2004

Б. Хазанов – М. Харитонову

4.1.04

Дорогой Марк, послезавтра Dreikönig, Три Волхва, и на этом праздники заканчиваются. Я сейчас прошёлся немного по нашему парку. Все дни идёт снег, деревья в белом, лёгкий морозец, настоящая рождественская и новогодняя зима, какой не было уже несколько лет. Когда-то мы каждый год катались на лыжах, ездили в Пéрлахский лес на окраине города, в марте ездили в Южный Тироль, всё это ушло.

Я шёл и придумывал заново один рассказик, который написал было несколько дней назад, под названием «Опровержение Чёрного павлина», даже читал его Лоре; ей обыкновенно не нравятся мои сочинения, но на этот раз в самом деле понадобилось переписать. Вообще же наступила пауза, и кажется, что уже ничего стоющего не сотворишь. Кроме того, я просматривал свои отрывочные записи, которые вёл главным образом в последние годы, набралась целая куча. Мне хотелось что-то из них сделать, я отобрал некоторое количество, опубликовать их, конечно, непросто, и неизвестно, кому это можно предлагать. Тем более, что я далеко, печататься вообще становится всё труднее, жадность издателей, нацеленность на сиюминутную прибыль, одним словом, капитализм в его худшем, образца XVI столетия, виде душит не только мне и тебе подобных.

Вчера ночью я читал страницы из «Стенографии», я довольно часто раскрываю эту книгу, в ней есть что-то для меня важное, непосредственное и ободряющее, что-то такое, что заставляет снова уверовать в смысл литературной работы, – на этот раз я наткнулся на то место 1992 года, где ты рассказываешь, как ты гулял по Парижу с Жоржем Нива, как поднялись на Монмартр и смотрели работы уличных художников. По этому поводу ты замечаешь, что вид Парижа излечивает от некоторых комплексов (по-видимому, речь о комплексе неполноценности), и «мы не так уж сильно отличаемся от остального мира». Верно, – например, Россия во многом похожа на Третий мир, в некоторых отношениях похожа на Первый мир, и всё же это место меня удивило. Не в том смысле, что «не хуже» или «не лучше». Но, пожалуй, нигде так сильно, как именно в Париже, я не чувствовал, что мы все были ограблены и нигде так не ощущалась пропасть, которая отделяет наше отечество от Западной Европы. Я не имею в виду уровень жизни – но скорей её качество.

С Ж. Нива, кстати, я виделся недавно, в Майнце.

Сима Маркиш не любил и не принимал Пастернака, по-моему, по вполне очевидной причине: из-за высказываний Пастернака о еврействе: и в известном письме к Горькому, и в особенности в «Докторе Живаго», написанном – вот что поразительно – после Освенцима. Это, конечно, не антисемитизм, это христианский антииудаизм.

Что ты поделываешь?

Обнимаю тебя, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

8.1.04

Чем хорош жанр стенографии, дорогой Гена: можно открыть на любом месте, почитать страничку-другую. Фиксируются переменчивые состояния, настроения. Ты попал на место, где я пишу, что мы не так уж отличаемся от остального мира. Тебе это кажется странным:  "Пожалуй, нигде так сильно, как именно в Париже, я не чувствовал, что мы все были ограблены". Я сам захотел посмотреть, раскрыл книгу – и попал двумя страницами раньше. Май того же года, прогулка в Гамбурге по берегу Эльбы: "Господи, какой жизни нас лишили! Никогда я так не осознавал, что это преступление против страны, против нескольких поколений" – и т.д. Почти в унисон. Париж, помнится, показался мне после ухоженного Гамбурга чем-то более похожим на Москву: асфальт местами разбит, лужи на Монмартре, люди перебегают улицу на красный свет. Перепад цивилизаций я действительно резко ощутил в свой первый приезд на Запад, в 1988, мы тогда встретились. С годами что-то меняется, молодые люди уже так этого не ощущают. Моей младшей дочке надо было недавно выбирать командировку: поехать в Лондон или в Ташкент. В Англии она жила полгода, Лондон знает лучше, чем Москву, поездить впервые по Узбекистану показалось интересней.

Приводя в порядок прошлогоднюю почту, я увидел, как много у тебя за это время оказалось наработано. Я получил от тебя роман, несколько рассказов, статьи, эссе, рецензии, и посылал ты мне еще далеко не все. Завидная работоспособность. Вот чем я, увы, не могу похвастаться. Все что-то пробую.

У нас после Нового года приморозило, навалил снег, в лесу красиво, я с удовольствием бегаю на лыжах.

Всего тебе доброго!

Марк 

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM135
8.1.04.

Конечно, мне известно и то место в «Стенографии» о Гамбурге (стр. 318), которое ты упоминаешь; я посмотрел его снова. Но когда я вспоминаю разные свои поездки, мне кажется, что именно в Париже – и это повторялось каждый раз – я чувствовал, как много потерял оттого, что не бывал здесь в юности, не прожил здесь хотя бы несколько месяцев. Больше того: духовная и культурная инвалидность всего нашего поколения – результат того, что, живя в наглухо заколоченной стране, словно в доме без окон, мы не могли в лучшие годы молодости дышать воздухом Парижа. Ни в одной стране и ни в одном городе, куда я приезжал, где жил, – а ведь сколько есть прекрасных городов на свете! – такого чувства не было. Это – загадка, для которой можно подыскать разные объяснения. И, право, ни по одному городу не скучаешь так, как по Парижу.

А то, что молодое поколение может смотреть на вещи и воспринимать мир иначе, предпочесть Ташкент Лондону и т.п., – это их дело.

Завтра похороны Ирины Войнович, трудно как-то произнести эти слова. Она умерла несколько дней назад от рака грудной железы. Хотя я был знаком с Володей и Ирой ещё в Москве (через Бена Сарнова), мы сблизились здесь. Когда мы, то есть Лора, Илюша и я, приехали поездом из Вены в Зальцбург, они прибыли встретить нас и довезти в своей машине до баварской границы. Подъехали, это было возле деревни Freilassing, я вылез из машины, подошёл к человеку в зелёной форме и, что называется, сдался пограничной полиции. Нас отвезли в ближайший полицейский участок, где я диктовал вахмистру, сидевшему за старой пишущей машинкой, кто я такой и откуда, и зачём припёрся с семейством. Единственный документ, который я имел при себе, был жалкий клочок бумаги, называемый выездной визой, – филькина грамота. Но то были другие времена – полиция вела себя как филантропическое учреждение. Да ещё на моё счастье я говорил по-немецки.

Ира была очень деятельным человеком, всегда готовым что-то сделать, чем-нибудь помочь. К тому времени, когда мы приехали (и остановились у Зенты Грюнбек), Войновичи жили в Германии уже около двух лет. Случайно оказалось, что и Зента (которая встречала нас в аэропорту в Вене), и они проживали в одном и том посёлке Stockdorf под Мюнхеном, Ира и Володя – во флигеле дома Вульфенов на улице Ганса Кароссы. Вскоре они уехали на полгода в Америку, а мы перебрались в их квартиру.

Ира была чем-то вроде литературного агента для Володи, и даже больше, и своей популярностью он во многом обязан ей. Ещё в Москве они привыкли принимать у себя – это был открытый дом, каждый вечер кто-нибудь сидел за столом с Володей, а Ира делала всё сразу, и готовила, и подавала на стол, и вела беседу. Их дочь Оля была дошкольницей, когда, приехав, я впервые был у них (а затем и у Бáрбары фон Вульфен). Помню, как она сказала: «Папа, могу я сесть в машину?», и эта фраза – вместо «можно мне?» – сразу выдала в ней полурусскую девочку, какой она уже успела стать.

Вчера ночью, читая путевые впечатления о Германии под кокетливо-хитроумным названием «Зимания. Герма» Игоря Клеха, в книге «Охота на фазана», которую мне принесли (писатель – не могу понять, хороший или плохой; с одной стороны, несомненной дарование, а с другой – так себе; впрочем, довольно известное, хвалимое имя; я бы его назвал гиперстилистом), – читая, я натолкнулся на такую фразу: «Кто не живёт в настоящем времени, тот мёртв». Конечно, надо договориться, чтó мы называем настоящим временем, но в общем-то получается, что и я мёртв. Может, и ты тоже? Может, это правда? Всё, что я сочинял в последние годы, к настоящему времени можно отнести разве только в каком-то расширительном, абстрактном смысле. Одно время мне казалось, что избыточно-раскованный, неопрятный, вихляющий задницей, нарочито вульгарный язык литературы люмпен-интеллигентов (это, впрочем, лишь в малой степени относится к Клеху, хотя и он ужасно болтлив) выходит из моды, а это косвенно означало бы, что авторы нашего с тобой покроя как бы возвращаются в пресловутое настоящее время, – но нет.

Обнимаю тебя, дорогой мой, пиши.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

18.1.04

 Дорогой Гена!

 Вчера открылась выставка Галиной живописи в Еврейском культурном центре на Большой Никитской, есть теперь такой в Москве. Было много народу, в основном наши друзья, были речи известного жанра, был небольшой фуршет, продавались книги с ее графикой (т.е. мои) и ее каталог. Последняя неделя была занята хлопотами по этому поводу. Залы в прекрасном особняке были предоставлены нам бесплатно, развешивать картины помогали рабочие, но окантовка работ стоила недешево, и фуршет мы оплачивали сами. Наша младшая дочь, которая писала дипломную работу в Гуманитарном университете о рекламе как о знаковой системе, отчитала нас за то, что мы не позаботились о рекламе, не разослали приглашения и каталоги по редакциям и престижным галереям. Мы отвечали, что этим должен заниматься не художник, а маршан или галерист. Но Еврейский центр – не коммерческое заведение, они картин не продают, доходов не получают, в рекламе не заинтересованы.  

К чему я это рассказываю? У Гали – к ее-то возрасту – это, по сути, первая персональная выставка. Отзовется ли она как-нибудь, еще не известно. Я плохо представляю себе, как живет, как зарабатывает на жизнь огромное множество художников. Надо ведь еще покупать холсты и краски, а это дороже, чем наша с тобой бумага. Раньше картины для выставок мог закупать Союз художников, но об этом нечего говорить. Сейчас кто-то продает картинки на Арбате (или Монмартре) – но и об этом говорить не нам. Есть, как и у литераторов, способы прикладного заработка: в журналах, театре, на телевидении. Нам все-таки проще: написанное может дожидаться своего часа в ящике стола. Я много лет знаком с одним замечательным композитором, он недавно закончил симфонию, я слышал отдельные ее части в фортепьанном переложении – по-моему, это действительно большая музыка. Но по-настоящему она до сих пор прозвучать не может. Чтобы ее мог разучить и исполнить большой оркестр, чтобы переписать ноты и т.п., надо, как мне сказали, затратить тысячи две долларов – кто их даст? Раньше этим тоже занимался Союз композиторов, теперь надо искать другие возможности, не все это умеют.

Не так давно в журнале «Знамя» обсуждалась проблема успеха в наше время. Один музыковед там пишет: «Немало талантливых людей… по разным причинам, и чаще всего сознательно избрали путь неуспеха. Кто-то стоял в позе непризнанного гения, втайне рассчитывая на посмертные лавры. Кто-то становился на аскетический путь неучастия в ярмарке тщеславия и совершенствовался в мастерстве. Я знаю, по крайней мере, десяток имен композиторов, которые чрезвычайно высоко ценятся в профессиональных кругах и практически неизвестны более или менее широкой публике. Но в любом случае свой неуспех они вполне заслужили».

Это все на ту же тему: не нам с тобой жаловаться. Нас, по крайней мере, все-таки уже знают, кое-что при желании могут почитать, нам даже есть на что жить. В остальном без нас разберутся.

Прости, что давно тебе не писал – причины тебе понятны. Будь здоров. Обнимаю

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM136
20.1.04

Дорогой Марк. От тебя хорошая новость: персональная выставка Галины Эдельман. Я думаю, что это немаловажное событие. (Большая Никитская – это улица Герцена?) Ты размышляешь об успехе или неуспехе художника, музыканта, писателя. Утешение: писателю всё-таки легче. Не надо покупать краски и холсты, не надо искать исполнителей музыки. Я прочёл высказывание музыковеда Людмилы Бакши, о котором ты упоминаешь, заодно проглядел другие выступления в 8-м номере «Знамени». Люди, конечно, знают, о чём они говорят. Но что вообще надо понимать под успехом книги и «успешным» (то есть преуспевающим) писателем? (Ты заметил, как сдвинулось значение слова успешный? Оно стало синонимом английского succesful или немецкого erfolgreich и применяется не только к процессу, но и к человеку. Мне это до сих пор режет слух). Очевидно, что в этом обществе под успехом почти всегда и в первую очередь подразумеваются деньги. О таком успехе в девяти десятых всех случаев можно сказать, что это не успех, а крах. Можно говорить о громком крахе таких писателей, как Вл. Сорокин, Эдичка Лимонов, Виктор Ерофеев и т.п. Разумеется, много значит случай. Над случайностями, однако, возносится социология. Я думаю, что нужно основательно отдать себе отчёт, хорошенько представить себе – что такое общество, массовое общество, в котором мы существуем.

Но если вернуться к писательству и конкретным условиям, в которых процветает или прозябает – это как посмотреть – литература, то проблема, по-моему, не только и даже не столько в том, что не всякому удаётся организовать такой успех. Прежде чем встанет вопрос об устроении успеха, рекламе, премиальной кампании, газетной и телевизионной трескотне, приглашении в глянцевый журнал и т.д., нужна простая вещь: чтобы твою книжку издали. Насколько я понимаю, литературой в современной России управляет издатель. Это почти всегда жадный хищник. Почти всегда он сохраняет важный реликт советской психологии, то, что выражалось знаменитой фразой продавщицы в магазине или подавальщицы в столовой: «Вас много, а я одна». Но в отличие от этих неумытых бестий в грязных передниках, к пресловутому «вас много» (а нас действительно много, слишком много) присоединяется новая заинтересованность. Издатели воображают себя бизнесменами. Они хотят издавать книги. В новых условиях это означает: с наименьшими затратами и наибольшей, а главное, наискорейшей выгодой. Впрочем, кому я это всё рассказываю – ты знаешь всё это лучше меня.

По-иному выглядит то, что мы называли свободой творчества. Я присматривался к писателям и критикам из Москвы на последней ярмарке во Франкфурте, внимательно слушал, и мне казалось, что у многих на лбу печать этой новой несвободы. Той самой несвободы, о которой в свойственной ему вульгарной манере говорил незабвенный Лукич: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Речь идёт не о литературной проституции – это элементарный случай. Речь о более тонких вещах, не имеющих прямой, а, может быть, и никакой связи с продажей себя: о порабощении новыми обстоятельствами, новыми условиями функционирования литературы и культуры вообще, о боязни не поспеть за поездом, который наращивает скорость. Любопытно, что эта несвобода необыкновенно точно выдаёт себя в языке выступлений. И, конечно, в языке, на котором пишутся романы или статьи. Кажется, я писал тебе, что занимался рецензией на книгу Нат. Ивановой (рецензию отвергли). Это хорошая, интересная книга. И на каждой странице она свидетельствует о несвободе автора. Это, впрочем, долгий разговор.

Вопрос: свободны ли мы? Свободен ли ты, свободен ли я. Я думаю, да. Свобода в данном случае означает наплевательство. Мне эту свободу дала эмиграция, ты сумел её сохранить, сидя в Москве. Разговоры об успехе в этих условиях становятся беспредметными; самое это слово теряет смысл.

У меня случилась неприятность: началось кровотечение из варикозных вен, более массивное, чем бывало прежде, в результате меня потащили в больницу, где я провёл двое суток, вчера выписался.

Я занимаюсь Селином (помнишь ли ты это имя?), хочу написать, неизвестно зачем, рецензию на воспоминания его жены.

Обнимаю тебя и Галю.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

22.1.04

Дорогой Гена!

Мне близко твое отношение к успеху. У слов succes, succesful действительно все ощутимей становится, я бы сказал, американский акцент. Но так ли переосмыслилось само понятие? Перечитай хотя бы Vorspiel к Фаусту. Это отношение всегда было не лишено двойственности, в разговорах о наплевательстве нетрудно поймать себя на некотором лукавстве. Как и в разговорах о свободе (внутренней, разумеется). Эмиграция тоже не всем ее обеспечивает. Освобождаешься от одних зависимостей, оказываешься опутан множеством других, я об этом однажды писал. Самого себя ловишь то и дело на известных комплексах, зажатости, предвзятостях, приходится следить в этом смысле за собой, особенно когда пишешь.

Меня очень заинтересовали твои слова о "печати этой новой несвободы" на лбах многих российских литераторов, о несвободе, которая "необыкновенно точно выдает себя в языке". О "хорошей" книге критика, которая "на каждой странице свидетельствует о несвободе автора". Мог бы ты прокомментировать, развернуть это наблюдение?

 Я еще раз убедился, насколько ты больше меня читаешь, знаешь даже номер журнала и статью, которую я случайно посмотрел в библиотеке. У меня, кажется, немного сдвинулась с места работа (тьфу, тьфу, не сглазить!), но говорить об этом пока рано.

 Обошлись ли твои неприятности с венами? Такие вещи всегда тревожат.

 Будь здоров, дорогой! Всего тебе самого доброго

  Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM137
25.1.04

Дорогой Марк. Мы с тобой философствуем об успехе, точнее, о литературно-коммерческом преуспеянии, не напоминает ли это разговор евнухов о любви? Какой-нибудь Дм. Быков, которым я любовался (говорю это без иронии) на книжной ярмарке, посмеялся бы надо мной. Спросил бы: что ты об этом знаешь?

Он показался мне репрезентативной фигурой. Это писатель и телевизионная звезда. Импозантный, крупный, полный, круглолицый и гривастый человек, внешность и манеры бонвивана. Должно быть, очень хорош в общении. Вероятно, любимец женщин. Я с ним не знаком, как не знаком и с его творчеством, о котором могу косвенно судить лишь по статье одной женщины-филолога в каком-то из толстых журналов – она указывала на ошибки в русском языке – и рецензиям на роман «Орфография», который, по-видимому, пользуется большим успехом. Читать роман, как я понял, не стоит.

Я слушал его выступления и реплики за «круглым столом». Это, можно сказать, живое олицетворение моды, не здешней, конечно, а московской, и, собственно, всё это я и подразумевал под несвободой. Полная зависимость о того, что говорят и что носят. Эта несвобода включает и такие свойства, как раскованность, эмансипированность, nonchalance нового человека, которому плевать на вчерашний день, псевдозападная манера поведения, подсмотренная у известных шоуменов; он и сам – превосходный шоумен.

Ещё один запомнившийся мне персонаж (я пытаюсь ответить на твой вопрос) – совершенно другого рода: это известный критик А. Немзер, чьи «немзерески» я иногда вижу в интернете; они, по-моему, не заслуживают внимания. Я тоже с ним не знаком, ничего плохого сказать о нём как о человеке не могу. Разумеется, беглое впечатление может быть абсолютно ложным. Во всяком случае, оно очень субъективно. Наружность (весьма располагающая и без примеси элегантной пошлости), манера выражаться, мысли – всё, как у Быкова, хоть и в другом роде, – всё «как надо».

Это «как надо» – у очень многих, и на письме, и устно. Например, надо говорить «потому как» вместо потому что, «блистательный» вместо блестящий, «аккурат» вместо других синонимов в контексте, где словечко «аккурат» стилистически чужеродно. Мода, как наклеенная борода. Мода, скажешь ты, модные словечки и обороты, употребляемые невпопад, – везде, их сколько угодно и здесь у нас. Язык – предатель; несвободный, он выдаёт несвободу своего носителя.

Особый случай – Наталья Иванова (ты о ней тоже спрашиваешь), которая мне в общем-то гораздо больше симпатична. Я с ней немного знаком, больше по телефону. Она зарубила по идейным соображениям то, что я пытался предлагать «Знамени», и неудивительно: это другой мир. Помню, что и у меня некоторые из её воспоминаний о писателях в Переделкине вызывали протест. Зато другие были очень хороши. В прошлом письме я имел в виду только что вышедший «Скрытый сюжет», подаренный мне на ярмарке. То, что это «другой мир», другой горизонт и другой образ мыслей, мешает мне правильно оценить эту книгу, хоть я и накатал что-то вроде рецензии. Почитай, кстати, предисловие автора, там как раз и говорится об успехе и «успешных».

Но я чувствую, что не смогу развернуть (как ты говоришь) моё неосторожно обронённое замечание насчёт несвободы, которая будто бы – или на самом деле – пропитала книгу Ивановой. Это именно чувство, впечатление. Возможно, оно вызвано абсолютной погружённостью критика в сиюминутную (разную для каждой публикации) внешнюю реальность российской литературы, отчасти и российской жизни. Отсутствием более широкого горизонта. Сильнейшей зависимостью от «времени». Конечно, хорошо так говорить человеку, которому не приходится изо дня в день окунаться в эту жизнь. Ничего не попишешь: дело критика – писать об актуальной, сегодняшней литературе на фоне сегодняшней жизни. Это почти то же, что сказать: рабство у сегодняшней жизни, у общества и литературного сообщества, у «тусовки» – почти необходимая черта профессионального критика.

Я, как мне кажется, оклемался после моего больничного эпизода. Немного переделал известный тебе рассказик о гроссмейстере часовых дел и досочинил ещё один рассказ – как-нибудь тебе пришлю. В больнице я придумал для него название: «Фантазия для трубы и аккордеона», но оно чем-то мне не нравится. Кроме того, как я уже писал, я немного занимался Луи Селином. Оказывается, в Питере существует «общество Селина». Заново переведено «Путешествие на край ночи» (я читал его, когда мне было лет семнадцать, это был перевод Эльзы Триоле, 1934 года). Вообще переведено и выпущено за последние годы очень много – почти всё, что он написал. Я послал свою рецензию А. Кузнецовой в «Знамя», ожидаю, что зарубят.

В Израиле образовался новый русский литературный журнал «Nota bene». Лондонский «Колокол» окончательно накрылся медным тазом, как мне сообщил Юра Колкер. Что-то наклёвывается (кажется) в «Вагриусе». На западном фронте – никаких перемен.

Между прочим, в самом последнем, февральском номере «Знамени» есть любопытная статья Ю. Качалкиной о современном верлибре. Погляди, это по твоей части. Она путает свободный стих с белым стихом.

Уф!

Пиши, дорогой Марк, дружище. Крепко тебя обнимаю.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

30.1.04

  Дорогой Гена!

  Уходящая неделя была больше обычного занята всяческими разъездами. В понедельник я поехал в "Знамя" получить гонорар и купить первый номер (единственная редакция, где автору не дают, сволочи, бесплатного экземпляра). Тут же узнал, что они собираются печатать, кроме стихов, еще мой небольшой рассказ, и получил приглашение на вечер, где собирались вручать журнальные премии. До сих пор я от этих церемониальных посиделок уклонялся. Они устраивались обычно в небольшом Овальном зале Библиотеки иностранной литературы. На этот раз пригласили публику в большой зал ЦДЛ, и зал, сверх ожиданий, оказался заполнен. Выступали, читали стихи разные поэты, в промежутках показывал свои номера небезынтересный "Театр звука", где музыка, пение, полутанцы-полупантомима сочетались еще с проекцией рисунков, которые тут же делал художник. Потом было, как теперь положено, угощение. Я сидел рядом с Фазилем, спросил, как ему пишется. Он сказал, что прозы сейчас не пишет. "Как-то не хочется". На вечере он читал стихи,  в "Знамени" была недавно опубликована подборка его коротких афоризмов, ты, наверно, читал.

  А вчера нас пригласил Марк Розовский на юбилейную постановку "Бедной Лизы" по Карамзину. Спектаклю 30 лет, торжество по этому поводу устроили в новом здании Союза театральных обществ на Страстном бульваре. Роскошное помещение, приятная, частично знакомая публика – и восхитительный спектакль, я увидел его впервые. Ироничный, очень стильный, артисты выкладывались с удовольствием.

  Сегодня придется опять поехать по делам. Почитываю понемногу журнал. Ты, наверно, читал там новую статью Ивановой. Она заставила меня вспомнить твои слова о "несвободе". Пожалуй, больше подходит сказанное тобой о зависимости от "времени". Обсуждаются модные авторы, по большей части я их сам не читал, сказать ничего не могу – но насколько свое мнение высказывает о них критик, насколько поддается течению, принимает за художественную реальность сконструированные из слов муляжи? Подтвердить бы сказанное хоть убедительными, представительными цитатами.

  Моя собственная работа между тем не вытанцовывается, не могу найти поворот взгляда. Но иногда что-то мерещится. Как сказал один наш коллега: чтобы написать, надо писать.

  Обнимаю тебя, дорогой. Всего тебе доброго. Пиши.

  Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM138
30.1.04

Дорогой Марк. Я тоже провёл эту неделю в светских увеселениях. Сначала концерт в зале Филармонии, в Gasteig’е. (У меня есть абонемент). На другой день в Unionsbräu – это довольно известный ресторан на улице Эйнштейна, с собственной пивоварней, – обсуждение старой книжки «Mythos Rußland», вернее, того, как она соотносится с нынешней ситуацией, соотносится ли вообще; потом другой вечер, русский, по поводу вышедшего здесь маленького сборника литературы, куда, как сказано в одной песне, «Шлёмелэ на свадьбу пригласил Наилучших местных сил».

Статья Ивановой, о которой ты пишешь, видимо, та, что напечатана в январском номере «Знамени» (в интернете есть уже февральский). Она пишет: «На Франкфуртской ярмарке, где Россия в 2003 г. была почётным гостем, немцы на „круглом столе“ о статусе писателя задавали резонный вопрос о защите материальных интересов автора в России. Ответа на него российские авторы не имели».

Это какое-то заблуждение, общее, как я заметил, для всех наших соотечественников: Россия не была «почётным гостем», таких выражений нет и не было никогда в официальных документах ярмарки. Просто каждый год посвящается какой-нибудь стране. В позапрошлом году это была Литва, в будущем году будет какой-нибудь Эквадор или что-либо такое. Что касается вопроса о защите интересов писателя в России, то задал его я, и притом по-русски; очевидно, я причислен к немцам.

Я думаю, что Нат. Иванова выделяется среди современных критиков в России, она гораздо лучше, чем глуповатый Анненский, бесцветный Немзер, провинциальный анфан террибль Золотоносов и tutti quanti. С другой стороны, о литературе куда интересней и глубже пишет Борис Дубин; у него нет этого советского наследия, которое немного даёт себя знать в статьях Ивановой.

