал с ним это обсуждать. Все это отрывало его от музыки, он писал медленно. Тему траурного марша симфонии я слышал у него на фортепьяно лет 15 назад – в оркестровом исполнении она оказалась действительно мощной, он, по-моему, очень талантлив. Но оркестр был второсортный, неслаженный, чтобы переписать и разучить партитуру, надо было уплатить тысячу долларов – это сделал Союз композиторов к юбилею своего члена. Первоклассному оркестру надо уплатить много больше. Башмет уже несколько лет не может разучить посвященный ему концерт для альта, (который ему понравился). «Чтобы меня услышали, нужно имя, – сказал мне Миша, – а чтобы было имя, нужно, чтобы меня услышали. Заколдованный круг». Знакомая ситуация. Обнимаю тебя, Марк.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM255 Дорогой Марк, я не вылезаю из своей берлоги, у меня, а теперь уже и у Лоры, грипп. Весна всё никак не соберётся с силами. Вчера шёл снег. Птицы в недоумении. Субфебрильная температура, якобы или на самом деле подхлёстывающая литературу, о чём ты пишешь (как, впрочем, и мигрень, я замечал это на себе), – это, скажем так, отдалённое слабое отражение бытовавшего у старых врачей представления о том, что сифилитическая интоксикация центральной нервной системы порождает взрыв творческих способностей у писателей, музыкантов и т.д. – чтобы завершиться прогрессивным параличом. Некогда я довольно усердно занимался сифилисом. Кстати, в «Докторе Фаустусе» с замечательным искусством выстроены двойные рельсы: Леверкюн лихорадочно и с необычайной продуктивностью творит благодаря тому, что запродал душу князю тьмы, но и оттого, что он болен. Обе линии скручены в спираль, сходятся, как рельсы на горизонте: чёрт рассказывает о том, что в XVI веке – время первой большой эпидемии сифилиса в Европе – «они» взяли на вооружение бледную спирохету. О композиторе Михаиле Марутаеве я слышу только от тебя. Истинно так: чтобы добиться признания, нужно, чтобы о тебе узнали, а узнать о тебе могут, лишь если ты признан. Из этого заколдованного круга, который становится в наши всё уже и безвыходней, есть, возможно, только один выход: нужно умереть! Или заключить сделку с чёртом – но на очень выгодных условиях. Меня всегда интересовали – лучше сказать, «фасцинировали» – материи, которыми он занят: метаматематическое эхо музыки, физики и астрономии. Спроси у композитора: не попадалась ли ему статья знаменитого физика Вольфганга Паули о Кеплере и Флудде? Она была напечатана по-русски в сборнике статей и этюдов Паули, выпущенном в 70-х годах. Там же о связях с Юнгом и прочее. Всё это в самом деле безумно увлекательно. Как бы мне хотелось снова иметь эту книжку. Российский неопатриотизм, впрочем, какой же «нео», – я о нём упомянул, потому что столкнулся напрямую с тем, о чём сейчас много пишут в самой России, – об этом злокачественном ксенофобическом комплексе, сегодняшнем vox populi. Любопытно, что в России вообще не стыдятся этих самославословий, не чувствуют постыдности национализма. Я всё пытаюсь сотворить что-то путное из своего квази-романа. Дорогой Марк, сердечно обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 12.4.06 Вчера, дорогой Гена, мы с Галей были на вернисаже покойного художника Бориса Петровича Чернышева. Это Галин учитель, у меня есть о нем очерк в книге «Способ существования». В этом году ему исполнилось бы сто лет. Выставлены были работы на бумаге, акварели и темпера, среди них есть изумительные. Никакая репродукция, даже хорошая, не передает особого обаяния, какого-то свечения, которое исходит от оригиналов. Его работы постепенно расходятся по музеям, покупаются, но кроме немногих, знающих его творчество, он по-настоящему останется неизвестным. Увы. Множество его работ пропало, монументальные фрески и мозаики разрушены. Редкий, исчезающий, а может, уже вовсе исчезнувший тип художника, который получал удовольствие от процесса работы, а о судьбе работ оставил заботиться потомкам. Сохранением, реставрацией, продажей сейчас занимается его дочь. Еще одна близкая мне судьба, не согласующаяся с современными представлениями об успехе. Такие когда-то обнаруживались и на Западе – запоздало, иногда после смерти. Возможны ли незамеченные гении сейчас? Кстати, о Мише Марутаеве. Я заглянул в интернет – на его имя теперь есть сайт, даже с нотами (а может быть, и с музыкой? Я не вникал). Если у тебя есть знакомые музыканты, скажи, пусть посмотрят. А еще я подумал: не покажешь ли пару моих верлибров знакомым переводчикам? Если вдруг понравятся – перевести несколько строк сравнительно небольшой труд. Когда-то у вас стихи печатали даже в газетах. Не говорю о том, как приятно увидеть свои строки на другом языке. Я, кажется, тебе писал, бельгийский переводчик из Гента собирался перевести мои стихи на голландский и где-то обещал напечатать. Я понемногу корплю над новой работой, получается, как всегда, туго А пока всего тебе самого доброго. Обнимаю тебя, Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM256 Дорогой Марк, что-то от тебя нет вестей. Что нового? Трудишься ли? В прошлый раз ты писал, что работа как будто сдвинулась с мёртвой точки, – работа над чем? С гриппом справились. Зима вроде бы тоже кончилась. В конце недели приезжает наш сын, собираемся поехать на три дня в Вену. В литературном кружке вещал на тему «Слог и стиль», читал кусочки из «Апологии» Платона и «Анабасиса» Ксенофонта (победа греков и гибель Кира). Есть ли разница между двумя понятиями. Я думаю, что о слоге можно говорить применительно к фразе: правильно построенное предложение подобно хорошо сложенной женщине. О стиле же – применительно к тексту. Я пытался философствовать: стиль как преодоление хаоса. Издательство Ивана Лимбаха (есть такое в Петербурге) заинтересовалось возможностью издать книгу эссеистики. Авансы в этом роде уже делались однажды, несколько лет тому назад; я составил план, кое-что посылал, потом, как водится, всё ушло в песок: без всяких извинений меня известили о том, что благодетели-деньгодатели (мне не известные) «не сочли». Теперь снова, и я не очень-то верю в успех. Всё же не удержался от искушения, стал подбирать, выбирать, слепил целую книгу, ухлопав на это сколько-то дней. Но даже если бы удалось – кто это будет читать? Не постигаю. Пиши. Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 19.4.06 Похоже, дорогой Гена, что ты не получил мое последнее письмо недельной давности. Я там не писал, что работа сдвинулась с места, наоборот, что не клеится. Рад, если у тебя получится с книжкой. У меня подоспели некоторые журнальные публикации. В апрельском «Октябре» напечатали рассказ «Голуби и стрижи», в «Нота бене» – «Седьмое небо». Обоих журналов я пока не видел. В майском «Лехаиме» печатают мои верлибры, там же – окончание перевода А. Цвейга, с которым ты мне помог. Возможно, этот номер уже есть в интернете. А скоро выйдет, наверно, «Вторая навигация» с моим «Сеансом», спроси у Блюменкранца. Там, правда, гонорара не платят, зато твое послесловие, это чего-то стоит. В «Нота бене» я отправил очередную порцию своей «Стенографии», в прошлый раз Нудельману понравилось, но Кузнецов отклонил. Посмотрим. Вот так и живем. Если есть на примете еще издание, где платят – сосватай. Соседка приносит мне новый «Политический журнал», довольно интересный. В последнем номере интервью Бориса Дубина. Его оценки на удивление совпадают с моими и потому кажутся правильными. Подумал, что хорошо бы с ним пообщаться, ведь в одном городе живем. Можешь сообщить ему об этом моем желании и дать координаты. Рад буду, если возникнет встречное желание. На всякий случай повторю, Гена, свое последнее письмо: [Приложено письмо от 12.4.06]
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM257 Я, конечно, получил твоё письмо, Марк, от 12-го, оно у меня в компьютере, но непонятным образом осталось непрочитанным. У нас наконец-то наступило лето, завтра приезжает наш сын, а послезавтра, как я уже писал тебе, мы хотим слетать на три дня в Вену. Я плохо знаю этот город, хотя бывал там не раз, да и первая наша остановка по прибытии на Запад была в Вене. С журналом «Nota bene» я как-то потерял связь и не знаю, когда именно выйдет номер с «Седьмым небом»; может, уже вышел. «Вторая навигация» с «Сеансом» должен появиться, по словам Миши Блюменкранца, в мае (альманах печатается в Запорожье). «Октябрь» пока что поместил в интернете анонс апрельского номера, твой рассказ «Голуби и стрижи» пространно обсуждается, но пишут эти две дамы, Качалкина и Пустовая, из рук вон плохо: вычурно, претенциозно, с посягательством на интеллектуальность, с желанием показать, что и мы не лыком шиты; ничего не говорится в простоте, неясно, что вообще хотят сказать. Но, слава Богу, отзываются о рассказе дружелюбно. «Политический журнал» я пока не видел, зато в «Отечественных записках» (есть и такие) тоже помещена новая статья Б.В. Дубина. Ты просишь познакомить с твоими верлибрами переводчиков. Дело, к сожалению, весьма неперспективное, чтобы не сказать – гробовое. С годами в журналы и издательства, в редакции газет, где меня знали, пришли новые люди. Я почти утратил прежние связи. Но дело не только в этом. За последние десять примерно лет произошли перемены. Во-первых, с окончанием противостояния коммунизму интерес к современной русской литературе увял. Стало очевидно, что корифеи недавних лет были обязаны своей славой исключительно политическим обстоятельствам. Две книжных ярмарки, посвящённые России, – во Франкфурте и в Париже, – нисколько не улучшили положение вещей. Исключением были некоторые нашумевшие в России имена, за которые ухватились слависты: Сорокин, Пелевин, ещё два-три писателя, но коммерческого успеха не последовало, и шум утих. Ещё одно исключение (в Германии) – пишущий по-немецки писатель и владелец собственного кафе в Берлине Владимир Каминер, если я правильно называю его фамилию, – но это уже чистая коммерция. И, наконец, Людмила Улицкая, которая до последнего времени пользовалась грандиозным успехом, особенно у читательниц. Второе обстоятельство – то, что бросается в глаза всем и каждому, – шагающая семимильными шагами коммерциализация телевидения, кино, литературы, вообще всех «средств». Множество малых издательств прекратилось. Что касается крупных, то могу сослаться на два примера. Фишер, один из старейших издательских домов, после смерти старика Фишера-младшего (я его знал) перешёл в руки сына, раскололось обломки были проданы какому-то шведскому концерну, утратив престиж и прежнее значение. Deutsche Verlags-Anstalt (DVA), большое и весьма престижное книгоиздательство, с которым, как ты знаешь, я был связан долгие годы, дошло до того, что предлагало себя покупателям. Но удержалось, однако художественную литературу почти не выпускает. Моё последнее приключение с ними – роман «Далёкое зрелище лесов», который был переведён, я даже получил аванс. Но роман так и не вышел. В прошлом году это издательство продало в Париж мою старую повесть «Час короля», которая там неожиданно имела большой успех, очень хорошо распродавалась. Но никаких денег я не получил, всё осело в обеих издательствах, французском и немецком (у последнего – в счёт прежних авансов), и отношения мои с DVA не восстановились. Ни одно из моих творений, прежде ими издававшихся, не принесло дохода. Раньше издательство могло позволить себе выпускать литературу, которую оно считало престижной. Теперь этому положен конец. Ты пишешь, что FAZ печатала раньше стихи; эти времена давно прошли. Süddeutsche (где я тоже когда-то много печатался) ликвидировала своё субботнее литературно-эссеистическое приложение. Его место занял спорт. Я более или менее хорошо и давно знаком с Роземари (Машей) Титце и, конечно, с Аннелоре Ничке. У обеих переводчиц в Германии хорошее имя. Несколько лет назад Аннелоре предлагала Зуркампу сборник моих рассказов; сначала вроде бы заинтересовались, потом пришёл отказ. Стихов ни та, ни другая, насколько мне известно, никогда не переводила. Вольфганг Казак, старый и верный друг, умер. Других влиятельных славистов по-прежнему интересуют только модные, «раскрученные» имена. Крепко обнимаю, дорогой Марк. Твой Г. (Поправка: Dorogoy Mark, – konechno, ne Fischer, a Piper. G.)
М. Харитонов – Б. Хазанову 28.4.06 Ну, как Вена, дорогой Гена? Смотри, я начинаю писать в рифму. Надо уже подумать об издании книжки стихов. В «Лехаиме» публикацию верлибров перенесли на какой-то другой номер. Пробую писать понемногу прозу. Взял зачем-то почитать книгу англичанина Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова» – долго не выдержал. Жизнь состоит из бытовых подробностей: семейные отношения, алкоголизм и прочие проблемы братьев, их трудоустройство (привлечен огромный малоизвестный архив), заработки, унылые отношения с женщинами, которых старается удалить от брата сестра, адюльтеры Ольги Леонардовны, ее гинекологические проблемы, болезни самого Чехова (приводятся письма врачей на эти темы; Чехову почему-то неделями запрещали мыться – считалось, что это вредно при туберкулезе), заработки, отношения с издателями, театрами. Главное, творчество, где-то на периферии – и какой же тягостной без него выглядит жизнь! По поводу последнего рассказа, «Невеста» (1903) автор пишет, что Чехов работал над ним целый год – так тщательно стал отделывать стиль, не только из-за болезни, а до этого ему хватало на рассказ нескольких дней. Захотелось его перечитать – я ведь тоже стал медленней работать. Правда, комментарий к рассказу уточнил, что Чехов работал над ним не год, а лишь пять месяцев – но все-таки. Читал – и тоже с каким-то тягостным чувством. «Она ясно сознавала…, что она здесь чужая, ненужная, и что все ей тут ненужно, все прежнее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело, и пепел разнесся по ветру». Как я это когда-то любил! Не мог восстановить прежнего чувства. Та же интонация из рассказа в рассказ, из пьесы в пьесу. Интеллигентные, скучные, скучающие, томящиеся чем-то люди, умные – но мысли неяркие, незначительные. У Бродского есть весьма язвительное стихотворение «Посвящается Чехову» – знаешь ли ты его? Из Goethe-Institut сегодня пришло извещение, что прекращается издание журнала «Kulturchronik», который я получал лет пятнадцать: финансовые проблемы. И у вас тоже. Будь здоров, Гена. Обнимаю тебя, Марк.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM258 Дорогой Марк, мы вернулись из Вены, вместе с нашим сыном Ильёй, который организовал и финансировал этот четырёхдневный отпуск. Вена была первым европейским городом, в котором мы приземлились в августе 1982 г., сто лет назад, и, кстати, мы разыскали гостиницу, куда поместили нас тогда на первые дни. С тех пор мне не раз приходилось бывать в Вене, но по-настоящему я только сейчас увидел и почувствовал волшебную красоту и очарование этого города. Всё приходит с огромным опозданием – российская судьба. Восемь дней тому назад я послал тебе довольно пространное письмо, надеюсь, у тебя всё благополучно. В «Октябре» увидел, наконец, рассказ «Голуби и стрижи» (как ты помнишь, я его читал), смотрится очень хорошо. Прочёл я и беседу с Борисом Дубиным в «Политическом журнале», то, о чём он говорит, мне более или менее знакомо по его статьям. Ты писал мне, что его соображения близки к твоим собственным мыслям о нынешней ситуации в нашем отечестве; что ты конкретно имел в виду? Я вляпался в ненужное дело: получив из Москвы несколько последних номеров журнала «Химия и жизнь», где я когда-то работал, послал им один свой старый псевдодетективный рассказ под названием «Полное собрание сочинений Тучина». Мне прислали редактуру – текст с совершенно ненужной правкой. Пришлось писать ответ и так далее. С романом я снова завяз и не нашёл ничего лучшего, как начать пересмотр всего текста заново – в надежде набрать скорость и преодолеть оставшуюся часть пути. Но, как всегда, проглядывая в интернете статьи критиков и разные сочинения разных современных российских авторов, талантливых и не очень, думаешь, кого, собственно может заинтересовать моё изделие. Кажется, я уже писал тебе о том, что Лора получила разрешение на трёхнедельное пребывание в реабилитационной клинике (вроде санатория) на юге Баварии, начиная с 23 мая. Я поеду вместе с ней, но за моё пребывание придётся платить. Обнимаю тебя, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 28.4.06 Надо же, Гена, только отправил письмо – компьютер выдал твое. У Дубина я задержался на фразе: "Погибших цивилизаций в наше время нет, но тупиковые режимы есть. Еще возможно, как говорили в 19-м веке, внеисторическое существование". Вот это слово, мне показалось, найдено (и не сегодня): внеисторическое существование. Еще раз тебя обнимаю. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM259 Дорогой Марк. Внеисторическое существование. В разные времена моей жизни я видел множество людей, существовавших, как мне казалось (и кажется сейчас) вне истории. Я уж не говорю о лагере, где большинство заключённых были именно такие люди. На предпоследнем курсе медицинского института я работал городским участковым врачом и заходил в квартиры, где стояли телевизоры, более или менее современная мебель, но жили там люди с психологией XII века. А ведь это была не глухая деревня, – областной город. И слова Дубина о том, что внеисторическое существование всё ещё возможно, не кажутся мне преувеличением. Может быть, это даже норма. Может быть, существует глубокая внутренняя тяга к такому существованию – некая бессознательная основа «великой славянской мечты о прекращении истории», о которой писал Мандельштам. Книгу Рейфилда о Чехове я не читал, но биографии писателей, где о творчестве почти ничего не говорится, где оно как бы подразумевается, прячется за кулисами, – довольно обычное дело. Нам как будто хотят сказать: жизнь и творчество – что у них общего? Таково, например, жизнеописание Маргерит Юрсенар француженки Josyane Savigneau. (Когда-то я написал рецензию на эту книжку для «Знамени», к юбилею Юрсенар; её отвергли). А вот что касается самого Чехова... Секрет – или один из секретов – Чехова заключается, очевидно, в том, что вполне прозаическая жизнь весьма заурядных людей, часто – интеллигентов, любителей рассуждать, угощая друг друга и читателя такими же неяркими, по твоим словам, мыслями, как неярки и незначительны они сами, – что вся эта жизнь, эта тусклая, бедная и бездарная российская житуха каким-то образом соединена с потаённым, словно стыдящимся самого себя лиризмом. В итоге ни один русский классик не сумел так опоэтизировать нашу страну, как Чехов, и при этом достигнуть такого эффекта ненавязчиво, почти неуловимо, крайне экономными средствами, соблюдая железную дисциплину прозы. И не зря говорится у Лотмана (статья «В точке поворота»), что в русской литературе не было более одинокого гения. Этим, вероятно, можно объяснить странный факт непонимания Чехова, нечувствительность к Чехову – до сих пор. Положим, глупость, которую выдал Солженицын о повести «Архиерей», легко объяснима. Но вот ещё один пример: мой старый друг Юра Колкер посвятил недавно Чехову нелепейшую, позорную статью. И, наконец, Ахматова с её декларацией неприязни к Чехову. Забавное и по-своему очень изысканное стихотворение Бродского «Посвящается Чехову», как всякая хорошая пародия, лишь подчёркивает эту главную черту – необъяснимость, секрет. В нём сквозит и недоумение: а что тут такого? Как я уже тебе писал, мы с Лорой собираемся 23 мая отправиться на три недели в Верхнюю Швабию, в реабилитационную онкологическую клинику. Но надеюсь успеть ещё получить от тебя весточку. Я всегда жду твоих писем. Обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 11.5.06 Дорогой Гена! Одно дело внеисторическое существование для страны, другое – для отдельного человека. Ты, помнится, писал о желании человека вырваться из кошмара истории. Провинциалы во всем мире охотно бы без нее обошлись. На эту тему вся моя «Провинциальная философия», чем-то вроде такой трагикомичной утопии был одержим мой Милашевич. Может, когда-нибудь досужий исследователь найдет немало существенного на эту тему в его фантиках. Я представляю себе провинцию немецкую, французскую, не отказался бы там пожить, хотя некоторым там кажется скучновато. Но внеисторическое существование страны – существование провинциальное – по определению довольно убого. У нас, во всяком случае. В Новой Зеландии, может, так не думают. На праздники мы с друзьями прокатились по Московской и Калужской области. Свежая майская зелень, прекрасные замусоренные пейзажи, реставрированные и еще полуразрушенные церкви, усадьбы, среди серых домишек – коттеджи новых богачей. В красиво обновленном монастыре Вознесенско-Давидова пустынь (где недавно, похоже, был лагерь) – роскошные гранитные надгробия двух местных бандитов; на деньги братвы тут все, наверно, и восстановили. В Пафнутьево-Боровском монастыре я был почти ровно четверть века назад, у меня в «Стенографии» есть запись от 26.3.81. Тогда там был техникум и какое-то производство. Теперь в церкви идет служба, новый иконостас, но старые фрески едва различимы. А вокруг несравненная красота, дивные когда-то церкви, сюда могли бы совершать паломничества туристы – видишь, какое было загублено богатство и, боюсь, непоправимо. Ты хорошо написал о Чехове, о его лиризме. Читая неплохих современных рассказчиков, я нередко спрашиваю себя: чем же они отличаются от Чехова? Не так просто уловить. А еще не всегда удается почувствовать его приглушенную самоиронию. Редкие режиссеры понимают, почему он свои пьесы называл комедиями. Когда со сцены провозглашают с пафосом: «Мы еще увидим небо в алмазах», хочется смеяться – над актерами. Будь здоров, Гена. Всего тебе доброго. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM260 Дорогой Марк, завтра приезжают гости, свободного времени будет, вероятно, немного. Всё же надеюсь получить от тебя, как обычно, хотя бы одно письмецо до 23 мая, когда мы с Лорой собираемся отбыть в санаторную клинику (о чём я уже писал). Внеисторическое существование грозит России как государству, я полагаю, не больше, чем Новой Зеландии (весьма вовлечённой, если не в мировую политику, то в мировую торговлю) или даже королевству Непал. Но вот что касается господствующих настроений, мировоззрения «масс»... Сочетание затхлого провинциализма с великодержавными амбициями – явление, конечно, не новое. Между прочим, мне тут на-днях Бен Сарнов прислал запись радиодискуссии о нынешнем состоянии «державы», в этой дискуссии, кроме него, участвовали известный в прошлом правозащитник А. Подрабинек и некто по имени Наталья Нарочницкая, заместительница председателя комитета Государственной думы по международным делам, Беседа называлась «Правда ли, что шестидесятники развалили СССР?» Если бы ты знал, какую жуткую хреновину несла эта заместительница по международным делам, уже немолодая дама, – какая смесь дремучего национализма, незнания реальной жизни и вполне обывательского невежества. Я пользуюсь этими последними более или менее свободными днями, чтобы подвинуть хотя бы немного своё сочинение. Вероятно, это будет мой последний роман (если это вообще роман). Вечный вопрос: как соединить сугубо личную судьбу человека с историческими событиями. Для литературы это означает исчезновение действующих лиц – они становятся марионетками. Но писать романы «просто» о любви, «просто» о семье – другими словами, «просто» о реальной, единственно подлинной и по-настоящему реальной жизни – больше невозможно, не так ли? Вспомнил сейчас, что месяца два тому назад накропал, по просьбе редактора «Иностранной литературы», небольшую статью о романе – умирающем и неумирающем жанре, правда, использовав частично некоторые старые тексты. Посылаю тебе наудачу. Будь здоров, дорогой Марк. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 13.5.06 Недавно и мне, дорогой Гена, предложили бесплатный санаторий, даже с бесплатным проездом. Я отказался. Когда-то я, пользуясь привилегиями туберкулезника, проводил месяцы в санаториях крымских и подмосковных, получая при этом выплаты по больничному листу. Замечательное было законодательство. Я там встречался со множеством разных людей. В расшифрованной «Стенографии» 60-х годов воспроизводятся интересные разговоры с шахтером, шофером, экскаваторщиком, партработником – картинки тогдашней жизни. Но сейчас мне трудно представить жизнь в палате на несколько человек, общепитовскую кормежку. Разбаловался. Я и тут гуляю по лесу, вчера услышал первого соловья. Немецкие санатории, конечно, не чета нашим. Твой текст о Париже показался мне знакомым. Пошлю и я тебе один из недавних верлибров. Молитва Из-под
тучи закатное
солнце. Осеннее
золото рощи Смотришь
на ту, что любишь
– тело ее
сияет. Обращаешься
памятью к тем,
кто был тебе
близок,
Если нахлынувшие гости дадут тебе немного времени – напиши мне еще до отъезда. А пока всего самого доброго тебе и Лоре – и счастливого вам пребывания в живописной Швабии. Обнимаю, Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM261 Дорогой Марк! Пишу тебе ex itinere, как говорили древние, – сходу. Сегодня позвонили наши гости, пожилая дама получила травму, приехать не смогут, полёт отменяется. А мы уже строили разные планы. Вероятно, всё дело в том, что сегодня тринадцатое число. И вот я снова сижу перед молочным экраном. К сожалению, та «Стенография конца века», которая лежит сейчас передо мной, начинается с января 1975 года. Ты упоминаешь записи 60-х годов, разговоры с шахтёром, шофёром и т.д., вдобавок уже расшифрованные. Как бы их почитать, а? Может, пришлёшь. Клиника, куда Лора получила приглашение, есть именно клиника, а не просто санаторий (Onkologische Fachklinik Parksanatorium Aulendorf). В этом Аулендорфе я никогда не был, но по опыту пребывания в подобном учреждении лет пять-шесть тому назад (рецидивирующий радикулит) знаю, что в таких заведениях существует жёсткий порядок, все процедуры расписаны по часам и минутам, так что даже свободного времени остаётся очень мало. В стихотворении меня несколько смущает название, отчасти потому, что сразу вспомнились попытки возражать Зине, которая любила цитировать афоризм кого-то почитаемого в их кругу: «Каждая картина – это икона, каждое стихотворение – молитва». Но дело, конечно не в этом. Слово «молитва», многократно, кроме рефрена «Но это и есть молитва», повторённое в тексте, кажется слишком навязчивым. Мне показалось, что нужен какой-то обходной манёвр – другой, может быть, иносказательный, не сразу понятный заголовок. В этом стихотворении есть коварная фраза: «Если б найти слова!» Удалось ли их найти? Удалось ли избежать не то чтобы сентиментальности, но несколько банальной восторженности? Не знаю; может быть, я недостаточно настроился на волну. Пришли ещё что-нибудь. До отъезда (23-го) остаётся ещё один концерт в Гастайге (три последних симфонии Моцарта, последний в этом сезоне – у меня давнишний, автоматически продлеваемый каждую весну абонемент), и, кроме того, мне предстоит вещать в кружке, о котором я тебе писал. Темы обычно задаются не мною. В этот раз – «Шаблон и клише». Was soll’s? Жму руку, пиши. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 16.5.06 Дорогой Гена! Я расшифровал уже сотни страниц стенографии, начиная с 1963 г., выборочно. Время от времени, чтобы не корить себя за безделье, добавляю небольшие порции. Это быстро надоедает, но читать мне потом самому интересно. Увы, я не могу прислать тебе большой текст: твой компьютер отказывается читать русские приложения. Стихи другое дело. Насчет «Молитвы» ты, наверное, прав, этот стишок мне самому показался вначале немного сентиментальным. Хотел что-то изменить – не получилось, а потом мне показалось, что это, пожалуй, не так уж плохо. Решил: пусть будет и у меня сентиментальная струя. Почему бы нет? Вот тебе немного в другом духе: Чего же тебе еще? Современнейшая
модель, хромированный
корпус, дисплей
подсвечен,
Обнимаю тебя. Будь здоров. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM262 Дорогой Марк, видимо, меня обуял критический раж: стихотворение «Чего же тебе ещё?» показалось мне неудовлетворительным. Пожалуй, и мне можно было бы задать тот же вопрос: вот до чего мы дожили; чего тебе ещё надо... Надо сказать что-то новое и по-новому. Растерянность перед очередным чудом электроники, избыток технических возможностей – мне кажется, тема банальная, тема бытового разговора, во всяком случае не для поэзии. Или же надо было найти какой-то совершенно неожиданный поворот. Не зря стихи с самого начала сбиваются на прозу, даже на рекламный проспект («Современнейшая модель... Возможность видеть, с кем говоришь, записать сообщение... Фантастика! Такое могло только сниться...»). Спрашиваешь себя, а зачем, собственно, понадобилось разбивать это на стихотворные строчки. Возвращаюсь к «Стенографии». Мне приходилось передавать и получать весьма обширные тексты, причём на русском языке, кириллицей. Почему же ты пишешь, что мой компьютер не способен переварить большое сообщение? Мы собираемся отвалить во вторник 23-го. Может, ещё успеешь мне ответить? Крепко жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 20.5.06 Дорогой Гена! Не берусь судить о своем верлибре, но он совсем не о том, что ты в нем прочел. Не о растерянности перед чудом электроники. Он об одиночестве, о чувстве пустоты. Что толку в технике, если тебе некому позвонить? Благополучного тебе пребывания в санатории. Обнимаю, Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM263 Мне придётся ещё разок перечитать стихотворение, дорогой Марк, его подспудная мысль, очевидно, должным образом до меня не дошла. Опять же – нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся. Отзовётся ли оно правильно, то есть в согласии с замыслом автора, в умах других, более внимательных и проницательных читателей? Боюсь, что подробное, изумлённо-ошарашенное описание технического шедевра заслонит и для них эту суть. Или в крайнем случае сведёт всё к довольно тривиальному выводу: вот, дескать, до какого совершенства дошла техника, а пустыня одиночества, какой была, такой и осталась – если не хуже. Как ты думаешь? Обнимаю, твой Г.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM264 Дорогой Марк, мы вернулись. Три недели пробыли в онкологическом санатории в Аулендорфе, курортном городке на высотах бывшего вюртембергского королевства: огромный парк с 200-летними буками, дворец-замок вымершего графского рода – последний отпрыск 23 лет погиб в России, – леса, поля злаков, две часовни на холмах, куда по случаю Троицы направляется процессия с хоругвями и флажками, дети в орденских рясах, дух католицизма, швабский диалект, словом, идиллия. И, наконец, главное – Schwäbische Therme, грандиозный бассейн с подводным массажём и разными чудесами. Потом провели ещё три дня в Альгое, возле Боденского озера, у старых друзей, отставного профессора Гарри Просса и его жены Марианны. Разговоры на разные темы. Я взял с собой несколько книг, кое-какую работу. Теперь возвращаюсь к ней. Всё та же старая тема: история и как с ней справиться. Литература, которая одна, может быть, способна внести порядок и смысл в весь этот абсурд – а заодно и в хаос собственной жизни. Чем больше я погружаюсь в это дело, тем меньше, разумеется, могу рассчитывать на понимание, но надо как-то понять самому. Приходится быть собственным литературоведом. Началась жара. В Мюнхене – как и всюду – футбольная истерия. Что у тебя нового? Крепко обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 19.6.06 Быстро бежит время, дорогой Гена. Уехал только что весной, вернулся – уже разгар лета. За месяц набрались разные события, всех сейчас не переберешь. Позавчера отмечали первую годовщину нашей внучки. Галины работы (масло и графика) представлены на выставке «Другое искусство», которая сейчас проходит в Центральном доме художника на Крымском валу. У нее появилась своя галерейщица, которая теперь будет ее продвигать. Признание постепенно приходит, не слишком рано, но все-таки. Рядом с ее живописью висят работы Кропивницкого, покойного «патриарха Лианозовской школы», которого при жизни знали только иностранные собиратели, и недавно еще совсем неизвестного Абрама Монозсона. Он 1914 года рождения, в свое время был исключен из Союза художников, до конца так и не оправился, жил, видимо, одиноко. Женщина-искусствовед года три назад случайно встретила старика на базарчике возле метро, где он пытался по дешевке продать свою работу. Сейчас эти картины стоят большие деньги, говорят, даже подделываются. Сам он, видимо, уже умер. Не новая история, но интересно, что для нас уже не советская, а постсоветская. Мне пришлось отделаться от нескольких верлибров, чтобы вернуться, наконец, к отставленной прозе. Понемногу начал продвигаться. Пришел португальский перевод моей книги «День в феврале». В рекламном тексте на обложке рассказывается, как Гоголь оказался в Париже в 1987 году. Опечатка на 150 лет – для вечности невелика разница. А ты продолжаешь размышлять об истории. Не показалось ли тебе, что в твоей швабской провинции вполне можно бы за последние полвека от истории отключиться? Замки, орденские рясы – отстоявшаяся культура, так бы в этой идиллии и пребывать, заботясь лишь о несуразностях и драмах обыденной жизни? Хорошо бы, а? Обнимаю тебя, Марк.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM265 Дорогой Марк, о художнике Моносзоне слышу, конечно, впервые. Чтобы не забыть: Даниела Мачар (Барт) пишет мне, что твоя книга выставлена в витрине большого книжного магазина в Лиссабоне, недалеко от места, где живёт Даниела. На обложке шестой книги «Зарубежных записок» объявлено о публикации стихов Марка Харитонова в следующем номере. Отключиться от истории, живя в швабской провинции, да ещё на целых полстолетия? Увы, это невозможно. Когда-то Германию называли в положительном смысле провинциальной страной: идиллическая природа, мало крупных городов, нет единой, магнетизирующей всю нацию столицы. Великая культура создавалась не в городах, а в городишках, в затхлых карликовых княжествах. Сейчас глухих углов не существует, и жители повсеместно живут жизнью этого века. В Аулендорфе я среди прочего читал прекрасно изданный юбилейный сборник статей в честь 75-летия Витторио Страда, фолиант в 760 страниц (какое-то не известное мне московское издательство «Три квадрата»). Там много интересного и много знакомых имён. Не попадалась ли тебе эта книга? Я не могу писать свою прозу, не размышляя о ней, для чего необходимо отчуждение. Чаще всего это означает раздумывать о конфликте неисторической личности с материнской утробой – историей. Начисто отказаться от больших моделей литературного времени, от конструирования романических персонажей, от повествовательности, от того, что было названо метанаррациями и объявлено безвозвратно изжившим себя, – тоже невозможно. Эти умствования, конечно, – как и всякое философствование в литературе, – сугубо неотечественная традиция. Вчера вечером я читал Лоре один свой рассказ (он напечатан в «Заруб. записках») под названием «Другой». Больших возражений он не вызвал, но моя жена, обладающая достаточно тонким слухом, сказала: «Это не русский рассказ. Это рассказ эмигрантский». Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 28.6.06 Дорогой Гена! На прошлой неделе Кома (Вячеслав Всеволодович) Иванов, с которым мы много лет дружили, читал стихи из своей книги в клубе-кафе с симпатичным названием «Билингва». Меня пригласили от его имени – я вздохнул с облегчением. Недоразумение, ненадолго омрачившее было наши отношения, кажется, развеялось. Выглядел он очень усталым и как будто отрешенным, грустным, читал очень хорошо, но я лучше воспринимаю стихи глазами. При чтении на бумаге многое гасло. Самый большой раздел в книге (которую он мне надписал) – стихи о стране, России, с которой он, оказывается, уже не одно десятилетие продолжает сводить счеты. «Трагический роман с Россией / Оканчивается разрывом» (1976). «Недотыкомка. Недооткрыта…» (1980). Мне вспомнилось, как он именно в этом, 80-м году сказал по поводу моих «Двух Иванов», что я слишком снисходителен к русской истории, слишком поэтизирую ее. Что-то в таком духе, у меня, наверно, записано точней, надо посмотреть. А другие, как ты знаешь, говорили об «Иванах» совсем обратное. Это тебе на тему твоих размышлений об истории. Жена Комы напомнила мне, что в августе у него день рождения. Я сказал, что и так помню. Ему будет 77. «Нас так мало осталось», – сказала она. У меня самого все чаще возникает это чувство. Галя звонила друзьям приглашать на выставку – у кого-то инфаркт, кто-то в больнице, а кого-то уже нет. Возможно, ты знаешь, что совсем недавно умер наш друг Юлий Крелин. И какие-то сплошные потери у филологов. Вслед за Гаспаровым умерли, оказывается, Мелетинский и Топоров, многолетний соавтор Иванова. Я обоих немного знал. Если добавить к ним Лотмана и Аверинцева – кто вообще остался из мощной плеяды? Кроме Иванова – разве что наш прекрасный Гриша Померанц. Я давно ему не звонил, не знаю, как они с Зиной себя чувствуют. Не получается разговора, отклика. Увы. Нас действительно мало осталось. Общаемся, конечно, со многими другими, но существенными остаются почему-то лишь отношения, возникшие годы назад. Независимо от возраста (я и тот же Гриша – разные поколения). Надеюсь, у вас с Лорой все в порядке. У меня в 7-м номере «Лехаима» напечатали три стихотворения с очень красивыми иллюстрациями из Сутина. Интересно, что Даниела написала о моей португальской книге тебе, а на мои письма почему-то не отвечает. Может, не доходит почта? Спроси ее при случае. А пока обнимаю тебя. Будь здоров. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharМ266 Дорогой Марк, история, о которой я без конца толкую себе и тебе (других слушателей почти что и нет), это история, видимая, так сказать, не с близкого расстояния, – хотя жизнь за границей всё-таки многому научила, – а та, о которой пишет мне Елена Бальзамо, моя французская переводчица. Издательство Seuil заинтересовалось одной русской книжкой, только что вышедшей в Москве, и просила написать отзыв. «Книжка» – это, конечно, сказано второпях. Речь идёт о двух томах по 700 страниц каждый: Максим Кантор, «Урок рисования». Роман не роман, полубеллетристика, полуэссеистика, полуфельетон, а точнее, хрен знает что. Книга очень понравилась Лене, она сравнивает её с «Зияющими высотами» покойного Зиновьева, которые, по-видимому, ценит очень высоко. Речь идёт о советском обществе и как оно эволюционировало к послесоветскому. Общество это представлено характерными фигурами интеллигентов, художников, новых русских, старых и новых бюрократов и пр., о которых Лена пишет, что это не столько живые индивидуальные лица, сколько маски. Много юмора, много сарказма, много диалогов и выдумки. Из отзыва, который Лена мне прислала, можно сделать вывод, что это выдающееся, весьма талантливое и забавное сочинение, прочесть которое у меня не достало бы терпения уже потому, что оно такое толстое. В том-то и дело, что расстояние, внутреннее и внешнее, имеет очень большие преимущества и очень опасные недостатки. Ну и, разумеется, старость, принадлежность к дружно и стремительно вымирающему поколению (в твоём списке отсутствуют Эмма Герштейн и Лидия Гинзбург). Старость, когда очень многое, что занимало когда-то, становится просто скучным. Вопрос, что можно создать в литературе, имея за спиной такой background. Увидев название твоего письма (файла), я испугался, подумал, что кто-то снова лежит в коме. Я Кому Иванова никогда не видел, но, конечно, читал довольно много из написанного им в разные годы. Стихи его мне не «показались», зато статьи, этюды, воспоминания, мысли, разбросанные там и сям, – всегда были необыкновенно свежи и интересны. Ты пишешь, что он который год сводит счёты с Россией; кто из нас не занимался этим? Я прочёл стихи в журнале «Лехаим» (который иногда просматриваю): ты действительно имел в виду полотна Хаиме Сутина или редакторы сами приспособили его к твоим стихотворениям? Русское искусство первой половины прошлого века, в том числе и уехавшее за границу, пропитано еврейством, как тесто, из которого пекут торты, – коньяком. Блюменкранцы принесли новый (6-й) выпуск «Второй навигации» с репродукцией Эгона Шили на обложке. Там «Сеанс» и моя Nachrede. Занимаешься ли ты расшифровкой стенографии? Vale! Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 4.7.06 Дорогой Гена, время назад я получил неожиданное приглашение из Швейцарии. Там в городке Sierre близ Лозанны в августе будет проходить фестиваль Рильке. Приглашение выхлопотал мой заботливый друг Жорж Нива, который будет помогать мне и с французским языком. Может, заглянешь на денек по соседству? До Лозанны от Мюнхена ведь рукой подать. Из твоего письма я не совсем понял, прочел ли ты уже сам грандиозную эпопею Кантора или просто пересказываешь мнение о ней своей переводчицы. Расскажи, если прочел, о своем впечатлении. Кантора я знаю как художника, он уже много лет живет где-то у вас в Германии. И, как я могу понять, не только не отстал от российской жизни, но обсуждает ее заинтересованно и со знанием дела. По радио я недавно услышал, что обнародован «длинный лист» нового российского Букера, и значительная часть соискателей, как говорят – авторы, живущие за пределами страны. Эмигрантами их уже никто не называет. То, что Лора назвала твой рассказ не русским, а эмигрантским, определяется, думаю, больше всего самоощущением автора. Надеюсь, Блюменкранц пришлет или привезет свой альманах. Вспомнилось, как почти ровно год назад он в Москве сказал мне, что Лора на обследовании в больнице. Значит, прошел уже год. Скажем за это спасибо. Обнимаю тебя, дорогой. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM267 Дорогой Марк, до Лозанны (я бывал там) не так уж близко, как кажется глядя из Москвы. Боюсь загадывать что-нибудь на август, но думаю, что вряд ли удастся туда съездить. А повидаться очень даже хотелось бы. Может быть, ты смог бы завернуть в Мюнхен? О Канторе мне известно, что он со своим более известным братом в чуть ли не смертельной вражде. Что он обретается в Германии, я не знал. Эпопею не читал, даже не видел; сужу о ней по отзыву Елены Бальзамо. Вероятно, любопытная книга. А вот вопрос о том, существует ли специфическая эмигрантская литература и кого сейчас можно называть эмигрантом, – для меня, как ни странно, всё ещё остаётся вопросом. Несколько лет тому назад я даже решил написать статейку на эту тему, но как-то остыл к ней и бросил. Сейчас разыскал в компьютере этот набросок. Посылаю тебе ради любопытства. Обнимаю, жму руку. Твой Г. [Федот, да не тот]
М. Харитонов – Б. Хазанову 6.7.06 Давай конкретней, дорогой Гена. Максим Кантор живет в Германии лет пятнадцать, но о российских делах пишет не как эмигрант. Мой знакомый Михаил Шишкин лет пятнадцать живет в Швейцарии, работает там переводчиком. В прошлом году премию «Национальный бестселлер» получил его роман, действие которого происходит в обеих странах. До этого он получил Букеровскую премию. Однажды он спросил меня: «Вы не собираетесь переехать в другую страну?» Меня этот вопрос удивил, для него это естественно. И никаких специфически эмигрантских проблем ни с издателями, ни с читателями. Имена можно перечислять. Пока автор чувствует себя эмигрантом, существует эмигрантская литература – это другое дело. Тут ничего не скажешь. Во всяком случае, ничего нового. Ты опять пишешь, что литературу питает главным образом память. В какой мере это относится к твоему «Часу короля»? Или к историческим детективам Умберто Эко? Или… – но и тут перечислять можно сколько угодно. Обобщения всегда хромают. Жизнь прекрасна своим разнообразием. Как и литература. Обнимаю тебя. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM268 Ты, конечно, прав, Марк, множество конкретных примеров опровергает мою теорию (если таковая вообще имеется), и не зря я оставил эту затею – статью о двух отрядах литературы. Прав в особенности, говоря – это, может быть, ключевая фраза, – что решает дело самочувствие автора, живущего за пределами России. Я, например, ощущаю себя чужаком, и с этим ничего не поделаешь. Не исключаю, что и Шишкин испытывает нечто подобное, – не говоря уже о других, тех, кто, продолжая писать по-русски, громко заявляют, что они с этой страной не желают иметь ничего общего. Таких ведь тоже немало. Их горечь, чтобы не сказать: озлобление, понятна. Но любопытно, что время от времени, и это касается не только меня, приходится натыкаться на сходное встречное отношение. Сетовать не приходится, такова жизнь. Рискну даже высказать подозрение, что отчуждение, водораздел между «нами» и теми, кто за бугром, увеличился за последние годы – возможно, в связи с общим поправением общества, патриотическим настроением, возрождением советской психологии и т.п. Не говоря о таких государственных мероприятиях, как изъятие львиной доли гонорара за опубликованные в России произведения у авторов – бывших граждан СССР. Разумеется, и Аксёнова, и Максима Кантора, и Володю Войновича, и кого там ещё, спокойно живущих в обеих странах, с двумя паспортами, отнюдь не гостей, эмигрантами и отщепенцами не назовёшь. К ним и отношение иное. Но я говорил, собственно, не об «отношении», а о литературе как таковой. Тут, пожалуй, вопрос остаётся открытым – либо на него и впредь придётся отвечать двояко. Кстати, о литературе. О том, что литературу питает память: ты спрашиваешь, относится ли это к повести «Час короля». Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была. Давнишняя история, порождённая тогдашним настроением. И всё же я не могу сказать, что память тут была ни при чём. Например (как это ни покажется странным), память о лагере. Новостей особых вроде бы нет. Жара. Я пользуюсь каждым свободным днём. Их ведь осталось не так много. Любое писание вызывает сомнение, не помню случая, чтобы я спокойно ехал вперёд, не терзая себя сомнениями касательно маршрута. Это ведь нормально, не так ли? Конечно, всё происходит более или менее стихийно. Но по мере погружения начинаешь задумываться и сравнивать. В данном случае, то есть сейчас, сомнения, хоть и не новые, вызывает «субъект повествования». Я помню, как мне было интересно натолкнуться на одну статью покойного Ролана Барта, где спрашивается: кто говорит? Этот вопрос то и дело приходится ставить снова. Обыкновенно, когда идёт речь о прозе, задаётся вопрос: о чём это? И далее обдумывается содержание. Но не менее существен, хотя не всегда осознан (нужно ли вообще «осознавать»?), вопрос, кто говорит. Тебе рассказывают историю. Кто рассказывает? Чьи глаза видят всё это? С чьей точки зрения ведётся повествование. (Между прочим, это тот самый пункт, который надлежало бы обсудить критику, если бы таковой нашёлся, по поводу рассказа «Сеанс»). Я как-то писал тебе, что время от времени вещаю в небольшом кружке поэтов и писателей. На этот раз была предложена – как всегда, не мною – тема: автор и авторство. Встреча перенесена, но я успел попытаться её обдумать. Даже выбрал несколько иллюстраций – коротких текстов. Начало «Обрыва» и начало «Дворянского гнезда» (два поразительно похожих отрывка): безличный, всесторонне информированный наблюдатель-повествователь, идеал объективной прозы в духе Флобера. Первый абзац «Максим Максимыча»: имеется функционирующий персональный рассказчик, но он не участвует в действии, и о нём мало что известно. Начало «Княжны Мэри»: появился активно действующий рассказчик; Ich-Erzählung. Вступление к «Госпоже Бовари»: вроде бы тоже есть рассказчик, который говорит от имени одноклассников («Мы готовили уроки, когда вошёл директор...»), но любопытно, что это «мы» потом нигде на протяжении всего романа больше не появляется. Начало «Бесов»: условный хроникёр, сам по себе абсолютно неинтересный, функция которого – собирать сведения и релятивировать происходящее, другими словами, снимать ответственность за адекватность рассказанного с официального автора романа «Бесы». Начало «Доктора Фаустуса»: что-то похожее на хроникёра «Бесов», но всё же реальный персонаж, индивидуальный рассказчик со своей биографией; задача та же: сместить точку зрения в сторону от официально обозначенного автора. Отрывок из «Фальшивомонетчиков» (дневник Эдуарда): некоторый кунстшюк, который заключается в том, что автор романа затесался среди действующих лиц своего же романа и тут же его обсуждает. Наконец, финал «Улисса». Якобы подслушанный внутренний монолог Мэрион, даже не монолог, а поток сознания, но кто до него дознался, кто подслушивает, неизвестно. Предельная субъективность объективирована. В результате текст, притязающий на предельную близость к реальности – реальности души, – и как бы окончательно распрощавшийся с «литературой», оказывается в высшей степени литературным. Ух ты! Получился целый трактат. Пиши, дорогой Марк, – и мне, и свою прозу. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 8.7.06 Надеюсь, дорогой Гена, что твои литературные лекции зафиксированы и когда-нибудь могут быть изданы отдельной книжкой. В Германии (ФРГ) лет сорок назад, помнится, проходили так называемые «Франкфуртские лекции», потом они издавались. Я держал в руках одну такую книжку, лекции Генриха Бёлля. И Борхес свои лекции издавал. Но им обоим, думаю, неплохо платили. По поводу твоих размышлений о позиции автора. На эту тему много разных работ, исследований. Я вспомнил, что лет пять назад написал верлибр «Наблюдатель», давший название целому циклу – тоже в каком-то смысле об этом.
Наблюдатель Слух,
не нуждающийся
в слуховом
устройстве,
Если что-то перекликается с твоими мыслями, можешь взять строчку в эпиграф. Твои размышления о «Сеансе» тоже, как я понимаю, об этом. Обнимаю тебя. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM269 Дорогой Марк, лекции, если их можно так назвать (скорее – свободный разговор), конечно, никак не «фиксируются», но даже если бы кто-нибудь записывал, их не стоило бы издавать. Да и кто бы стал это печатать? Несколько лет тому назад мы с Джоном Глэдом с грехом пополам выпустили в Москве нашу электронную переписку о литературе в эмиграции и вообще о литературе. Никто это не читал. Кажется, я рассказывал тебе, что приблизился когда-то к писательскому миру благодаря Бену Сарнову, с которым меня познакомили Гриша Свирский и покойный Борис Володин; потерю Бори мы с Лорой оплакиваем до сих пор. Я приходил к Бену в гости, мы вели интересные разговоры, но когда часом позже приходили на огонёк братья-писатели, жившие в этом же доме, и начинался совместный разговор на кухне, за прекрасным столом, который готовила Слава, жена Бена, то говорили всегда о мелких событиях и сплетнях окололитературной жизни, что сказало начальство или что передали «голоса», но собственно о литературе никогда разговоров не было, и это меня поначалу очень удивляло. Когда друзья Флобера собирались в ресторане Маньи – о чём они говорили? То-то и оно, что ничего подобного в России не может быть. Теперь, впрочем, и в Германии трудно представить себе нечто аналогичное лекциям Бёлля, многих других, «Литературную мастерскую» Хорста Бинека (записи его бесед с писателями) и т.п. Рынок не поощряет издание таких книг. Разумеется, вопрос об авторе в его произведении, о масках автора, наконец, о «смерти автора» породил обширную литературу. В моём случае речь шла о том, чтобы как-то уяснить эти вещи себе самому, уяснить, где находится точка зрения, с которой предстаёт рассказ. (Я ещё давно, в нашем бывшем журнале, разглагольствовал об этом в одной статье о Горенштейне, на примере его прозы; по-моему, это была вообще первая статья о Фридрихе. Увы, и его нет). Тема стихотворения «Наблюдатель» – кажется, я его прежде не читал – в самом деле каким-то боком соприкасается с тем, о чём я писал тебе прошлый раз. Твоего наблюдателя можно уподобить сверхавтору. Со своей стороны, безличный объективный автор порождает особую теологию литературы. Жара и духота доканывают меня. Завтра прилетают внуки. В Мюнхене, как обычно в это время года, открывается международный кинофестиваль. Русское кино представлено одним единственным фильмом Балабанова. Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 15.7.06 Ты опять за свое, дорогой Гена: «ничего подобного в России не может быть». Писатели тут не могут говорить между собой о литературе. Ты, да я, да Гриша, да еще Бен – экзотические исключения. И «бесед с писателями», как у Бинека, у нас не могут издать. Между тем в прошлом году вышла книга таких бесед с писателями, которые проводила покойная Таня Бек. Она была замечательным собеседником, интервьюером. И сколько таких книг! Мне вспомнилось, как во Франции знакомый русский художник, женившийся на француженке, угощал меня какой-то обычной булочкой: «У вас в России этого нет». И даже съездить, посмотреть, что там теперь есть, совершенно не хочет, продолжает лелеять воспоминания тридцатилетней давности. Назвать ли это эмигрантским комплексом? Литература тут, во всяком случае, ни при чем – особенности личного самочувствия. Журнал «НЛО» предложил мне участвовать в проекте: они собираются сделать спецномер, посвященный 1990 году в России: «его политическим, экономическим, демографическим и культурным аспектам». Составляется хроника каждого месяца, по газетным и прочим источникам, разным авторам предлагается прокомментировать по выбору один из месяцев на основе собственных дневников, воспоминаний и пр. Это может быть интересно. Подумаю. Наши дети сейчас все разъехались, мы с Галей занимаемся своими делами. Всего тебе доброго. Обнимаю – Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM270 Дорогой Марк, проект любопытный: что происходило, как жилось в России в 1990 году. Тебе есть что сказать, а мне было бы очень интересно прочесть, что ты напишешь для журнала. Тут можно, вероятно, среди прочего найти кое-что в твоих письмах ко мне, если ты сохранил копии. Это было, кстати, время, когда здесь, в Мюнхене догорал наш бывший журнал «Страна и мир». Хорошо чувствовалось, как он чем дальше, тем всё больше отставал (в своей политической части) от событий в метрополии. Покойный Кронид с особым волнением воспринимал все новости. И так же неуклонно наши разногласия, разница характеров и вкусов перерастали во взаимное отчуждение. Было ясно, что ему хотелось поскорей от меня избавиться. Последний номер, датированный 93-м годом, был снабжён уведомлением от имени редакции («мы не прощаемся», журнал будет продолжен в Москве), но готовил его уже один Кронид. Вскоре он уехал, а что было дальше, ты знаешь. И когда я сейчас вспоминаю годы нашей работы, первоначальный энтузиазм, настойчивость, веру, вспоминаю, какая уйма сил и времени была потрачена, и притом зря, впустую, мне становится грустно. По поводу твоих возражений: что мне сказать? В отличие от твоего приятеля, парижского художника, я лелею (или как там это надо назвать) не тридцатилетней давности воспоминания, а 50-летней, 60-летней. Мой роман приближается с грехом пополам к предварительному концу и представляет собой «фрагменты ХХ века» – правда, всего лишь фрагменты. Теперь я добрался как раз до этого времени, до 90-х годов. Ты говоришь об «эмигрантском комплексе». Совершенно справедливо. Это старая история. Я приобрёл этот комплекс ещё в Москве, задолго до эмиграции. Я упомянул о вечерах у Бена Сарнова потому, что это было моё первое знакомство с представителями литературного мира, от которого я был по условиям жизни и моей профессии весьма далёк. Эта среда меня живо интересовала. Возможно, я слегка её идеализировал. Да и жили они какой-то совершенно особой, волшебной жизнью. Поздний час их не беспокоил: мне предстояло на рассвете в обозлённой толпе брать штурмом автобус, давиться в метро, ехать на работу час пятьдесят минут в один конец, вечером возвращаться в темноте и давке домой, и так изо дня в день, а они могли встать хоть в полдень, проводили день как им вздумается, не стояли в очередях, отдыхали в благоустроенных домах творчества и так далее. Тогда-то мне и бросилась в глаза особенность, которая в общем-то не должна была удивлять: литераторы с увлечением говорили о литературной (точнее, окололитературной) жизни, но никогда – о собственно литературе. С отроческих лет, ещё в эвакуации, я пристрастился к чтению литературной критики и не могу отстать от этого до сих пор. Кроме критических статей в русском интернете я просматриваю время от времени и дискуссии в сетевых журналах. Последнее, что я читал, – ответы на анкету о массовой и «элитарной» литературе в так называемом Живом журнале. Это нечто жалкое. Но и в серьёзных статьях известные и уважаемые мною критики, если оставить в стороне свойственный многим кокетливый тон, нет-нет да и прорывающееся дурновкусие, известный налёт провинциализма, – избегают общих вопросов: обыкновенно речь идёт о произведениях какого-нибудь конкретного современного автора. Если же и приходится упомянуть о каком-нибудь совокупном направлении литературы, о «постмодернизме», о «реализме», получается что-то совсем беспомощное. Что я хочу сказать? Дело не только в том, что размышления о поэтике, о композиции, о философии творчества, о том, что так важно для писательства, вышедшего из стадии юношеской подражательности, считаются противопоказанными не только писателю, это уж само собой, – но и критику. Всякая, а не только литературная, рефлексия отвергается как нечто заведомо скучное, неинтересное, заумное. В этом я нахожу – может быть, чересчур обобщая – особенность российского литературного сообщества. (Иллюстрацией может служить, например, последняя статья Бена в «Воплях»). Ты скажешь: а литературоведение. Да, но она наглухо отгорожена в особых резервациях: в «НЛО», отчасти в тех же «Вопросах литературы». Книгу бесед с писателями покойной Тани Бек (мы были знакомы) я, к сожалению, не видел, охотно бы почитал; с некоторыми из этих интервью я знаком. Пространные ответы писателей, те, которые мне приходилось читать, подтверждают вышесказанное. Но и книга Бинека, о которой я вспомнил, тоже дело давнишнее. Ведь общее падение интереса к литературе происходит не только в России. Будь здоров, обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 20.7.06 Дорогой Гена! Я сделал подборку записей за январь 1990 – захотелось от этого скорей освободиться, чтобы больше не думать. Жуткое было время. Армянская резня в Баку, антисемитский шабаш в ЦДЛ, ожидание погромов, разговоры и неотвязные мысли об эмиграции, чудовищная пустота в магазинах, очереди, предчувствие близкой катастрофы. Сейчас это почти забылось. За текущей литературой я следить почти перестал, критику читать кажется бесполезно, если не знаешь книг, о которых идет речь. Разве что при случае задерживаюсь на стихотворных цитатах в рецензиях на поэтические книги – по строкам, строфам все-таки можно составить некоторое представление об уровне. Увы, жемчужные зерна выловишь редко. Никогда не публиковалось так много книг и не выплескивалось в таком изобилии графоманство. Оно было всегда, о стихотворческой инфляции была, помнится, статья у Мандельштама, стихи в юности пишут чуть ли не все. Но тогда не было интернета, где каждый может публиковать себя, зато было авторитетное экспертное сообщество. Как-то я прочел в «Шпигеле», что теперь ученому проще заявить о своей идее. Раньше надо было отправлять статью в специальный журнал, ждать там оценки, публикации, на это уходили месяцы, и кто-то успевал раньше, объявлялся автором открытия. Теперь достаточно поместить статью в интернете – приоритет в тот же день обеспечен. Я рассказал об этом знакомому физику, который редактирует один из авторитетных журналов. Он усмехнулся: какой специалист станет копаться в этой навозной куче? Вчера я купил билет в Женеву на 18 августа, это необходимо для получения визы: надо удостоверить, что у тебя есть обратный билет, ты не намерен там остаться. А ты говоришь: заезжай в Мюнхен. В Германию нужна еще одна виза. Каждый раз унизительное напоминание о второсортности страны. Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову 23.7.06 Дорогой Марк, мы снова совершили небольшую поездку, навестили наших внуков в детском отеле в горах, но и там стоит такая же тропическая жара. Я плохо её переношу. Между делом, перед прибытием семейства, посетили кинофестиваль, ежегодно бывающий в это время. Это был фильм «Мне не больно», единственный фильм из России, довольно известного режиссёра Балабанова. Он показался мне интересным, забавным, талантливым, хоть и не без некоторой идеализации. Не можешь ли ты прислать подборку твоих записей 1990 года? Мне очень интересно. И был бы очень тебе благодарен. Интернетом я пользуюсь теперь часто – для справок, ради разного рода специальной информации, вместо того, чтобы тащиться в библиотеку. Ты пишешь о визах. Это явление обоюдное. Хотя в России, кажется, никто не опасается, что западный гость может там остаться, хотя туристу из богатой страны, казалось бы, должен быть облегчён приезд, ведь это означает, что он оставит в стране полноценную валюту, – бюрократические препоны так же велики, получить разрешение посетить Россию непросто. Зато не нужна виза в страны бывшего Восточного блока, не нужна в Америку, о европейских государствах и говорить нечего. Билеты, гостиницы – пожалуйста, закажи по интернету, по телефону. Всё к твоим услугам. Нужны только деньги. Вот в чём дело. Но тебе всё это известно. Напиши, если можешь, о своей работе. Обнимаю тебя, твой Г.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM272 Дорогой Марк! Спасибо за стенографию. Кстати, мой компьютер спокойно принимает любые приложения, и русские, и нерусские. Эти записи, как и прежние, интересны для меня прежде всего тем, что они как-то стимулируют мысль. Жаль только, что так мало. Некоторые подробности, чёрточки того времени знакомы и мне, я побывал тогда в Москве, видел эту разруху. Пожалуй, не знал, что разговоры об эмиграции, желание бросить всё и уехать, велись так интенсивно, отчасти затронули и тебя. С дневником Вернадского я знаком весьма поверхностно. Я жил неподалёку от проспекта его имени. Если бы градостроители и начальство знали, что он думал о Советской России! Недалеко и памятник «отцу космонавтики». Мне приходилось читать брошюрки, которые Циолковский выпускал в Калуге своими силами, на обёрточной бумаге. Из них можно было почерпнуть его представление о будущем человечества, которое в конце концов превратится в гигантское эфирно-лучистое тело, и тело это будет плавать в околосолнечном пространстве. Представь себе этого полуслепого лохматого фантазёра, нищего школьного учителя, который пробирается в калошах по залитым непросыхающей грязью, полутёмным улочкам захудалой Калуги и сочиняет ослепительный проект будущего. Но вот, совсем недавно, мне прислали большую статью из FAZ (читаешь ли ты по-прежнему эту газету?) о Николае Фёдорове и Циолковском, одного специалиста из Ростока. Он вытащил у Циолковского цитаты, из которых видно, что великий сын нашего народа был (как и Фёдоров) не просто злокачественный антигуманист, но законченный фашист. Четверть века назад ты размышляешь о неизжитости русской истории, о настойчивом и обескураживающем возвращении ветра на круги своя. Неизжитость, очевидно, не должно смешивать с традицией: традициями гордятся, продолжать их – занятие во всяком случае почтенное. Неизжитость же, если я правильно тебя понял, – это вечное «опять двадцать пять». Опять свирепая власть, коррупция, неустройство, возвышение худших, элиминация лучших. Конечно, это так. «В Россию можно только верить». Сколько скрытого отчаяния в этих затёртых словах. Иногда кажется, что спасение страны, исторический выход и убежище – это её огромность. В стране с очень большим населением чисто статистически всегда окажутся талантливые люди, бодрые умы. В такой стране очень трудно исчерпать природные ресурсы, загадить все угодья, вырубить все леса. И есть на худой конец куда убежать. У тебя в стенографии приведена история человека, которого тайная полиция до того запугала, что он бежал в тайгу и прожил там почти в полном одиночестве 42 года. Я об этой истории не слыхал. Но любопытно, что в романе, который я сочиняю, есть весьма похожий сюжет. Жму руку и обнимаю. Твой Г.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM273 Дорогой Марк. Когда-то говорили: свет с Востока, ex oriente lux, – разумея не только свет истинной веры, но и то простое обстоятельство, что солнце встаёт на востоке. Сегодня в востока пришли дожди, прохлада, и стало легче. Прошлый раз я упоминал – в который раз – о своём злополучном романе, об истории человека, бежавшего в лес (жаль, что твоя новая стенография такая короткая). Я почти добрёл до конца, спотыкаясь то и дело, и постепенно завяз окончательно, потерял инерцию, а тут ещё изнурительная жара и приезд гостей. Начал всё снова, от начала, переписывал, правил, обычная история. Роман этот, если всё-таки удастся его закончить, будет невелик, немногим больше двухсот компьютерных страниц. Я разыскал в компьютере твоё письмо с замечаниями о моём предыдущем изделии, «К северу от будущего». Там были лестные слова, но указано и на два крупных недостатка. В роман вкраплены эпизоды, не имеющие отношения к делу, к сюжету. И второе, в заключительных текстах, то, что касается исторических событий, мысли о войне, о Сталине, – в сегодняшней России хорошо известно. Это справедливые замечания. Тем не менее, в новом романе я возвращаюсь к тому же. Дело, однако, не только в привычке, в том, что я состарился и вязну в рутине, долбя тривиальности, – хотя есть и это. В романе имеется сквозной персонаж. Ему приданы до известной степени черты автора, использованы эпизоды из жизни автора, перемешанные с вымыслом. Ты это заметишь, если найдётся время и охота читать, и если, конечно, сочинение удастся закончить и привести в Божеский вид. В нём легко заметить повторение, с известными вариациями, не раз написанного и описанного, ведь я постоянно пользуюсь материалом собственного «жизненного пути» и то и дело возвращаюсь к знакомым сценическим площадкам. Например, в дом, где я вырос. Я не боюсь этих возвращений, ведь значительная часть моих книжек – это, в сущности, одна книга. Речь идёт о человеческом существовании на фоне «истории». Слово, которое приходится брать в кавычки, ибо в его смысле и содержании для меня слишком много сомнительного. История становится историей не раньше, чем она написана. Биография становится биографией, коль скоро она написана. До этого и биография рассказчика, и история страны остаётся временем воспоминаний, «вчерашней вечностью». Я заимствовал это выражение (сделав его заголовком романа) у блаженного Августина, как ты догадываешься, из знаменитой XI книги «Исповеди», о времени. Но эти попытки возродить прошлое могут быть (в романе) только фрагментами, разрозненными эпизодами. Эпоха похожа на отбивную – кусок мяса, по которому так долго колотили молотком, что он превратился в дырявый лоскут, – и роман о ней может быть только обрывками. Связное повествование, таково моё глубокое убеждение, – достоянье литературы других времён, когда отдельный человек, в данном случае герой романа, был субъектом истории. Сейчас он только объект и жертва. Мне показалось невозможным обойтись без некоторых сцен войны и без двух символических кончин – смерти Гитлера и смерти Сталина. Я пользовался разными источниками, русскими и нерусскими. Какой диссонанс между немецкой и российской историографией! Как бы то ни было, можно повторить твой упрёк: многое известно. Но я пишу об известном немного иначе, а главное, далёк от мысли что-либо разоблачать. Разоблачениями мы занимались в нашем бывшем журнале, четверть века назад. Главное в том, что я собираюсь доделывать, что пытается решить главный персонаж, – можно назвать его повествователем, можно считать писателем, и тогда роман оказывается книгой, которую он пытался написать, при том что в моём романе присутствует и некая посторонняя анонимная инстанция, которая оценивает и самозваного сочинителя, и его попытки писать, – главное – это вопрос о смысле и оправдании пережитого. В записках Лидии Гинзбург, которые я недавно перечитывал, есть замечательное суждение: смысл жизни нашего поколения – выжить. В той системе представлений, которая может быть приписана моему роману, этот ответ не годится; во всяком случае, он представляется недостаточным. У сочинителя могут быть три ответа, правда, и с ними дело обстоит не лучше. Ни один из них не является ни окончательным, ни удовлетворительным. Оправдание жизни – в самой жизни; жизнь есть факт, не нуждающийся в оправдании. Оправдание – жизнь в истории («Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые»), ибо жить в истории, как бы ни относиться к ней, значит непременно в ней участвовать. И, наконец, смысл и оправдание – в любви к женщине. Дорогой Марк, это всё, конечно, мысли вслух. Не наскучил ли я тебе? Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 2.8.06 Трудно, дорогой Гена, судить об идейном замысле еще не дописанного сочинения. Мне тоже случалось начинать работу с определенной идеи, и почти всегда она по ходу дела менялась, иногда на противоположную. Развитие героев, внутренняя логика событий, которую автору приходилось принять, раздумья над сложностями противоречивой, непостижимой жизни, в которые я поначалу вникал, оказывается, недостаточно глубоко, не всерьез, (а иной раз слишком всерьез, без иронии к самому себе) делали первоначальный замысел неузнаваемым, он казался потом до смешного поверхностным, упрощенным, прямолинейным. Работу можно считать удачной, если автор в процессе ее умнеет, обогащается, начинает что-то заново понимать. Нанизывать жизненный материал на заданную, заранее бесспорную идею – дело всегда сомнительное. Да ты это и сам знаешь, как чувствуешь опасность самоповторов, воспроизведения все тех же комплексов (не просто комплекса идей). Нет идеи, которую нельзя оспорить. Из трех заранее предложенных твоим сочинителем суждений лишь одно мне кажется неопровержимым: жизнь есть данность, она не нуждается в оправдании (перед кем? «За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить?» – это написал девятнадцатилетний юноша и готов был повторять до конца своей трагической жизни). Что за странное «оправдание»: «жизнь в истории»? Любовь к женщине – причем тут смысл и что значит тут оправдание? Продолжение рода? А как выразилась бы женщина? У нее, может, иное отношение к истории? Слова, слова. Повествователь в романе может над этим умствовать – ты вправе над ним (и над самим собой) посмеиваться. Смысл – в поисках смысла; в сочинении он возникнет (в том числе для тебя самого, нередко обескураживая) не просто из размышлений – из жизненного вещества. Я заранее предвкушаю в романе эпизоды, пришедшие из твоей собственной жизни. Осмысливать их сможет вместе с тобой читатель. Сомнительны все обобщения. Почему в наше время так уж невозможно связное повествование? Я сам, как ты знаешь, составил сочинение из фрагментов, фантиков. Но это дело данного автора. Набоков, Гроссман, Маркес, Горенштейн, да кто угодно еще строили прекрасные традиционные сюжеты – честь им и хвала! Чем это они несовременны? Есть авторы, которые сами размышляют о происходящем в романе на его же страницах, тебе они близки, и хорошо – но и это нельзя считать единственно достойным (современным) способом повествования. И т.д. и т.п. Ты пишешь о «диссонансе между немецкой и российской историографией». Какой диссонанс, какую историографию ты имеешь в виду? Исторических сочинений сейчас необозримое множество, есть замечательные. У нас, кстати, переведена целая библиотека немецких исследований о минувшей войне, мой внук почему-то этой темой увлекался, у нас дома лежали несколько книг. Я искренне надеюсь, что твоя работа, будучи завершенной, опровергнет и эти мои преждевременные умствования. Рад буду, если ты сам себе потом удивишься: надо же, что у меня получилось! И подтвердишь, что в нашем возрасте еще возможно развитие. Всего тебе доброго. Марк P.S. Как бы получить «Вторую навигацию» с моим «Сеансом»? Прошлый номер Блюменкранц сам привозил в Москву. Спроси у него. Может, пришлешь? М.