По-видимому, решающим критерием для неё является читаемость, успех у читателей. То, что обычно ставилось в заслугу литературному критику, – открытие неизвестных молодых талантов – не входит в её задачу. Она пишет о модных авторах; чуть ли не половина обзорной статьи посвящена Пелевину. Я не знаю, что о нём сказать. Когда-то, это было очень давно, я вещал о нём по радио. Гораздо позже мне кто-то подарил роман «Омон Ра», маленькая книжица, но я соскучился уже на первых страницах и оставил её недочитанной. У меня предубеждение против слишком популярных писателей. Некоторые имена, о которых пишет Иванова, – Пригов, Сорокин, а также дамы-звёзды Маринина, Донцова и Дашкова – вовсе не заслуживают обсуждения. Но зато Маканин – совсем другое дело. Недавно мы с Аннелоре выверяли её немецкий перевод романа «Андеграунд» (новое написание вместо обычного андерграунд; ведь мы не говорим: «Том Сойе» вместо Сойер, «Аканзас» вместо Арканзас), и оказалось (для меня), что это высокоталантливая книга. Я читал Маканина немного и раньше; однажды мы поместили о нём статью в нашем бывшем журнале.

Мне кажется очень показательным её вывод: «Самый серьёзный и самый каверзный вопрос прозы года – это, получается, вопрос всё-таки не художественный, а идеологический. Не вопрос уровня или качества текста, а вопрос <..> критики либерализма, либеральных реформ и их последствий».

Этот вывод выдаёт её с головой. То, что Иванова приписывает прозе, хорошей или плохой, не есть вопрос прозы, но установка самой Ивановой. Вслед за своими авторами она хочет быть сугубо злободневной. Искусство – симптом чего-то; тебе хотят сказать: именно в этом его интерес и ценность. Литературный разбор в собственном смысле, композиция вещи, стилистика, поэтика, философия творчества для неё как будто не существуют; интерпретация, против которой когда-то так горячо протестовала С.Зонтаг (она, кстати, побывала на ярмарке, но я её, к сожалению, не видел) заменяет анализ литературных произведений как таковых. Иванова охотно включает разбираемое произведение в актуальный социально-политический контекст, и художественная проза предстаёт как нечто вторичное по отношению к общественной жизни, как комментарий к событиям и переменам, о которых завтра, быть может, никто не вспомнит.

Я почитывал разную всячину: биографию Андре Жида, дневник Жюльена Грина и весьма прогремевшего М. Уэльбека. Стараюсь тоже что-то сочинить. «Чтобы что-нибудь написать, надо писать», превосходный афоризм. Будь здоров, обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

2.2.04

Меня заинтересовали, дорогой Гена, твои слова про обсуждение книги "Миф Россия": как она соотносится с нынешней ситуацией и соотносится ли? Кто обсуждал эту книгу, участвовали ли компетентные немцы или спрашивали в основном тебя? Была ли она переиздана? По-русски книга вышла в 86-м, по-немецки, как я понимаю, раньше – около двадцати лет назад. Я прочел ее, помнится, году в 88-м, она мне показалась замечательно умной, при этом в чем-то самоочевидной, бесспорной. Потом я перечитывал ее с чувством, что  многое здесь все больше уходят в прошлое. И вот заглянул в нее сейчас – увы, некоторые положения до сих пор оказываются актуальными, что-то возвращается, что-то приходится повторять. Недавно по телевидению один наш известный политик, Явлинский (он однажды возникает в "Стенографии") излагал положения своей новой книги "Периферийный капитализм" (или "провинциальный"? уже сбивается память. Но смысл тот же). Российская ситуация охарактеризована весьма четко: рост без развития. Все перемены не приносят качественного сдвига, который единственно может дать перспективу. Развитие невозможно без полноценного функционирования демократических институтов; в странах третьего мира тоже иногда отмечается экономический рост, но они останутся странами третьего мира уже навсегда. Ты. помнится, много лет назад говорил мне, что такое будущее предсказывали России западные эксперты. Явлинский, как я понял, считает, что шанс еще есть, только времени остается все меньше. 

Посмотрим. То есть, смотреть придется уже детям, нам бы пока доделать свое.

Новостей у меня особых нет. Пиши. Всего тебе доброго

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM139
2.2.04

Дорогой Марк, обсуждение, о котором ты спрашиваешь, состояло вот в чём: люди собрались в одном из небольших помещений этого ресторана, сидели за столиками. Люди – это была интеллигентная публика, человек 20, может быть, 30, почти все немцы, и разговор шёл по-немецки. Была ещё одна русская чета, был профессор Университета бундесвера, читающий там новейшую историю России, бывший офицер Советской армии, мы довольно долго разговаривали до начала, я с ним познакомился года полтора тому назад в Эйхштетте на одной конференции. Большинство присутствующих мне было вовсе незнакомо. Вообще-то я привык к таким встречам. Особенность этого разговора состояла разве только в том, что речь шла о старой книжке. (Мне пришлось её полистать накануне). «Миф Россия» был мною когда-то написан по предложению одного писателя и издателя, который читал мои этюды в журнале «Merkur» (потом редакция сменилась‚ сам я тоже охладел, постепенно связь с журналом прекратилась). Так как книжка предназначалась не для русских читателей, там кратко пояснялось, кто такой Чаадаев, кто такой Герцен, и т.п. Позже один русский издатель в Америке пожелал выпустить её по-русски. В тогдашней русской эмигрантской прессе было несколько злобных откликов, утвердивших мою репутацию русофоба. Немцы, правда, отнеслись к ней иначе. В общем – дела давно минувших дней.

Я сидел за отдельным столиком вместе с Аннелоре Ничке. Она читала отрывки из книги (в её переводе) и задавала мне какой-нибудь вопрос. Я философствовал, а потом задавали вопросы присутствующие – либо сами высказывались. И, надо сказать, всё прошло довольно оживлённо. Темы были в основном такие: возможна ли перемена власти, приход какого-нибудь реалистически мыслящего руководителя, что об этом сказано в книжке и что получилась, глядя через 20 лет; возможна ли демократия в России, что я тогда об этом думал и что получилось; русская интеллигенция, оправдались ли надежды, которые автор книги возлагал на интеллигенцию. И разные попутные сюжеты. Мне, конечно, было интересно послушать, что говорят люди. Сам-то я был уверен, что моё сочинение безнадёжно устарело. Дискуссия как будто это не подтвердила. А вообще говоря, интересы мои передвинулись довольно далеко. Я смотрю на книжку так, словно её написал кто-то другой, и мне, например, было интересней читать о дуализме двух столиц, Москвы и Петербурга, о двух мозговых полушариях русской культуры, чем о каких-нибудь заплесневелых актуальностях.

Должен сказать, что с годами я окончательно утратил интерес к политике – во всяком случае, к «реальной», повседневной политике. Газет я почти не читаю, мне жалко тратить время на эту труху. Ограничиваюсь тем, что утром слушаю последние известия по радио (тот самый канал Bayern-4 Klassik), а вечером мы с Лорой смотрим известия по двум или трём некоммерческим каналам телевидения. Иногда я слушаю дискуссии, выступления комментаторов, которым можно доверять. Время от времени подкатывает чувство какой-то тошноты от бесконечной жвачки, от преувеличенного значения, которое придаётся партийным дрязгам. Как сказала Марина Цветаева, «завтрашняя газета устарела». Как и всюду, бросаются в глаза главная черта журнализма: метание от одной новости к следующей, а для этого приходится прежнюю бросать на полдороге; луч застыл на скользящем сегодня, слегка касается уходящего в тень вчера и пытается задеть краем неудержимо надвигающееся завтра. Им бы следовало помнить афоризм Петера Вейса: Denke daran, daß heute morgen gestern ist.

Об актуальных событиях в России я имею, конечно, лишь общее представление. На расстоянии подробности кажутся несущественными. Невольно по-иному расставляешь акценты; но это естественно. Потерял ли я вообще контакт с нашим отечеством? И да, и нет.

Явлинский, наверное, прав. Мнение, что Россия всё больше напоминает страны Третьего мира, находит довольно много сторонников.

Обнимаю, твой Г.

4.2.04
CharM140

Дорогой Марк, эпиграф к 3-й главе «Пиковой дамы» гласит: «Вы пишете мне, мой ангел, письма по четыре страницы быстрее, чем я успеваю их прочитать». Позавчера я послал тебе письмецо, но забыл, что собирался присовокупить несколько рассказиков, не слишком серьёзных, которые я тут насочинял. Жму руку, обнимаю. Твой Г.

[Приложены: «Опровержение Чёрного павлина». «Диспут», «Порнограмма»]

М. Харитонов – Б. Хазанову

8.2.04

   Дорогой Гена,

   Спасибо за рассказы. Первые два показались мне интересными. Читаешь их с ожиданием финала, разрешения; дочитав, чувствуешь, что надо перечитать еще раз. Можно бы сказать, что в чем-то сказывается влияние Борхеса – если бы я не знал, что твой стиль сложился задолго до того, как ты про Борхеса услышал.

   Третий рассказ ("Порнограмма") мне определенно не понравился. Сюжет, верней, завязка – из тех, что обсуждаются у нас сплошь и рядом на телевидении или в газетах; над многозначительной недоговоренностью сейчас бы усмехнулись, какая-то особая свобода, отключенность от мира, может быть, мерещатся впереди автору, но не читателю; читатель такие истории сам может рассказать. У меня в одной повести цитируется объявление, которое я прочел на заборе, кажется, в Калязине: "Парень 19 лет переспит с женщиной не старше 35". Язык теперь такой. Если тебе видится что-то большее, надо досказать.

Я забыл в январе поздравить тебя с днем рождения. Мы бы и свои дни рождения не отмечали, но дети напоминают. Вчера приезжали к нам с внуками поздравить Галю. Я почувствовал себя патриархом. (Вспоминается Мандельштам: "Еще далеко мне до патриарха, еще на мне полупочтенный возраст").  

   Может, тебе любопытно будет заглянуть на сайт швейцарской галереи, где выставлены сейчас Галины работы: www.artus.ch. Там кое-что воспроизведено.

А у меня новостей пока нет. Сижу, пробую что-то писать.

Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров.

   Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

9.2.04.

Дорогой Марк, не затронул ли вас с Галей как-нибудь лично страшный случай в метро? Зловещая ирония истории: столько лет восхваляли освободительную борьбу палестинского народа, а теперь эта «освободительная борьба» ворвалась в собственный дом. Между прочим, я заметил – не в связи с этим взрывом, – что вторая некоммерческая программа немецкого телевидения (ZDF), обычно занимавшая довольно отчётливую проарабскую позицию, теперь с этим делом как-то заткнулась.

Твой отзыв о «Порнограмме» заставил меня сильно усомниться в достоинствах этого рассказа. Конечно, я знаю, что сюжет не нов, зачин банален, – это, кстати, тема прекрасного фильма «Порнографическая связь» (там объявление даёт женщина), – и о том, что завязка не новая, сказано в первой строчке рассказа. Меня интересовало другое, в общем-то простая вещь. Случайная связь как способ вырваться из враждебной человеку социальной жизни – из рутины. Путешествие на фантастический остров полной, вакуумной независимости, бегство в иллюзию. Не сам по себе способ знакомства, с некоторых пор ставший вполне банальным, а что из него получилось. Между прочим, объявление, которое ты видел в Калязине, на мой взгляд, – совсем неплохой сюжет; не само по себе объявление, сильно смахивающее на рекламу проституции, а что из этого вышло, как повели себя люди, отнюдь не принадлежащие ни к этому цеху, ни к клиентуре, что ими руководило, чего они хотели, даже если не сознавали этого. Или это начало игры, которая потом оборачивается чем-то серьёзным. Но так как в моём рассказе это, по-видимому, не прозвучало, мне, возможно, придётся к нему когда-нибудь вернуться, – если вообще из него удастся сотворить что-нибудь путное. Я пытаюсь защитить тему, а не исполнение.

Ты обмолвился любопытным словечком: «многозначительная недоговорённость», над которой, пишешь ты, сегодня бы посмеялись. Очень может быть. Если говорилось о постмодернистской или там постхристианской и т.д. эпохе, то почему бы не ввести термин «постэротическая». Если ограничиться только литературой, собственно литературой, то это вопрос языка и одна из проблем современной литературы. С ней, я думаю, и ты так или иначе столкнулся в Amores novi.

Я писал о репрессивной морали в тоталитарном обществе, оставившем по части ханжества далеко позади викторианскую эпоху. Теперь маятник разлетелся в противоположную сторону, и мы оказались в смешном положении – на мели. Как говорить о сексе? «Словарь любви» (есть такая книжка Ролана Барта) чрезвычайно оскудел. Казалось бы, вся эта область полностью и навсегда растабуирована. Я тут как-то начал читать роман очень модного сейчас Мишеля Уэльбека (Houellebecque) «Элементарные частицы»; ты, наверное, о нём слышал. Соскучился и бросил. Речь идёт о двух братьях-учёных (физиках), но элементарные частицы, если я правильно понял, – это не только объект их исследований, это они сами. Вместе с их окружением. И получается, что скука как бы запрограммирована в романе, где в самом деле всё языковые табу, и прежде всего сексуальные, сознательно (не только, как я думаю, в угоду моде) отринуты. Покончено со всяческим идеализмом и лицемерием. Люди как будто бы вполне раскрепостились. И стало невыносимо скучно.

Между тем «многозначительная недоговорённость» связана с тем, что вся область секса – не только обозначаемое, но и обозначающее. Эротический словарь маркирует нечто само по себе неоднозначное, двойственное, «и то и сё», и вот оказывается, что покровы и туманы невозможно сорвать, не рискуя при этом ободрать и кожу.

Я вызвал цюрихский сайт www.artus.ch, но найти Галю почему-то не удалось.

Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

11.2.04

Слава Богу, дорогой Гена, недавняя трагедия в метро нашей семьи прямо не коснулась. Хотя на этой линии живут мои сын и внук. У Алеши машина сейчас в ремонте, он ездит на метро, но в тот день немного проспал. Ужасно, что такие новости мы привыкаем проглатывать, не поперхнувшись. Промусульманская риторика многочисленных западных моралистов вызывает тошноту. Уже приходилось слышать мнение, что Запад совершил ошибку, признав Израиль. Не было бы Израиля, не было бы проблем с арабским миром.

Вообще с моралью на Западе что-то происходит (про нас не говорю). Убийца и каннибал отстаивает перед немецким судом свои права свободного человека. Анатом, называющий себя художником, выставляет эффектно обработанные трупы; среди людей, которые выстаивают очереди, чтобы на это поглазеть, многие ходят в церковь, называют себя верующими. Вспоминают ли они, что любая религия требует умерших упокоить? У нас вот выставлен на обозрение один такой труп – все-таки уже поговаривают, что даже над грешником и преступником нельзя так издеваться, оставлять душу неприкаянной.

Твои слова о том, что маятник в современном обществе качнулся в сторону аморализма, относятся не только к сексу. Значит, Уэльбек, по-твоему, скучен? Я его не читал, но знаю восторженную немецкую прессу о нем. Ты пишешь, что заборное объявление, которое я привел, могло бы стать основой неплохого сюжета: «что из этого вышло, как повели себя люди.., что ими руководило, чего они хотели, даже если не сознавали этого». Вполне возможно. У меня просто воображение не заработало, я этого не написал, людей даже не представил. Но – если вернуться к твоему рассказу – и ты ведь заявленной истории не написал. «Случайная связь как способ вырваться из враждебной человеку социальной жизни – из рутины. Путешествие на фантастический остров полной, вакуумной независимости, бегство в иллюзию». Идея прекрасная – но сочинить саму историю ты предлагаешь читателю. Как это сделать, ничего практически не зная о героях?

Будь здоров, мой дорогой, пиши.

Марк

Да, странно, что ты не нашел на швейцарском сайте Галиных работ. Может, ты забыл, что ее фамилия Эдельман? Она среди представленных в галерее.

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM142
11.2.04

Дорогой Марк! Само по себе советское общество не было, конечно, высоконравственным, так же как оно не было вполне аморальным. Оно было в высшей степени ханжеским; собственно, это и означает разительный контраст между чистотой советского человека, каким он выглядел в литературе и других видах «оповещения», пейзанами Исаковского, солдатом Василием Тёркиным и пр., строжайшим запретом всего, что касается нижней половины тела, этим возрождением древней мифологической схемы возвышенного «верха» и низменного «низа» (если герою надлежит погибнуть, он умирает от пули коварного врага, от разрыва сердца, но уж никак не от токсической дизентерии), и так далее, вплоть до импозантного аскетизма какого-нибудь Штирлица, – и реальной жизнью. Секс – это вторая крамола. И можно было бы без труда проследить необходимую связь между цензурой нравственности и политической цензурой, связь репрессивной морали с гнётом тайной полиции. Но я бы не сказал, что общество, посреди которого я ныне нахожусь, отличается разнузданностью; вовсе нет. Помнится, Гриша писал мне однажды о сексуальной революции на Западе так, как будто это всё ещё сегодняшний день. Давно отзвучавшая сексуальная революция (а также пилюля) добилась очень многого, резко понизила порог терпимости, радикально изменила многое в отношениях молодых людей и в отношении общества к молодёжи. Но ни молодёжь, ни общество в целом не сделались более аморальными. Покончено с ханжеством, с тем, что называлось буржуазной моралью, но не с моралью как таковой, некоторые невозможные прежде формы поведения стали общепринятыми – это другое дело. Вместе с тем, однако, образовалась какая-то пустота, точнее, оголённость. Я думаю, что молодые люди, не только девушки, каким-то образом восполняют её, – сформировались новые правила поведения, новые умолчания, новый этикет ухаживания, кокетства, уклончивости, готовности или неготовности ложиться в постель, стратегия женской податливости и женского достоинства.

Если же говорить не о личных отношениях людей (королевский домен литературы), а о политической морали, которую артикулируют, – но и формируют! – омерзительные средства массового оповещения, СМИ на современном русском языке, то я с тобой, конечно же, совершенно согласен. Правда, и оправдание каннибала, и выставка препарированных трупов, и многое другое одновременно вызывают активный протест – всё вместе.

Уэльбек, между прочим, недавно поместил в «Die Zeit» статью, в которой объявляет себя (впрочем, уже не первый раз) консерватором и в политике, и в морали, и даже в какой-то мере в литературе. Незадолго до этого он скандализовал либеральную публику, сказав вслух всё, что он думает об исламском фундаментализме и об исламе вообще. И это при том, что он не только писатель, но и шоумен, выступает на эстраде, на чём-то бренчит и т.п. Но писатель он всё-таки – насколько я могу судить по «Частицам» и ещё одному роману, напечатанному в московском толстом журнале, не помню в каком, – скучный.

Зубной врач немец, у которого я бываю в качестве пациента, сказал мне (причём сам начал эту тему), что единственное решение израильско-палестинского конфликта – это «железный кулак», и показал кулак. Никакого другого разговора с палестинцами, по его мнению, быть не может. Так что есть и такая публика.

У нас гостит Зиглинде Графенхорст, вдова Уве (о котором я тебе как-то раз писал), послезавтра приедут дети и внуки, но сейчас никого нет, тишина, казалось бы – садись и работай. Не получается. В моём писании или писательстве образовалась дыра.

Вчера я просматривал в интернете журнал, который в общем-то никогда не читаю, – «Континент», некогда бывший главным литературным журналом политической эмиграции. Теперь это журнал с православно-христианским уклоном. Там, кстати, время от времени публикуется и Гриша. К моему удивлению, оказалось, что они помещают краткие, но довольно информативные и добросовестные обзоры других журналов. (Не гнушаются даже «Нашим современником»). И вдруг я встречаю, к ещё большему удивлению, своё имя. Критик Мария Ремизова пишет: «Как всегда, актуальна тема любви. Но авторов отчего-то все больше привлекают разного рода негармоничные, неестественные формы взаимоотношений. Здесь можно обнаружить либо страсть — либо равнодушие. Душевное участие сведено к минимуму. Либо плоть — либо ничто».

После этого несколько примеров, и далее следует Б. Хазанов:

«В повести “Третье время” (“Дружба народов”, № 5) описывает пробуждение эротических влечений у подростка. Дело происходит во время войны в поселке, где практически нет мужчин, зато молодых, исполненных томления женщин более чем достаточно. Подросток романтически влюбляется в одну, но первый сексуальный опыт переживает, разумеется, с другой – после чего пытается совершить самоубийство. Текст донельзя литературный, вычурный и переусложненный отвлеченными умствованиями, якобы принадлежащими тому же герою, в гораздо более зрелом возрасте пытающемуся осмыслить эпизод своего грехопадения».

Странно, может быть, покажется тебе, но этот уничтожающий отзыв произвёл на меня большое впечатление. Я попробовал взглянуть на мою прозу глазами человека другого времени и другого мира: женщины, сравнительно молодой (год рождения 1960), живущей в Москве, более или менее интеллигентной, наконец, профессионального критика. Где-то там говорится, что она сотрудник журнала. И, без сомнения, выражает не только своё изолированное мнение. Справедлив или несправедлив её отзыв – неважно, не в этом дело. Лично мне кажется, что он заслуживает внимания. (Если, конечно, допустить, что повесть прочитана, а не бегло просмотрена и брезгливо отброшена). Ситуация, описанная в повести, её «тема», вызывает ироническое отношение. Любовь в повести, говоря языком рецензента, неестественна и негармонична, без душевного участия, не любовь, а элементарное пробуждение эротических влечений. Война как контрастный фон этих переживаний не имеет значения. Литературный язык недопустим, он кажется критику вычурным. Рефлексия условного автора внутри художественного (претендующего на художественность) текста воспринимается как абсолютно лишнее, отвлечённое умствование. Короче – литература, которая в наше время невозможна, смехотворна, попросту скучна. И вот я снова думаю: кого может интересовать, кому нужно всё, что я сочиняю?

Однако вот пишу длиннющие письма.

Фамилия Гали мне, разумеется, известна. Как конкретно добраться до сайта? Artus выглядит большой фирмой, предлагаются всякие вещи, но о выставке почему-то ни слова.

Крепко жму руку, обнимаю. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

15.2.04

Странно, дорогой Гена, если ты впервые обнаружил в прессе критическую глупость о себе. Думаю, мог бы найти их больше и раньше. Я в свое время читал газеты и журналы, натыкался иногда на упоминания своего имени. Один шумевший тогда критик, помнится, выразился особенно замечательно: «Совершенно очевидно, что М.Х. абсолютно бездарен». Мне запомнились эти «очевидно» и «абсолютно». Критик, видимо, не сознавал, как роняет себя самого. Невелика честь заметить абсолютно всем очевидное. Но мне ведь как раз перед тем присудили, что ни говори, премию, не все, значит, разобрались, заслугой критика было бы открыть людям глаза, объяснить, показать. Только для этого надо было бы хоть прочесть текст, по возможности внимательно, проанализировать, подтвердить свою мысль убийственными цитатами. А для таких безапелляционных суждений незачем даже читать книгу. В статье вообще шла речь не обо мне, критик лягал, кажется, Окуджаву, хлесткая фраза была пристегнута просто так, попутно.

Даже глупости задевают, конечно, иногда ранят больно. В «Стенографии» я отмечал, как задевали критические уколы самого Томаса Манна. Общепризнан, казалось бы, живой памятник, вокруг хор похвал. Нет, отмечал среди этого хора редкого недоброжелателя, долго не мог успокоиться. Недоброжелатели, впрочем, бывали не мелочные, вроде Мушга. Давным-давно, когда меня не печатали, я собирал отзывы устные и говорил друзьям-читателям: критикуйте, указывайте на недостатки, я постараюсь исправиться. И сейчас, как ты знаешь, прошу – пока работа не напечатана. Оценочной критикой я с некоторых пор интересоваться перестал – уже не исправлюсь. И нервы спокойнее. Полезен бывает содержательный анализ, но это сейчас редкость.

Отзывы до меня доходят, когда мне желают их сообщить. Например, когда отказываются напечатать – но рецензий с обоснованиями для этого сейчас не требуется, да мне и не нужно. Или когда знакомые хотят, наоборот, сообщить что-то приятное. Неделю назад, например, мне одна за другой позвонили две женщины (одна – еще моя школьная одноклассница): они услышали по радио мой рассказ «Музыка», были в восторге. Радио называлось «София», цикл передач «Восхождение», по этим названиям можно было определить, что радио православное. Оказалось, действительно так. Я с ними связался, спросил, почему меня не поставили в известность, знают ли что-то об авторских правах, поинтересовался гонораром. Разговор, впрочем, был вполне доброжелательным, мне объяснили, что радиостанция нищая, наговорили комплиментов. Не судиться же с людьми, которые пропагандируют мое творчество. Я свой рассказ совершенно забыл, перечитывать себя вообще не люблю, но тут взял почитать. Действительно, вполне можно воспринять рассказ и как христианский.

Вот такие, Гена, дела. Не грусти. Всего тебе доброго.

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM143
15.2.04

Дорогой Марк, я сейчас снял с полки и перечитал рассказ «Музыка» (во втором томе Избранной прозы 1994 г.). Тогда, почти десять лет тому назад, он мне очень понравился, о чём я тебе, кажется, писал; это же впечатление повторилось и сейчас. Почему этот рассказ был сочтён однозначно христианским? Догадаться, конечно, можно, ведь объяснили же нам, что чуть ли не вся русская культура и литература – христианская. (В противоположность западной). Результатом этой мании стало то, что слово «христианский» расплылось до полной утраты сколько-нибудь внятного значения. (Как и противопоставляемое ему словечко «постмодернистский»). Возможно также, что редакторов православного радио подкупил некоторый как бы славянофильский мотив: Брусиловский не зря стал жирным преуспевающим бизнес-музыкантом, творцом и исполнителем искусственной математической псевдомузыки: набрался этому в Париже; мы, единослышащие, обрели здесь, в России, «кое-то... утраченное или искажённое более благоустроенным миром», и т.д. Сюда же и монастырская стена, осквернённая, но устоявшая, вопреки всему, колокольный трепет, услышанный внутренним слухом, упоминания о Творце.

Нет, конечно, какое там христианство, – рассказ может быть расценён и как пифагорейский, и как индийский; есть, конечно, что-то и от Гессе, и даже от Шопенгауэра. Кстати: помнишь ли ты, как в одном разговоре с другом Адриан Леверкюн говорит о том, что музыку вовсе не обязательно играть, исполнять, однажды созданная, она существует сама собой, вне акустического звучания.

Рассказ прекрасен (чему не мешает некоторая, слегка сквозящая предсказуемость: необходимо, чтобы Артеев – значащая фамилия, от ars, artis? – потеряв способность слышать музыку мироздания, утратив связь с гармонией, умер. Хотя бы несчастный случай и был внешне мотивирован: упился. Ждёшь, что Артеев свалится и помрёт). Слог идеально отвечает содержанию; быт сливается с мистикой; наконец, многозначный, пронизывающий всю ткань повествования символизм рассказа, так сказать, двусторонен, обоюден, что я особенно ценю; означающее и означаемое постоянно меняются местами. То, о чём вам рассказывают, всегда отсылает к чему-то другому, а это другое, в свою очередь, оборачивается конкретикой. И, наконец, главное: любые интерпретации по необходимости будут выглядеть грубо односторонними; исчерпывающее толкование невозможно.

Ты пишешь о «критических глупостях». (От них, впрочем, никто не застрахован). В русской печати я очень редко встречал упоминания о себе. Конечно, мне было обидно неожиданно прочитать вскользь брошенное замечание М. Ремизовой. Но оно мне показалось симптоматичным. Оно обронено не зря. В нём, по-моему, отразилось то, что можно назвать современной российской литературной философией, – распространённый вкус и образ мыслей. Они несовместимы с моим вкусом (и, вероятно, твоим), с нашими представлениями о литературе, моими даже больше, так как я живу вне российского общества. И это наводит на грустные мысли. Эта Ремизова – своего рода привет от берегов отчизны дальней.

Но, как сказано у Бабеля, «папаша, пейте и закусывайте. И пусть вас не волнуют этих глупостей».

Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

24.2.04

Как ты знаешь, дорогой Гена, меня сочли достойным прозвучать по православному радио. А недавно известный тебе еврейский журнал «Лехаим» предложил мне дать что-то им. Я просмотрел прошлогоднюю «стенографию» и сделал для них подборку на еврейскую тему. Вот тебе два небольших фрагмента, связанных с именем покойного Маркиша.

«Прочел в «Иерусалимском журнале» № 6 очерк Шимона Маркиша о Григории Богрове, русско-еврейском писателе («Третий отец-основатель».) Очерк был закончен в июне 2001, месяца полтора спустя Сима приехал к нам в Chateau de Lavigny, упоминал эту работу. Читая, я сомневался: что он мог найти во мне, таком не настоящем еврее? А ведь приехал, издалека, и потом звонил, заинтересованно тянулся поговорить. Богров рассказывает русскому читателю о евреях вещи малоприятные. Но кто вообще в ту пору мог рассказывать русским об этом малоизвестном племени? Даже этнографического интереса как будто не было, о цыганах, кажется, знали больше. Они хоть плясали и пели для публики. Оказывается, отец запрещал Богрову изучать русский язык. Считалось более правильным не знать язык страны, в которой живешь. Как могло возникнуть понимание культуры, быта, которые таились от посторонних? Выход из гетто становился ассимиляцией, которая Маркишу, как я понимаю, чужда.

А распространенная неприязнь, почти презрение к выкрестам – как к предателям, совершившим грех! Вспомнилось, как в Дюссельдорфе немецкий художник с польской фамилией Tadeusz сказал мне: «Я член еврейской секты…» – тут я напрягся, но он продолжил: «которая называется католицизм». («Judischen» – можно перевести и «иудейской»). Общеизвестно: Христос, в конце концов, был одним из еврейских сектантов, апостол Павел (фанатичный иудей Саул) сделал его учение не достоянием избранной нации, а мировой религией. Строгие традиционалисты могли считать это ересью – их право.

А сын самого Шимона Марк сейчас монах в православном монастыре в Иванове.

«Если бы я мог его об этом спросить!»

О Горенштейне я сам тебе уже писал – отчасти повторюсь.

«В «Иерусалимском журнале» темпераментная, очень субъективная статья Симы Маркиша памяти Фридриха Горенштейна (уже год прошел после его смерти – как быстро!) Маркиш солидаризуется с мнением режиссера Левитина: главное в Горенштейне – его еврейство… «Иерусалимский журнал» снова погрузил меня в атмосферу еврейской проблематики, еврейского взгляда на мир. Недавно я по совпадению попробовал перечитывать библейских пророков: Исайю, Иеремию. Мощный темперамент, яростный дух – и все обращено к единственному народу, своему, избранному Богом. Бог един, да, но это Бог еврейский; если евреи будут себя хорошо вести, Бог покорит им другие народы. А вчера взял перечитывать «Псалом» Горенштейна, который Маркиш считает высшим его достижением; прочел пока первую главу. Это действительно мощный писатель, история девочки из голодающей крестьянской семьи потрясающа, впечатляет библейская стилистика пассажей о Дане-Антихристе. Но как соединяются эти две линии? Какую миссию призван исполнить Дан среди чужого народа, на чужой земле, где, кроме него, пока не встречается других евреев? Свои дети, пусть злые, лучше чужих добрых псов. Что-то во мне сопротивляется этому взгляду на мир сквозь еврейскую призму (так же, как сквозь русскую, любую другую). И как, почему это должны принять другие народы? Другие тоже сознают и отстаивают свое своеобразие, но избранничество, единственность – дело другое. Сознание своего избранничества, единственности перед Богом предопределяет трагическую историю народа. Поделиться этими мыслями с настоящими евреями опасно – признают в тебе не настоящего еврея».

Так, похоже, и оказалось. От журнала пока никакого ответа, я не спрашиваю. Там и другие мои заметки не слишком для них ортодоксальны. Существует своего рода еврейская цензура. Когда Галя готовила свою выставку в Еврейском культурном центре, ее предупредили, что картины с обнаженным телом выставлять нельзя. А этот народ, между прочим, дал миру хотя бы Шагала, не говоря о Песни песней.

Вот на таких пересечениях, переплетениях мы живем, дорогой Гена. Как твои дела?

Всего тебе доброго

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

26.2.04
CharM144

Дорогой Марк, взгляд покойного Симы на «Псалом», на творчество Горенштейна вообще, всегда представлялся мне зашоренным. Сима отстаивал концепцию русско-еврейской литературы, сам был теоретиком этой особой литературы. В фундаментальной статье «Р.-евр. литература» (в VII томе «Краткой еврейской энциклопедии», теперь уже почти завершённой) он даёт ей такое определение: «Художественное и публицистическое творчество на русском языке писателей-евреев, отражавших еврейскую жизнь с позиции самоидентификации со своим народом». Там много говорится о писателях XIX и первой трети XX в., к которым это определение можно кое-как приспособить, но дальше оказывается, что единственный по-настоящему крупный русско-еврейский писатель – это Горенштейн. Многие знаменитые имена, Эренбург, Слуцкий, для этой рубрики не подходят, не говоря уже о Пастернаке или Болжском, даже Бабель вызывает некоторые сомнения, и т.д. Рассуждения в этом роде, как и сама дефиниция, кажутся мне в большой мере искусственными. Русско-еврейский писатель Горенштейн – пусть будет так, но он принадлежит русской литературе, и ничего тут не поделаешь. Главное у Горенштейна – его еврейство? Да; как и его русскость. Об этом я, впрочем, много писал. Вспоминаю статью Гриши в «Литер. газете» о романе «Псалом» (который мы когда-то издали в Мюнхене с иллюстрациями покойного Бори Рабиновича), он рассуждал на религиозные темы, кое в чём упрекал Фридриха и, по-видимому, остался совершенно глух к художественной мощи этого романа, пластике женских образов, трагическом юморе. Боюсь, что и Сима просмотрел слишком многое. Русская литература вообще немыслима без еврейского участия, как и немецкая, как и французская, испанская, итальянская.

Каким образом можем мы «идентифицировать» себя? Ты называешь себя сомнительным евреем. Я бы так не сказал ни о тебе, ни о себе, я просто (как и ты) еврей и русский интеллигент. Добавлю, что я никогда не видел противоречия между двумя этими определениями – двумя сторонами одного и того же.

Здесь, в Германии, вся эта проблематика вообще неактуальна. «Пятый пункт» отсутствует; если в моём Personalausweis стоит: deutsch, то это означает не этническую принадлежность, которая никого не интересует, а гражданство. Обо мне знают, что я еврей, ну и что? Актуально, как тебе хорошо известно, другое. Как-то раз я написал небольшой этюд на тему, которая меня занимала; речь, правда, идёт больше о России. Посылаю тебе на всякий случай.

У нас гостят внуки, старший позавчера уехал, Илья остался у нас с младшим ещё на неделю. Вчера мы отправились в Альпы, к озеру Chimsee, где не были уже довольно давно, солнце, снег, пепельные, лиловые, серебряные горы обступают тебя со всех сторон.

Я читаю всякую всячину, чаще, впрочем, перелистываю; то и дело возвращаюсь к «Стенографии». Тут как-то раз ночью наткнулся на место, читанное, конечно, и прежде: беседы с покойным С.И. Липкиным, стр.418 и далее. Липкин рассказывает о Василии Гроссмане, разговор у них идёт о опасности еврейской депортации «в нашей фашистской стране», по выражению Липкина. Ты спрашиваешь, неужели он так думал уже в 46 году, на что С.И. отвечает: «Да, я уже многое понимал».

Удивительный разговор; в сорок шестом году Липкин был взрослым и даже не совсем уже молодым человеком. В 44 году, когда мне было 16 лет, мы вернулись из эвакуации, я продолжал вести в Москве свой дневник (увы, уничтоженный позднее, когда я и мой товарищ ожидали ареста), и в этом дневнике, году в 45-м, я прекрасно помню, стояло: «В нашей стране фашизм». Вот что значит разница поколений: то, что для старших – результат мучительного опыта, долгих сомнений и колебаний, для юнцов есть нечто почти уже само собой разумеющееся. Правда, я тогда думал, что совершил открытие.

Я стал переделывать «Порнограмму», дал ей другое название, но тут нагрянули дети и внуки.

Как ты там? Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

29.2.04

Дорогой Гена!

Еврейская тема имела продолжение. Нас с Галей пригласили на презентацию книги «Евреи и ХХ век» в Еврейский культурный центр – не тот, что на Б.Никитской (бывш. Герцена), а тот, что в Марьиной Роще. В Москве есть, оказывается, разные Еврейские культурные центры, есть даже разные раввинаты: один ортодоксальный, другой любавичский (хасидский), они как-то конкурируют. Большое многоэтажное здание, разные залы, концертный, банкетный. Совсем незнакомая мне публика, выступали разные люди, в том числе главный раввин (ортодоксальный, как я понял), была замечательная музыка, потом, естественно, фуршет. Книгу нам подарили: толстенный том, больше тысячи страниц, перевод с французского, аналитические статьи на разные темы, раздел «Знаковые фигуры». Я начал читать вразброд, есть много интересного – но это особый разговор.

Твой рассказ – скорей эссе в форме письма. Что тут скажешь? Освенцим – конечно, слово знаковое. Хотя есть еще и другие. Гулаг, например. Мы здесь, во всяком случае, чувствуем себя живущими не только после Освенцима, но и после Гулага (совсем ли после?). Ты, может быть, больше, чем я?

Недавно я получил письмо от литературоведа Марка Липовецкого (Лейдермана). Он когда-то обо мне писал, сейчас преподает в каком-то американском университете. Летом он приезжал в Москву, зашел в гости. Я подарил ему свои книги, его заинтересовала моя эссеистика. В письме упоминается твое имя, поэтому приведу тебе цитату:

«Насчет "Трех евреев" мое разногласие с Вами тоже, как ни странно, связано с Беньямином, которого Вы упоминаете как параллель: покончил с собой в процессе эмиграции. Это все-таки не совсем так – и совсем не так в контексте вашей мысли: он покончил с собой, когда их задержали на испанской границе, и он испугался, что ему не дадут эмигрировать. У Вас же три самоубийства складываются в притчу о том, как гибельная для умных русских евреев эмиграция. Мне это не кажется убедительным, и к самоубийствам Габая, Крабчиевского и Якобсона можно подобрать другие ключи. Конечно, вы их знали, и Вам виднее. Но ведь есть и другие причины, вроде Израиля, или же советских комплексов – жили взаперти, и вдруг на волю, и даже просто-напросто: язык и его незнание, и вынужденная изоляция. Почему-то те евреи, что уехали с языком, вроде Бродского или Хазанова, по-другому решали эти вопросы. Мне в Вашем эссе не хватило рефлексии, насколько антисемитизм превратился в самоненависть, ведущую к самоубийству. Насколько советскому еврею хотелось доказывать, что он не еврей, а русский или лучше советский, что все другое – т.е. еврейское кастрировалось и душилось своими руками. Читали ли Вы Леонида Гиршовича? он, по-моему, неплохо об этом пишет».

У нас оттепель, в городе слякоть, в лесу снег еще белый. Зима хороша, когда можно ходить на лыжах, в этом году она была очень красивая. Но вот она кончается. Мартовский пересменок – у нас не лучшее время года. По телевизору видишь, что в Европе ходят уже налегке.

Будь здоров, Гена. Всего тебе доброго

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM145
1.3.04

Дорогой Марк. Мне нужно будет перечитать эссе «Три еврея», так как, помнится, я понял эту работу несколько по-другому, чем М.Липовецкий (имя мне незнакомое); во всяком случае, я не истолковал её как притчу о гибельности эмиграции для русских евреев. Это противоречило бы всей многолетней истории еврейской эмиграции из России.

О Вальтере Беньямине я когда-то давно написал маленький этюд, там описаны обстоятельства его гибели; попробую сейчас отыскать в компьютере и, если найду, пошлю тебе на всякий случай.

Ты пишешь: «Мы здесь чувствуем себя живущими не только после Освенцима, но и после Гулага». Кто спорит? Но мне вспомнилась одна из наших маленьких полемик с Гришей. Он однажды сочувственно процитировал слова Татьяны Великановой, весьма достойной женщины: для меня, сказала она, Магадан ближе (или важнее, точно не помню), чем Освенцим. На что я ответил, что нахожу эту сентенцию постыдной. Почему? Потому что она подтверждает то самое, о чём написано в моей статье: что Освенцим отсутствует в сознании российской интеллигенции, как он отсутствовал в сознании бывшей советской интеллигенции, не говоря уже о «народе».. Потому что я не в силах понять эту иерархию зла: Гулаг «важнее», нет, «важнее» Освенцим. Потому что слова Великановой и соответственно гришины слова означают: не наше дело; пусть немцы разбираются со своими евреями; нас Катастрофа не касается.

Моя работа нарушилась, так как малыш всё ещё гостит у нас. Сегодня снова идёт снег. Вчера мы с Ильёй были на «Тангейзере» в бывшем Королевском театре – ты помнишь это здание. Кстати, несколько месяцев назад я написал для «Знамени» отзыв о Вагнере в Мюнхене и в Штутгарте, но она потонула.

На этом сегодня закругляюсь, будь здоров, обнимаю. Твой Г.

CharM146
4.3.04

Дорогой Марк, я замечаю, что в последние годы впал в постыдную зависимость от России, точнее, от российских литературных дел. То и дело роюсь (при помощи Интернета) в журналах, трачу время – сколько его ещё осталось? – на чтение критических статей, дурацкого толчения воды в ступе, на писание никому не нужных рецензий. Зачем? Вот ведь ты обходишься без всего этого. Не говоря уже о попытках издать что-либо. То и дело я слышу об издательском кризисе: книжные предприниматели жаждут немедленной прибыли и не видят смысла выпускать что-либо, кроме мусора. Я могу понять Сороса, плюнувшего на всё это дело. Зато у меня есть прекрасная идея: воспользоваться опытом нашего поколения. Живи я в Москве, я предложил бы восстановить институт Самиздата. В самом деле, если литература, заслуживающая этого названия, обходится так дорого, если очень немногие в состоянии приобретать, а главное, читать серьёзные книги и литературное сообщество в целом представляет собой тесный круг понемногу вымирающих энтузиастов, почему бы не размножать рукописи на компьютере, не распространять их, как некогда распространялся Самиздат, среди друзей и знакомых. Да и переплетать самим. Таким же манером можно было бы выпускать литературные журналы, и на кой чёрт вообще нужна вся эта жадная сволочь – издатели, типографщики, торговцы бумагой, книжные продавцы и пр. Ей-богу, литература от этого бы не пострадала. Наоборот – освободилась бы от паразитического нароста. В обществе, которое постепенно складывается в России, Самиздат – гораздо более подходящая форма её существования, чем попытки возродить традиционное, мгновенно принявшее хищнический характер и всё равно не окупающее себя книгопечатание.

Что у тебя новенького?

Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

7.3.04

Не знаю, стоит ли комментировать, дорогой Гена, твою ностальгию по машинописному самиздату. Ты бродишь по интернету и лучше меня знаешь, что этот самиздат разросся нынче до размеров необозримой свалки, пусть электронной. Образовалось обширное сообщество, которое противопоставляет себя литературе «бумажной». Они друг друга знают, обсуждают, читают, присуждают даже свои премии. Да и в «бумажной» литературе самиздат несравним с прежним. Принтеры – не то что примитивные пишущие машинки, есть и типографские возможности. Если найдутся небольшие деньжата, а еще лучше спонсоры, можно себя издать, потом дарить, даже продавать в фойе какого-нибудь собрания или в электричках. На жизнь этим, правда, не заработаешь. Но, главное, читателя не найдешь. Можно, конечно, предположить, что в этих навалах затерялись незамеченные гении. Я задавался таким вопросом в советские времена, когда у многих еще оставались в ящиках потенциальные шедевры. Ничего особенного не проявилось – кроме того, что мы уже тогда знали. Теперь на цензуру не сошлешься. Умолчим о присутствующих, но почему-то сейчас мы, почитывая, морщимся. Я, помнится, спрашивал тебя, не знаешь ли ты в Германии, вообще на Западе кого-то из новых, действительно значительного. Ты называл мне два-три имени, прозвучавшие уже лет тридцать назад. Не будем сетовать на время и место. Пока сами пишем, можно считать, что главное еще не сказано. И надеяться, что время все выявит, поставит на свои места. Хотя оно, конечно, не может обойтись без помощи людей.

Недавно я прочел у одного свежевылупившегося литератора, что «Сандро из Чегема» – не более чем растянутый анекдот. А Фазиль вчера отмечал свое 75-летие, и действительно классическому «Сандро» уже лет тридцать. При нашей недавней встрече он мне сказал, что ему сейчас не пишется. Поздравить его по телефону не удалось, телефон был отключен, по всем программам телевидения его чествовали. На мероприятие в ЦДЛ я не пошел – там чудовищная толкучка. Нас с Галей в тот вечер пригласил режиссер Кама Гинкас на премьеру своего спектакля «Скрипка Ротшильда» по Чехову. Замечательный спектакль, бурный успех. Потом немного посидели в кабинете режиссера с разными знаменитостями, выпили за него и актеров.

Не грусти, Гена. Будь здоров и всего тебе доброго.

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

7.3.04

Дорогой Марк, мою блестящую идею возродить Самиздат ты не принял всерьёз, чего она, очевидно, и заслуживает. Und trotzdem! Интернет, попытки противопоставить себя «бумажной» словесности, вся эта дилетантская мазня, горы мусора и потоки экскрементов, – я имел в виду не это, а Самиздат в его классической форме: во-первых, рукописи, во-вторых, немногочисленное, совершенно обособленное сообщество пишущих и читающих. И, конечно, ничего не поделаешь, свобода от материальной заинтересованности. Касталийская утопия. Полная безнадёга. Нетопленная башня слоновой кости, где кутаются в тряпьё, клацая зубами от холода. Но ведь это только логическое завершение нынешней ситуации. Даже если нашёлся спонсор – что толку? Серьёзную книгу прочтёт ничтожная часть публики. Критики на неё не откликнутся (и слава Богу). Автор не будет «раскручен». Магазины не возьмут книгу, которую никто не купит. Никто не повезёт её в другие города. Одна радость – будет стоять на полке у сочинителя. Я говорю не о себе: я живу далеко, отрезанный ломоть.

Мы никак не можем отделаться от традиционного представления о роли и месте литературы. Не можем понять простую истину: что центральная проблема, смысл, назначение литературы – не служение («народу» или Мамоне), а свобода. Между тем общество изменилось, и ситуация литературы приблизилась к тому, что давно уже имеет место в музыке, в изобразительных искусствах, а также в теоретической науке. Собственно, никакого «места» нет. В массовом коммерциализованном обществе нет места для новой музыки или для физики микромира; есть полупустые залы и таинственные институты, есть ниши, где прячутся адепты этих сект.

Между прочим, – ты упомянул Фазиля, – я помню, как я присутствовал на его 50-летии, тоже отгроханном где-то, не помню где, с помпой. Последний раз я виделся с ним года два назад. Он произнёс речь в Баварской академии, в качестве новоизбранного члена. В этой речи он говорил об «африканизации» культурных стран. Публика слушала вежливо, вежливо аплодировала, но было очевидно, что он посягнул на некий этикет. Называется этот этикет дурацким словом multikulturell, по-русски – Божий дар с яичницей. Потом я провожал Фазиля и Тоню до гостиницы.

Я тут между делом начертал небольшую рецензию на гришины «Записки Гадкого утёнка», он просил меня. Довольно деликатная задача – выразить моё двойственное отношение к этой книге. Хотелось бы, конечно, чтобы он прочёл, прежде чем предлагать кому-нибудь; но кому? Может, сам Гриша найдёт какой-нибудь журнал. Без знакомства ничего не получится.

Ты удивишься, но я снова занимался рассказиком с объявлением на заборе. Импульс дали и твой отзыв, и даже замечательное предложение, о котором ты упомянул: «Парень 19 лет переспит...» Появились новые мысли, вся концепция сдвинулась. А вообще – тошно.

Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

18.3.04

Дорогой Гена!

Лыжный сезон у нас, видимо, кончился, в прошлый четверг я сбегал последний раз. Снег понемногу тает, гуляем по лесу с Галей пешком. Я втягиваюсь в медленную, еще не совсем ясную работу, читаю все больше стихи, из прозы – перечитываю по страничке «Школу для дураков» Саши Соколова. Тоже своего рода поэзия, и поэзия незаурядная. Эта книга написана лет тридцать назад, ничего сравнимого с ней у него больше не было, последние лет пятнадцать-двадцать он, кажется, вообще не пишет. Возможно, почувствовал, что такого уровня уже не достигнет, а имитировать литературную продуктивность не захотел. Я бы его мог понять. Достаточно одной такой книги, чтобы ему завидовали создатели многотомных собраний. Я пока пишу с чувством, что главное все еще впереди.

Как тебе работается? Знаешь, мне иногда вспоминаются эпизоды, разбросанные по твоим письмам. Петух с отмороженным гребнем, оркестр заключенных на лесоповале, ощущения на австро-германской границе. Драгоценнейшая мозаика. Я, помнится, уже тебя убеждал по другому поводу: если бы ты написал об этом! Фрагментарно, без сюжетной связи, перемежая попутными размышлениями, литературными, историческими, а может, набросками, эпизодами из незавершенных замыслов. Я понимаю, как сомнительны и даже нелепы любые советы со стороны, ты однажды уже с усмешкой отмахивался от назойливого моего жужжания. Но, право, грешно оставлять не записанным такой несравненный опыт, жизненный, интеллектуальный. У меня все же чувство, что такая книга могла бы стать для тебя главной.

Пиши, мой друг. Обнимаю тебя

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM148
18.3.04

Дорогой Марк, я помню, как мы гуляли у Плаасов, по дороге мимо дома и в овраге, и ты возразил, сказав, что «Школа для дураков» – талантливое произведение. Я до этого, ещё в Москве, прочёл начало книги, дальше читать не смог. Прав был, судя по всему, ты, а не я. Но я так и не удосужился прочитать «Школу», а позднейшие тексты, одно кокетливое выступление в журнале и особенно роман «Палисандрия» отбили и вовсе охоту читать. Видимо, напрасно.

Жанр, о котором ты пишешь, конечно, очень соблазнителен. В его вместительную раму ты вставишь ряд картин, откроешь диараму. Хотя возникает подозрение, что такая мозаика – в некотором роде симптом инвалидности. И, самое печальное, это относится ко мне. Я даже стал писать, дней десять тому назад, что-то подобное, что-то на эту тему, отчасти под влиянием последнего тома дневников Т. Манна (1953–1955). И бросил. Начало было такое:

«Вот я сижу и думаю... Рука, столько десятилетий сжимавшая перо, исписавшая пуды бумаги, вот эта самая рука с лиловыми венами, измятой кожей, трудно поверить, вновь, когда уже всё сказано, всё изжито, колотит по клавишам, глаза вперяются в экран, – неужели я ещё жив, ещё в состоянии выдавливать драгоценные, густые капли воображения? Всю жизнь я старался писать не о себе, всю жизнь писал о себе; но лишь при условии, что моё «я» отторгалось от меня; ибо я рассматривал свою жизнь как сырьё, как нечто достойное внимания лишь в той мере, в какой оно может служить материалом для литературы. Тот, кто не может раздвоиться и пересоздать своего двойника в новое и независимое существо, тот не писатель. Затевая новую книгу, словно отправляясь в новое путешествие, я ехал инкогнито; теперь я могу откинуть капюшон, снять чёрные стёкла и отклеить искусственную бороду. Я больше не «художник». Я – это просто я и больше никто. Поразительное чувство раскрепощения на пороге смерти.

Полтора или два месяца сидения в яме, называемой творческим кризисом, убедили меня, наконец, что на сей раз это не кризис. Это конец. Все замыслы, едва родившись, рассыпаются в прах.

Но удивительно, что известие, которое должно было бы окончательно сокрушить меня, известие это меня же и приободрило».

Вот такие дела.

С горя я стал сочинять один рассказец с нелепым фантастическим сюжетом. Модные рассуждения о том, что «нарратив» устарел и невозможен (в который раз всё это говорится?) меня как-то раздразнили. Но если говорить серьёзно, то и эта затея, и всё, чем я занимался в последние месяцы, – барахло, ибо не о главном. Что же главное? и как его схватить?

Перечитывал «Конвейер», страницы о Музиле и эссеизме, это тоже как-то ободряет.

У нас почти лето, но завтра, кажется, снова будет холодно.

Жму руку, обнимаю.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

20.3.04.