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM274 Дорогой Марк, я послал тебе вчера «Вторую навигацию» почтой, авось дойдёт. Дело в том, что Миша Блюменкранц (он очень извиняется перед тобой) был вынужден отложить свою поездку в Харьков и Москву, так как его жена Мила нашла, наконец, приличную работу и по крайней мере в ближайшее время не может отлучаться. Ты, конечно, прав, первоначальный замысел и «идея» до неузнаваемости меняются, выцветают, когда втягиваешься в писание. Мало помалу они теряют (подчас) всякую привлекательность. Вырисовывается новая концепция. Но когда начинаешь о ней задумываться, она начинает притязать на роль новой идеи. Я ценю твоё недоверие ко всяческим умозрительным конструкциям и особенно к обобщениям. Но ведь хочется понять, о чём, собственно, ты пишешь, что ты хочешь сказать. (Или, как выразился один математик, прослушав Девятую симфонию: «Превосходно – но что это доказывает?»). Рассказ о жизни ничего не доказывает, кроме того, может быть, что живая жизнь есть факт, в самом существовании которого заключено его собственное «доказательство», другими словами, жизнь – реальность, которая не нуждается в обосновании. Но человеку свойственно задумываться о смысле жизни. Если угодно, он поступает в пику Витгенштейну – я имею в виду знаменитый афоризм в 6-м разделе Трактата: «Der Sinn der Welt muß außerhalb ihrer liegen. In der Welt ist alles wie es ist und geschieht alles wie es geschieht; es gibt in ihr keinen Wert – und wenn es ihn gäbe, so hätte er keinen Wert». В этом высказывании, по-моему, самое замечательное, а может, и самое печальное, – последние слова: всякая ценность, если бы она существовала внутри нашего мира, сама по себе не имела бы никакой ценности. Человек не может с этим согласиться, какой бы бесспорной ни выглядела эта максима. Человек – это, понятное дело, звучит отнюдь не гордо, и всё же его величие в том, что усилия, всегда обречённые на неудачу, самое наше бренное существование, вносят смысл в бессмысленный и абсурдный мир. Сколько я видел людей (да и сам был таков), о которых можно было с полным основанием сказать: всё проиграно, нет никаких шансов, остаётся только ждать смерти – а он всё ещё рыпается, всё ещё чего-то ждёт и чего-то добивается. Как мне было жалко всех этих людей, этих смертников – моих пациентов или моих знакомых! Как мне было жалко женщин, которые вечно стараются устроить безнадёжную, рассыпающуюся, как замок из песка, жизнь. Но нет – они всё ещё сопротивлялись, всё ещё отстаивали – не задумываясь, не отдавая себе отчёт – достоинство человека, которое именно в том и состоит, чтобы противостоять разрухе и абсурду. У меня была одна больная, пожилая одинокая женщина, уже не встававшая с постели, с безнадёжным диагнозом; дело было в 24-й больнице, лет сорок тому назад. Когда я подходил к ней, она вынимала из коробки на тумбочке диапозитивы: это была коллекция цветов. У неё уже не было ни цветов, ни квартиры. Она лежала и время от времени разглядывала эти стёклышки. В Очакове, где я заведовал отделением, была страшная палата для умирающих. Там стоял запах, с которым невозможно было бороться. Большинство были старухи, некоторые уже не в себе. Все лежали. Среди них на койке сидела молодая женщина, у которой дома остались дети, с диагнозом, равносильным смертному приговору. И вот теперь литература, сочинительство... Перед нами, позади нас – жуткое видение минувшего века. Оглядываться на него – стать женой Лота. Оттого ли, что это близкая эпоха, «наше время», или потому, что век этот в самом деле с трудом может найти равных себе по масштабу злодеяний и разрушений, он с изумительной наглядностью демонстрирует абсурд истории. В романе о ХХ веке (как и в жизни) маленький человек не может жить просто так, в своём углу. На каждом шагу он сталкивается с историей. Частной жизни, личной свободы больше не существует. Он живёт в государстве тотального подавления – таков ближайший, наиболее знакомый ему облик истории. Она как будто твердит ему: всё бессмыслица – и твоя жизнь бессмыслица. Не рыпайся, опускайся на дно. И вот, если это человек более или менее интеллигентный, сколько-нибудь мыслящий, он не может не искать ответа: в чём смысл, в чём же всё-таки оправдание его жизни. Как сказано в стихотворении Бенна: Die ewige Frage: Wozu? «Смысл – в поисках смысла; в сочинении он возникнет... не просто из размышлений – из жизненного вещества». Ты прав. Насчёт фрагментарности – на месте скомпрометированного (как иногда кажется) связного повествования. Любопытная тема. Но я и так растёкся по древу, вернусь к ней в другой раз. И насчёт диссонанса между немецкой и русской историографии. А пока сердечно обнимаю тебя, дорогой Марк. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 5.8.06 Как драгоценны, дорогой Гена, упомянутые тобой больничные эпизоды, как прекрасно было бы, если бы ты их развернул! У меня на чем-то близком строился рассказ «Голуби и стрижи», но ты, врач, знаешь несравненно больше меня. Со времен Иова люди вопрошают о смысле и бессмысленности жестокой, несправедливой жизни. Пациенты смотрят на тебя с ожиданием и надеждой – твоим достойнейшим ответом будет сочувствие, лечение; философствования на эту тему неизбежно окажутся общими местами. В одном клубе, помню, была когда-то объявлена лекция «О смысле жизни», по окончании обещались танцы. Ты не прав, государство тотального подавления вовсе не навязывало человеку мысль, что жизнь абсурдна и смысла в ней нет – как раз наоборот, ты прекрасно знаешь, какие оно предлагало лекции. Человек страдает от насилия, от произвола властей, политических безумств, от голода, от нищеты, от болезни (почему называть это непременно историей)? И он, как ты справедливо пишешь, почему-то рыпается, сопротивляется, что-то делает. Почему? В умствованиях твоего персонажа отсутствует измерение, которое я бы назвал религиозным, вне всяких конфессий: ощущая непостижимость этой жизни, человек руководствуется в ней не рациональными построениями, ему знаком импульс, который не назовешь иначе как религиозным. Нас угораздило родиться не в лучшее время не в лучшей стране – что же теперь, проклинать абсурд истории, искать непонятно какого оправдания своей испорченной, неудачной жизни? Мандельштам в девятнадцать лет был мудрей: «На стекла вечности уже легло мое дыханье и мое тепло». Да ведь не тебе считать неудачной свою жизнь – наполненную, богатую, драматичную, в конце концов, состоявшуюся. Про многих ли можно так сказать? Спасибо за «Навигацию». Обнимаю тебя, твой Марк. P.S. Не помнишь, о каком своем эссе Томас Манн сказал, что оно было написано из желания разгрузить роман от избыточного идейного материала? Может, и ты перегрузишь часть своих идей в эссе, доверив его, допустим, своему сочинителю? А сам получишь право иронизировать с надзвездных высот все над теми же общими местами. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM275 Дорогой Марк, слава Богу, жара прошла. Ты пишешь: «Государство... вовсе не навязывало человеку мысль, что жизнь абсурдна и смысла в ней нет». Конечно. И, однако, навязывало – на свой лад,– или, лучше сказать, наводило на мысль. Наше бывшее государство в лице своих идеологов и вождей общалось с Градом и Миром на искусно зашифрованном языке. Примером, лежащим на поверхности, могли служить лозунги к Первому мая и Седьмому ноября. Я помню, как ещё в далёкие советские времена один социолог говорил, что при опросах читателей передовиц «Правды» выяснилось, что большинство опрошенных не понимает их смысл. (Эти исследования, как и вся так называемая, зародившаяся было в хрущёвские годы конкретная социология, были пресечены). Как бы то ни было, обыкновенные люди понимали – или старались понять – официальный язык буквально, то есть думали, что чёрное – это чёрное, белое – белое. Но существовал и эзотерический смысл. Он требовал навыка. Это вроде того, как еврейские мистики читали библейские тексты. Знаменитое, висевшее повсюду послевоенное изречение Сталина «Мир будет сохранён и упрочен, если народы мира возьмут дело мира в свои руки и доведут его до конца» на первый взгляд могло показаться бессмыслицей, в лучшем случае – орнаментом для украшения зданий. Но существовал тайный смысл этой нелепой фразы, и притом довольно простой; она означала: надо вооружаться. На рубеже 70–80-х годов, если ты помнишь, была распубликована широковещательная Продовольственная программа: «О дальнейшем повышении...». Слово «программа» – кодовое обозначение катастрофы. Впрочем, кому я это рассказываю; ты знаешь это лучше меня. «Ленин жил, Ленин жив...» и так далее – означало: умер Максим, и х... с ним. Даже когда не было нужды в откровенной лжи, даже не в строго пропагандистских, не в целенаправленных индоктринирующих текстах – вот ведь в чём весь смех! – государство говорило на условном языке, жаргоне для посвящённых, наподобие жаргона воров или герметического языка алхимиков. Можно было бы открыть курсы изучения советского официального языка для историков и всех интересующихся бывшим Советским Союзом; можно было бы составить советско-русский фразеологический словарь для чтения с его помощью докладов, решений, постановлений, газетных передовиц, а также стихов, прозы и всего остального. Напиши-ка фантастический рассказ на эту тему. Что касается того, что идеология не только отметала всякие догадки о мизерии человеческого удела и т.п., но, напротив, внушало мысль о высокой осмысленности жизни и работы в самой счастливой в мире стране, – то кто же спорит. Но за этим стоял другой смысл. Правда, это был тот случай, когда слова таили в себе незапланированный смысл, означали всё наоборот – против намерений тех, кто их выкрикивал. Зычным голосом государства вещал абсурд. Я всё ещё возвращаюсь к своему неоконченному роману. В умствованиях главного персонажа отсутствует, как ты пишешь, религиозное измерение. Ты прав. Что можно об этом сказать? Сейчас любят приписывать религиозный смысл всякого рода морализаторству. Можно было бы утверждать, что вопрос о смысле существования сам по себе, независимо от ответа, есть вопрос религиозный. Но, с другой стороны, можно было бы сказать, что главное действующее лицо, соединяющее фрагменты повествование, подобно тому, как самоидентификация личности восстанавливает целостность разрозненных воспоминаний, – что жизнь этого человека совпадает с эпохой, когда религия потерпела сокрушительное фиаско и приходится искать опору в чём-то другом. Я нашёл однажды в воспоминаниях Жана Марэ о его друге (и многолетнем любовнике) Кокто фразу: «Я – ложь, которая говорит правду». Я заметил, что давно уже отвык, отошёл (в художественных произведениях) от авторской однозначности. Кто говорит? Вам рассказывают историю. Кто рассказывает? Кто исповедуется? С чьей точки зрения, из какого угла обозревается мир? Обыкновенно в классической прозе вопрос решается относительно просто, хотя иногда дело и не обходится без каверз («Мы готовили уроки, когда вошел директор... Новичок всё еще стоял в углу, так что мы с трудом могли разглядеть этого деревенского мальчика...», – начало «Госпожи Бовари». После чего это «мы» пропадает: больше нигде в романе оно не упоминается). В моём случае – и это не искусственный приём, я просто не могу иначе – «авторство» может сдвигаться в пределах одного абзаца и даже одной фразы. Начинаем за здравие, кончаем за упокой. Что-то похожее можно найти в прозе Горенштейна: начинается вроде бы с косвенной речи, с размышлений героя, – глядишь, герой пропал, это уже философствование самого автора. Но в моей прозе автора, собственно, нет, в лучшем случае это стилизованный повествователь; нет и последовательно субъективной речи; привычная грань между субъективным и объективным, между претензией на реализм и разного рода вывихами и сдвигами, равно как и между воспоминанием и настоящим временем, а порой и между реальностью и сновидением (сон без сновидца), – эта грань похерена, её нет. Говоря выспренним (философским) языком, абсолютной действительности не существует. Уф! Томас Манн, если не ошибаюсь, говорил, что хотел бы разгрузить роман от избыточного идейного материала, имея в виду «Размышления аполитичного» и «Волшебную гору». Впрочем, это надо проверить. Обнимаю крепчайше, твой старый друг Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 13.8.06 Дорогой Гена, я получил сверх ожиданий быстро «Вторую навигацию», еще раз спасибо. Просмотрел альманах пока бегло, среди авторов опять немало знакомых. Тираж 115 экз., 17 авторов смогут прочесть друг друга – можно считать, еще один культурный кружок. Весьма содержательной показалась статья Блюменкранца; как всегда, поражал своей эрудицией и непостижимой энергией Гриша – в 87 лет! Интереснейшие сопоставления, замечательные мысли – и приводят они опять к тому же, что он повторял всегда: необходимости созерцания, тишины, ухода на глубину. Дай ему Бог! Твоя статья убедительно обосновала право моего рассказа быть напечатанным в культурологическом альманахе. Ты несравненно умеешь писать о литературе, и я еще раз подумал, что не стоило бы тебе заранее отнимать хлеб у исследователей, которые захотят написать о твоем будущем романе. У меня вдруг сдвинулась с места работа, стало немного жалко, что 18-го придется улетать в Швейцарию, на фестиваль Рильке. Не помню, говорил ли я тебе, что лет уже тридцать назад Зина Миркина попросила меня написать предисловие к своему переводу «Сонетов к Орфею». Публикация не состоялась, предисловие, похоже, пропало. Но об Орфее я продолжал думать. Так возникло сначала небольшое эссе «Орфей», а потом целый цикл верлибров «Орфей». Мы с Жоржем Нива, наверно, будем об этом беседовать. Недавно он прислал мне свои переводы двух моих верлибров, вот тебе один. [Orfée] По-французски это кажется больше поэзией, чем по-русски, не правда ли? Обнимаю тебя. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM276 Дорогой Марк! Редактор «Второй навигации» отбирает (или принимает) художественную литературу, то есть рассказы, по критерию философичности: вещи с каким-нибудь таким философским смыслом или подтекстом. Естественно, что для «Сеанса» зажёгся зелёный свет. Сто пятнадцать экземпляров, похоже, расходятся быстро, что ж, и на том, как говорится, спасибо. Вдобавок это не препятствует публикации в других изданиях. Подумай, что дать в следующий номер. Он будет составляться, насколько мне известно, в ближайшие месяцы. К сожалению, я не знаю или не помню твой цикл стихотворений «Орфей». Поэтому не могу сравнить перевод с оригиналом. Но звучит, мне кажется, неплохо. Новости с Ближнего Востока, которые я слышу утром по радио, вечером по телевидению, удручают, повергают меня в какую-то безнадёгу. И увещевания Гриши, неизвестно к кому обращённые (не к бандитам же), призывы к созерцанию, к паузе молчания и самоуглубления, знакомые мне по его другим многочисленным статьям, на этом фоне звучат какой-то насмешкой. Да и рассуждения о современном Западе, на мой взгляд, смехотворны. Но, как и ты, я восхищен Гришиным духовным и интеллектуальным здоровьем, энергией, работоспособностью, постоянной и неустанной работой мысли. Счастливого пути в Швейцарию! Писал ли я тебе, что снова собираюсь в Париж на две недели, с 4 по 18 сентября? До этого жду от тебя писем, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 26.8.06 Дорогой Гена! Позавчера ночью вернулся из Швейцарии, понемногу возвращаюсь к обычной жизни. Поездка оказалась сверх ожиданий содержательной. Фестиваль Рильке проходил, в основном, на территории роскошного шато, на разных площадках выступали музыканты, артисты, делались доклады, но я этого почти не видел, в основном общался с разными людьми. В этом году тема фестиваля была «Рильке и Россия», много говорили о тройной переписке Рильке – Цветаева – Пастернак, в местном музее была на эту тему выставка. Среди литераторов, с которыми я общался: Евг. Б. Пастернак с супругой, Наташа Горбаневская, К. Азадовский (специалист по Рильке), поэты из Франкфурта Олег Юрьев и Ольга Мартынова (знаешь ли ты таких? Их вечер для немецкой аудитории вела Ильма Ракуза), из Берна приехали в качестве слушателей Юра Гальперин с супругой. Ну, и конечно Жорж Нива с супругой, он еще с одним швейцарским журналистом вел беседу со мной для французской аудитории. После фестиваля он еще задержался на сутки со мной, свозил меня в горы, мы провели за беседой прекрасный вечер в ресторане роскошного курорта Монтана. И еще почти два дня меня опекали две швейцарские дамы. Одна оказалась уроженкой немецкой Швейцарии (городок Sierre вообще на переходе от французской к немецкой Швейцарии), она, видимо, прониклась ко мне расположением, мы с ней сначала съездили по окрестностям, связанным с Рильке (замок Muzot, его могила в Rarogne), потом еще высоко в горы, к глетчеру, заехали к ней домой. И всю дорогу, конечно, болтали по-немецки. Другая оказалась моей переводчицей, живущей в соседнем городке Sion, мы побывали у ее мамы, она из русской эмигрантской семьи, ее отец был руководителем французского НТС, долго рассказывала мне по-русски разные истории. Побывал еще в одной швейцарской семье. Но всех пяти дней не перескажешь. Такого спокойствия и благополучия, как здесь, не ощутишь ни в Германии, ни во Франции. Я, пытаясь вглядеться в эту жизнь, думал: о чем здесь мог бы рассказывать писатель? И увидел на улице, возле лотка с местной газетой, рекламный плакатик с сенсацией дня: «ВАРВАРСТВО! На вокзале найден труп повешенной кошки!» Местная драма. Что слышно у тебя, Гена? Если до твоего отъезда в Париж выйдут «Зарубежные записки» с моими стихами, попроси прислать мне экземпляр. А пока всего тебе доброго. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM277 Дорогой Марк, с благополучным возвращением! Поездка была, очевидно, очень интересной. Со всеми упомянутыми тобой лицами – кроме Рильке – я знаком. Олег Юрьев – очень изрядный поэт, драматург и (на мой взгляд) плохой прозаик. Оля Мартынова – поэт, которого я ставлю весьма высоко. Оба выпускают сборники «Камера хранения», о чём регулярно извещают публику в интернете. Переводчицу Ильму Ракуза тоже знаю. С Константином Азадовским я общался несколько раз лично и по почте. С Юрием Гальпериным виделся, кажется, один раз, но зато мы оказались под общей крышей – в книге Ульрике Ланге, посвящённой мне и ему, хотя у обоих авторов, по-моему, мало что общего. Ну и, конечно, Жорж Нива, с которым я знаком давно. Побывал однажды (когда ещё работал у него покойный Сима) на кафедре в Женеве. Но дружбы как-то не получилось. Думаю, что мои писания его не интересуют, может быть, даже отталкивают идеологически: у него другие ориентиры. Номер «Заруб. записок» с твоими стихотворениями ещё не вышел. Я должен буду увидеть на-днях Ларису – это будет очередное вещание – и напомню ей. Или сам пришлю тебе номер. Итак, я собираюсь снова в Париж (4-го), и, представь себе, я кое-как кончил свой роман. Около 220 страниц, небольшой. Попробую пройтись по нему ещё раз. А в общем-то особых новостей нет, и слава Богу. Надеюсь до отъезда получить от тебя что-нибудь. Крепко обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 21.9.06. Дорогой Гена! Надеюсь, ты благополучно вернулся из своей прекрасной Франции. А мы с Галей послезавтра улетаем в Черногорию. Наша младшая дочка с семьей на днях вернулась оттуда, очень довольная, договорилась для нас с тем же хозяином. Рад буду, если ты до нашего отъезда дашь знать о себе. А пока всего тебе самого доброго. Обнимаю, Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM278 Дорогой Марк, Черногория, Црна Гора, – какая неожиданность. Ты не пишешь, сколько времени вы там пробудете. Я вернулся из Парижа третьего дня. Было, как всегда, очень хорошо. Жил в гостинице, где меня знают. Снова ездил в Шартр к переводчице Лене Бальзамо, виделся с Ренэ Герра, совершили путешествие в замок Рамбуйе. Занимался своим рóманом (ударение на первом слоге) и читал для подкрепления сил душевных биографию Пруста.. «Заруб. Записки», кн.VII, вышли, твой цикл «Геометрия невстреч» смотрится очень хорошо, и вообще прекрасные стихи. Буду ждать теперь твоего возвращения, тогда поговорим подробней. Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 8.10.06 Ну, вот мы и вернулись из Черногории, дорогой Гена. Была прекрасная погода, очень теплое море, мы проводили целые дни на почти безлюдном пляже, обедали виноградом и хлебом, вечером пили вино. Одно из преимуществ – сюда нам пока не нужна виза, при этом сравнительная дешевизна и быт вполне европейской провинции. Местность когда-то находилась под властью Венеции, «до свидания» на здешнем сербском – «чао». Вообще ощущение средиземноморской Европы. Я взял с собой карманное издание Мандельштама, читал на берегу. «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева». (Рифмуется: «Я с вами разлучен, вас ощутив едва»). «О, если б распахнуть, да как нельзя скорее / На Адриатику широкое окно». Вот она была передо мной, Адриатика, во всю ширь. (Рифмуется: «Власть отвратительна, как руки брадобрея»). Удивительная красота. А еще я взял с собой номера прошлогоднего журнала «Знамя» (4-6) с романом моего знакомого Михаила Шишкина «Венерин волос». По-моему, это замечательная работа. Автор уже много лет живет в Швейцарии, эпизоды тамошней жизни (он работает толмачом), переплетаются с эпизодами российской действительности, с другими повествовательными линиями. Все это показалось мне очень симпатично литературно и по-человечески. Посмотри, если еще не видел, мне было бы интересно твое мнение. Взял я с собой и последний выпуск «Зарубежных записок» – как раз за день до отъезда мне привез его главный редактор (вместе с небольшим гонораром). Собственные стихи в печатном виде показались мне вполне приличными, в циклах они становятся содержательней, чем порознь, как тебе кажется? Связной работы на пляже не получалось, но я сделал множество разрозненных заметок, по своему обыкновению, на листках, попробую теперь оформить. По возвращении на меня вдруг обрушились здешние новости (антигрузинская истерия, вчерашнее убийство Анны Политковской), это надо еще переварить. Что слышно у тебя? Напиши. А пока обнимаю тебя. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM279 Рад твоему письму, дорогой Марк, и вдвойне – твоему возвращению. Было когда-то маленькое полудеревенское королевство Черногория, никому не мешало. При русском дворе жили две княгини-«черногорки», родственницы Романовых. А ещё есть Пушкин: «Черногорцы, что такое?..» Твой цикл стихов в «Зарубежных Записках» в самом деле смотрится и читается очень хорошо – я уже тебе об этом писал. Подумай, может быть, дашь им какую-нибудь прозу. Лариса хочет держать высокую планку. Российским новостям, весьма нерадостным, и здесь уделяют большое внимание. Сегодня правитель приезжает в Мюнхен. Сейчас утро, я собираюсь ехать в больницу, Лора выписывается. Наши новости не слишком весёлые: обнаружены множественные мелкие метастазы в лёгких. Предстоит новый курс химиотерапии. Я урывками занимался романом. Он приближается к концу, до которого никак не может достигнуть. Это напоминает асимптотическое приближение кривой к оси координат или попытки землемера К. добраться до графского замка. Обнимаю, пиши. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 15.10.06 Дорогой Гена! У нас золотая осень. Я понемногу втягиваюсь в работу. Отвлекаюсь на чтение. Купил на случайном развале двухтомник Бунина с послереволюционными работами, которых не было в моем советском пятитомнике: «Жизнь Арсеньева», «Окаянные дни», дневники, воспоминания. Полуграмотные цитаты из тогдашней революционной прессы напомнили мне о времени, когда я писал «Сундучок Милашевича» и листал в библиотеке эту макулатуру. Сейчас я в дневниках такими выписками пренебрегаю – может быть, зря, спустя годы они производят впечатление. В литературных воспоминаниях Бунин наблюдателен и резок до злости, и с этой злостью поневоле соглашаешься, когда он сопоставляет опять же революционную и антирелигиозную риторику именитых поэтов с чудовищной реальностью. Но когда заглядываешь в его собственные стихи, напоминаешь себе о необходимости делать поправку на его представления о поэзии. По радио прозвучало позавчера суждение, что события минувшей недели обозначили сдвиг в общественных настроениях. Антигрузинская кампания, убийство Политковской, дурно пахнущие комментарии президента на эту тему оттолкнули от власти существенную часть общества. Какая-то кристаллизация нередко происходит вокруг жертвы, святой… Я, впрочем, неточно пересказываю своими словами. Что слышно у тебя, мой друг? Пиши. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM280 Дорогой Марк, я читал когда-то «Окаянные дни», у меня есть эта книжка (выпущенная за границей). Там есть впечатляющие страницы, но читать её было неприятно. Уж очень она озлоблённая. Что, впрочем, понятно. Такое же впечатление было и от дневников Зинаиды Гиппиус, тех же лет. Что касается бунинских литературных воспоминаний, чудовищной чуши, которую он написал о Блоке, злопыхательства и несправедливости по отношению к Горькому, и пр., – то он пощадил, кажется, только одного человека – Чехова. То, что ты пишешь о сдвиге общественных настроений, представляется мне – при том, что судить отсюда много труднее, – по-своему логичным продолжением давно уже наметившейся тенденции. Осторожно, но настойчиво насаждаемый сверху государственный национализм встречается с такого же рода настроениями полуобразованной массы снизу. Об этом неопровержимо свидетельствует и обширный материал социологических исследований (Дубин, Гудков). Интересно, что и заметная часть интеллигенции непрочь, по крайней мере, щегольнуть антиевропеизмом и этим вечным «только у нас», «только Россия...». У меня особых новостей нет. Стараюсь, хоть и с перерывами, доделывать мой злополучный роман. Но всё время такое чувство, что так и не удалось выразить достаточно внятно то, что хотелось. С другой стороны, не можешь позволить себе растекаться по древу, слишком назойливо говорить впрямую, в главном предложении вместо придаточного, короче, злоупотреблять терпением предполагаемого (то есть весьма сомнительного) читателя. Вообще говоря, читатель в пространстве литературы – фигура сугубо условная, домысливаемая, так сказать. Нечто вроде поправочного коэффициента k в уравнении: сам по себе этот коэфициент не имеет физического смысла. Нельзя сказать, чтобы читатели были недостаточно хороши для нас. Но уж, конечно, и о себе не осмелишься утверждать (разве только утешаться потихоньку), что ты слишком хорош для российских читателей. Как говорил конферансье в спектакле Образцова «Обыкновенный концерт»: не слишком ли я для вас интеллектуален? Время от времени я вещаю в литературном кружке (о чём как-то писал тебе). Последний раз это было на тему «Детективный роман». Довольно отважный финт, если принять во внимание, что сам докладчик очень мало читал такой литературы. Я пытался начертать что-то вроде философии детективного жанра, который основан на вере в однозначно-неоспоримую действительность и единственную истину. Детектив – это архаический жанр. Если ты просматриваешь русский литературный интернет, обрати внимание в Журнальном зале, в только что появившемся там «Иерусалимском журнале», на стихи Анатолия Добровича. Известен ли тебе этот поэт? Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 22.10.06 Не странно ли, дорогой Гена: мы в своих письмах обсуждаем все время российские проблемы, русскую литературу – а у тебя, в благословенной Германии, как будто не происходит ничего, заслуживающего интереса? Помнишь, я писал тебе о швейцарской сенсации: на вокзале найден труп повешенной кошки? У нас-то буквально каждый день убивают людей, и не простых, известных. Не соскучишься. С тех пор, как я перестал получать немецкую прессу, я и за вашей культурной жизнью не слежу. Ну, прошумел скандал вокруг Гюнтера Грасса. Не нам, учившимся в советских школах, читать мораль семнадцатилетнему юнцу, который не разобрался, в какие пошел войска. Но и признаться в своем тогдашнем идиотизме нам не кажется зазорным. Похоже, это до странности запоздалое признание действительно было разыграно, как рекламный рыночный ход. Что у вас было еще? Непотребная шумиха вокруг высказывания вашего баварского папы? Больше ничего не припомню. Не скучно ли там тебе? Спорят хоть у вас о чем-то? Хоть книжки новые бывают интересны? Сам я втянулся в работу, не столько читаю, сколько перечитываю (сейчас Набокова – насколько он для меня богаче и питательней Бунина!). Гуляю по лесу. Отмечали 60-летие моего младшего брата в ресторане «Петров-Водкин» на Покровке (если верить диплому, до революции именно под таким названием он на этом месте и был). Живущий в Париже Николай Боков поместил мои стихи и Галины репродукции на своем «гостевом сайте». Попробуй посмотреть по адресу http://dorogiegosti.blogspot.com, у меня не получилось. Хорошее, кстати, дело, обзавестись своим сайтом, я намекал детям, чтобы сделали мне, но им, видно, хлопотно, и обслуживание, наверное, денег стоит. А сам я не умею. Расскажи, как твои дела? А пока обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM281 Дорогой Марк, нет, конечно, и в Германии жизнь течёт по камням, а не плавно и безмятежно, как большая река, глядя на которую даже не сразу поймёшь, в какую сторону она течёт. Правда, я не читаю или почти не читаю газет, в «Шпигель» или «Фокус» заглядываю только когда приходится сидеть в приёмных у врачей. Обхожусь известиями по радио и телевидению. Но в спорах, волнениях, разоблачениях, разного рода сенсациях недостатка, разумеется, нет. Причём речь идёт отнюдь не о повешенной кошечке или о чём-либо подобном. Страсти бушуют вокруг реформы здравоохранения, энергоснабжения, роста цен, «новой бедности», опасностей, связанных с изменением климата, демографической ситуации, натиска беженцев из нищих стран – да мало ли о чём. Последние дни много говорилось и о России, новости оттуда удручают всех. О безумной Северной Корее, о гнусном Востоке, сумасшедшем доме под названием Иран, терроризме и прочем нечего и говорить. Новости сыплются, как апельсины, из которых спешат выдавить сок, чтобы потом отшвырнуть и схватиться за новый. История с Гюнтером Грассом (я согласен с твоей оценкой) как-то затихла. Но я всегда недолюбливал этого писателя, если не считать его первого и лучшего романа «Die Blechtrommel». Интересно, где это находится на Покровке «Петров-Водкин»? Покровка для меня – одна из улиц, связанных с детством, мы жили недалеко. Я покончил с романом. Не могу вынести ему никакого приговоры, ни обвинительного, ни оправдательного; возможно, это моя последняя неудача. Говорю об этом без всякого кокетства. Впечатление отчасти зависит от времени дня. Утром ещё туда-сюда. Чем ближе к вечеру, тем хуже. Получилось 270 страниц, да я ещё решился написать послесловие. Хочу тебе его послать (две странички). В романе повторяются мотивы некоторых моих прежних творений, что в общем – довольно печальный симптом, но так уж получилось. Называется он (не помню, писал ли я об этом) «Вчерашняя вечность» и снабжён эпиграфом из XI книги «Исповеди» Блаженного Августина в моём самодельном переводе: «...Настоящее же, если бы оно всегда оставалось настоящим и никогда не переходило в прошлое, было бы не временем, а вечностью». Сайт Бокова оказался недостижим. Мы с Лорой ездим по врачам, начат новый курс химиотерапии. Обнимаю тебя, дорогой друг мой. Твой Г.
———— Ангел, полночь, история
Постскриптум автора Аngelus Novus, рисунок Пауля Клее. Кажется, он сейчас отшатнётся, отпрянет от чего-то, к чему прикован его взгляд. Его глаза выпучены, рот приоткрыт, крылья распахнуты. Должно быть, так выглядит ангел Истории. Свой лик он обратил в прошлое. Там, где нам представляется цепь случайных происшествий, он зрит непрекращающуюся катастрофу, груды развалин, которые она без устали швыряет к его ногам. Ему хочется крикнуть: «Остановись!», хочется разбудить мёртвых, восстановить то, что разбито вдребезги. Но ветер бури несётся из рая с такой силой, что ангел не может сложить свои вздыбленные крылья. Буря гонит его в будущее, к которому он повернулся спиной, – а лицо его обращено к горе обломков, что растёт до неба. Этот ветер и есть то, что мы называем прогрессом.
Вальтер Беньямин. Понятие истории, IX.
Эти заметки можно рассматривать как попытку объясниться, но прежде всего они вызваны желанием разобраться самому в только что законченном сочинении. Читать их не обязательно. Название книги больше подошло бы к мемуарам, тем не менее (как сказано в предисловии к «Опасным связям» Лакло), «есть основания утверждать, что это роман». Некоторую трудность представляет субъект повествования. Я спрашиваю себя, кто он. Чьими глазами обозревается романный мир? Множественность голосов – далеко не новый приём, здесь, однако, сталкиваешься с расщеплением одного и того же повествователя. Это расщепление происходит подчас в пределах одного абзаца и чуть ли не внутри одной фразы. Роман представляет собой цепь эпизодов из жизни некоего персонажа – кажется, это ясно. Человек этот говорит о себе то в первом, то в третьем лице; некто двуликий, живущий в реальном времени и в воспоминаниях – сочинитель романа «по материалам» своей жизни. Есть и флоберовское время незримого автора – суррогат вечности. Все три системы координат наложены одна на другую. Это сообщает повествованию известную ненадёжность. Между мнимой объективностью и откровенной субъективностью нет твёрдой грани – как нет её между сном и явью. Выражаясь несколько выспренне (философски), абсолютной, незыблемой романной действительности не существует. Позади этой зыбкой действительности стоит «эпоха». Порой её тяжёлое дыхание оттесняет героя с его маленькой жизнью. Цепь эпизодов, говорю я. Ничего не поделаешь. Приходится расписаться в своей неспособности вести мерный последовательный рассказ. Эпическая проза – достояние другого века. Герой классического романа был субъектом Истории. Сейчас он только страдательное лицо. Мы все – жертвы этого Молоха. Быть может, никогда человек не жил в такой степени «в Истории», не был настолько порабощён Историей, как в наше время. Итак, – обломки чьей-то жизни на фоне эпохи. Это была полночь. Долгие часы проходят, брезжит рассвет. В серой мгле проступает поле обгорелых руин. На переломе века почувствовалась необходимость разделаться с Историей. Разоблачить её истинную суть. Истина, понемногу дошедшая до сознания, была та, что никакой «сути» у неё нет. То, что называлось историческим разумом, подвергнуто заслуженному осмеянию. Никакого положительного смысла История, какой она предстала взору Нового ангела Клее, не имеет. Нужно было научиться жить с этим сознанием, подобно тому как людям XVI столетия пришлось привыкать к тому, что они больше не живут в геоцентрической вселенной. Можно называть по-разному иррационализм истории: Промысел или Абсурд; выяснилось, что это одно и то же. Говорить о том, что герой романа противостоит абсурду, смешно: мутный поток истории сбивает его с ног. Повествование прыгает по камням, в надежде перебраться на другой берег. Я прихожу к заключению, что герой ищет целостности и оправдания. Он стремится восстановить целостность своей разлохмаченной жизни и целостность калейдоскопической истории. Надеется возвратить ценность своему сугубо частному существованию и найти оправдание злодейскому облику Истории. Это обретение утраченного смысла есть не что иное, как литература. Удалось ли оно? Могут ли вообще увенчаться успехом эти попытки? That’s the question.