Дорогой Гена, я не совсем понял фразу из твоего письма, вернее, из пассажа, которым начинается задуманное повествование: «Но удивительно, что известие, которое должно было бы окончательно сокрушить меня, известие это меня же и приободрило». О каком известии идет речь? Само начало написано прекрасно, хотя есть чувство, что стиль традиционных мемуаров вызывает у тебя внутреннее сопротивление. Стиль возможен разный, переменный, свободный. Можешь, скажем, попутно отвечать докучливому (неназванному) корреспонденту, можешь рассказать о неосуществленном пока замысле, привести эпизод, который уже получился, заглянуть по ходу дела в дневниковую краткую запись, по памяти наполнить ее подробностями, отвлечься на литературную полемику, на сегодняшний поход к зубному врачу или в оперу, вспомнить музыкальное впечатление молодости.

Но, конечно, все это фантазии постороннего, у тебя получится по-твоему. Успеха тебе, дорогой. Пиши

Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM149
20.3.04

Дорогой Марк, я перечитал своё письмо и не знаю, что тебе ответить (насчёт «известия», которое приободрило автора), кажется, там должна была идти дальше какая-то история. Конечно, проект сочинения в таком роде, я уже говорил об этом, весьма привлекателен. Тут, среди прочих вопросов, – обсуждение которых, впрочем, опять-таки может быть включено в материал, – встаёт проблема литературности. Ты не зря обмолвился, что стиль традиционных мемуаров может вызвать внутреннее сопротивление. У меня в старом романе «Далёкое зрелище лесов» герой, неудачливый писатель и беглый муж, приезжает в глухую деревню, чтобы написать для себя что-то вроде отчёта о собственной жизни, но то и дело замечает, что «написать», собственно, означает сочинить: его «я» непроизвольно отделяется от него, превращаясь в литературный персонаж. То есть в нечто живущее собственной фантомной жизнью. Само собой, и это может стать, в свою очередь, предметом рефлексии – и так далее, и в конце концов личность автора плывёт и исчезает в анфиладе зеркал.

Ох, не знаю... Представь себе великолепно сотканную, узорную паутину, а паука нет: весь израсходовался.

Позавчера я был на демонстрации большого, почти двухчасового документального фильма под названием «Bilder finden». Два немецких кинорежиссёра, отец и сын, занялись поисками настенной живописи в Дрогобыче, отыскали дом, который занимал в начале 40-х годов эсэсовец и местный специалист по еврейскому вопросу Феликс Ландау, своё имя он получил от отчима-еврея. Стены расписал на сюжеты детских сказок Бруно Шульц, которому этот Ландау покровительствовал. Другого SS-Mann’a, который убил Шульца, звали Карл Гюнтер, его следы затерялись.

Лет десять назад Петер Лилиенталь, один из представителей Нового немецкого кино 60-х годов, автор замечательных фильмов, недавно умерший, принёс мне томик Шульца по-немецки, был проект создать фильм по мотивам рассказов Шульца, Лилиенталь предложил мне сочинить какую-нибудь прозу на эту тему, что я и сделал (повесть «Чудотворец»). Сам Лилиенталь написал treatment. Из проекта ничего не вышло, не нашлось спонсора. Но, так или иначе, я увлёкся прозой Шульца, а также его рисунками, был даже, если не ошибаюсь, первым, кто говорил о нём на русском языке по радио. Позже я снова занимался Шульцем, кое-что писал и т.д. Так что многое, о чём говорилось в фильме «Bilder finden», мне было известно.

Следы живописи были найдены, начался ажиотаж, из Израиля приехали представители Центра памяти Яд-Вашем, каким-то образом умудрились выломать поверхность двух стен с этими остатками и увезти к себе. Ты, наверное, об этом слышал.

Я сочинил (недели две тому назад) рецензию на мемуары Гриши по его просьбе, друзья Гриши Блюменкранцы, живущие здесь, сказали, что упоминать стихи Зины, которыми нафаршированы мемуары, нельзя иначе как в апологетическом тоне, не то это будет смертельная обида для Гриши. Я переделал и отослал Грише по e-mail через какую-то знакомую, но ответа нет.

Обнимаю тебя, дружище, привет Гале.

Твой Г.

CharM150
1.4.04

Дорогой Марк, что-то давно ничего не слышно от тебя. Здоров ли ты? Как идёт твоя работа? Сегодня Первое апреля, полагается водить друзей за нос, плести какие-нибудь истории. Но моя жизнь сама кажется мне наполовину мистификацией. Новостей, впрочем, особых нет. Я занимаюсь небольшим, страниц 20 с небольшим, сочинением, вполне традиционным, хотя и с фантастическим сюжетом, называется «Инфанта». Есть такая оркестровая вещь Равеля под названием «Павана на смерть инфанты»; я где-то читал, что он говорил, будто выбрал такое название из-за того, то оно красиво звучит: Pavane pour l’infante défunte.

Мне хотелось бы написать какой-нибудь не слишком длинный этюд о любимых книжках. Что-то в pendant к статье Андре Жида «Десять французских романов, которые...», может быть, она тебе попадалась. Там он отвечает на вопрос какой-то газеты (это известная игра): если бы пришлось провести остаток дней на необитаемом острове, какие десять книг вы увезли бы с собой? В самом деле, какие? Лучше, конечно, было бы не 10, а 15 или 20 – не книг, а просто произведений, и, само собой, писателей, которых уже нет в живых. Мне пришли в голову такие: «Герой нашего времени», «Египетские ночи», «Жена» Чехова, «Золотой ключик» Алексея Толстого», что-нибудь Борхеса, оды Горация (впрочем, стихи включать не будем), письма Флобера, «Башня чёрного дерева» Дж. Фаулза, «Три женщины» Музиля, «Доктор Фаустус»... что ещё?

Почти всё время сижу дома – длинные, длинные вечера, когда становится особенно тошно, – Лора работает, – что-то перелистываю, с отвращением (честное слово, но так всегда бывает вечером) вспоминаю написанное, пытаюсь смотреть телевидение, которое деградирует не по дням, а по часам, слушаю музыку. Но иногда, изредка, как ни странно, выступаю с чтениями. Только теперь это не немецкая публика, как бывало прежде много лет подряд, а русская. Удивительно (кажется, я уже об этом писал), как живучи литературные выселки. Эту эмиграцию хоронили и на рубеже 20–30-х годов, и в 70-х, и когда началась перемены; и она действительно вымирала всякий раз; ан нет, глядишь, опять воскресла, опять новые люди появились, которых унесло из отечества, словно смыло волной в океан. В этот раз я читал статью к 50-летию смерти Сталина (которая год тому назад в Берлине вызвала бурную дискуссию, но теперь к ней отнеслись как-то мирно, не оттого ли, что Ус уже не моден) и два рассказика. Читаю и не могу понять, как воспринимается моя проза, воспринимается ли она вообще или это просто медь звенящая и кимвал бряцающий.

У нас теперь редко бывают гости, но на прошлой неделе были старые друзья, граф и графиня Rechberg. Ему за 80, он без правой руки (что не мешает ему водить машину и пр.), стал инвалидом в 23 года после тяжёлого ранения под Новгородом. Католическая консервативная семья, жена говорит: я не читаю литературу, написанную после 1945 года. Тогда я спрашиваю, а как же Доктор Фаустус. – Ну, это почти что. Длинный разговор за столом о войне, об отношении к нацизму, о Двадцатом июля.

Обнимаю тебя, пиши. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

3.4.04

Дорогой Гена!

Для меня оказался неожиданным список книг, которые ты бы взял с собой на необитаемый остров. (Незнаком мне лишь Фаулз). А почему не берешь стихи? Я бы взял скорей их, романы я последнее время читаю с трудом. Хватило бы даже стихов, которые я знаю наизусть (если не откажет, конечно, память).

Который раз меня устыжает твоя продуктивность. Задуманный этюд, сочинение «страниц на двадцать». А я уже месяца три бьюсь над десятком страниц, переделываю, не продвигаюсь, на другое не отвлекаюсь. И тебе написать нечего. А ты еще выступаешь с чтениями. Что за публика собирается, какого возраста? Обсуждают ли потом прочитанное? Какую «бурную дискуссию» могла в Германии вызвать статья о Сталине? (Ты мне об этой своей работе не писал).

Недавно я встречался с Фазилем на юбилее нашего общего товарища. Он был в мрачном расположении духа; это настроение, сказал он мне, отчасти выразилось в стихах, которые напечатаны в февральском номере «Знамени». (Читал ли ты их? Посмотри). Я сказал, что могу это понять, но взгляд на молодых людей помогает отчасти выправить настроение: они в эту жизнь вписались. В ответ Фазиль стал ругать своего Сандро: он ничего не читает, книги отбрасывает, с ним невозможно говорить. У всех, конечно, по-разному. Я со своими детьми, даже со старшим внуком общий язык пока нахожу. Этому Сандро сейчас 21 год, я помню его очаровательным малышом. Тоже известное дело. Я с интересом иногда прислушиваюсь, о чем говорят, о чем поют молодые люди. Почему мы им должны быть интересны?

Всего тебе доброго, Гена. Не грусти, пиши.

Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

4.4.04

Дорогой Марк,

я сейчас закончил рассказ. Какая там продуктивность... Я листал в последние несколько недель дневники Т. Манна его последних лет; сколько там страха, что всё кончилось, колодец иссяк! Я всё думаю о том, что нужно вернуться к «нарративу» – идиотское словечко, то есть к рассказыванию историй, съезжаю в беллетристику, а с другой стороны, невозможно отделаться от доморощенной философии; главное же, всё это – коротенькие вещицы, на «большое дыхание» силёнок не хватает. Сегодня воскресенье, я прошёлся до ближайшей бензоколонки, тишина, улочки вокруг нас пусты, где-нибудь на углу стоит девочка, рядом сидит на задних лапах собака, проедет велосипедист, и более ни души. Весна, жидковатое солнышко, но деревья всё ещё как будто не верят, что стало тепло и пора бы уже распускаться.

Что взять с собой на необитаемый остров. Стихи я бы исключил, так как их очень много, непонятно, брать ли книги или циклы стихов, или отдельные стихотворения; достаточно того, что я уже составил однажды антологию. Она коптится где-то в «издательском доме Время». Каково название фирмы, а? Почему «дом», почему не шалаш, не вигвам, не башня слоновой кости?

Есть стихи, которые вошли в состав крови, и, например, меня коробит от глупостей о Блоке и Тютчеве, которые можно прочесть в книге С. Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским». Сокращённый список поэтов (для необитаемого острова) можно, конечно, составить: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Блок, Ахматова, Рембо, Гораций, Гёте, Мандельштам, – ну, и так далее, ты всё это знаешь.

Я прочёл стихи Фазиля во 2-м номере «Знамени». Хорошие стихи, профессиональные, грустные, очень искренние, без открытий. К числу мало- или вовсе неудачных я бы отнёс «Мировую политику»: это хлёсткий рифмованный фельетон с модной игрой каламбурами, и только. Для самочувствия в прошлом очень преуспевавшего, популярного и в самом деле замечательного писателя, конечно же, показательно стихотворение «Время» («Хорошо или плохо, но, зубами скрепя...»). Крик души; но, мне кажется, – не на высоте темы.

Новелла или скорее long short story Джона Фаулза (Fowles) «Башня чёрного дерева» была когда-то напечатана в «Иностранной (если не ошибаюсь) литературе», вещь, которую стоит прочесть внимательно. Я её тоже недавно перечитывал, по-немецки. Пожалуй, это самый известный из старшего поколения англичан. Вообще же романы и другие вещи Фаулза изданы в России в большом количестве.

Ты спрашиваешь, что за публика собирается на моих чтениях. Всякая. Прежде, когда была немецкая или австрийская публика, это могли быть люди, которых почему-либо интересовала Россия или (реже) русская литература, в том числе профессионалы, или побывавшие в России, или члены местных литературных кружков, или просто интеллигентные люди, студенты. Во всяком случае, я всегда воспринимался как русский писатель. (Гриша Померанц назвал меня однажды западным писателем, пишущим по-русски. Это напомнило мне одного моего старого товарища, Володю Лихтермана, которого в учёных собраниях, на конференциях и т.п., куда он любил ходить, всегда принимали за представителя какой-нибудь соседней науки).

Теперь это чаще всего народ, не близкий к литературе. Чаще старики и старухи, совершенно отторгнутые от страны, куда они приехали, но бывает и молодёжь. Статейка о Сталине (посылаю её тебе, хотя, конечно, едва ли ты найдёшь в ней что-либо новое для себя) была написана, собственно говоря, для газеты «Московские новости», после того, как редакторша просила меня писать для них, – неудачный опыт, статью не напечатали, так как что-то там уже было по случаю 50-летия кончины Уса.

(Я заметил, что это наименование, самое простое и удобное, применяется нечасто. Сам я его услышал на другой день после сообщения по радио. Я ещё не был в это время бесконвойным, оказался по какой-то причине на железнодорожном полустанке, что-то разгружать; там стоял товарный состав. Из-под железной крышки-клапана, прикрывающей одно из двух окошек для воздуха в так называемых русских, то есть двухосных, товарных вагонах, в которых возили заключённых по нашей лагерной ветке, просунулась физиономия духарика, и он крикнул с какой-то горестной радостью: «Ус подох!»).

Я этот текст о Сталине прочитал весной прошлого года в зале при берлинской синагоге, очень красивой. Собралось довольно много народу, евреи и почти все – приезжие последней волны, среди них много пожилых мужчин. Когда чтение закончилось, один из них стал возражать. Вмешались другие, одни за, другие против, и начался шумный спор. Я сидел на эстраде и слушал, но мне казалось, что вся эта дискуссия – как по нотам. «А всё-таки великий человек». «Сплотил народ, без него бы не победили». «Благодаря ему создали тяжёлую промышленность». В немецкой аудитории, конечно, ничего подобного не могло бы происходить. То же можно сказать о молодёжи: их великий Ус вообще не интересует. Я могу это хорошо понять. Обнимаю тебя, дорогой Марк.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

6.4.04

Хорошую статью о Сталине ты написал, дорогой Гена. Жаль, что ее у нас не напечатали, кому-то она, может, помогла бы вправить мозги. Хотя многим уже вправлять бесполезно. У нас тоже на эту тему и пишут, и говорят – надо повторять. Четкий, емкий анализ, но для меня особенно ценны были твои личные свидетельства, и в статье, и в письме. Я продолжаю долбить свое: это надо выговаривать на бумаге, и не только в приватных письмах.

Истории, конечно, всегда интересно читать, перечитывать бывает не всегда интересно – сюжет уже знаешь, нового не обнаружишь. «Мастера и Маргариту», впрочем, как и «Трех мушкетеров» можно перечитывать сколько угодно, даже не особенно углубляясь. У Коллинза, кажется, некий дворецкий всю жизнь перечитывал «Робинзона Крузо», ценил он там не историю, а сентенции, цитировал по любому случаю. На необитаемый остров хотелось бы все-таки взять что-то, что остается не исчерпанным, сколько бы ни перечитывал. В небольшое стихотворение Мандельштама можно углубляться, кажется, бесконечно. Некоторые взяли бы с собой Библию, мне хватило бы Экклезиаста, Книги Иова или Песни песней.

Я сейчас практически не читаю нового, только перечитываю, по страничке, разных авторов – ищу камертон для работы.

Пиши, дорогой мой. Всего тебе самого доброго

Марк

М. Харитонов – Б. Хазанову

14.4.04

Дорогой Гена, дольше обычного нет от тебя ответа, не случилось ли чего? Время назад выяснилось, что некоторые электронные письма почему-то не доходят, еще на два мои письма нет ответа. Решил на всякий случай узнать. Надеюсь, у тебя все в порядке. Обнимаю –   Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

17.4.04
CharM152
16. Apr. 2004

Дорогой Марк, пока что это всё ещё старый компьютер. Если удастся прибрести новый, мой электронный адрес останется прежним. Что сказать нового... Работа моя застопорилась. Мне придётся переделывать мой рассказ, я читал его вслух моим знакомым или, если угодно, друзьям, убедился, что он плох. Сегодня я прочёл в интернете: «Знамя» объявило, что в мае будет напечатан твой рассказ. Кроме того, я снова заглянул в «Континент», где печатаются материалы памяти Аверинцева; там же и обзор журналов. Критиков, по-видимому, интересует в художественной прозе только сюжет. Интересно, что сказали бы они о Флобере, который хотел написать «книгу ни о чём», un livre sur rien.

Другая цитата – ты её помнишь: «Я не увижу знаменитой “Федры” в старинном многоярусном театре... Я опоздал на празднество Расина!» Мне пришлось увидеть Федру два раза: первый раз лет 15 назад в Kammerspiele, второй раз позавчера на генеральной репетиции, с фотографами, режиссёром и пр., – новая постановка. Правда, это немецкий Расин, где александрийские двустишия («Двойною рифмой оперённый стих») заменены традиционным для немецкого театра пятистопным ямбом без рифмы; впрочем, монологи уже давно не декламируются, так что кажется, что актёры стесняются, что им приходится читать со сцены стихи, и произносят их как только можно ближе к прозе. Дескать, простим автору глупую старомодную привычку писать стихами, постараемся как-нибудь её затушевать.

Давно знакомые и в самом деле великолепные актёры, особенно были хороши Тезей и сама царица Федра; что касается объекта преступной любви и пружины действия – юного пасынка Ипполита, он вышел гораздо слабее, но я подумал, что так бывает: в «Грозе», например, Борис куда бледней Катерины. Тут мне снова приходят в голову мысли уже привычные. Спектакль в общем очень хороший, режиссёр – знаменитость (Дитер Дорн). Полностью обошлось без глупостей, без шутовства и издевательства над классиком, как в северонемецких театрах. При этом, конечно, трагедия модернизирована. Что это значит? А это значит вот что. Сцена – кресла, диваны, настольные лампы, двери трёх лифтов, на стене указатели – номера комнат. Видимо, большой современный отель. Костюмы действующих лиц очень скромные, неопределённо-современные. Придворного этикета – какой тут двор – не существует, человек, не знающий сюжета, вообще не догадался бы, что Тезей – царь, Ипполит – царский сын и т.д. Поэтому центральный мотив классицистской трагедии, борьба чувства и долга, не работает: подумаешь, какое дело – влюбилась в пасынка, тем более, что до постели дело не дошло, да и не могло дойти, Ипполит любит другую.

Когда-то, и, конечно, с большим опозданием, прочитав где-то о том, что в пьесах Ануйля (вслед за Жироду) античные герои переодеты в современные одежды, перенесены в современную Францию, я был удивлён и восхищён. Но «Антигона», «Эвридика», «Медея» – это 40-е годы прошлого века. Всё это давно приелось. Я испытываю какую-то тоску по адекватности. Не то чтобы вернуться к котурнам, трагическим жестам, мерному речитативу и прочее. Но меня удручает эта мания режиссёров быть во что бы то ни стало современными. Бывшие Münchener Kammerspiele (они теперь переселились в Residenztheater рядом о оперой) – это ещё что, это театр с развитым вкусом и большим чувством такта, того же Дорна не однажды упрекали в старомодности. (И, кстати, я видел великолепного Шекспира, потрясающего Клейста, замечательного Чехова). Но всё-таки. И вот начинается какая-то нелепая война с классиками. Отказаться от них вовсе – невозможно. Ставить их на музейно-антикварный лад тоже, разумеется, невозможно. Нужно что-то с ними «делать».

Что ты поделываешь? Что читаешь?

Обнимаю тебя, Гале сердечный привет. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

19.4.04

Дорогой Гена,

я все больше втягиваюсь в работу, продвигаюсь по строчке. Накопились за это время и некоторые светские впечатления. Дней десять назад мы с Галей тоже побывали в театре, Марк Розовский пригласил на премьеру спектакля по Чехову. Пьесу «Юбилей» я знал, исполнял там даже роль в школьной самодеятельности, а вот инсценировка рассказа «Пари» оказалась для меня неожиданной. Помнишь ли ты этот рассказ? Сомнительная для Чехова умозрительная конструкция; попытка разыграть ее всерьез (Марк приписал еще любовную линию, ввел героиню) вызвала просто чувство неловкости. Уже не первый раз я удивляюсь странному репертуарному выбору этого действительно талантливого, умного, театрального человека. И не знаешь, что ему сказать – а ведь он имеет обыкновение пропускать мимо себя выходящих из зала зрителей.

Прочтение классиков не может не быть современным, иначе возможен только законсервированный, музейный антиквариат, вроде китайской оперы или русского балета. Недавно один мой корреспондент, прочитавший журнальную «Стенографию», назвал меня «немного пассеистом». Я, признаться, решил посмотреть значение термина в словаре: «Пассеизм – пристрастие к прошлому, любование им при внешне безразличном, а на деле враждебном отношении к настоящему» (словарь, конечно, советский). Нет, этого я за собой не замечал (со стороны, может, виднее), но признать современным поверхностное кривляние все-таки не могу. (Это не о Розовском).

Был две недели назад еще еврейский Песах, нам захотелось послушать в Еврейском центре приехавшего из Нью-Йорка кантора. Кантор оказался из «реформистской» синагоги, что-то на манер европейских протестантов, вела вечер женщина-раввин. И духовные песнопения были сочинены относительно современными американцами, немцами; религиозного чувства они у меня, увы, не вызвали, подпевать я не мог – не знаю ни иврита, ни идиша.

Что было еще? В центре «Мемориал» поминали Кронида – ему исполнилось бы 70. Обычные в таких случаях речи. Галя Салова показала видеозапись, которую сделало Российское телевидение на моем дне рождения 31 августа 1991. За столом сидели Кронид, Копелев, Кома Иванов, пел Юлик Ким, у них брали интервью.

Кто эти твои мюнхенские знакомые и друзья, которым ты читал свой рассказ?

Пиши, если позволит компьютер. Привет Лоре. Обнимаю тебя

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM153
21. Apr. 2004

Дорогой Марк,

выбор «Пари» для театральной постановки, во всяком случае, неожиданный. Подозреваю, что пристрастие к инсценированию классической прозы вызвано недостатком хороших пьес. Кроме того, театр маленький, сугубо камерный, размахнуться на крупномасштабную вещь трудно. То, что я видел у Марка Розовского, было замечательно. Кто-то подарил мне его книгу о режиссуре «Дяди Вани» (которого, кстати, я недавно видел и здесь). Но мне трудно представить себе в этом театре, например, «Чайку». Мне казалось, что «Чайку» вообще нельзя поставить на сцене: это слишком тонкая, слишком глубокая и слишком волшебная вещь. Для меня – одна из самых великих пьес и самая любимая. Лучшее, что я видел, была «Чайка» не на русской, а на немецкой сцене; но и там, по-моему, не обошлось без изъянов.

Может быть, ты заметил, что и через много лет после смерти Чехова сохраняется непонимание. Ахматова не любила Чехова; то, что она говорила о нём, поразительно. При том, что у неё так много общего с Чеховым. Когда-то давно в журнале «Вестник РХД» я встретил глупость, сказанную Пьером Паскалем, учителем Жоржа Нива, о «Мужиках». Гротескный отзыв Солженицына об «Архиерее», вероятно, вовсе не заслуживает упоминания; если бы Чехов это прочёл, он бы, наверное, рассмеялся.

Маленький рассказ «Пари» с его двумя концовками (о том, что автор изменил первоначальный конец по настоянию друзей, было написано в примечаниях) я, конечно, помню. Я читал его подростком в эвакуации, при свете коптилки, он произвёл на меня тогда очень сильное впечатление. Было бы любопытно посмотреть, что получилось у Розовского, – любопытно, но не более.

Ты, конечно, не «пассеист», вот уж никак бы не сказал. (Скорее – meine Wenigkeit, но и ко мне это, кажется, не подходит. А хорошо, если бы это было так, уж очень гнусен век, в котором нас угораздило родиться). Я знаю человека, который гордится своим пассеизмом, сделал его своей эстетической программой и постоянно употребляет это слово. Это Юра Колкер, живущий в Лондоне.

Кстати, в очень хорошем Большом толковом словаре русского языка 1998 года определение почти то же, что в словаре советских времён, но сдержанней: «Пристрастие к прошлому, любование им при безразличном отношении к настоящему».

Я и мой коллега Эйтан Финкельштейн часто вспоминаем Кронида Любарского. В сборнике, ему посвящённом, Галя Салова, кажется, ни словом не упомянула о нашем бывшем журнале, а между тем он был для Кронида очень важным средством самоосуществления, в большой мере – его детищем и его трибуной. Марк Поповский (который был нашим представителем в Америке; знал ли ты его? Он только что скончался в Нью-Йорке) однажды попросил меня рассказать о нём. Это было сразу после того, как мы узнали о смерти Кронида, – по свежим следам. Я сейчас разыскал своё письмо Марку от 31 мая 1996 г. и прочёл там следующее:

«Вы спрашиваете, какого я мнения о покойном. Смерть многое меняет. Когда я услышал о том, что случилось, мне было очень жаль. Он был частью моей жизни, мы делали общее дело, и мы дружили. И я подумал о том, что все наши прошлые неурядицы теперь уже не имеют значения (...) Кронид был человек тяжёлый. Я думаю, он сам порой страдал от своего характера. Помню, в самом начале нашей работы он сказал однажды мне и тогдашним сотрудникам: “Я могу вспылить, не обращайте внимания”. Но он был не только вспыльчив, не только легко выходил из себя, не владел собой, нередко бывал близок к состоянию, напоминавшему истерику, – он был и злопамятен. Кто однажды повздорил с ним, становился его пожизненным врагом. Все знакомые для него делились на наших и не наших. Он не выносил противоречия, не терпел никакого инакомыслия. Тот, кто ему возражал, был заведомо нечестным человеком: уличать противников в неблагородстве, читать мораль устно и особенно письменно было его любимым занятием. Он напоминал доктора Львова из пьесы Чехова “Иванов”. Парадокс его личности состоял в том, что по своим убеждениям он был демократом, а по натуре – человеком сугубо авторитарным.

Я знаю много случаев, когда он бескорыстно помогал людям, вступался за преследуемых, присоединялся к акциям общественной помощи и т.д. Обыкновенно это была любовь к “дальнему”; знакомясь с человеком ближе, он ссорился с ним рано или поздно. На моих глазах он порвал отношения чуть ли не со всеми нашими авторами. Наконец, настала и моя очередь. В первые годы наше сотрудничество было основано на разделении функций: я ведал “культурой”, он – “политикой”. Кроме того, он ведал деньгами, он добыл деньги, и это давало ему право распоряжаться журналом по своему усмотрению, чего вначале не было. Постепенно он усвоил привычки директора – примерно в том смысле, как это слово употреблялось в СССР. Он мог быть внимательным, мог быть и весьма грубым; он постоянно давал понять, что он прекрасно разбирается во всех вопросах, в любой тематике (...) Постепенно стало очевидно, что он хочет от меня избавиться. Почему, я не совсем понимал; может быть, оттого, что перестал во мне нуждаться; может быть, ему показалось, что я недостаточно его уважаю. Сыграла роль и разница наших взглядов. Он жил политикой. Он мечтал – это для меня выяснилось сравнительно поздно – вернуться в СССР. Эмиграция была ему ненавистна, да и друзей в Мюнхене не осталось. Он надеялся продолжать журнал в России, готовился к этому, переправил туда технику и печатный материал (многотомное издание “Вестей из СССР”) и растратил остаток выделенных нам денег; о выходном пособии не было и речи, после его отъезда мне и Гертнеру (секретарю) пришлось выплачивать редакционные долги.

Мне и прежде казалось, что его стремление сделать журнал “тамошним”, живя в Мюнхене, – ошибка; переселившись, хотя и символически, в Россию, журнал рисковал утратить своеобразие; но для Кронида самоотождествление с Россией было чрезвычайно важно, и это несовпадение наших жизненных и профессиональных установок, я думаю, тоже повлияло на наши отношения».

И так далее... Как видишь, тут многое отличается от того, что и как ты пишешь о Крониде в «Стенографии». Но я его знал хорошо, в самом деле дружил с ним, виделся с ним изо дня в день много лет. Сейчас всё это ушло далеко; может быть, я сейчас написал бы иначе. Основание журнала, работа в журнале, 69 номеров, которые мы выпустили, – на всё это была потрачена уйма сил и времени; и всё впустую: наш энтузиазм не дал никаких плодов, вся наша деятельность ушла в песок. Правда, журнал, где мы числились служащими, давал возможность зарабатывать на жизнь. Представляю себе, как был бы Кронид разочарован и удручён, проживи он в России до нынешних дней.

Ты спрашиваешь, кому я читал свои изделия (два рассказа). Во второй раз это был «Город», некое культурное объединение, которое создали харьковчане, – оно существует пять лет, никем не финансируется, держится практически на энтузиазме. Там выступают и гости из России, но только если бывают проездом: приглашать специально, то есть оплачивать дорогу, жильё и платить гонорар, нет денег. Культурный отдел магистрата худо-бедно поддерживает подобные начинания, но в Мюнхене ещё раньше был основан русский ферейн «Мир», немного сомнительный, что-то вроде преемника Общества дружбы под эгидой известного учреждения; кроме того, существует Толстовская библиотека, основанная эмигрантами второго призыва. С другой стороны, интерес к России, как я тебе уже, кажется, писал, в Германии сейчас в большой мере утрачен, а уж к эмигрантам из России – тем более. Считается, что время эмиграции кончилось. Новоприбывшие – можно считать их Четвёртой волной – это не политическая эмиграция, а внимание к выходцам из нашего отечества, как и внимание к современной русской литературе, подогревалось исключительно политическими соображениями.

Иногда я читаю кое-что Лоре или супругам Блюменкранц. Это тоже бывшие жители Харькова; друзья Гриши, интеллигентные люди, он – доцент кафедры философии Харьковского университета. Сумел привезти с собой огромную библиотеку. Прошёл слух, что в Мюнхен собирается переселиться поэт Лариса Миллер.

Кажется, Вагриус всё-таки выпускает мой роман. Странно сказать, но я как-то не испытываю никакой радости. Вряд ли кто-нибудь в России станет его читать. Кстати, на мою предыдущую книжку, «Город и сны», никто не откликнулся, за исключением известной тебе Елены Тихомировой, но она живёт в Берлине. Почти то же было с нашей с Джоном книжкой «Допрос с пристрастием»: как камень в болото.

Дорогой Марк, будь здоров, пиши. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

(?) (дата утеряна)

Дорогой Гена,

Знаешь ли ты такое имя: Николай Боков? Много лет назад он стал соавтором весьма антисоветского сочинения «Голова Ленина», оказался во Франции, несколько лет вел жизнь клошара на парижских улицах: для него это был опыт отчасти религиозный, отчасти литературный. Я однажды познакомился с ним, он подарил мне свою книгу «На улице, в Париже», она мне весьма понравилась. А недавно он прислал мне свое эссе, напечатанное в журнале «Мосты», который, оказывается, снова стал издаваться во Франкфурте. Меня пригласили сотрудничать в нем. Слышал ли ты об этом журнале, что это такое? В присланном мне оттиске оказалась программа журнала: «”Мосты” видят свою задачу… в печатании и распространении вольного русского слова…, не имеющего возможности пробиться к российскому читателю через барьеры догм и идеологических…» – на этом страница обрывалась, следующей не было. Странное ощущение какой-то законсервированной оторванности от нынешней российской ситуации. Представляют ли в журнале, что никаких барьеров на пути к читателю у пишущих в России сейчас нет – кроме, разумеется, финансовых? Напечатать можно что угодно, по крайней мере, за свой счет, на бумаге или в интернете. Найдется ли читатель, вот это в самом деле вопрос.

Я искренне рад, что «Вагриус» тебя печатает, мою книжку там, по словам главного редактора, отклонили так называемые посредники: не будет дохода. Надо бы сунуться в другие издательства, их сейчас много, но как-то пока не тянет. Тем более деньги это может дать почти символические. Я как-то заглянул в новый огромный книжный магазин, посмотрел на ряды книг, полистал некоторые – не смог представить себя среди них. Не стану уверять и тебя, что читатель на твою книгу набросится.

Недавно в интервью «Московским новостям» Соломон Волков сказал о Бродском: «Для меня Бродский – урок стоицизма, трагического понимания того, что в конце концов то, что ты делаешь, может оказаться никому, кроме тебя самого, не нужным. И с этим надо смириться». Знакомая мысль, хотя пример самого Бродского не так уж ее иллюстрирует.

Будь здоров, Гена. Привет Лоре. Пиши

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM154
26. April 2004

Дорогой Марк, это имя (Николай Боков) мне известно, когда-то в Москве у меня был сборник его рассказов, выпущенный чуть ли не Ардисом. В предисловии он жаловался, что когда принёс рассказы в Имка-Пресс, ему объяснили, что не станут печатать их по таким-то причинам, а получив рукопись назад, увидел, что ниточка, которой он предварительно склеил страницы, так и осталась на месте, – рукопись не раскрывали. Рассказы – это была абсурдистская проза-«сюр», как тогда это называлось, – читать было очень скучно. Позже он издавал в Париже вместе с Хвостенко журнал «Ковчег», но недолго; Марья Васильевна Розанова, которая в те времена была, по крайней мере в Париже, первой дамой эмиграции (вроде З. Гиппиус, но помельче, хоть и такая же злющая), как-то мне рассказывала, что ссужала издателей деньгами, но в очередной раз отказала, и журнал накрылся.

О «Мостах» я знаю только, что это были периодические сборники, толстые, очень интересные, выпускавшиеся эмигрантами Первой и отчасти Второй волны; там печатались замечательные люди. Прекратились эти мосты оттого, что не стало людей и, главное, денег. О том, что журнал с таким названием снова стал выходить во Франкфурте, слышу впервые. То, что ты пишешь о его программе, странно в высшей степени: здесь прекрасно знают, что цензуры в прежнем виде сейчас в России не существует, напечататься может каждый, у кого есть деньги.

Такой заскорузлой оторванности – и уж тем более у людей, причастных к литературе, – конечно, нет. О некоторых вещах осведомлены (те, кто интересуется) даже лучше самих россиян. Но та или иная степень отчуждения, непонимания и т.п. – разумеется, факт. Было бы странно, если бы этого не было. Когда живёшь постоянно в другой стране, многие вещи, которые там кажутся важными, здесь неинтересны. Особенно это касается политики. Даже австрийские новости неинтересны, а ведь эта страна буквально под боком.

Я не исключение. Имена, которые тебе приходится слышать, вероятно, каждый день, мне неизвестны. О многом слышишь краем уха.

Что касается литературы... Покойный Вольфганг (вот кто был верным другом) не упускал случая говорить и писать о том, что русская литература, вопреки всему, едина. Это означало: едина вопреки всем усилиям советской власти раздробить литературу русского языка, не давать писателям видеться и читать друг друга, вычеркнуть из литературы уехавших и так далее. Но у меня этот тезис об одной литературе, а не двух, вызывает некоторые сомнения. Конечно, Герцен принадлежит русской литературе не меньше, чем живший в Париже Тургенев, а Тургенев не меньше, чем Чехов. Но то было другое время, была другая страна и другая культура. Я слишком чувствую этот ров. Предпочёл бы говорить о разных станах одноязычной литературы.

Мне прислали для рецензирования любопытную книжку, впрочем, солидно изданную. Издательство Böhlau в Кёльне (а также в Веймаре и Вене), с которым связан мой старый приятель Леонид Люкс, ныне профессор Католического университета в Эйхштетте. Книга называется «Russische Kultur im Umbruch», но, кроме предисловия и послесловия, всё остальное по-русски – 30 обширных интервью с деятелями этой культуры. Книга довольно странная, и как её рецензировать, неизвестно, тем более, что я не представляю себе, что я сам мог бы сказать по сему вопросу. Есть люди, о которых я никогда не слышал, другие более или менее известны. Оля Седакова высказалась, как всегда, очень хорошо, умно, сдержанно, многое в её ответах мне близко. Но это исключение. Некто Феликс Разумовский, о котором сказано, что он ведущий канала «Культура», глубокомысленно и местами не совсем грамотно глаголет чушь. Писатель Владимир Сорокин на вопрос, понимает ли он своё творчество как служение, отвечает, что старается писать так, чтобы это ему нравилось. Он презирает пишущих ради денег, по его словам, это грех. Вал. Непомнящий, которого всякий раз подводит его фамилия, видимо, ещё гуще законсервирован в своём национально-православном идеализме; договорился до смехотворных вещей. Почему-то в списке оказался доктор геолого-минералогических наук Павел Флоренский, может быть, благодаря своему дедушке, но от того, что он вещает, от этой националистической спеси, даже дедушке, вероятно, стало бы не по себе.

Обнимаю, крепко жму руку. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

(дата утеряна)

Дорогой Гена!

Ни событий, ни особых впечатлений у меня последнее время не было. В воскресенье Галин брат с женой свозили нас на Оку: через Шатуру и Озеры (где мы не задерживались) в Зарайск и Коломну, назад через Бронницы. В Зарайске я был впервые. Симпатичный исторический городок, красивые церкви; на месте одной, снесенной в 1938 г., поставлен крест, при нем фотография исчезнувшего памятника. В Коломне я был много лет назад, там Кремль с башнями своеобразной архитектуры, много замечательных церквей, два действующих монастыря; но ни церквей, ни, тем более, монастырей я в свое время не разглядел, да наверное, и не мог: от большинства церквей оставались обломки, в монастырях были, скорей всего, лагеря, сейчас они восстанавливаются, достраиваются. Как всегда, смешанное чувство: видишь, какое историческое богатство было в этой стране уничтожено, но даже сейчас есть, чем любоваться. Природа изумительной красоты, но тоже испорчена, замусорена. Апрель в этом году задержался прохладный, только начало зеленеть, день был яркий, солнечный, дороги теперь первоклассные – нет, прекрасно съездили.

А в остальные дни я продолжаю что-то кропать, без особого продвижения, все что-то нащупываю. Время назад я слушал выступление известного мультипликатора Юрия Норштейна. Он показывал 5 своих фильмов – по сути, все, что сделал, рассказывал о несоизмеримости затраченных на работу усилий, времени – и результата. Минутный эпизод «Шинели» (обед Акакия Акакиевича) снимался месяц. Всего же снято 20 минут фильма (знаешь ли ты его?) Я много лет назад восхищался увиденными эпизодами, жалел, что работу не удалось завершить. (У Норштейна погиб оператор, не стало денег). Но глядя на это сейчас, подумал: а может, ничего больше и не нужно? То, что сделано – уже самодостаточный шедевр. Японцы и американцы сейчас быстренько штампуют свои анимации на компьютере. Теперь Норштейн, оказывается, работает над завершением, появились деньги. Дай ему Бог. Симпатичный человек.

Вообще знакомая и близкая мне тема, да и тебе, наверно. Так мы и живем.

Обнимаю тебя, друг мой. Будь здоров. Пиши

Б. Хазанов – М. Харитонову

15.5.04
CharM155

Дорогой Марк,

у меня вышел из строя старый компьютер, нужно было договариваться с мастером, то да сё, в конце концов пришлось покупать новый, после чего началась катавасия с инсталляцией, новая система, всё это напоминает переселение со всем скарбом – перепиской и прочим – на новую квартиру. Только вчера я смог начать что-то делать. Твои два последних письма дошли благополучно. Дойдёт ли моё? Новый компьютер принимает (и отправляет) кириллицу непосредственно, можно не пользоваться «прицепкой». Так что попробуй писать мне просто в основном окне, желательно шрифтом Times New Roman.

Мы с Лорой съездили на два дня к старым друзьям, Гарри и Марианне Просс, в Allgäu, погода скверная, весь путь ехали под дождём. Альгой, если ты помнишь, область на крайнем юге нашего Баварского королевства, на западе упирается в Боденское озеро, собственно, это уже Альпы, и дорога туда от Мюнхена (приблизительно полтораста километров) постепенно поднимается вверх. Алеманский край, большой, уютный, старый крестьянский дом XVII века в низине, в двух километрах от городка Вейлер, кругом луга и перелески, пасутся коровы, близкий горизонт – австрийский Форарльберг. Я бывал там много раз. Дом отапливается печью, диваны, огромная библиотека. Хозяину, экс-профессору в Берлине, экс-интенданту Бременского радио, бывшему солдату (19-ти лет, высунулся из танка, получил осколочное ранение где-то возле Кривого Рога, правую руку собирались ампутировать, в госпиталь приехала мать и уговорила врачей не отнимать руку), теперь уже за 80, он высокого роста, последние годы очень сгорбился. Это довольно известный в Германии историк и публицист, десять лет подряд устраивал в Вейлере международные семинары, где и я бывал, где бывал покойный Копелев, который однажды весьма неосторожно ввязался в дискуссию с Вилемом Флюссером, человеком с поразительной биографией, с внешностью и ухватками Лео Нафты из «Волшебной горы», вскоре после этого погибшим в автомобильной катастрофе.

Разговоры, то и сё, вечером долгая диатриба, к сожалению, съехавшая на Ирак, терроризм, палестинцев и т.п.

Последние недели я понемногу занимался – дилетантски, конечно, – последними временами эллинистического Египта, дурацкая мысль: написать рассказ о Клеопатре. Утром ещё куда ни шло, а вечером... всё время думаешь, что съехал на какой-то ложный путь, уводящий всё дальше и дальше от живой жизни. Et tout le reste est la littérature. Вот эта « литература» Верлена и есть то, чем я занимаюсь на старости лет.

Сюда приезжала Лариса Миллер, хороший, симпатичный поэт; был устроен вечер, на котором я «председательствовал». До этого присутствовал в другом месте (русский клуб «Город») на вечере, посвящённом Давиду Самойлову. Его стихи, по-моему, много теряют, когда исполняются под гитару; становятся сентиментальными.

Из работ Норштейна я видел – сто лет назад – только знаменитую «Сказку сказок». Поехать в Коломну, и в Зарайск, и мало ли ещё куда я, конечно, тоже был бы не прочь, хотя – в Россию как-то не тянет. Случайно узнал (от Б.В. Дубина), что вышла книжка, сборник статей под названием «Ветер изгнания», некоего Б. Хазанова, но где её достать?

Пиши, дорогой Марк. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

16.5.04

Письмо твое прекрасно дошло, дорогой Гена, даже почему-то в трех экземплярах. Поздравляю с выходом еще одной книжки – и не могу понять, как издательство могло не поставить в известность автора. Не говорю о гонораре. На радио у нас, как я тебе писал, такое еще возможно, но в книжном деле? Думаю, ты натравишь брата выяснить и предъявить претензии. Но сам факт издания все равно приятен.

Я хорошо знаю Ларису Миллер, она была на Галином вернисаже, подарила нам свою книжку, я подарил ей «Стенографию». Время назад ты передавал мне слух, будто она переселяется в Германию. Как я понял, она просто приехала – не знаю, по какой линии или по какому поводу.

Давид Самойлов сам относился к песням на свои стихи весьма скептически. Я тоже больше ценю музыку в самих стихах, посторонняя музыка мне мешает. Помню, много лет назад был вечер Самойлова, первое отделение заняли чтецы и популярный автор песен на его стихи. После антракта часть слушателей ушла – они пришли, оказывается, послушать певца.

А сегодня вечером мы с Галей идем на юбилей нашего старого товарища: Юлию Крелину исполнилось 75 лет. Ты, наверное, знаешь это имя, он замечательный хирург и автор книг из жизни врачей. Среди его пациентов были чуть ли не все литераторы, включая Солженицына, недавно он стал публиковать воспоминания об этом. Один критик упрекнул его в разглашении медицинской тайны. Сам я упустил случай воспользоваться знакомством, операция была по другой специальности, сосудистая. А сейчас небольшая операция предстоит Гале, у нее гигрома на пальце. Ты лучше меня знаешь, что это такое. Вроде пустяк, но требуется пробыть в стационаре дня три.

Юлий был одноклассником Натана Эйдельмана, который умер в 59 лет, тогда уже казался мне патриархом, а обернуться с нынешнего возраста – мальчишка.

У меня в майском номере «Знамени» должен был появиться небольшой рассказец, я пока не видел, но в интернете, наверно, уже есть.

О Клеопатре ты напишешь, конечно, замечательно, и все же не упускай случая между делом фиксировать возникающие по поводу и без повода фрагменты воспоминаний, мысли, без связи – в связь они составятся потом. Я занудливо продолжаю долбить свое. Не манкируй, как говорили в старину гимназисты.

Успехов тебе. Vale!

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM156
(дата утеряна)

Дорогой Марк, наш телефонный разговор прервался – будем продолжать более модерным способом. Твоё письмо пришло, причём в те же минуты, когда мы разговаривали. Ты говоришь о том, что издательство должно было «поставить в известность» автора, о гонораре. Смешно... Никто никого не ставит в известность и, само собой, никаких гонораров не платит. И никаких претензий не может быть. Потеряв всё – государственный статус, оклады, помещения и прочее, – издатели сберегли, по крайней мере, одну советскую традицию – отношение к писателям как к просителям, которым делают одолжение. Исключением – тут уже совсем другое дело, тут презрение сменяется заискиванием – могут быть только коммерчески многообещающие авторы, и притом такие, которые дадут немедленную, сиюминутную прибыль.

Я, конечно, сразу отыскал в интернете твой рассказ «Игра с собой» и тут же его прочёл. Замечательно найденный повествовательный ход при крайней экономии средств. При этом в самом тексте мотив игры всё время всплывает: игра в шахматы, футбол, странная игра с маршрутами на бумаге и т.д. Между прочим, я вспомнил – мне было, вероятно, лет семь, – как мне пришла в голову замечательная мысль о какой-то игре на большом листе бумаги с городами, с дорогами, ещё чем-то, я уговорил Люсю Семёнову, девочку моего возраста, которая жила в квартире напротив, пойти со мной играть, но когда мы явились ко мне домой и я разложил на столе бумагу, замысел вдруг поблёк, и неизвестно было, во что играть.

Для меня «Игра с собой» – это рассказ о творчестве, которое, собственно и представляет собой диалог автора с собственным «я», игру с самим собой, и, хотя эта игра черпает ресурсы из памяти о прошлом, в первую голову о детстве, никогда нельзя с уверенностью сказать, подлинные ли это воспоминания или игра с ними; действительно ли всё так было – или сочинено. Но, конечно, ты сам толкуешь и оцениваешь этот рассказ, может быть, совсем по-другому.

Заодно я прошёлся немного по русскому журнальному интернету. То и дело меня удручает странная полуграмотность людей литературы. Это повторяется всякий раз, когда по ходу дела нужно на сантиметр отойти от привычного. А ведь всегда можно свериться со справочником, с учебником, спросить у тех, кто знает. В комментариях к письмам Ариадны Эфрон в «Октябре» № 2 сказано об одной детской писательнице, что она умерла от «лейкоза крови». Как будто существует какой-нибудь другой лейкоз. Всё равно что сказать: головная боль головы. Нат. Иванова употребляет в своей последней статье в «Дружбе народов» изобретённое ею выражение «deus ex machinum». Как же, особый шик: знаем латынь. А ведь deus ex machina – такая же тривиальность, как достать платок и высморкаться. Ну загляни в крайнем случае в словарик ходовых выражений. И всё время так. В одной статье она рассказывала о симпозиуме где-то в Германии. Бываем, стало быть, запросто за границей, не лыком шиты. И читаешь какую-то дичь: одну из выступавших зовут «Анн-Лор», какой-то «университет имени Франценса». В Дневнике Чуковского почтенная Елена Цезаревна переводит poёtae minores, видимо, по словарю: меньшие поэты. Сними трубку, позвони на филологический факультет или в Институт мировой литературы и узнáешь, что это выражение означает второстепенные поэты. Мелочи, конечно; придирки; но как-то становится стыдно, когда видишь, что ни одно, самое банальное иноязычное включение не обходится без ошибок. А где же редакторы, корректоры?

Твой рассказ меня вдохновил; посылаю тебе тоже рассказик. Когда-то давно, когда я был медицинским студентом и жил в общежитии, у меня была книжечка о Равеле, из которой я вычитал, что будто бы композитор говорил, что название для фортепианной пьесы (потом он её замечательно оркестровал) «Павана на смерть инфанты» он взял просто потому, что ему понравилось звучание: Pavane pour l’infante défunte. Эпиграфы к рассказу выглядят очень манерно, но уж как есть, так и есть.

Твой совет делать заметки я отчасти выполнил – собрал кое-что и послал Анне Воздвиженской в Октябрь, но что из этого выйдет, weiß der Kuckuck.

Я собираюсь снова в Париж – с 1 июня на две недели.

Жму руку, обнимаю. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

(дата утеряна)

Дорогой Гена,

«Инфанта или все впереди» – интересная вариация на тему, сквозную для тебя, начиная с «Антивремени». Особенно хорошо, пластично прописано начало и некоторые эпизоды финала. Узнаваемые картинки ушедшего быта ностальгии не вызывают, но и эти убогие молодые радости были отняты у героев, жизни их исковерканы. Галя рассказ назвала «замечательным».

Твои ядовитые насмешки над малограмотностью нынешних литераторов заставили меня смутиться: не бываю ли я сам грешен? В одной старой повести у меня был упомянут медицинский диагноз, написанный врачом по-латыни. Французская редакторша мягко заметила мне, что прилагательное должно стоять не в мужском, а в женском роде (они там, во Франции, небось, учат латинский в школе). Я в ужасе признал: конечно же, надо исправить. Но редакторша, подумав, сказала: давайте лучше оставим так. Провинциальный доктор мог подзабыть латынь, читателям будет забавно.

А ты, значит, и в испанском языке смыслишь?

Время назад, Гена, у меня был разговор с редактором известного тебе журнала «Лехаим» Владимиром Подольным, я упомянул твое имя и спросил, не хотят ли они тебя привлечь в качестве автора. Он сказал, что, конечно, они были бы рады, но лучше, если ты предложишь им что-то сам. Подумай. Адрес ты, кажется, знаешь, ты уже у них печатался.

Вообще твоей продуктивностью не перестаю восхищаться. За такое короткое время – и рассказы, и эссе, и рецензии. А у меня пока ничего стоящего не вытанцовывается.

Всяческих тебе успехов

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM157
24.5.04

Дорогой Марк! Через неделю – это будет как раз Pfingsten, немецкая Троица – я собираюсь улететь в Париж, пробуду там до 15-го, остановлюсь в той же маленькой гостинице недалеко от бульвара Клиши, где был в прошлом и позапрошлом году, совсем вроде бы недавно. У нас здесь всё ещё прохладно, после дождей весь город в буйной зелени, пышно цветут белые и розовые каштаны.

Твои слова насчёт «продуктивности» можно принять разве что с некоторым ироническим коэффициентом, ведь дело не в количестве, а в качестве. Я почти прикончил небольшой рассказ под названием «Ночь Египта», это, конечно, не то, что можно назвать живой литературой. Месяца два тому назад я было занялся этой темой – о царице Клеопатре, – но как-то быстро остыл, да и сюжет уж очень отзывает кичем. Но потом снова увлёкся. Эх, не зря сказал Беньямин: Das Werk ist die Totenmaske der Konzeption. Вероятно, я возьму этот рассказец с собой (вместе с лэптопом), но улучшить вряд ли удастся.

Были мы сегодня с Лорой на генеральной пробе малоизвестной пьесы Шекспира «Мера за меру» (я о ней знал только по Пушкину – «Анджело»). Спектакль оказался замечательный, чего нельзя безоговорочно утверждать о других пьесах, виденных мною в последнее время

Насчёт журнала «Лехаим» – он мне, конечно, знаком, я просматриваю его иногда в интернете. Там печатается Бен, ведёт особую рубрику. Мне кажется, я для этого журнала не совсем подхожу, там нужны материалы короткие и по возможности развлекательные, над моими текстами читатель будет зевать.

На сей раз закругляюсь, надеюсь до Парижа успеть получить от тебя весточку. Жму руку, обнимаю. Твой Г.

CharM158
20.6.04

Вот я и вернулся, дорогой Марк, и уже три дня в Мюнхене. Не знаю, когда снова поеду в Париж, поеду ли ещё вообще когда-нибудь. Жил я, как уже сообщал, в том же самом Hôtel des Arts на крутой и узкой, как всё на Монмартре, улочке Толозé, где меня знают, и вёл всё тот же образ жизни: с утра после завтрака занимался, потом отправлялся куда-нибудь обедать и ходил или ездил до вечера, до упаду. Совершил, между прочим, поездку в Шартр (примерно час поездом), поглядеть на прекрасный собор. Однажды решил поехать в Булонский лес, который теперь, конечно, не таков, каким мы привыкли его представлять, и вошёл в Сад поэтов: играют дети, на газонах таблички с именами и стихами французских поэтов, посредине красивый бюст русского поэта Александра Пушкина. Бродил по другим, известным и неизвестным мне местам, иногда в толпе, как всегда отчуждённо-дружелюбной, иногда в безлюдном одиночестве, был, как водится, в церквах и музеях. В известном тебе Центре Помпиду, на самом верхнем этаже, где помещается галерея, снова повидал Хуана Гри, художника, которого я люблю, и так далее. В одном большом книжном магазине на Левом берегу видел твою книгу «L’Esprit de Puchkine», сборник из трёх рассказов, в переводе Люсиль (если не ошибаюсь) Нива, с текстом Жоржа на 4-й обложке.