М. Харитонов – Б. Хазанову 23.10.06 Сердечно – и не без зависти – поздравляю тебя, дорогой Гена, с завершением долгожданной работы. Постскриптум, что говорить, интригует, но стоит ли его включать в текст книги, прояснится, когда будет прочитан сам текст. Может быть, читатель и без автора все поймет, а чего не поймет, пояснят критики. Если тебе не накладно, пришли роман по почте, до публикации еще не скоро дойдет. Ты в своем письме не ответил на мой вопрос о немецких литературных новинках: есть ли что достойное внимания, лучше наших нынешних русских книг? Ресторан «Петров-Водкин» ты найдешь по адресу Покровка, 5, недалеко от Армянского переулка. Там тебе подадут курник, фаршированного поросенка и многие другие старомосковские блюда. Еще раз поздравляю с романом. Будь здоров. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM282 Я заглянул в Толковый словаре русского языка и узнал, что такое «курник». Едал ли ты это блюдо, дорогой Марк? Вероятно, оно стоит очень дорого. Часто ли тебе приходится посещать эти шикарные заведения? Спасибо за поздравление. Я отпечатал своё новое изделие. Стал читать его вслух Лоре, и настроение испортилось. Всё как-то не то, слабосилие, вязкость, рутина. Не мог потом спать, до такой степени удручающим было это чтение, оставило скверный вкус во рту, как после недоброкачественной пищи. Боюсь, что я не преувеличиваю. В общем, что сказать? Сейчас мне не хочется смотреть на этот роман, пусть он лучше немного полежит. Лучше я напишу два маленьких рассказа. Ты спрашиваешь о литературных новинках в Германии. Новинок очень много, книгопроизводство работает на полных оборотах, огромная часть продукции, если говорить о беллетристике, – откровенное барахло, рыночный товар, как и всюду, пожалуй, даже в большей мере, чем во Франции (все последние годы я каждый раз обходил в Париже книжные магазины, кое-что покупал). Что касается серьёзных писателей, то водораздел, отделяющий их от коммерческих авторов, от тривиальной литературы вообще, конечно, существует и, очевидно будет существовать и впредь, но промежуточная зона с размытыми границами становится, кажется, всё обширней. Я знаком с произведениями некоторых сравнительно молодых и привлекающих внимание прозаиков (таких, как Кристиан Крахт или Юдит Герман), но они меня совершенно не трогают. Последние годы в Германии стала известной Агота Кристоф, венгерка, пишущая по-французски. Я недавно читал её роман «Толстая тетрадь», первую часть трилогии; это высокоталантливая писательница, аскетическая проза без красивостей, без оценок, лаконичная, жёсткая и жестокая, короткие фразы, напоминающие рубленую прозу 20–30-х годов. Литература, рисующая голую жизнь «как она есть», нарочито чуждающаяся какой бы то ни было литературности и оттого производящая впечатление сугубо литературной. Читателю выдержать долго этот стиль трудно. Из старших писателей, возможно, самые значительные – прозаик Мартин Вальзер и драматург Бото Штраус; к ним можно прибавить бывшую именитую писательницу ГДР и хорошо известную в России Кристу Вольф (шум, поднявшийся из-за того, что она числилась в архивах Stasi как informeller Mitarbeiter, утих) и недавно умершего прозаика, драматурга и театрального режиссёра Хайнера Мюллера, тоже бывшего «осси». (Мы с Лорой видели его постановку «Тристана и Изольды» в Байрейте). Последний и, говорят, очень хороший роман М.Вальзера о детстве в нацистской Германии я не читал, но однажды просматривал наделавшую много шуму «Смерть критика», roman à clef, где Вальзер сводит счёты с Райх-Раницким. Покупать не стал. К несчастью я мало читаю, больше перелистываю, просматриваю и выхватываю отдельные места. Представляю себе, как должно быть обидно автору, у которого вот так «выхватывают». Если говорить о художественной литературе, современные авторы, и немцы, и россияне, чаще всего наводят на такого старца, как я, скуку. Прочту страничку-другую, и баста. Куда значительней, куда интересней и «вдохновительней» остаются великие писатели прошлого. Я ведь и сам человек прошлого. Кроме того, мало времени; мне – как, вероятно, и тебе – приходится больше заниматься мемуарами, жизнеописаниями, дневниками, комментариями и т.п. По-прежнему в большой чести в Германии Рюдигер Зафранский, автор прекрасно написанных книг о Шопенгауэре, Ницше, Шиллере, Хайдеггере и других. Да и другие: до сих пор я то и дело снимаю с полки недавно вышедшие биографии Бенна, Юнгера, то и дело выходящие книги о Кафке, о Томасе Манне и прочее в этом роде. В былые времена я сочинял для «Знамени» этюды-рецензии об иностранных книгах (писал, кажется, первым на русском языке и о Зафранском), однажды обозревал биографию Маргерит Юрсенар, сочинение писательницы и журналистки Josyane Savigneau. И вот, представь себе, когда в Париже в прошлом году выпустили «Час короля», то среди множества рецензий оказалась (в Figaro littéraire) статейка, очень доброжелательная, этой самой Савиньо, для которой, полагаю, российская журналистика не существует. Последний год, в связи с моим злополучным романом, я много занимался историей войны, особенно последними днями Берлина. Книги на эти темы появляются и тотчас раскупаются снова и снова. Вот, кстати, насчёт журналистики: в последнем номере «Знамени» есть в некотором роде программная статья Нат. Ивановой, открывающая журнал. В общем добросовестная, дельная и свидетельствующая о хорошем знании (чему можно позавидовать) современной русской литературы. И всё-таки – как узок кругозор у известного, этаблированного критика. Говорится, уже не впервые, что ни о каком конце литературы не может быть речи. Литература вновь окрепла и заговорила полным голосом. При этом новая надежда этой литературы – фантастика. Приводится длинный перечень писателей и книг с фантастическим сюжетом или по крайней мере с элементами фантастики. Книги разные и, как я догадываюсь, по большей части скучные. Но не в этом дело. Странным кажется у критика это изобретение велосипеда. Вдобавок ей как будто невдомёк, что речь идёт или должна идти о чём-то более основательном: о меняющейся концепции действительности в литературе. О том, что действительность, какой она предстаёт обыденному сознанию, отвергнута сознанием художника, которое создаёт свой вариант действительности, а значит, и о фантазии приходится говорить совершенно по-новому. Обнимаю тебя, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 30.10.06 Знакомое состояние, дорогой Гена: казалось, совсем уже закончил работу, время спустя перечитываешь другим взглядом – надо еще постараться. Обычное дело. Я, кстати, еще раз внимательней перечел твой «Постскриптум», у меня вызвал большое сомнение эпиграф. Не произвольно ли Беньямин толкует клеевского «Нового ангела» как ангела истории? Разве история – это лишь непрерывная катастрофа, оставляющая после себя только развалины? Так саму жизнь можно трактовать как непрекращающуюся череду смертей, оставляющую после себя лишь кладбища. Кто-то умирает, кто-то рождается, одновременно с разрушениями возникает, строится что-то новое. «Новый ангел» может передать ощущение близкого Клее исторического периода, обобщения всегда хромают. Вообще, как я уже писал, лучше заранее не навязывать читателю собственного мнения о написанном, пусть разбирается сам. На прошлой неделе я, по совпадению, снова соприкоснулся с немецкой литературой. В известном тебе отеле Балчуг-Кемпински вручалась премия за лучший перевод с немецкого языка, ее финансирует Союз немецких промышленников. Не знаю, зачем я туда пошел, хотелось встретить кого-нибудь из старых знакомых. Их осталось немного. Но переводческая жизнь бьет ключом. Знакомая германистка показала мне свой проект: двухстраничный список немецких писателей, которые сейчас издаются. Я больше половины этих имен не знаю. Встретился с новым редактором «Иностранной литературы», предложил ему текст о недавних своих зарубежных впечатлениях, сегодня же его отправил. А в 11-м номере «Лехаима» обещали напечатать мои стихи, но ты большую часть их, кажется, знаешь. Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров. Пиши. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM283 Дорогой Марк, я вчера виделся с М. Блюменкранцем, гуляли в Английском саду, – у нас всё ещё изумительно красивая осень, – он собирает материал для очередной «Навигации» и просит тебя дать что-нибудь. Конечно, это издание с маленьким тиражом. Тем не менее набор престижных имён придаёт, как мне кажется, альманаху определённую весомость. «Новым ангелом» Клее я немного занимался прежде, цветной рисунок выполнен около 1920 года и почти тогда же был приобретён Беньямином. Обрати внимание на даты – всё это задолго до Второй мировой войны. Текст Беньямина сам породил довольно большую литературу. А Клее я просто люблю. Может быть, ты и прав – стоило ли помещать этот текст (переводился ли он на русский язык, не знаю) в качестве эпиграфа к постскриптуму и как бы подсказывать читателю определённое толкование романа. Мне самому то, что написано у Беньямина, очень близко. Но ведь в послесловии автор говорит, что он сам хочет разобраться в романе. (Так оно и есть. Я, правда, слегка его переписал, сделал не таким напористым). Это всего лишь его точка зрения, отнюдь не обязательная для тех, у кого достанет терпения прочитать книжку. Лоренс сказал: «Не верьте художнику, верьте его рассказу». Хотя всё же к тому, что произошло в минувшем веке, такое толкование, согласись, очень подходит. Причем видение (с ударением на первом «и») катастрофы – это всё-таки видение ангела, сверхъестественного существа, это, так сказать, метаисторической видение. Или, вернее, про-видение, прозрение. На всякий случай, если у тебя нет под рукой немецкого Беньямина, вот оригинал: Es gibt ein Bild von Paul Klee, das Angelus Novus heißt. Ein Engel ist darauf dargestellt, der aussieht, als wäre er im Begriff, sich von etwas zu entfernen, worauf er starrt. Seine Augen sind aufgerissen, sein Mund steht offen und seine Flügel sind ausgespannt. Der Engel der Geschichte muß so aussehen. Er hat das Antlitz der Vergangenheit zugewendet. Wo eine Kette von Begebenheiten vor uns erscheint, da sieht er eine einzige Katastrophe, die unablässig Trümmer auf Trümmer häuft und sie ihm vor die Füße schleudert. Er möchte wohl verweilen, die Toten wecken und das Zerschlagene zusammenfügen. Aber ein Sturm weht vom Paradiese her, der sich in seinen Flügeln verfangen hat und so stark ist, daß der Engel sie nicht mehr schließen kann. Der Sturm treibt ihn unaufhaltsam in die Zukunft, der er den Rücken kehrt, während der Trümmerhaufen vor ihm zum Himmel wächst. Das, was wir Fortschritt nennen, ist dieser Sturm. Нельзя ли почитать твои зарубежные заметки (когда ещё они появятся в «Иностранной литературе»?) Не помню, писал ли я тебе, что С. Гандлевский тоже однажды просил меня прислать что-нибудь для «ИЛ». Теперь это напечатано. Жму руку, всего тебе самого лучшего. Всегда жду твоих писем. Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 1.11.06 Дорогой Гена! Твое предложение дать что-нибудь для «Навигации» еще раз напомнило мне, насколько я стал малопродуктивен. В прошлый альманах я дал «Сеанс», и вот уже без малого год не могу осилить новую прозу, совсем небольшого объема, листа три. Можно, конечно, утешать себя примером великих, от Гоголя до Бабеля – если бы знать наверняка, что у меня получится хоть что-то стоящее. Разбухает, конечно, «Стенография» (я новые фрагменты предложил Ларисе), но это не уровень «Навигации». Ну, и еще стихи – их в альманахе можно бы представить как повод для культурологического или иного анализа, вроде того, каким ты сопроводил мой «Сеанс». Помнится, ты писал мне, что моя «Шинель» вызвала у тебя в свое время кое-какие мысли, ты их даже собирался изложить, но до этого не дошло. Есть еще «Сюита ХХI»; мне казалось, что я вложил в нее много разного: музыкальное ощущение общего кризиса («шум песочного времени»), хаос, торжествующий над гармонией («скрежет, взвизги и хрипы»), пошлость массовой культуры, расслабленность цивилизации, игнорирующей приближение катастрофы (которая ассоциируется с картинами памятного цунами) – и необходимость сопротивления, хотя бы личного. Ну, там много чего еще. (ХХI – это, разумеется, век). Можно даже представить себе что-то вроде программной музыки в духе Шнитке. Но не мне же разворачивать смыслы, которые я постарался поэтически сгустить; читательское прочтение для самого автора может быть открытием. У тебя эти верлибры есть, загляни еще раз. Если б у тебя на досуге нашлось время и желание их прокомментировать – для меня это была бы честь и большая радость. Они еще нигде не публиковались. Я недавно составил небольшую книжку стихов. Мне ведь в будущем году 70, постараюсь издать. Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM284 Дорогой Марк! Мой интернет на три дня отключился, потом сам собой включился. Так бывает. На-днях в Европе вышла из строя вся огромная межнациональная сеть электроэнергии, так тоже бывает; можешь себе представить, что это означает. Нашего города это не коснулось. Но всё же я несколько задержался с ответом. Я не помню сейчас, где у меня хранится «Сюита XXI». Она, конечно, есть в моём компьютере, но, чтобы долго не копаться, пришли мне, пожалуйста, если можно, ещё раз. Блюменкранц ещё не публиковал стихов в своём альманахе. Но можно ему предложить. Есть ещё одна просьба. Ты знаком с Г.С. Кнабе (недавно он опубликовал интересную статью об Арбате Окуджавы и «арбатскости», с размышлениями о времени). Нельзя ли обратиться к нему дать что-нибудь для «Второй навигации», это просьба редактора. В твоём письме есть любопытная фраза-оговорка: «Но не мне же разворачивать смыслы, которые я постарался поэтически сгустить; читательское прочтение для самого автора может быть открытием». «Не мне»; так ли это? (Если отвлечься от твоего частного случая и если говорить о прозе). Другими словами: почему мы обязаны воздержаться от искушения самим комментировать свои вещи? В конце концов, это давно уже стало – по крайней мере, у западных писателей – традицией. Я упоминал, кажется, о «Дневнике “Фальшивомонетчиков”» Андре Жида, можно вспомнить «Историю “Доктора Фаустуса”» Т. Манна или, допустим, переписку Пруста. Наконец, письма Флобера. Всё это стало интегральной частью литературы. Рефлексия о собственной работе, о том, что получилось, – законное право автора. Для нашего времени, напоминающего александрийскую эпоху, это даже естественно. Я уж не говорю о том, что профессиональная критика, если она удостоит вниманием писателя, чаще всего оказывается неудовлетворительной. Обнимаю тебя, жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 6.11.06 Дорогой Гена, сразу посылаю тебе «Сюиту». (А «Шинель» у тебя есть?) С Г.С. Кнабе я уже лет пять не виделся и не созванивался. Его прежний телефон [ ], но не уверен, что у него остался тот же. Против автокомментария я вообще-то ничего не имею, мои «Размышления на развалинах», если помнишь, были прямым комментарием к «Возвращению ниоткуда», верней, расшифровкой некоторых реальных обстоятельств. Но толковать свой поэтический текст я бы, пожалуй, не взялся. Ты вообще силен в литературоведческих «рефлексиях». В твоем предпоследнем письме меня заинтересовал пассаж «о меняющейся концепции действительности в литературе. О том, что действительность, какой она предстаёт обыденному сознанию, отвергнута сознанием художника, которое создаёт свой вариант действительности, а значит, и о фантазии приходится говорить совершенно по-новому». (Это по поводу статьи Ивановой о фантастике в новой литературе, которую я не читал). Хорошо, если бы ты пояснил мне, что имеешь в виду. А теперь вот тебе Сюита. [Сюита XXI] Обнимаю тебя, Марк. Б. Хазанов – М. Харитонову CharM285. Дорогой Марк, я, конечно, сразу вспомнил «Сюиту». Она мне по-прежнему нравится. С Блюменкранцем я о ней пока ещё не говорил. А вот насчёт комментирования поэтического текста – ты прав. Тут комментарий покажется излишним, размазывающим то, для чего единственно возможной формой оказалась краткость, энергия и многозначность стиха. Я снова начал ковыряться в своём злополучном романе, а для отдыха между делом нацарапал маленький (и малосерьёзный) рассказик. Над ним, вероятно, ещё надо бы поработать, но как-то не до этого. Посылаю тебе как он есть. Ты спрашиваешь, что означали в моём письме слова о меняющейся концепции действительности в литературе. О том, что действительность, какой она предстаёт обыденному сознанию, отвергнута сознанием художника, которое создаёт свой вариант действительности, а значит, и о фантазии приходится говорить совершенно по-новому. Я думаю, что очень многие из твоих вещей могли бы служить иллюстрацией этих слов. Ведь для них, для твоего творчества вообще, характерно это стремление раздвинуть рамки обыденной действительности, соединить, слить позитивную, реалистическую картину мира с субъективностью, которая в свою очередь выплёскивается за пределы индивидуального сознания. Всё это звучит довольно коряво. Попробую сам разобраться. Классика XIX века – наше литературное отечество – приучила нас к здравомысленному взгляду на жизнь, к убеждению, что действительность, какой её изображает писатель-реалист, несомненна, при всей своей сложности однозначна или, скажем так, однозначно читаема. Когда Лев Толстой рассказывает об Анне Карениной, можно быть уверенным: он знает о ней всё, и нет оснований сомневаться в его компетентности – он видит всё и читает во всех сердцах. Сегодняшний романист, даже если бы он обладал гением Толстого, так о себе сказать бы не мог. Такая способность воспринимать действительность сегодня кажется равнозначной обыденному взгляду. Хорошо это или плохо, но в литературе она ушла в прошлое, и понимание этого – тоже, конечно, не новость. Может быть, в этом сказывается стремление художника отстоять свою суверенность в мире, где царит хаос. Сегодня литературная действительность есть в большой мере преодоление эмпирической действительности. Картина мира есть то, что реконструируется – но и конструируется – нашим сознанием, для прозаика одинаково бытийственны и воспоминания, и сны, время повествования есть время нашего сознания; писатель имеет дело не с реальностью в старом смысле слова, но с её версиями. Это – приобретение ХХ века. Тут вопрос не столько эстетический, сколько философский (онтологический). Мне приходилось встречать людей, которые считали усложнённый повествовательный принцип «Фальшивомонетчиков» (судьба подростков, оказавшихся во власти бандитов, составляет сюжет романа, который пытается написать некий писатель Эдуард, все действующие лица – плод его фантазии, но при этом он сам – действующее лицо, изобретённое автором; персонажи, в свою очередь, обсуждают его замысел; наконец, существует «Дневник “Фальшивомонетчиков”», выпущенный Андре Жидом), – приходилось, говорю я, встречать людей, которые считали это модернистским трюком. Между тем это было вызвано необходимостью. Писатель почувствовал, что он может только так, пользуясь системой зеркал, справиться с действительностью. Обнимаю, твой Г.