По словам Сёмы Мирского (он лектор в Галлимаре), «идёт» сейчас из русских писателей только Людмила Улицкая.

Я купил по дешёвке несколько французских книг, читал по вечерам биографию Флобера Henri Troyat, тебе это имя, вероятно, известно. Только что отмечался Bloomsday, столетие 16 июня 1904 года, когда Леопольд Блум разгуливал по Дублину. Кое-что я привёз с собой, в том числе книгу Пелевина «Диалектика переходного периода», в которой Лора настоятельно рекомендовала мне прочесть роман (довольно длинный) «Числа». Она его прочла. По её мнению, вещь заслуживает внимания как источник сведений о жизни в сегодняшней России. По-видимому, она права, но я сумел одолеть лишь первые 80 страниц; ужасно скучно и многословно. Нат. Иванова называет творчество Пелевина «солнечным сплетением современной русской литературы». (Кстати, моя рецензия на её книгу «Скрытый сюжет» напечатана в «Новом журнале»).

Что ещё? Писательница Кира Сапгир подарила мне журнал «Мосты», ты о нём писал. Теперь я имею о нём представление.

Занимался я в Париже редактированием ужасного русского перевода сочинения о евгенике Джона Глэда, по его просьбе. Переделывал египетский рассказ и набрасывал ещё два текста. Ты хотел задать мне вопрос или коснуться какой-то темы, – какой? Что у тебя хорошего? Обнимаю тебя, мой друг. Пиши.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

20.6.04

Дорогой Гена, рад был твоему письму. Я не без тревоги следил за сообщениями о тягостной жаре в Париже – на тебя она, слава Богу, не произвела впечатления.

Возвращаемся к разговорам о литературе. Интересно, что Лора увидела в романе Пелевина источник сведений о жизни в сегодняшней России. Я этот роман тоже прочел. По-моему, он больше имеет отношения к телевизионным поделкам на бандитские темы, компьютерным играм, условным анимационным персонажам, чем к реальной жизни реальных людей. Условные нувориши, условные гэбэшники, условные чеченские террористы, условные сексуальные извращения, условные смерти, условные идейные построения. Можно отдать должное изобретательности автора, другим его разным достоинствам, все подано иронично, с элементом довольно остроумной иногда пародии – и при этом все необязательно, взаимозаменяемо, произвольно. Предлагается нарезка, в которую с готовностью начинают ввинчиваться критики: «солнечное сплетение» и т.п. А в чем оно, если не поддаваться готовым штампам? Наивно извлекать из компьютерной игры какое-либо подлинное жизненное понимание, не зря тебе скучно стало читать.

Как раз перед твоим отъездом у меня возник разговор на близкую тему. Мне присылает свои работы преподающий сейчас в Америке литературовед Марк Липовецкий, я тебе о нем однажды писал. Незаурядно умный исследователь, его, среди прочего, интересует тема хаоса, которая очень интересно разрабатывается современной наукой; он использует это понятие при анализе современной постмодернистской литературы. Концепция весьма плодотворная, процитирую свою оговорку в письме к автору. «В работе о хаосе… перечисляются на двух страницах десятки современных писателей, тексты которых могут иллюстрировать положения постмодернистской эстетики. К разным авторам я отношусь по-разному, некоторых не знаю, но вполне представляю, что в перечень могут попасть тексты, которые я считаю плохими, авторы, которых я считаю просто графоманами. У них с полнейшим основанием можно найти «взаимную трансформацию персонажей», «неточности», «случайную последовательность», «отрицательную зеркальность» – что угодно. (Как на прежнем, школьном уровне можно было отметить в сочинении композицию, эпитеты, метафоры, скрытые намеки – все, как у гениев, но при этом все-таки чушь собачья, попросту ничто). У меня есть коротенькое эссе «О непосредственном чувстве» (в книге «Способ существования», стр. 154), я там цитирую рассказ Борхеса «Алеф», где очевидный графоман комментирует свои стихи: «В четырех строках три ученые аллюзии, охватывающие тридцать веков» и т.д. А можно вспомнить классификацию животных в другом рассказе Борхеса. Понятия «хорошее – плохое», «талантливое – бездарное» в постмодернистском литературоведении, кажется, не употребляются. Оценочные критерии в принципе отклоняются. Конечно, дерьмо (в прямом и переносном смысле) может быть объектом профессионального исследования, но не хватает иногда примечания самым мелким шрифтом, где-нибудь в сторонке, как на аннотации к сомнительным продуктам: на вкус пробовать не рекомендуется, может стошнить.

Необычайно интересен обширный ответ, который я получил. Думаю, я вправе его процитировать, опустив абзацы на личные темы.

«Я согласен с тем, что критик всегда вчитывает в писателя то, о чем тот мог и не думать. Но, мне кажется, что это нормальный механизм функционирования культуры. И дело даже не в простом разделении обязанностей – писатель работает интуитивно, критик рационально – на самом деле, конечно, такая чистота невозможна и вредна. Но если литературный текст живет, то он должен взаимодействовать с новыми контекстами – литературными, философскими, историческими и проч. А поскольку настоящая литература – это органическое явление, то в ней, само собой, открываются и незапланированные смыслы. Вот этими смыслами, возникающими из новых взаимоотношений между текстом и контекстами, литературоведение и занимается. А насчет того, насколько объективны эти построения – у меня для этого есть простой рабочий критерий: чем больше элементов текста вовлечены в анализ, тем объективнее анализ…

Но, Марк Сергеевич, я совершенно не согласен с тем, что постмодернизм исключает отбор и оценку качества. Конечно, не исключает – я это знаю прежде всего из собственной практики. Но даже чисто теоретически: когда, допустим, Деррида анализирует критические и философские тексты, не проводя между ними границы, он же не утверждает, что для него безразлично качество этих текстов. (Это один из рекламных слоганов, которыми любят кидаться коллеги-критики, главным образом в силу поверхностных знаний предмета). Только когда речь идет о cultural studies, тут качество не имеет значения – дискурс выражает себя где угодно, но он и не требует эстетической оценки, а в литературоведении еще как, и не меньше, чем обычно. Другое дело, что критерии изменились. И вот тут Ваша точка зрения меня озадачила. Вы сами пережили – и неоднократно – сдвиг критериев художественности. От соцреалистической героики – к шестидесятнической романтике – к семидесятническому прозаизму – к Вашей собственной «фантичной» эстетике – и т.п. И Вы сами не хуже меня знаете, насколько неустойчивы представления о «вечных» критериях художественности. Тот же Хармс еще в 30-е годы многими хорошими и умными людьми воспринимался как городской сумасшедший. А разве Вы забыли разговоры о Мандельштаме как о «поэте для поэтов»? Но это внутренние проблемы российской литературной эволюции – которая шла своими путями, мучительно пытаясь сохранить верность романтической традиции (которую по недоразумению обозвали реализмом) с ее устремленностью к трансцендентальному идеалу (пресловутая духовность русской литературы). Именно тут, на мой взгляд, кроется объяснение эстетического (и не только!) консерватизма Солженицына. Кстати, тут же и причина тех упреков Самойлова Вашим «Двум Иванам», о которых Вы так выразительно написали.

Но ведь Вы-то как писатель значительно шире этого контекста – Вы чуть ли не единственный современный русский писатель, как родную воспринимающий как минимум еще одну литературу! Вы-то знаете европейский модернизм изнутри! И Вас наверняка не удивляют хулиганства и похабства сюрреалистов? А что такое постмодернизм, если не сюрреализм, обращенный на бессознательное культуры в целом, а не индивидуума?

И что же может быть в бессознательном у русской культуры, которая всеми силами рвется к Богу, идеалу, вечности, любой ценой культивирует духовность и проч.? Правильно – дерьмо! И Сорокин это понял лучше, чем кто бы то ни было, и поэтому он, независимо от того, что он напишет дальше, уже вошел в историю литературы. Самая прямая параллель к нему – Герман с его «Хрусталевым» (хотя, конечно, Герман никогда в близости к постмодернизму не признается).

Если кантовское возвышенное может быть выражено только средствами возвышенного (романтическая эстетика), то его кризис, недостижимость и руинированность требуют эстетики, основанной на отвращении. Не об этом ли писал Адорно, убедившийся в том, что фашизм, как впрочем, и коммунизм, не противоположны культуре? Вы скажете, что они разрушают то, что мы называем культурой. Да это так, но ведь на самом деле, тоталитарные режимы оперируют главным образом посредством культуры (это противовес институтам террора) и потому просто более настойчиво, чем кто бы то ни было, занимаются культурстроительством, не пуская культуру на самотек, но не понимая, что без «самотека» никакой культуры не будет. И гулаги, и освенцимы, по Адорно (да, кстати, и по Шаламову) представляют собой прямое, самое последовательное, воплощение проекта Просвещения, а на мой взгляд, и – в большей степени – романтизма. (Этого, кстати, никогда не понимал Солженицын, именно поэтому на старости он договорился до того, что жиды во всем виноваты: антисемитизм, как утверждают германисты, – это важнейший параноидальный продукт романтической культурной парадигмы, особливо, христианской.)

Недаром ведь страны, где победил фашизм – Россия, Германия, Италия – это именно те, в которых признается доминирующая роль культуры и культурной традиции, где именно искусство воспринимается религиозно, где складывается секта жрецов культуры (интеллигенция). Разве эти соображения не оправдывают эстетику говна как необходимого средства отрезвления от фантомов духовности?

Весь вопрос, куда после этого отрезвления двигаться?

Пока что мне видится спектр негативных вариантов. Совершенно неприемлемым мне кажется предлагаемый многими поворот (квази-возврат) к религиозному сознанию, к слепой вере в трансцендентальное – особенно это мерзко у молодых авторов, вроде Олега Павлова или Васи Сигарева (драматург, автор пьес «Пластилин», «Черное молоко», «Божи коровки»). Невозможно принять поворот к «простому человеку», как носителю вечных истин – все эти светлые образы падших женщин, униженных и оскорбленных, у нас почему-то обязательно ведут к фашизму (в диапазоне от Достоевского до Горького, от Солженицына до деревенщиков).

К сожалению, вышеприведенные рассуждения не позволяют мне согласиться и с восприятием культуры как абсолюта, а мучеников, вроде Мандельштама или Цветаевой, как святых. Главная проблема этого подхода мне видится в том, что он строится на бинарных противопоставлениях: они – режим, их духовный подвиг – «бездуховность» постмодернизма и проч. Я же полагаю, что как настоящие модернисты (а для меня и Булгаков модернист, и Бабель, и Зощенко, и Вагинов и все прочие) они как раз подрывали абсолюты, ответственно и с пониманием трагических последствий обнажали кризис веры во что бы то ни было – от культуры как целостности до индивидуальной творческой свободы (Набоков). Модернизм в моем понимании – это романтическая критика романтизма (или модерности), т.е. взрыв изнутри, против самих себя же. Их – т.е. модернистский – путь необходимо предполагает Сорокина (хотя, конечно, им не ограничивается), поскольку никакой такой границы между модернизмом и постмодернизмом не наблюдается или, во всяком случае, она не глубже, чем между «высоким модернизмом» и авангардом».

Интересно бы, Гена узнать, что ты об этом думаешь. У меня самого пока ничего нового, корплю все над той же работой.

Будь здоров. Обнимаю тебя.

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM159
20.6.04

Что я «обо всём этом» думаю. Легко сказать... (Вернее, совсем нелегко). Марк Липовецкий – такое имя я встречал, но не помню, читал ли что-нибудь. Меня, между прочим, удивило (начну с самой маленькой мелочи), что, будучи филологом, он употребляет слово «параноидальный». Это словечко-уродец, слово-недоразумение, образованное тупицами-журналистами, по сходству с «пирамидальным», в результате смешения двух медицинских терминов: параноидный и паранояльный. Получилась нелепость: в одном слове два суффикса, греческий и латинский. Паранояльный значит свойственный паранойе, характерный для паранойи как психиатрического синдрома (паранояльный бред). Параноидный – напоминающий паранойю (параноидная форма шизофрении). А что такое «параноидальный», никому не ведомо. Сапоги всмятку.

Человек, бесспорно, талантливый, неглупый, начитанный и, что называется, en vogue. Вести серьёзный спор на его территории я бы, конечно, не смог. К тому же некоторые термины (напр., романтизм) я привык употреблять в несколько ином смысле. Но я не специалист и тем более не литературовед новейшей выпечки.

Высочайшую вершину мира прежде принимали за две разных горы, оттого что видели её с разных сторон. Так и мы взираем на Эверест литературы с совершенно разных точек зрения, и получаются разные вещи. Точка зрения Липовецкого мне чужда.

Мне кажется, что это точка зрения определённого и достаточно узкого профессионального сообщества, – Zunft, напоминающая интернациональную секту, со своей эзотерикой, своим жаргоном и этикетом. Этот этикет, в частности, запрещает говорить о писателях крупных и незначительных, даровитых и пошлых. (Вопреки тому, что говорит Липовецкий). Конечно, надо быть совсем уж свихнувшимся, чтобы не отличать хорошую литературу от бездарной пошлятины. Тем не менее наука избегает оценочных категорий, в лучшем случае подразумевает их существование, но говорить о них вслух не положено. В конце концов, для зоолога мерзкий шакал ничем не хуже благородного оленя. И тебе ответят, что Вл. Сорокин как предмет литературоведческих и шире – «культурологических» словопрений не менее интересен, чем какой-нибудь Томас Манн. Много говорилось об искусстве для искусства. С таким же правом можно говорить о литературе для литературоведения.

Эту точку зрения как будто разделяют и сами «творцы». Они словно работают для придворных интерпретаторов. Компания концептуалистов (теперь уже, похоже, вышедшая из моды) во главе с фантомным поэтом Д.А. Приговым удивительно похожа на трёх голых королей, для которых ткут одежду на пустых станках ткачи-охмурялы. Не хочу добавлять, кто такие эти ткачи.

Но, может быть, так говорить нехорошо. В конце концов выясняется, что мы имеем дело с разными вероучениями. Концепция Липовецкого, насколько можно судить о ней по длинной цитате, легитимирована одним вероучением, наши с тобой взгляды вытекают из другого вероучения. О преимуществах одной веры перед другой давно уже никто не спорит. О вкусах – тем более. И Сорокин, и Пелевин, и tutti quanti не то чтобы вызывают у меня желание громко протестовать, – мне просто очень скучно с ними, неинтересно читать.

И всё же надо задать вопрос: чего мы хотим, чего мы ждём от литературы? Мне близок взгляд Р. Барта (в старой, почти 30-летней давности, лекции в Collège de France) о том, что художественная словесность обладает способность обманывать язык – инструмент власти и подавления. «Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит вступать в коммуникативный акт... это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения». Так вот, литература – это особого рода игровая деятельность, которая дискредитирует, опровергает и отвергает всевозможные авторитарные дискурсы, не только политические, религизно-проповеднические и т.п., но и учёные. Литература заменяет прямую речь косвенной. Всё это уже не новость, но повторить не грех.

Я могу попытаться объяснить, что означает литература для меня лично. Когда нам говорят, что всякого рода идеализм обанкротился, что история посмеялась над гуманизмом (совершенно верно), что от Просвещения ведёт прямая дорожка к концлагерю (некоторое, скажем мягко, преувеличение, – вопреки Адорно и т.д., – простительное для профессоров, никогда не сидевших в лагере), и, дескать, поэтому кризис и разгром романтической эстетики «требуют эстетики, основанной на отвращении» (живописать утонувший в говне мир кистью, в свою очередь окунаемой в говно), так вот, когда всё это говорится, когда нас призывают капитулировать перед варварством, хочется спросить: а собственно, с какой стати?

Мне могут возразить, что я сам впадаю в авторитарный тон, но, чёрт возьми, не есть ли функция литературы защита и реабилитация человека? Защита его достоинства, убеждение, что нет ничего более ценного и ничего более интересного, чем человеческая личность, – именно в ту самую эпоху, когда совершается неслыханное умаление человека. Мы не дети, мы прожили жизнь в страшном времени, в отвратительной стране; мы давно и хорошо поняли, что и шиллерово «Seid umschlungen, Millionen», и пушкинское «Друзья мои, прекрасен наш союз», и, в конце концов, замечательные слова Лейбница (которого я когда-то переводил): «Справедливость и несправедливость зависят не токмо от природы людей, но и от природы разумной субстанции вообще; исходить из природы божества значит основываться не на произвольных посылках. Природа Бога всегда покоится на разуме (la nature de Dieu s’est fondée sur la raison)», – что все эти прекрасные слова – прекрасная мечта. Na und – ну и что? Значит ли это, что нам ничего не остаётся, как усесться голым профилем в луже? Литература – это сопротивление гнусной действительности за пределами всяческих иллюзий. Избегая всяческих громких слов, этого девальвированного словаря («духовность», «народность», «патриотизм» и т.п.). Я бы сказал – последнее прибежище человечности. Надо сопротивляться. Надо держаться во что бы то ни стало. Для игры в бирюльки (а что такое в конце концов постмодернизм и постмодернистское литературоведение, как не игра в бирюльки) мы просто слишком взрослые люди.

Обнимаю тебя.

Твой Г.

CharM160
21.6.04

Дорогой Марк, твоё вчерашнее письмо меня как-то раздразнило, я ответил длинно и нескладно. (Кстати: дошло ли?). Я посмотрел в интернете кое-что о М. Липовецком и его собственное. Вот заключительный абзац его докторской диссертации «Русский постмодернизм», защищённой в Екатеринбурге:

«Релятивная картина мира, созданная физикой начала века, срифмовалась с культурой модернизма и авангарда, круто изменившей всю систему представлений о человеке, истории, бытии. Историки науки и культурологи сходятся в понимании того факта, что современные естественнонаучные теории хаоса и постмодернистское сознание в культуре родственны друг другу в том отношении, что вводят человечество в новую мировоззренческую парадигму – парадигму хаоса. Русский литературный постмодернизм, с его горьким скепсисом по поводу всех попыток культуры упорядочить мир, с его попытками расковать хаос, расслышав в его шуме многоголосье культуры, смоделировал обряд перехода, ценой временной смерти переводящий культуру из парадигмы, основанной на постоянной борьбе идеалов порядка, гармонии и свободы, – в парадигму хаоса. И то, что происходит сегодня в нашей и в мировой культуре, видится как попытка заново строить здание гуманизма в пространстве хаоса. Не потому что испытание культуры смертью доказало безупречность гуманизма – как раз наоборот! – знание о слабости, иллюзорности и даже абсурдности веры в человека принято за аксиому – но потому что любая альтернатива гуманизму чревата кровью. И все опять начинается с элементарного: с гуманности, с идеи ответственности, даже с сентиментальности и умиления человечностью, с поисков искренней интонации. Не станем спорить о терминах – назовем это ¦новым автобиографизмом¦ (В. Чайковская, Д. Быков), ¦неосентиментализмом¦ (М. Золотоносов, Н. Иванова, И. Кузнецов), ¦новой искренностью¦, ¦эссеизмом¦ (М. Эпштейн), актуализмом или ¦неотрадиционализмом¦ (В.И. Тюпа). Поймем лишь то, что на фоне хаоса и в контексте хаоса все эти простые чувства и состояния действительно не могут не быть осмыслены заново, ибо своим посмертным опытом лишены права на монологическую императивность, насыщены взрывчатой диалогической энергией, укоренены не в вековых связях и традициях, а в их разрывах, провалах, пустотах. И идеалом этого нового гуманизма, наверное, уже не скоро опять будет гармония человека с мирозданием, но лишь – хаосмос, ¦рассеянные порядки¦, рождающиеся внутри хаоса бытия и культуры.»

Я думаю, что со всем этим в принципе можно согласиться, тем более что не всё здесь совпадает с тем, что он тебе написал. Диссертация сделана довольно давно, с тех пор автор, по-видимому, несколько радикализировался, продвинулся в направлении моды. Тянет, однако, сделать несколько замечаний.

Что именно представляет собой постмодернизм, понятие, которое трансформировалось и расплылось со времён Льотара, особенно в России, – теперь уже совершенно непонятно. Слишком много разных имён, слишком уж разношерстная компания, и нет уверенности, что общие черты, которые приписывают этим сотрапезникам, в самом деле так уж важны для каждого. Поэтому когда толкуют о постмодернизме, то обыкновенно выбирают из длинного списка сидящих якобы за общим столом какого-нибудь любимца или, наоборот, козла отпущения. Это чаще всего всё те же модные имена: Сорокин, Лев Рубинштейн (явно выработавший свою жилу, что он сам и признаёт), Пригов (который кажется мне жуликом) и т.п.

Хотя Липовецкий в цитате, которую ты привёл, возражает против твоего замечания, что критерий качества не существует для литературоведа, он тут же добавляет, что любой дискурс «выражает себя», ergo, достоин внимания. Этим всё сказано. Этим устанавливается барьер между интерпретаторами и ремеслом как таковым (представителями которого мы с тобой в данном случае являемся). Человек ремесла интересуется качеством материала и работой, как же иначе. Хорошо написанный роман для него хорошо написанный роман. Романы Сорокина и Пелевина сработаны плохо, стихи Пригова, все эти тысячи, явившиеся после «милицанера», вовсе не заслуживают внимания. Когда доктор филологических наук выражает уверенность, что Сорокин уже вошёл в русскую литературу, так как почувствовал, чтó скрыто в бессознательном русской культуры (правильно! Дерьмо!), то можно только улыбнуться. Кто вообще ему сказал, что столь любимая этим писателем субстанция вычерпана им из «бессознательного русской культуры», откуда известно, что говно составляет содержимое этого бессознательного – понятия, которое само по себе заимствовано из научной мифологии?

В сущности, – такое возникает впечатление, – он ополчился не столько против устарелых взглядов на культуру и литературу, сколько на старых жоп, ханжей-патриотов, тётушек, лепечущих о духовности, бьющих поклоны перед иконами Цветаевой и Мандельштама, и т.п. Но решающим аргументом оказывается подчас мода, просто мода. Вослед модным писателям поспевает модное литературоведение.

Ах, я чувствую, что опять сбиваюсь на злословие. Я хотел ещё сказать о литературной действительности, о том, кто фактически задаёт тон и направляет литературный процесс – уж, конечно, не литературоведение и не литературная критика, – но пора ставить точку. Обнимаю, жму руку, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

(дата утеряна)

Дорогой Гена!

Проще всего, пожалуй, процитировать несколько слов из моего ответа Марку Липовецкому: «Ваше интереснейшее письмо вызвало у меня множество мыслей, иногда оговорок, вопросов. Я сразу же в уме стал составлять Вам ответ, он получался довольно большим. Между тем мне надо было возвращаться к работе. Я открыл ее на странице, где не вполне ясный пока мне самому персонаж рассказывает моему герою: «Они говорят: признавай правду! Ты не хочешь признать правду? Скрываешься в мире галлюцинаций, искусства, поэзии, красоты? Мы тебя вылечим. Мы тебя заставим признать правду. Покажем, кто ты на самом деле такой. Когда превратят тебя в кучу мяса с кишками наружу, в помоечную собаку, в грязь, в дерьмо».

Думаю, не нужно более пространных подтверждений, что твоя позиция мне, в основном, близка. Но, независимо от конкретных оценок, имен, явлений (я имен, кстати, не называл, просто чего-то не знаю, не берусь судить) сама тема вызывает на размышления, о многом еще надо подумать. Липовецкий когда-то написал о моем «Сундучке», находя в нем подтверждение своим мыслям о хаосе. Сам я противопоставлял хаос творчеству; в одном своем давнем эссе я размышлял об искусстве как преодолении хаоса. Понемногу до меня стали доходить отголоски действительно новых концепций, которые разрабатывались в последние десятилетие-полтора. Вот, например, мысль Ильи Пригожина: "Хаос может быть конструктивен – он порождает новый порядок и не ведет к потере гармонии". Пожалуй, в прозе я ощутил что-то более полноценно, чем в эссе. Самым интересным из присланных Марком работ был его обширный реферативный обзор научной литературы на эту тему. Пересказывать все, конечно, невозможно, вот тебе коротенькая цитата из одной книги – попробуй это прокомментировать, как медик: «Выясняется, что хаос жизненно необходим не только литературному тексту, но и любой органической системе, включая человеческий организм. Инфаркты и эпилептические судороги, как полагают ученые, являются формой самоорганизации хаоса, которая возникает, когда сердце или мозг внезапно начинают работать слишком регулярно. Эти системы организма теряют вариативность своего нормального, здорового, фонового хаоса, и это нездоровое, чрезмерно регулярное состояние вызывает кризис в системе… Аналогичным образом болезнь Паркинсона связана с утратой нормального хаоса в нейрологической системе. Даже старение может быть результатом потери вариативности… системного понижения степени хаотичности в организме». Для меня сам новый поворот мысли оказался весьма стимулирующим, питательным.

Между прочим, Липовецкий упомянул твое имя, полемизируя в одном из писем с моим эссе «Три еврея»: «Но ведь есть и другие причины (самоубийства):, вроде… советских комплексов – жили взаперти, и вдруг на волю, и даже просто-напросто: язык и его незнание, и вынужденная изоляция. Почему-то те евреи, что уехали с языком, вроде Бродского или Хазанова, по-другому решали эти вопросы».

Твой языковой пуризм продолжает меня смущать. Слово «параноидальный» сейчас употребляется сплошь и рядом; пустили в обиход его, наверно, не профессионалы, но можно вспомнить, сколько подобных нововведений возникало в разные годы. Некоторое время морщились, потом привыкали. Что из того, что полвека назад говорили иначе?