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM286 Дорогой Марк, я как-то завяз в разных делах, в том числе медицинских, и застрял с ответом. Мысль написать что-то в связи с твоими стихотворениями или по поводу стихотворений («Игры нового времени», как и прежние вещи, могут оказаться весьма благодарным материалом, хотя слово «материал» плохо подходит к поэзии) соблазнительна, но и тут требуется вдохновение, к тому же – кто это будет печатать? Миша Б. снова просил меня напомнить, не дашь ли ты ему какую-нибудь прозу, а вот публиковать стихи мягко, но определённо отказывается. И не потому что стихи не нравятся, а потому, что, как он сказал, после появления стихов в альманахе не будет отбоя от стихотворцев. Всевозможных добрых друзей, которые будут обижены отказом; знакомая ситуация. Если мой рассказец, который я посылал тебе, не открылся, то тем лучше: его надо переделывать. Что нового? Да ничего. И, может быть, хорошо, что нет новостей, которые, чем дальше, тем становятся всё хуже. Как я уже писал, я занялся снова своим романом. Лора, которой я читал некоторые главы, забраковала его, и я не то чтобы пробую его спасти, – это невозможно, – но как-то жалко бросать его; там есть, по-видимому, отдельные удачи, хотя в целом... Кстати, насчёт «постскриптума» я нахожу, что ты прав: его надо похерить. В любом случае это мой последний роман, и я вижу, что все эти годы старался пробить (в разных смыслах) головой стенку, да так ничего и не добился. Если ты просматриваешь интернет, загляни в так называемые «Речевые ландшафты. Текст. Критерий оценки». Есть такой писатель и литературный деятель Сергей Соловьёв, он поместил там где-то в конце мой текст: http://www.litafisha.ru/coloumns/?id=76&t=t Что слышно в Москве? Как поживает русская литература? Будь здоров, сердечно обнимаю тебя, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 23.11.06 И занесло же тебя, дорогой Гена, в такую высокоумную тусовку, ищущую в литературе критерии! Сам ли их нашел или они тебя пригласили? Не только критики, психологи и культурологи сыплют ссылками на Дерриду и Фуко, но и прозаики, даже поэты без них уже не обходятся. И рассуждают умно – не хватает только живых примеров. Они, впрочем, представлены на полях, в рубрике, где цитируются начальные строки стихотворных текстов. Можно, было, наверное, их раскрыть, почитать дальше, но у меня они такого желания, увы, не вызвали. Будем считать, что я этой поэзии не воспринимаю. Ты прав: каждый руководствуется критериями, которые принимает и создает для себя сам. Сомнительны лишь обобщения. Для тебя образец – латинская ясность; твои тексты убедительно демонстрируют ее достоинства. Я такой ясностью вряд ли могу похвастаться. Без дисциплины, конечно же, невозможен осмысленно выстроенный текст, но хаос внутри него может иллюстрировать глубокую мысль. Пример – бессвязное словоизвержение одного из персонажей «В ожидании Годо». Твоим размышлениям могли бы придать конкретность и глубину иллюстрации. Моя «Сюита» в каком-то смысле – тоже о сопротивлении хаосу. (Попутно вспомнилось: стихотворение Бодлера «Кошки» было опубликовано в теоретическом журнале в составе знаменитой работы о нем Леви-Стросса и Якобсона). Русская литература, о которой ты спрашиваешь, между тем процветает и обогащается. Вчера были названы лауреаты новой, самой денежной «Большой премии»: Быков, Кабаков и Шишкин. О последнем я тебе, помнится, писал; работу Быкова о Пастернаке мне очень хвалили Евгений Борисович Пастернак и Жорж Нива, я ее пока не читал. Чукча не читатель, чукча писатель. Продолжаю кропать свое. А пока обнимаю тебя. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM287 Дорогой Марк, пишу тебе наскоро, так как собираюсь завтра ехать на три дня в Чехию, очередное собрание ПЕН-клуба, где я давно уже не был. Вернусь в воскресенье. Чтобы не забыть: почему ты склоняешь – Дерриды, Дерриду и т.д.? Я знаю, что это распространилось. Но все эти французские фамилии на «а» и «я» (Золя, Дюма, Дюбуа, Руа, Бенда, Герра, Нива, а также собственные имена: Никола, Франсуа) по-русски ведь не склоняются. С «тусовкой» я не имею ничего общего, никого из участников не знаю и даже не уверен, действительно ли они «рассуждают умно»; просто однажды познакомился с устроителем С. Соловьёвым, и он просил меня высказаться. Что касается цитирования Деррида и Фуко, увы, это обычно пример того, что старуха Шагинян когда-то называла: высшее образование без среднего. Вопрос о дисциплине письма меня, впрочем, давно занимал. Мне казалось, что плеонастическая речь, прихотливое многоглаголание, разымчивость и расхлябанность – своеобразная болезнь русской прозы, утратившей после смерти Пушкина латинскую традицию, и в особенности сегодня нужно этому как-то противостоять. Я вёл в разные годы мелкие записи, нашёл там такую: «Наш язык, по типу своему архаический, сохранивший черты древних языков, утратил их лаконизм и перевёл потенциальную энергию в кинетическую: это язык, который непрерывно размахивает руками вместо того, чтобы ограничиться движением бровей». Но это долгая тема. С книгой Быкова о Пастернаке я отчасти знаком; это в самом деле очень хорошее сочинение. Как хочется, приехав, получить от тебя длинное, подробное письмо. От твоих писем становится как-то веселее на душе, начинаешь даже подозревать, что мы в самом деле занимаемся серьёзным делом. Обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 28.11.06 Что обсуждали, дорогой Гена, ваши писатели в Праге? У нас вот тоже 1.12 собирается ПЕН, не знаю, пойду ли. В прошлом году пришли десятка полтора в основном уже пожилых людей, сетовали на равнодушие остальных к судьбам страны, говорили о необходимости какого-нибудь резкого заявления. Возможности так запросто съездить в Прагу могу только позавидовать. Очень я люблю этот город, его и Париж. Недавно ко мне приезжала моя чешская переводчица, говорила, что Прага уже не та. Всюду банки, офисы, в нашем любимом кабачке теперь не посидишь на зарплату преподавателя Карлова университета. Все со временем портится, что говорить. Даже язык, как ты справедливо пишешь. Какая была сдержанность и точность у Пушкина! У Достоевского язык не только «размахивает руками» – спотыкается, плюется, захлебывается в многословии. А манеры, одежда – какая расхристанность у нынешней молодежи! Не говорю о женской скромности – что от нее осталось хотя бы у пишущих дам? Вот и я поддался поветрию насчет Дерриды. Нынешняя филологическая тусовка почему-то полюбила это имя склонять. У кого-то я даже прочел фразу: «А он по нему Дерридой». В смысле: процитировал в ответ Дерриду (то есть Деррида, прости Господи). Ах, друг мой, если б возрастное многознание помогало нам писать лучше! Увы. Туго у меня идет. Обнимаю тебя. Пиши. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM288 Дорогой Марк, поездка была долгой и утомительной, через всю Чехию почти до польской границы, да и программа – малоинтересной (выборы президента, выступления официальных лиц, всё это я не люблю). Разве что повидал некоторых друзей. Читались произведения членов клуба, тоже не слишком увлекательные. Это был небольшой и небогатый городок Hejnice с красивым барочным собором (где был устроен органный концерт), большой благоустроенный дом-гостиница с латинской вывеской «Общество духовного обновления», бывший монастырь. Я бывал в Праге, это, если говорить о Старом городе, в самом деле изумительно красивый город. Сейчас – только проездом. Но глубинка, где побывали теперь, не кажется симпатичной; население равно ненавидит немцев и русских. Немцы, однако, рядом, страна, и без того традиционно германизированная, экономически очень зависит от Федеративной республики. Память о войне, оккупации, унижениях и злодеяниях всё ещё весьма сильна. Требование немцев признать ответную жестокость и несправедливость послевоенного изгнания немецкого населения из бывшей Судетской области встречает упорный отказ. Один из клубков, которые так и не распутаны. Я снова ковыряюсь со своим романом, надо с ним как-то разделаться. В России сейчас время присуждения премий. Что ты скажешь о лауреатах? Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 8.12.06 Дорогой Гена! Давно тебе не писал – не о чем было. Да и сейчас не о чем. В Москве аномально теплый декабрь, хмурое небо, иногда моросит. В газете занятная статейка о языке русских в Германии. «Я вам уже звонил в монтаг». «Мне это никогда не пассировало» (т.е.: «Das hat mir nie passiert»). Ну, и т.п., ты это знаешь лучше меня. Букеровскую премию получила Ольга Славникова за роман «2017», как я понимаю, антиутопия; отзывы доходили кисловатые. Зато очень хвалят новый роман Улицкой. Вчера Маканин представлял на телевидении свой новый роман (забыл название), тема – стариковская любовь. Ничего этого, как ты понимаешь, я пока не читал. Стимулирующие впечатления редки. Иногда немного скучаю по стихам, только идей новых нет. Вот тебе для развлечения из последних верлибров:
Счастье Счастье
– это так
просто.
У тебя, надеюсь, новостей больше. Пиши. Обнимаю тебя. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM289 Дорогой Марк, стихотворение «Счастье», очень милое и на вид простенькое, формально приближается к белому стиху: размер почти регулярный. Так мне показалось. У меня тоже особенных новостей нет, ездим с Лорой к врачу, химиотерапия будет закончена к Рождеству. А что будет в следующем году, боюсь подумать. К нам приехал на несколько дней наш сын Илья. В двадцатых числах нагрянут внуки. В Мюнхене, на St.-Jakobsplatz, то есть в самом центре города, с помпой отгрохан Еврейский центр, комплекс зданий в модерно-архаическом стиле, включая большую новую синагогу. При открытии вся площадь была забита народом, улицы – машинами, прибыла вся Prominenz и так далее. Выражения «позвоню в монтаг» и «мне это никогда не пассировало» (mir ist so was nie passiert) я никогда не слышал, но подобные речения, конечно, весьма обычное дело, и притом не только в нынешней и не только в русской эмиграции. В России любят такие наблюдения, тут проявляет себя некоторое злорадство. Впрочем, ошибки языка, «варваризмы», то есть буквальные – и чаще всего совершенно безвкусные – заимствования из других языков, наводняют и журналы, и газеты, особенно в Америке. Порча языка – это профессия журналистов. Из произведений букеровских лауреатов мне знакомо одно – роман В. Маканина «Испуг». Эта книга переводится сейчас на немецкий язык, и так же, как с предыдущим романом «Анде(р)граунд», Аннелоре Ничке приезжала ко мне для уточнения или разъяснения разных забористых выражений. Как писатель Маканин мне далёк, но это истинный мастер языка, современной жаргонной речи, которая приобретает под его пером необычайный блеск, неисчерпаемый юмор и своеобразную музыкальность. Ты прав, нужна стимуляция: чтение, некоторые произведения живописи, музыка, память, горечь жизни. Я что-то пытаюсь писать. По предложению Рене Герра я связался с Женей Поповым и послал ему в журнал «Взор», который он редактирует, статейку о коллекциях Герра. А тебе посылаю для развлечения «Диалоги», нечто легковесное, сочинённое между делом. Ведёшь ли ты по-прежнему стенографию? Сердечно обнимаю, жду твоих писем. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 11.12.06 Симпатичные ты мне прислал рассказы, дорогой Гена. «Голема» я бы советовал тебе показать в «Лехаиме», там могут неплохо уплатить. Различие между верлибром и белым стихом я теоретически знаю, но пишу, об этом не думая: как само сложится. Книжку стихов я предложил недавно издательству. В будущем году мне исполняется 70, под такую дату, говорят, для меня можно выхлопотать грант. Многие поэты, я знаю, печатаются за свой счет. Возможно, и я рано или поздно так сделаю. Иногда мне кажется, что ничего лучше стихов я уже не напишу. И «Стенографии», пожалуй. Мне самому перечитывать интересно. Очередные фрагменты я послал Ларисе Щиголь, она сказала, что ей понравилось. Можешь попросить, чтобы тебе переслала. Мои «приложения» твой компьютер, как не раз уже выяснялось на опыте, не прочитывает. У нас по-прежнему нет снега. Раньше я в это время бегал на лыжах, сегодня сходил в бассейн. Будь здоров, пиши. Обнимаю тебя. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM290 Дорогой Марк, можно было бы, конечно, попробовать, как ты советуешь, послать рассказик о Големе в «Лехаим» (я регулярно просматриваю этот журнал в интернете), но у меня там нет знакомых, а без знакомства ничего в России сделать невозможно. Тем более, когда речь идёт об авторе, живущем за границей. Дело безнадёжное – тебе даже не ответят. Итак, моему другу скоро будет 70... Для писателя это далеко ещё не старость. Говорю это потому, что письмо твоё показалось мне мрачноватым. Ты полагаешь, что лучше стихов и «Стенографии» уже ничего не получится. Ошибаешься. Можно уйти от стихов в прозу, это бывает довольно часто. Но оставить прозу ради поэзии не так-то просто. Рано или поздно старая жена постучится в окно и потребует, чтобы её впустили – предъявить свои права. Стихи стихами, а к прозе, я в этом уверен, всё же придётся вернуться. Писательство – это рецидивирующее заболевание. Стенография? – разумеется, я рад, что ты продолжаешь вести свои записи. Между прочим, я то и дело заглядываю в эту книгу, читаю страничку-другую перед сном. В ней есть какое-то трудно объяснимое очарование. Кроме того, – при том что я жил не в литературном мире, – я как будто узнаю в ней свою собственную жизнь. Высказывания некоторых собеседников кажутся забавными, порой напоминают поиски спрятанного предмета в игре «холодно – горячо», этот запрятанный предмет – будущее, оно уже надвигается. Необыкновенно точно схвачен и донесён до читателя дух и запах времени, которое одновременно кажется и давнишним прошлым, и вчерашним днём. Это тот самый вчерашний день, о котором сказано в «Северных элегиях» Ахматовой («Есть три эпохи у воспоминаний...»). Видишься ли ты с Гришей? Наша многолетняя переписка заглохла, но я то и дело встречаю его имя в журналах, он по-прежнему много пишет. Упоминается об участии Померанца в разных собраниях и т.п. Читал ли он твой дневник, отзывался ли о нём? С Ларисой Щиголь я должен буду встретиться в воскресенье. Она устраивает вечер журнала «Зарубежные записки» в одном здешнем клубе. Мои дела идут по-прежнему, хотя глагол «идти» тут мало уместен. Роман мой лежит. Несколько вступительных глав напечатала Марина Адамович, которая просила прислать их для «Нового журнала»; как это получилось, я ещё не видел. Стал сочинять один рассказик, в совершенно традиционном стиле. Настроение мутное, смутное. Крепко жму руку и обнимаю Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 14.12.06 Дорогой Гена! Электронный адрес «Лехаима»: lechaim@lechaim.ru. Главного редактора зовут Борух Горин, можно адресовать тексты на его имя, но я обычно посылаю их Якову Ратнеру. Он там именуется администратором, но ведет и денежные, и всякие другие дела, пересылает почту, кому надо. Оба меня знают, можешь сослаться на мою рекомендацию, но скажешь что-то и о себе. Не сомневаюсь, что и тебя они знают. Правда, 17-го у них начинается Ханука, она продлится какое-то время, а там, глядишь, перейдет в другие праздники. Так что до Нового года они вряд ли будут полноценно работать. Насчет того, что им не интересен автор, живущий за границей, ты ошибаешься. В журнале часто печатается, например, моя давняя знакомая Грета Ионкис, живущая в Кёльне. Об израильских авторах, вроде Давида Маркиша, не говорю. Заметки о языке «русских немцев», которую я тебе цитировал, напечатал, кстати, в газете «Еврейское слово» автор, сам живущий в Германии. Так что там звучала скорей самоирония, чем злорадство. А я, как ты знаешь, охотно печатаюсь в зарубежных журналах, особенно если платят. Что такое сейчас «Новый журнал»? Стоит ли связаться с ними? Только что в нашем «Политическом журнале» я прочел весьма интересное интервью с Германом Андреевым (Фейном), которого, как мне помнится, ты хорошо знаешь. Вот тебе небольшая цитата: «Вы знаете, я сегодня стоял на станции «Площадь Революции», смотрел на лица – сколько обаяния у русских! С Германией даже сравнивать нечего! Столько приятных лиц я за всю свою жизнь там не видел. Я живу в Германии, но живу Россией». Как это тебе? Обнимаю. Марк.
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM291 Дорогой Марк, я последовал твоему совету, написал в «Лехаим» Якову Ратнеру и приложил к письму рассказик о Големе. Если они в самом деле напечатают, гонорар, как все мои гонорары в России (весьма скудные), получит мой брат Толя. Он ему пригодится. Здесь тоже, как каждый год (24-й!), началась предпраздничная суета. Очереди в почтовых отделениях: подарки, пакеты. Сегодня на почте я слышал, как маленькая девочка громко распевала: O Tannenbaum, o Tannenbaum! Wie grün sind deine Blätter! – и вдруг шлёпнулась на пол и захныкала. С Германом Андреевым я знаком давно, но последние годы связь как-то ослабела, если не вовсе прервалась; весной он звонил, приглашал участвовать в Летнем университете. Я прочёл интервью, о котором ты пишешь. Ничего не могу сказать против, во многом он, как мне кажется, прав, хотя на некоторые вещи я смотрю иначе. Злоупотребление словом «национальный» – дань российской моде и выглядит странновато в устах человека, живущего на Западе. Замечание, – впрочем, брошенное вскользь, – о причинах революции 17 года звучит комично. Что касается его восторга при виде толпы на станции метро «Площадь Революции»... что ж, каждому своё. Слава Богу, журналист не стал задавать ему вопросов о смерти экс-агента тайной полиции, о всей этой грязной истории. Ну вот; что же ещё? По утрам, если день оказывается свободным, я сажусь за компьютер, и мне кажется, что ещё можно что-то сделать, что-то поправить. Вечером настроение портится. Я читаю рассказы Леонида Цыпкина, прочёл (во второй раз) биографическую статью, написанную его живущим в Америке сыном. В некоторых пунктах – удивительное сходство с моей собственной жизнью. Но он давно умер, предчувствовал как будто, что его работа останется незамеченной, и, конечно, не мог предполагать, что найдётся такая Сузн Зонтаг, которая сделает его знаменитым. Читал ли ты «Лето в Бадене»? Жму руку и обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 22.12.06 Представь себе, дорогой Гена, я вдруг закончил работу! Именно вдруг – за неделю решил, выстроил, прописал то, над чем вяло возился полгода с лишним, с трудом подыскивал слова, вычеркивал сделанное. Ты помнишь мои эпистолярные сетования на эту тему. Один мой умный коллега как-то грустно ответил на них: «Это возрастное». Но я ведь не стал моложе, и давление отнюдь не пришло в норму. Вдруг сразу высветилось, не пошло – покатилось. Ночью просыпался – в уме составлялись готовые фразы, как по писаному. Другое состояние мозга. Как это объяснить, как назвать? Ты знаешь, наверно, лучше меня. Вдохновение – слишком красивое слово. Но какое-то пробудившееся волевое напряжение. Удивительный феномен творческой психологии. И непередаваемо счастливое состояние – признак того, что действительно, кажется, получилось. Галя меня, во всяком случае, поздравила. Это большой рассказ или небольшая повесть около трех печатных листов, я назвал его «Ловец облаков». Охотно бы тебе послал – если бы не сомнение, что ты сможешь прочесть в приложении; для письма текст великоват. Попробую для проверки приложить сейчас крохотный стихотворный этюд, может, откроется. С приближающимся Рождеством тебя и с наступающим Новым годом! Здоровья вам с Лорой и всяческого процветания! Обнимаю. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову CharM292 Дорогой Марк, это похоже на то, о чём когда-то писал Жан-Луи Барро: приготовление майонеза. (Он имел в виду свои спектакли). До отчаяния долго взбивают смесь, ничего не получается. И вдруг – схватилось, жидкость больше не расслаивается, майонез готов. Что-то такое совершается и в литературной работе. Бьёшься, бьёшься, и вдруг! Сердечно поздравляю! Я знал, что рано или поздно это с тобой произойдёт. Теперь, конечно, мне очень бы хотелось поглядеть на твою новую прозу. (Стихи, посланные тобой в приложении, не открываются. Почему, непонятно). Собственно говоря, ты вполне мог бы послать мне рассказ «Ловец облаков» обыкновенным способом, в основном окне. Но если тебя смущает объём, можно послать, например, двумя порциями. Заодно и стихи. Пишу тебе наскоро, так как только что прибыли из Америки внуки. Будь здоров, с Рождеством вас обоих, с Новым годом, с новым счастьем. Твой Г.
|