Всего тебе доброго. Обнимаю

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

23.6.04
CharM161a

Дорогой Марк, как видишь, пишу снова; зуд какой-то. Едва начавшись, тема, по-видимому, исчерпала себя. Что касается хаоса... Древние знали, что из Хаоса рождается Космос. Мне приходилось писать (это не напечатано) о литературе, преодолевающей хаос жизни, иначе говоря, парадоксальным образом извлекающей из неё то, чего у неё нет в наличии, – смысл и порядок. Я бы предпочёл сменить терминологию – говорить об энтропии, которая является мерой неупорядоченности. Можно говорить о текстах с высокой, до опасного уровня, энтропии; тут вспоминается и машина для сочинения книг в Великой академии Лагадо, и спонтанное письмо сюрреалистов, и многое другое.

Окончательное торжество энтропии – тепловая смерть, это относится и к искусству, и к человеческому организму. Слова М. Липовецкого: «Инфаркты и эпилептические судороги, как полагают ученые, являются формой самоорганизации хаоса, которая возникает, когда сердце или мозг внезапно начинают работать слишком регулярно. Эти системы организма теряют вариативность своего нормального, здорового, фонового хаоса, и это нездоровое, чрезмерно регулярное состояние вызывает кризис в системе… Аналогичным образом болезнь Паркинсона связана с утратой нормального хаоса в нейрологической системе...» и т.д. к медицинской реальности не имеют отношения, там дело идёт совсем о другом. Кстати, спроси у него, что это значит: «Сердце работает слишком регулярно»? Но я согласен с тобой, существует (для писателя) не только соблазн хаоса, искушение описывать хаос жизни средствами самого хаоса, но некоторая важность хаоса – слов, фраз, мыслей, как у Селина, например, – необходимость энтропийности, равно как и сознание того, что из хаоса, через хаос достигается нечто плодотворное.

Параноидный, паранояльный и «параноидальный». Ах, разве это пуризм... Конечно, так говорят. «Так носят». Может быть, ты заметил, что серьёзные авторы, сегодня, а не полвека назад, это словцо всё же не употребляют. А тут человек, который профессионально занимается литературой и языком, филолог, учивший языки. Как он не чувствует двух суффиксов. Латинский лезет на греческий, как боров на другого борова, которого он принял за самку. И, наконец, пусть кто-нибудь объяснит, что означает это слово.

Чем ты занят?

Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

29.6.94

Дорогой Гена!

Вчера в музее Вадима Сидура отмечалось его 80-летие, была представлена его новая экспозиция «Портреты современников» и большая, очень красиво изданная монография о нем. Было телевидение, выступал наш нынешний Нобелевский лауреат В.Л. Гинзбург, Войнович, я тоже сказал несколько слов. Должен был выйти журнал «Лехаим», для которого меня попросили написать о Сидуре, но он задержался. Редкий случай, когда после смерти художнику воздается.

Это, пожалуй, единственное внешнее событие за последние дни. Остальные проходят так же: работаю, гуляем с Галей по лесу, приносим оттуда прекрасные букеты цветов.

По поводу твоего замечания в последнем письме о рассуждениях автора на медицинские темы должен защитить Липовецкого: этот пассаж принадлежит не ему, он цитирует работу некоего Briggs. Вообще он прислал мне, помимо своих литературоведческих статей, большой обзорный реферат – перелопатил огромное множество литературы на тему хаоса, это теперь целая научная область, о которой я получил представление благодаря ему. Реферат был мне особенно интересен, приложение концепций к литературе бывает сомнительно, имена тем более. Но важно получить представление (опять цитирую) «о новой научной парадигме, позволяющей описывать явления и процессы, не вписывающиеся в детерминистические представления о порядке и закономерности». Это может быть применимо и к физике, и к социологии, к истории, вообще к человеческой жизни – к литературе, видимо, тоже. Позволяет более четко, осмысленно задумываться о чем-то, что раньше скорей чувствовал, чем понимал.

Что ты имеешь в виду, когда пишешь о теме, которая, исчерпала себя, едва начавшись?

Будь здоров. Всего тебе доброго.

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM162
29.6.04

Дорогой Марк, если не считать «Кричащего» в парке в Дюссельдорфе и небольшой скульптуры в Линдау, перед домом Плаасов, я не видел других вещей Сидура «вживе». Зато у меня есть хороший альбом с твоим текстом. Но не кажется ли тебе, что Сидура оценили, наконец, на родине, лишь когда узнали о его известности за рубежом?

Моё печатающее устройство после многодневных колебаний (миганий) окончательно забастовало, вычерпана вся краска. Придётся сейчас ехать за новым картриджем. Но посылать письма можно. Что же тебе сказать новенького? «Тема исчерпала себя» – под этим, по-видимому, подразумевались наши попытки возражать М. Липовецкому. Но – поп своё, чёрт своё; этот как раз тот случай, когда теоретику невозможно договориться с ремесленником (т.е. писателем). Каждый живёт в мире своих фантазий. Из чего, однако, не следует, что читать учёные штудии неинтересно. Мне бы хотелось прочесть его обзорный реферат, о котором ты пишешь. Нельзя ли его как-нибудь получить?

Меня пригласили на вечер поэтов, только что приехавших с поэтического фестиваля где-то на Байкале, там их принимали с необыкновенной помпой и размахом, поместили в лучшей гостинице, закармливали на банкетах и возили в сопровождении эскорта мотоциклистов. Поэты – женщина и двое мужчин, уже не первой молодости, – работают, чтобы прожить, на Би-Би-Си. Милые люди, но стихи оставили меня совершенно равнодушным, оттого ли, что я стар, или потому, что стихи плохие. А скорее всего оттого, что надо принадлежать к секте, чтобы восхищаться, как они, друг другом и теми, кто был там ещё, «совершенно замечательными», гениальными.

Прозаики не составляют такой секты, не держатся так сплочённо и, видимо, не так стремятся к цеховому общению, к чтению и слушанию друг друга, и, возможно, этим хотя бы отчасти объясняется профессиональное отчаяние прозаика, чуждое этим поэтам. У каждого из трёх – книжки, даже десятки поэтических книг, я смотрел на них и испытывал какое-то сострадание.

Я тут как-то думал, что следовало бы написать что-нибудь вроде «...par lui-même» (есть такая известная французская серия) о Бродском, чья тень по-прежнему нависает над поэтическим горизонтом, написать на материале его многочисленных интервью о себе и о других поэтах, а также бесед с Волковым, которые производят двойственное впечатление.

Джон зовёт нас ехать с ним и его женой в сентябре на Балканы, кроме того, мы собираемся около этого времени съездить на неделю в Прованс, где Илья с семейством будет проводить отпуск; в ноябре я должен буду полететь в Америку, там в Wesleyan University в Миддлтауне будет отмечаться 75-летие (шутка сказать) Юза Алешковского. Все эти «должен поехать», «собираюсь» и пр. – если будем живы, если черти не начнут щекотать, если жареный петух не клюнет, если ничего не случится: всё вилами на воде.

Я написал (закончил, хотя, конечно, придётся редактировать) рассказ с жутким сюжетом, дело опять происходит в лагере. Опять двадцать пять! Тема, в России совершенно непопулярная. Много раз я слышал и читал: не хотим больше об этом знать. Было и быльём поросло. Но для меня лагерь – феномен метаисторический, и притом первостепенного значения. Тут в который раз вспоминается фраза из «Войны и мира»: солдат, раненный в деле, думает, что проиграна вся кампания. Но она действительно проиграна.

Будь здоров, обнимаю тебя. Твой Г.

CharM163

(письмо пропущено)

М. Харитонов – Б. Хазанову

4.7.04

Даже не знаю, о чем тебе написать, дорогой Гена. Ты после Парижа закончил еще один рассказ, планируешь поездки на Балканы, в Прованс и Америку, а я топчусь все там же, с места не двигаюсь и не планирую ничего. Мысли, и те все больше вокруг работы. Попадают иногда в руки случайные книги, я их начинаю читать и чаще всего чувствую, что они сейчас для меня не о том. Заглянул по пути из леса в библиотеку, полистал шестой номер «Знамени». Там среди прочего обсуждается на «круглом столе» кризис либеральной идеи в России – литературная ситуация в контексте политическом, идеологическом, культурном. Я посмотрел статьи своего знакомого М. Липовецкого, М. Эпштейна, О. Седаковой, больше высиживать в библиотеке не смог, номера для выдачи на дом на месте не оказалось. Посмотри, если найдешь, в интернете, это, наверное, любопытно, есть, что обсудить (хотя мне мешает незнание многих имен). У меня интернет почему-то отключился.

А еще, может, найдешь там 17-й номер «Иерусалимского журнала», где напечатали, как мне сказали, подборку моих стихов. Сам журнал до меня пока не дошел.

Всего тебе доброго. Будь здоров

Марк

Дорогой Гена, только что отправил тебе это письмецо – компьютер выдал твое. И тут же обнаружил, что мое письмо было отправлено по чужому адресу. Исправляю ошибку – а тебя поздравляю с книгой. Издателю я, конечно, позвоню попозже – сейчас еще раннее утро, к тому же суббота, телефон, может быть, рабочий.

Обнимаю тебя

Б. Хазанов – М. Харитонову

8.7.04
CharM164

Дорогой Марк, я говорил по телефону с редактором «Вагриуса» Еленой Даниловной Шубиной, она может тебе вручить, от имени автора и, само собой, безвозмездно, экземпляр моего романа «К северу от будущего». Её телефон домашний [...], звонить можно утром или вечером после 8 час.

Я нашёл в интернете дискуссию о либерализме в «Знамени» (раньше видел мельком), тобой упомянутую, и распечатал для себя три выступления, по-видимому, наиболее важные: Липовецкого, М. Эпштейна и Оли Седаковой. Самому участвовать в этих дебатах мне было бы трудно – и потому, что я выключен из актуальной идейной жизни, и потому, что традиционное представление о либерализме, в Европе как бы само собой разумеющееся, в России подверглось деформации, так что дебаты касаются не столько самой либеральной традиции, политической или идеологической, сколько этой деформации.

Читать длинное выступление Марка Липовецкого мне было, по правде сказать, скучно. Он демонстрирует прекрасную осведомлённость в журнальной полемике последнего десятилетия, анализирует точки зрения, сыплет именами. А меня суждения какого-нибудь Басинского, эскапады Лимонова или грязного Проханова интересуют как прошлогодний снег. Любопытно, что словопрения о постмодернизме занимают его (Липовецкого) не с литературной точки зрения, а как род идеологических и политических иносказаний. Теперь, познакомившись с его текстами, я вынес из них впечатление, что литература как таковая его, собственно говоря, интересует очень мало, хотя сам он, вероятно, выслушал бы такой вердикт с недоумением.

Ближе всех мне Седакова, которая кажется мне просто очень здравомыслящим человеком.

Если бы мне пришлось высказываться на тему либерализма, я постарался бы разграничить такие близкородственные понятия, как либеральное мировоззрение, демократия и современное массовое общество. Седакова хорошо написала о либерализме. К этому можно добавить, что демократия очевидным образом враждебна всякому аристократизму, следовательно, и высокой культуре (включая литературу), но альтернативы нет: недемократические режимы несравненно ужасней. Демократия, по крайней мере, не посягает на жизнь творцов культуры. Массовое общество стремится их приручить, если не получается – оттеснить на задворки. Единственная достойная позиция художника – это одиночество изгоя. Разумеется, он живёт в своём времени. Но вместе с тем он ему и противостоит.

Я поискал в «Иерусалимском журнале», там, действительно, напечатаны твои стихи. Но прочесть их, к сожалению, невозможно: далеко не всё в журнале выпускается в интернет.

Будь здоров, пиши. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

(дата утеряна)

Ну, дорогой Гена, это называлось когда-то: книга за книгой. Вторая за неделю. Поздравляю тебя еще раз. Лену Шубину я хорошо знаю, экземпляр получу при случае. Но роман ведь я читал еще в рукописи, даже посылал тебе отзыв. Не думаю, что многое изменилось после правки. Остается только пожелать книге успеха.

«Ветер изгнания» я получил у издателя, симпатичного разговорчивого человека. Из его рассказа я узнал, что первоначально он предполагал опубликовать твою переписку с его другом Ю. Шрейдером, но оказалось, что эта переписка уже издана (верно ли я понял? я этого не знал), и решено было напечатать сборник эссе. Книга хорошо издана, в твердом переплете, с его предисловием. Некоторые эссе я читал раньше. «Старики» порадовали меня эпизодами твоей лекарской практики; я всегда подначивал тебя, чтобы ты об этом писал – ты, оказывается, мои пожелания опередил. Вообще ты в этом жанре силен: крепкие, культурные тексты. При некоторых не хватает, пожалуй, дат. «Левиафан» или «Ветер изгнания» отчасти навеяны ощущениями времени, когда писались. Тема советской литературы все больше уходит в историю, характер эмиграции видоизменяется, люди, уехавшие по другим причинам, с другой мотивацией, продолжают, черт побери, писать и печатаются на родине, куда при желании могут возвратиться. Но и то, о чем ты написал, не теряет актуальности, просто дата написания была бы уместна. А вообще тебе можно только позавидовать.

Будь здоров, дорогой. Обнимаю

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM165
8.7.04

Эх, Марк, нашёл кому завидовать. Не говоря уже о том, что всё время спрашиваешь себя: кто это будет покупать и читать? Книжка, выпущенная Л.С. Яновичем, была заказана сто лет назад. Я плохо помню, какие тексты туда включены. Но вспомнилось, что издатель предлагал напечатать нашу с покойным Юлием Шрейдером переписку, для которой я придумал название, русское и латинское: «Письма без штемпеля», Epistulae non sigillatae. Не знаю, как он на них набрёл, может быть, в Самиздате. Переписка касавшаяся религии, теологии, еврейства и т.д., была лишь частично опубликована в моём сборнике «Идущий по воде», выпущенном в числе немногих книг, которые мы, то есть наш бывший журнал «Страна и мир», издавали одно время. В этом «Идущем» помещены были только мои письма, так как я боялся навредить Юле Шрейдеру (он был человек обожжённый, сын погибшего отца, был тайным католиком и членом партии, занимал хорошую должность-синекуру). Но дело было не в этом, а в том, что письма, как мне казалось, устарели, и я предложил Яновичу использовать другие статьи. Возился я со всем этим долго, и всё ушло в песок. Да и теперь... Если бы я не услышал случайно о том, что книжка вышла и не добыл его телефон, он обо мне бы и не вспомнил. Обещано прислать мне, но я до сих пор ничего не получил.

Ты упомянул «Левиафана». Это та самая, с небольшими изменениями, статья, от которой отказались в «Знамени» и которую тиснули в «Октябре». Конечно, я хорошо знаю, что тема сейчас уже мало кого интересует. Тут бы, как и в разговоре о лагерях и о многом другом, надо вспомнить Гамлета: «Сапогов не успели сносить...» Было и быльём поросло – так быстро. Лишний довод в пользу того, что уж эту-то статью определённо никто не станет читать.. Но феномен организованной литературы не заслуживает того, чтобы его сбросили со счетов. Ведь ничто на самом деле не проходит бесследно. Либо мы имеем дело с тяжёлым случаем неизлечимой исторической амнезии, либо пройдёт сколько-то лет или десятилетий, все вымрут, и тогда, когда уже никого и ничего не останется, вспомнят.

В том, что сегодня в России нет охоты и сил ко всему эту возвращаться, виновата, конечно, в большой мере крикливая и бездарная газетчина: с какой радостью, как только было позволено, вся эта шушера набросилась на издыхающего льва. Не успели договорить, как всё приелось. Раздались укоряющие голоса: Геростраты... наша национальная гордость... Хватит бросаться дерьмом, не так уж всё было плохо. Подоспело и разочарование в не успевшей опериться демократии. Результат – «тема», или то, что в Германии называлось преодолением прошлого, не только надоела, но оказалась полностью скомпрометированной. Но, может быть, ты прав, и уже сейчас, если говорить о советской литературе и т.п., то говорить надо иначе. Не завидую Яновичу: он так и будет сидеть на своём тираже.

Вчера я читал в «Стенографии» о твоих встречах и разговорах с Женей Поповым. Я с ним знаком, он славный парень. Видишься ли ты с ним. Кого ещё видишь? Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

(дата утеряна)

Дорогой Гена!

С «преодолением прошлого» у нас, что говорить, тяжелый случай. Не только коммунистический депутат, но даже вменяемый, казалось бы, московский мэр вдруг заводит разговор о восстановлении памятника Дзержинскому. И при этом по государственному телеканалу рассказывается, что один из преемников назвал этого человека «величайшим террористом своего времени» (с похвалой!). Что этот человек приказывал расстреливать заложников, организовал первые концлагеря и т.п. И то, и другое слушают. Ломиться в открытые ворота? Вот, высказался недавно по поводу юбилея Че Гевары: что знают о нем юнцы, украшающие свои майки его портретами? У вас ведь тоже знают – и тоже украшают. И советские книги до сих пор читают. Но писательской номенклатуры уже нет. Дата написания все-таки уточняет временные координаты.

Кто это будет читать? Трудно сказать. Незамеченные гении когда-то могли рассчитывать хотя бы на посмертное признание. Я что-то последнее время не слышу про такого рода открытия. Напирают все новые имена, не успеваем переваривать. Знакомый композитор говорил мне, что Вивальди по-настоящему заметили спустя 200 лет после смерти. Но это про давние времена, тогда творцы не ходили такими толпами. Знакомому этому 76 лет, он страдает не от непризнанности – от невозможности быть услышанным. Чтобы оркестр взялся разучивать его новую симфонию, нужно вложить тысячу долларов (на переписку нот, репетиции, помещение, да и оркестр еще надо найти). «Меня не исполняют, потому что нет имени, – сказал он мне, – а нет имени, потому что не исполняют. Какой-то заколдованный круг». Композитор он, по-моему, замечательный, хотелось бы верить, что когда-нибудь ему воздастся. А быть напечатанным все-таки хорошо.

Удивительно, что ты иногда заглядываешь в мою «Стенографию». С Женей Поповым я давно не общался, как и со многими другими. С кем-то встречаюсь, разговариваю, но полноценное общение удается все реже. Недавно одного грузинского режиссера спросили в связи с его 70-летием, продолжается ли у него прежнее дружеское общение. «В нашем возрасте такого уже не бывает», – ответил он с грузинской убежденностью. А мне все еще приходится к этому привыкать.

Редактор «Иерусалимского журнала» сообщил мне адрес, по которому можно прочитать мои стихи: http://www.antho.net/jr/17.2004/15.php. Попробуй. У меня интернет почему-то перестал подключаться, попрошу сына посмотреть.

Всего тебе доброго

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM166
17.7.04

Дорогой Марк! После «Стенографии» я взялся перечитывать «Линии судьбы» и восхищён искусным построением этой вещи, переплетением нитей, сквозь которое постепенно проступает рисунок, а там и мало-помалу вырисовывается целый мир, особый образ России. Этому сплетению мелких фактов, ни один из которых, как выясняется, не случаен, отвечает двойственность повествования: анонимный автор («мы») ссылается на исследователя, отчего образ главного героя предстаёт по меньшей мере в двух зеркалах, не говоря уже о многочисленных отражениях, которые мелькают здесь и там, – соседи-провинциалы, якобы случайные знакомые, букинист, наконец, всплывает загадочный сундучок, и всё это подано в совершенно особой, своеобразной стилистике, чуть-чуть старомодной, чуть-чуть иронической, чуть-чуть пародийной – ровно настолько, сколько нужно.

Были ли, когда роман появился в журнале, серьёзные отклики, рецензии, разборы?

У меня этот роман в подаренном тобою двухтомнике; десяти лет не прошло, а уже бумага жёлтая, словно это букинистический антиквариат.

Стихотворения (из «Иерусалимского журнала») я прочёл, первое – «Говорят, чтоб запомнить хотя бы стишок...» – мне знакомо, оно мне нравится, другие – по-разному. Иные приближаются к той опасной черте, где стих переходит в прозу, и результат – ни проза, ни стихи. Неудачно, на мой взгляд, стихотворение «Интересное», по какой-то лукавой иронии оно само по себе малоинтересно: затянуто, попадаются банальности.

Наступила душная жара – сегодня около тридцати. На Европу вот-вот обрушатся грозы. Я сижу дома, иногда слушаю музыку, вечером впадаю в сомнамбулическое состояние и начинаю листать всё подряд. (Другие в таких случаях едят – одно за другим и что попало, но я после трёх-четырех часов nachmittags вообще не могу уже ничего есть). В одном письме Флобера говорится о том, что он хочет написать un livre sur rien, un livre sans attache extérieure, qui se tiendrait de lui-même, par la force interne du style; так и я вознамерился было написать повесть или рассказ ни о чём, но оказалось, что совсем без сюжета, самого плохонького, всё-таки не обойтись. Пользуясь старыми материалами, я накропал статейку об Эренбурге и Роже Вайяне, за которую Бен Сарнов, если бы она попалась ему на глаза, всыпал бы мне под первое число. Я уж не говорю о покойной Ирине Ильиничне Эренбург. Как-то раз, в один из первых приездов, я шёл с Беном недалеко от писательских домов, нам встретилась Ирина, очень постаревшая, сморщенная. Я часто виделся с ней в былые времена, она давала мне читать французские книжки из библиотеки отца, того же Вайяна. Бен сказал: «А это Гена». Она не взглянула на меня, не удостоила приветствием, может быть, забыла или притворилась, что не помнит; вероятно, не могла мне простить одной радиопередачи об Эренбурге.

Гриша перестал мне писать.

Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

22.7.04

Дорогой Гена,

мне трудно перечитывать свои опубликованные тексты, они меня как-то выталкивают. Но вот недавно, зайдя в очередной тупик, решил использовать паузу, перечитав отложенный когда-то роман «Проект Одиночество». Я тебе о нем писал, кажется, посылал даже две главы, об одиночестве и о «случае Кафки». Роман раз-другой возвращали мне из редакций, я сам увидел необходимость что-то в нем доработать, подсократить. А потом оставил его на время полежать, чтобы взглянуть уже свежим взглядом. И вот посмотрел: работа мне показалось, в общем, состоявшейся. Она завершает цикл, начатый «Временами жизни» и «Приближением», там тот же герой, писатель Зимин, автор вышеназванных сочинений, они в книге упоминаются – вместе все может восприниматься более цельно. Буду ли я его теперь показывать? Может, созреет случай, рано или поздно, думаю, напечатают, но пока что-то не тянет. Разве что ради заработка, хотя и небольшого. Чувство, что сейчас не время такой прозы. Не знаю, вернется ли такое время. Что-то постоянно меняется, я пробую уловить, что. «Игра с собой» – уже немного другая проза. Но что-то со временем, увы, уходит. Не замечал ли ты, что книги, которые нравились тебе лет пятнадцать-двадцать назад, сейчас трудно перечитывать? И наоборот, оцениваешь не воспринятое когда-то? Некоторые мои вещи ждали публикации 15-16 лет, хорошо было убедиться, что они еще не прокисли.

Рецензий на «Сундучок» было много, в разных странах, некоторые я читал, но для себя редко что из них извлекал. Не говорю о ругательных – даже из сочувственных. Это известное дело, автору угодить трудно. Но были восхищавшие меня попадания. Я в «Стенографии» привожу слова одного французского рецензента: о том, что частная история пишется на оборотной стороне истории – как писал Милашевич на обороте фантиков. Я бы до такого не додумался.

Но вот, если хочешь, отзыв в стихах, который переслал мне через «Знамя» читатель из Херсона, прочитавший в журнале «Игру с собой»: «Хорошая, сильная, емкая проза, Как будто игра и почти несерьезно, А как глубоко и свободно, изящно, И коль одним словом, то просто блестяще!» И дальше еще на пяти листах – стихи с эпиграфами из моих верлибров и эссе, которые тоже были прочитаны: размышления на их темы. Нечастый, по-моему, случай.

Гриша не ответил на мое последнее письмо. Когда я ему позвонил, он сказал, что ответ посылал. Возможно, дело в почте, но такое случается подряд второй раз, трудно возобновлять разговор. По его словам, он постоянно печатается в разных изданиях, например в журнале «Вестник Европы». Наверно, это есть в интернете, расскажи мне, если посмотришь.

Обнимаю тебя

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM167
25.7.04

Отрывок из романа «Проект Одиночество» (тогда это был, кажется, именно проект) я помню, это была наполовину проза, наполовину эссеистика, и о замысле в целом я не имел представления. Что ж, иногда смотришь на какой-нибудь старый набросок, и он вдруг начинает нравиться. Как будто за минувшее время в нём произошёл какой-то биохимический процесс, и он дозрел, как помидор в валенке. Но с книгами других писателей и даже классиков часто происходит наоборот: с досадой замечаешь, что красавица далёких лет постарела, подурнела и даже поглупела. Но стоит закрыть книжку, и очарование восстанавливается.

О чём я до сих пор жалею, так это о моих московских книгах. О пропавших книгах вспоминаешь, как об умерших друзьях. Почти всё осталось там, разошлось по рукам или попросту погибло. Считалось, что «старые книги» (изданные больше пяти лет назад) брать с собой не разрешается. Нельзя было иметь при себе какие бы то ни было документы, кроме выездной визы – клочка бумаги, имевшего вид филькиной грамоты. В аэропорту Шереметьево-2 раздевали догола. Мой сын, ему не было восемнадцати лет, растерялся и поднял руки. Человек, производивший обыск, усмехнулся и сказал: ты что думаешь, здесь гестапо? Из чего, видимо, следует, что сам он именно так и думал. Женщин подвергали гинекологическому осмотру. Нравы и обычаи этой страны были неотличимы от преступлений. Закон представлял собой свод инструкций, по которым надлежит творить беззаконие. Права сведены к формуле: положено – не положено.

Что сказать тебе нового, дорогой Марк? Я занимался рассказом с жутким лагерным сюжетом, закончил его. Поправлял некоторые старые вещи. В Израиле Эд. Кузнецов и Рафа Нудельман выпускают двухмесячный толстый журнал «Nota Bene», вышло уже несколько номеров, хотя долго ли продержится журнал, неизвестно. Там напечатано несколько моих сочинений малого формата, а тут мне пришла странная мысль предложить им мою старинную, почти 40-летней давности, лагерную повесть «Запах звёзд». В ней я ничего не менял, только написал короткое предисловие, что-де давно проехали и никого, по крайней мере, в России, эта тема не интересует, но всё-таки... Против ожидания она понравилась. В твоём письме есть любопытная обмолвка (в связи с предполагаемой публикацией «Проекта Одиночество»): «Чувство, что сейчас не время такой прозы». А когда – время? Может быть, самое правильное время – это и есть когда не время?

Ты упомянул о Грише Померанце. На-днях появился в интернете давно ожидаемый, единственный номер «Вестника Европы» за этот год. Там помещена статья Гриши «Религиозная немузыкальность и единое пространство любви». Я её раньше уже читал. Тезиc: «Современный Запад религиозно немузыкален». И, собственно, всё ясно. Вопрос: почему надо писать обязательно о «Западе», разве нет других тем?

В этом же номере я нашёл свою рецензию на гришины «Записки Гадкого утёнка».

Обнимаю, жму руку. Твой Г.

CharM167m

(письмо пропущено)

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM168
1.8.04

Дорогой Марк, вот уже и август. Чем дальше, тем сильнее чувствуешь: время работает против тебя. Когда-то катился по этой дороге, не чувствуя толчков, а сейчас как будто песок скрежещет под колёсами, и этот скрип и скрежет – какофония времени – постоянно напоминает о том, что вот ещё один перегон пронёсся мимо, и ещё один... Ты мало пишешь о своих делах: занимаешься ли ты «Проектом Одиночество», что вообще представляет собой это произведение? Иногда возникает желание (или искушение) комментировать собственные писания, но ты, кажется, это не любишь.

Выражение «религиозная (не)музыкальность» Гриша, как он сам писал, услышал из уст знаменитого философа Юргена Хабермаса, последнего крупного представителя Франкфуртской школы, и оно ему понравилось. (Словечко принадлежит, собственно, Максу Веберу). Но у Блока – и в дневниках, и в предисловии к «Возмездию» – эти слова: музыка, музыкальный напор имели, судя по всему, другой смысл. Вообще Блок сыграл в моей жизни огромную роль, а когда я читал его впервые, подростком, во время войны, это было ни с чем не сравнимое переживание. Блок был русский патриот и, как водится, недолюбливал немцев, но сам в большой мере оставался немцем, даже в быту, не говоря уже о мировоззрении, об этом германском мирочувствии: я думаю, ему были близки интуиции немецкого идеализма; его «музыка» напоминает волю Шопенгауэра, но без того зловещего, несчастливого и несущего одни лишь несчастья, что заложено в этой чёрной стихии. Блок был влюблён в гибель.

Что касается самой поэмы «Возмездие» (которую я как-то недавно читал Лоре вслух), то мне она, как и прежде, кажется одной из его вершин. Редко когда он достигал такой мощи. Много говорилось о том, почему он её не закончил (он и сам об этом пишет), и что эпическая поэма, да ещё написанная пушкинским ямбом, в ХХ веке заведомо обречена на неудачу; ты пишешь о дефектности замысла семейной саги в стихах. Всё это, может быть, и верно. Но я думаю, что такой титан, как Блок, мог бы справиться со всеми трудностями. В конце концов, оставшийся торс свидетельствует об этом, по-моему. «Лишь рельс в Европу в мокрой мгле Поблескивает честной сталью». А вот не закончил, и всё тут.

В моих делах наступило, кажется, затишье, и это очень плохо. Я написал рассказ о человеке, которого старается приручить 18-летняя школьница, и о дуэли с двойником (похожая сцена есть в пьесе Леонида Андреева «Чёрные маски», которую я читал, когда мне было 16 или 17 лет). И всё, aus. Тригорин сравнивал себя с мужиком, опоздавшим на поезд, так и я. Между прочим, когда читаешь «Чайку», так и остаётся непонятным, был ли «беллетрист Тригорин» действительно крупным писателем или что-нибудь вроде Потапенко. (Это же, хоть и по-другому, можно отнести к Треплеву; кто он, в конце концов: подлинный талант? Или графоман-неудачник?).

«Запах звёзд» отнюдь не напечатан; Эд. Кузнецов (редактор журнала «Nota Bene», выходящего раз в два месяца), лишь сообщил мне, что повесть произвела на него впечатление, будет ли она опубликована, не ведаю. В «Знамени», как меня известила Анна Кузнецова, начальством зарублены три рецензии, которые я посылал в разное время: о постановках «Rheingold» в Мюнхене и Штутгарте – так как Вагнера, по её словам, много ставят сейчас в России, о весьма скучной переписке Л. Чуковской с отцом и о немецко-русской книге «Русская культура на переломе» – так как могут обидеться священные коровы, которых я зацепил: Лидия Корнеевна и выдающийся национальный мыслитель Валентин Непомнящий. Зачем я вообще сочиняю эти рецензии, которые в общем-то представляют собой не рецензии, а небольшие статьи? Над каждым текстом я работаю, правлю, выверяю материал и т.д. – трачу время. Какого хрена? Единственное оправдание, что мой брат получал за это грошовые гонорары.

Я, конечно, слышал о виконте Илье Пригожине (знаешь ли ты, что он был в Бельгии виконтом?), но никогда его не читал. Где напечатана статья «Переоткрытие времени»? Мне попался в интернете любопытный текст под названием «Psychose maniaco-dépressive de la science», Пригожин говорит, что идеал науки – открытие умопостигаемого мира, управляемого неизменными и непреложными законами, – порождает кошмар: свободный человек оказывается лицом к лицу с миром-автоматом. Так возникает желание взбунтоваться, разделаться с физикой внутри самой физики; не этим ли объясняется внимание к «диссипативным системам», к хаосу, в котором скрыты неисчерпаемые и непредсказумые творческие возможности?

Заодно я прочёл краткую биографию. Какое счастье, что родители увезли его в 21 году.

Ну, а насчёт истории, которая «как серьёзное аналитическое занятие ещё совсем молода»... Что сказать об этом. Всё это я знаю очень плохо. Писатель (или «беллетрист») – это профессиональный дилетант. И лучше бы вообще воздерживаться от высказываний на тему историографии. Но есть чувство истории, подсказанное жизнью. И это моё отношение к истории тебе хорошо известно. Мне кажется, что центральная (и, разумеется, вненаучная, выходящая за пределы науки) проблема – в чём смысл истории, скрывает ли в себе история вообще какой-либо разумный смысл? Можно ли ещё верить в исторический разум? Что от него осталось? Если история движется к последней катастрофе, ядерной или космической, к уничтожению рода людского, – останется ли некий Божий Глаз, который уронит слезу о погибшем человечестве? Или история окончательно разоблачит себя как кровавый хаос?

Voilà. Засим обнимаю тебя.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

7.8.04

Дорогой Гена!

Пришел неожиданный подарок из Испании, с острова Майорка: писатель с хорошим именем Хосе Луис де Хуан прислал мне свою книгу «Campos de Flandes» – о нашем совместном (еще с одним чехом) пребывании на вилле Mont Noir. По-испански я, увы, читать не могу, но что-то угадывал по сходству с французским: описание наших поездок к Ламаншу и в другие места, с фотографиями, пересказы наших бесед (местами он цитирует меня по-французски). Никогда не думал, что я мог столько говорить по-французски. Если учесть, что и для него французский не родной – как он мои слова понял и что получилось в его изложении? И ведь хватило на целую большую книгу: 238 стр., и кому-то это показалось интересно – раз издали. Я этого Хуана порекомендовал когда-то журналу «Иностранная литература» – оказывается, уже переводят.

Почитывал между делом мемуарный трехтомник Романа Гуля «Я унес Россию». Его свидетельства и пересказы разговоров можно, думается, считать достоверными. Хотя немало и сплетен, слухов. Впервые, между прочим, узнал, что граф А.Н. Толстой – вовсе не граф и не Толстой, а плод адюльтера графской жены, семья его не признавала. Или что Берберова, оказывается, восхищалась Гитлером.

А еще с восхищением перечитывал «Мою жизнь» Шагала – как этот человек мне мил! Думаю написать о нем для заработка в журнал «Лехаим» – отложив застопорившуюся работу.

Мое «Приближение» планировалось во Франции на октябрь, но Жорж Нива написал мне, что его хотят, кажется, приурочить к парижскому книжному салону в марте, где Россия будет страной-гостем. Издательство хлопочет, чтобы я был включен в список приглашенных. Сам я пока не уверен, хочется ли мне сидеть в числе делегатов на тамошних мероприятиях.

Не появилось ли уже в интернете отзывов на твой роман?

Ты спрашиваешь о статье Пригожина. Я обнаружил ее в старом журнале «Вопросы философии» 8, 89.

А журнал «Мосты», который ты привез из Парижа – что это сейчас такое?

Будь здоров. Обнимаю тебя.

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM169
12.8.04

Дорогой Марк. Вот это здорово – «Поля Фландрии», – теперь твоё имя станет известно и в испаноязычном мире. Я тоже читаю по-испански с трудом, помогают французский и, конечно, латынь. Если бы римлянин I века очутился в сегодняшней Европе, – особенно, если бы это был не интеллигент, а плебей, – он без особых усилий общался бы с итальянцами в Риме, с грехом пополам – в Мадриде и Лиссабоне, даже в Бухаресте кое-как сумел бы объясниться с туземцами; а вот в Париже, вероятно, не понял бы ничего или почти ничего.

Кстати, я получил на-днях два письма из Португалии от Даниелы Мачар (Барт), она перебивается уроками немецкого, преподаёт в тамошнем институте Гёте. Во втором письме сообщает, что у неё провалился потолок на кухне и потекла вода с четвёртого этажа (сама она обитает на третьем).

Мемуары Романа Гуля я когда-то почитывал и даже получил втык от Джона Глэда за то, что однажды презрительно отозвался об авторе. Джон знал Гуля. В мемуарах много любопытных подробностей, но написаны они, мне кажется, человеком неумным и недалёким. О том, что Алексей Толстой был, возможно, сыном А. Бострома, а не графа Ник. Толстого, есть глухой намёк в короткой автобиографии самого Толстого; так мне, по крайней мере, показалось. Я читал эту автобиографию очень давно, но помню, что там говорится: «Моя мать ушла к Бострому, беременная мною». Но, так или иначе, официально он числился сыном Толстого и, следовательно, имел право носить его титул. Говорят, и в советские времена у него был камердинер, который отвечал по телефону: «Его сиятельства нет дома».

Ты спрашиваешь о новых «Мостах». Мне вручила один номер живущая в Париже Кира Сапгир, вдова Г. Сапгира, но кто-то забрал у меня журнал. Выглядит он довольно солидно: проза, публицистика; задуман как преемник исчезнувшим литературным журналам – «Времени и нам», парижскому «Континенту». Когда видишь новые издания такого рода, начинаешь думать, что старая, казалось бы, отменённая смертью советской власти, контроверза об одной или двух литературах нет-нет да и оживает. Стена снесена, а ров остаётся.

В Мюнхене снова тридцатиградусная жара. Ты спросил, появились ли отклики на мой роман. Разумеется, нет. Зато бывший новосибирский издатель прислал мне два экземпляра эссеистического сборника под названием «Ветер изгнания» – кажется, я писал тебе о нём. Если бы случайно Борис Дубин не сообщил мне об этой книжке, я бы так и не узнал, что она вышла.

Обнимаю тебя, дорогой Марк. Пиши.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

14.8.04.

Дорогой Гена!

Пришло приглашение от Рафаила Нудельмана сотрудничать с его журналом «Нота Бене». Он ссылается на твою рекомендацию – спасибо. Обещан даже гонорар, любопытно бы знать, какой, меня это сейчас интересует. «Проект Одиночество» для журнала, как я понимаю, великоват, в нем 7 печатных листов. Я послал им очередную подборку своей дневниковой эссеистики «Стенография начала века» и для раздела «Дайджест» два уже публиковавшихся рассказа. Видел ли ты какой-то уже вышедший номер?

Сам я всю прошедшую неделю писал, главным образом, для заработка – «Лехаим» платит лучше других московских журналов. Но хотелось, чтобы это все-таки была не заказная, «моя» эссеистика. Вроде бы получилось, и журнал ее уже принял. Теперь возвращаюсь к своей, отложенной работе, она движется, увы, не так быстро.

После двух-трех теплых недель у нас снова похолодало, сегодня с утра дождь. Проще работать, не отвлекаясь. Последнее время не было ни постороннего чтения, ни новых впечатлений, ни даже мыслей.

Обнимаю тебя

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

14.8.04
CharM170

Я осмелился, дорогой Марк, посоветовать Рафаилу Нудельману связаться с тобой, так как знаю Рафу очень давно, теперь знаком и с журналом. Он неплохо выглядит: стильная обложка, хорошая бумага. Журнал толщиной в 350 стр., выходит в Иерусалиме один раз в 2 месяца. Главный редактор и добытчик средств Эдуард Кузнецов (когда-то пытавшийся угнать советский самолёт, чтобы приземлиться в Израиле. В конце концов он там и приземлился, только другим способом). Заместитель главного – Нудельман. Решающее слово принадлежит Кузнецову. О точном размере гонораров я ничего не знаю; приблизительно 100–200 долл. за публикацию, может быть, чуть больше.

Мне прислали три первых номера. Проза, эссеистика, публицистика, мемуары и пр.; есть также раздел «дайджест». Журнал именуется литературно-публицистическим, избегает довольно обычной для русских – отечественных и зарубежных – изданий пошлятины. Сколько-нибудь заметной партийности нет. Трудно определить и литературную ориентацию. В трёх номерах печатаются, в числе более или менее известных имён, Аксёнов, Парамонов, Бен Сарнов, Дина Рубина, Юра Колкер, Мих. Эпштейн, Игорь Ефимов, Эмма Коржавин. Напечатаны два моих текста, «Возвращение Агасфера» и «Лигурия».

На сегодня закругляюсь. Обнимаю, твой Г.

Б. Хазанов – М. Харитонову

17.8.04
CharM171

Дорогой Марк. Снова наступает жара. Лето сдвинулось, и деревья всё ещё зелёные, как в июле. Прыгает чёрный дрозд; после Музиля эта птица, по крайней мере, в моих глазах, сильно повысила свой престиж. Я прошёлся немного. На лотке бульварных газет крупными буквами – канцлер Шрёдер удочерил русскую девочку 3-х лет, из детского дома. Я всегда презирал газету как институт и, конечно, газетчиков. Зачем трубить? А если родители не хотят, чтобы девочка узнала, что они ей неродные? И ничего невозможно поделать против этих сволочей, которые готовы пролезть куда угодно, хоть в прямую кишку.

Завтра будет 22 года, как мы покинули отечество. Всё помнится во всех подробностях, это были отвратительные дни. Да и все последние годы, – как всё это было удручающе. И какое чувство облегчения, избавления, свободы, когда мы вышли в Вене из самолёта, в солнечный день, побрели к зданию аэропорта, вокруг немецкие надписи, и никто нас не останавливает, никто не интересуется нами, не требует документов, не говорит «пройдёмте». И какие там документы – клочок бумаги, филькина грамота, называемая визой.

Но сознание великой напраслины, о которой мы уже говорили, напрасных усилий собственной жизни и писательства, как и общей исторической напраслины, – об этого сознания, привезённого с собой, никуда не денешься. Вот всё, что осталось от исторического сознания, которое мы все унаследовали от XIX века. Это сознание, очевидно, прошло мимо значительной части российского населения, поэтому и чувство потери, утрата веры в смысл истории, в исторический разум, – народной массе, как можно догадываться, остались чужды. Противоядием от них был особого рода универсальный фатализм. Можно жить вне истории – сколько мне пришлось видеть таких людей! – и оттого не слишком сожалеть о ней. Я говорю не об интеллигенции.

Перелистывал снова дневник Давида Самойлова. Окружение – семья и литературная или окололитературная братия. Запас жизненных впечатлений, подкрепляющих, вопреки всем сомнениям, стойкое национально-государственное мировоззрение, – от времён войны. И никакого соприкосновения с реальной жизнью людей. Между прочим, такое же впечатление оставляет переписка Лидии Чуковской с Корнеем; там, правда, нет и военного прошлого. Об этой отторгнутости я попробовал написать в рецензии, которую (как я тебе писал) зарубили в «Знамени».

Можно, конечно, возразить, что, например, и дневники Андре Жида (я их тоже почитывал снова на этих днях) за тысячу вёрст от «народа». Но в том-то и дело, что расстояние между умственной элитой и простонародьем в этих старых западных странах и не так велико, и вымощено брусчаткой, в отличие от тысячекилометровых хлябей, по которым история добирается до простых людей в России.

Занимался я целую неделю приятно-неприятным делом – пересматривал, подчищал и доделывал свою беллетристическую прозу последних пяти или восьми лет, мелкую, не романы. Насочинял я на удивление довольно много. В журнале «Нева» № 6 есть большая теоретическая статья А. Бартова, во многом созвучная Липовецкому: и там, и здесь – уверенная апология тому, что они называют постмодернизмом. В конце концов я понял, что, собственно, они под ним подразумевают. (До сих пор для меня опорой были иностранцы, Льотар, Вельш. Но и Бартов опирается во многом на них). Мне казалось, что «постмодернизм» выдохся, умер. Два вопроса, первый: что мы можем противопоставить этому, по их мнению, важнейшему (не просто модному) направлению современности, которое мне кажется симптомом бессилия, если не вырождения, литературы? Реабилитацию человека? И второй: от шутовства и паясничества, от игры в слова и ярлыки повернуться к «жизни»? Но для меня эта жизнь – только прошлое.

Посылаю тебе для развлечения маленький несерьёзный текст.

Сердечно обнимаю. Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

21.8.04

Дорогой Гена,

Рафаил Нудельман написал мне, что хочет напечатать мои тексты в ближайших номерах, просил присылать еще. Такой быстрый отклик приятен. Если «Нота Бене» будет платить больше, чем московские журналы, я охотно стану давать им. Перечень привлеченных к сотрудничеству авторов, которых мне назвал Рафаил, позволяет надеяться на хороший уровень. Конечно, тираж у них меньше, а главное, читатель не тот, в российские библиотеки журнал вряд ли попадет. Но, помнится, твой «Час короля» был напечатан не в Москве и все же стал широко известен. Я на днях по пути из леса заглянул в библиотеку, полистал последние номера «Знамени» – ни на чем не смог задержаться. Возможно, надо было читать внимательней. У тебя больше впечатлений – ты заглядываешь в интернет.

Теоретические построения на литературные темы (вроде упомянутого тобой постмодернизма) могут быть интересны, как самоценная игра ума; вот литературные тексты, которые должны их иллюстрировать, бывают не особенно убедительными. Хотелось бы, однако, уловить, как они (эти концепции) соотносятся с действительно новыми проявлениями культуры, с новым стилем поведения, взаимоотношений, развлечений, шоу. Твой «несерьезный текст» подразумевает, что Чехов как писатель несопоставим с автором графоманского опровержения, для постмодернизма иерархии высокого и низкого не существуют, все равноценно. Причем затрагивают-то эти новые проявления лишь сравнительно небольшую часть городской молодежи, массы, которые прежде называли народными, живут – по крайней мере, у нас – в другой культуре, другой системе ценностей. Блок в «Возмездии» еще исходил из того, что «в каждом дышит дух народа». Кто сейчас может так сказать о себе? Солженицын в своих последних критических штудиях оценивает писателей прежде всего этим критерием: знает ли он жизнь народа? В Германии лет сорок назад возникла литературная группа «63», которая ставила себе задачей писать о жизни рабочих – «неизвестном континенте». Этих писателей теперь мало кто помнит, выяснилось, что литература занимается все-таки чем-то другим.

Вчера мы с Галей были у Марка Розовского – «Песнями нашего двора» он открыл новый сезон. Чистое наслаждение, выпивали, подпевали, духарились, и зрители, и актеры, причем почти все младше нас. Это тебе не постмодернизм.

Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров.

Б. Хазанов – М. Харитонову

21.8.04
CharM172

Как ни странно, дорогой Марк, здесь, в Германии, я как-то более предметно, точней и реалистичней представляю себе народ, чем когда-то в России: понятия «народ» и «население», как и ассоциации, ими вызываемые, здесь не так разведены, как там. Оттого ли, что семантика, коннотации, связанные с русским словом (и подозрительно напоминающие коннотации слов Volk и völkisch в нацистском лексиконе, – второе словечко табуизировано, попросту вычеркнуто из языка), не совпадают с семантикой и ассоциациями немецкого слова? Оттого ли, что страна меньше, оттого ли, что здесь нет деревень и крестьянства в русском понимании, нет, само собой, и помещиков, и ещё меньше, чем в России, понятно, чем, собственно говоря, народ отличается от ненарода; оттого ли, что разрыв между образованным слоем и остальным населением не так сильно бросается в глаза, что разница между столичным городом и провинцией не столь велика, что природа существует не только за городом, но и в самом городе, а промышленность, напротив, часто вынесена за городскую черту; что, наконец, «трудящиеся» – это Arbeitsnehmer и противостоят им Arbeitsgeber, которые вовсе не являются «нетрудящимися», а бедняки – вовсе не те, кто работает?

В моей жизни мне пришлось часто и помногу сталкиваться с народом, ведь я много лет был врачом, – или просто жить среди народа; в конце концов, никто из нас не жил в тепличных условиях; о лагере и говорить нечего. Но, видимо, представления XIX века были крепко вколочены в нас. С другой стороны, воспитание, которое дал мне отец, сам вышедший из очень бедной семьи, было в большой мере демократическим. И для меня, уже взрослого человека (21–22 года), было всё ещё неожиданностью, попав в лагерь, убедиться, что народ, самый, что называется, всамделишный, простейший, русейший, часто неграмотный, был в нравственном отношении нисколько не выше тех, кого наш пророк обозвал образованщиной, – наоборот, ещё гаже. Истина оказалась проста: мораль и уровень образования не коррелируют; крестьянское или пролетарское происхождение отнюдь не гарантия порядочности, и вообще, порядочный человек в этой стране – исключение, а не правило. И весь популистский миф русской литературы летит кувырком. Мы имеем дело не только с потомками крепостных, но главным образом с детьми и наследниками эпохи Гражданской и Второй мировой войн, превзошедших все прежние рекорды бесчеловечности, детьми и наследниками советского строя, который культивировал самые низменные свойства человеческой природы.

И вот оказывается, – и это уже вопрос социальный, в масштабе всей страны, – что «народа» давным-давно нет, и классов больше нет, есть люди ни то ни сё, не крестьяне, не рабочие, не интеллигенты, – население. А народ, что ж, народ продолжает своё идеальное существование в проповедях Солженицына.

Я упомянул Дезика и в его лице бывшую писательскую элиту (а он всё-таки как-никак относился, по крайней мере в последние годы, к литературной верхушке) не в том смысле, что «страшно далеки они от народа» (кто из нас близок?), но просто хотел сказать, что, как и другие привилегированные касты и сословия советского общества, они были отгорожены от тягот советского существования, от реальной жизни того самого «народа», чьим голосом они, как теперь Солженицын, себя считали – или считались. И эта отторгнутость от действительности лезет в глаза, когда читаешь дневники, письма и т.п. Не она ли, кстати, подвигла, пусть косвенно, покойного Давида Самойлова, человека и умного, и чуткого, на инвективы по адресу «Двух Иванов»?

Как бы то ни было, литература занимается чем-то другим, ты совершенно прав. Это равно относится и к (условно говоря) реалистической словесности, и к постмодернизму. Что касается литературоведческих концепций – то ведь тебя самого заинтересовали рассуждения Липовецкого. У теоретиков постмодернизма есть в самом деле замечательный козырь: когда ты говоришь им, что писатели, на которых они ссылаются, произведения, которые охотно обсасывают, – барахло, скука, – они отвечают, что это не имеет значения; талант и бездарность, красота или безобразие, пошлость или изысканность суть понятия скомпрометированные, устарелые, навязанные нам языком и традицией и ныне успешно преодолённые.

«Песни старого двора» я тоже видел в один из приездов, замечательный концерт-спектакль. Марк Розовский провёл меня и моих спутников во двор театра. Раздавали водку и свечи; при упоминании имени Булата Окуджавы зрители стояли со свечами и плакали.

Через десять дней мы собираемся ехать в Прованс, надеюсь ещё успеть получить от тебя весточку. Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

21.8.04

Дорогой Гена,

я прекрасно помню твою повесть «Запах звезд», все рассказы этого сборника (который, грешным делом, давным-давно зачитал у Померанца – он, кажется, и не вспоминал). Мне эта книжка нравилась, жаль, что ее мало кто читал. Я рад, что повесть переиздали. Если перебрать, что у тебя издано за последний год, напечатано в периодике, да сколько еще за это время написано – немногие могут этим похвастаться. Я, увы, не могу. Что-то все ищу, перебираюсь из тупика в тупик. Не было и событий, о которых можно бы написать. Заглядываю в разные книжки. Недавно по какой-то причине попробовал перечитать «Возмездие» Блока. Замысел самой поэмы вряд ли удачен: семейную историю в стихах он сам, в конечном счете, не захотел писать, но характеристики времени местами великолепны. «Двадцатый век… Еще бездомней, еще страшнее жизни мгла». Это о годах, которые сейчас ностальгически называют «серебряным веком». А в предисловии перечисляет, между прочим, разнородные явления, события, которые для него имеют «единый музыкальный смысл». Мне это вспомнилось в связи со словами Померанца о «религиозной немузыкальности». Не знаю, как он это толкует. Но когда Блок дальше пишет, что «выражением ритма того времени был ямб», этого я, увы, понять не могу.

А еще в связи с темой хаоса заглянул в давнюю статью одного из основоположников «новой хаологии» Нобелевского лауреата Ильи Пригожина «Переоткрытие времени», он начинает ее с цитаты из другого Блока, Марка, великого историка: «Как серьезное аналитическое занятие история еще совсем молода». Пригожин пишет, что во всех науках, в том числе естественных, происходит революционная переоценка основополагающих ценностей, физика тоже оказывается еще не вполне зрелой. Показывают свою несостоятельность представления о детерминизме, причинно-следственных отношениях… – ну, не буду тебе пересказывать этот сложный для меня текст. Можно ли понять и тем более предсказать развитие истории? Движение рождается из каких-то хаотических столкновений, взаимодействий – какое в результате складывается направление? Тейяр де Шарден, о котором я написал в «Стенографии начала века», считал, что человечество движется через разрастающееся усложнение к некой точке омега – и смотрел на это развитие с оптимизмом.

Обнимаю тебя

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM173
28.08. 2004

Снова лето, в Мюнхене затишье, продолжается отпускная пора. Дорогой Марк, как ты там?

Я споткнулся о время. Приближается закрытие занавеса, а герой, то есть я, всё ещё не может решить, для чего разыгрывалась вся пьеса. Из меня не вышло музыканта, хотя мой отец очень хотел, чтобы я стал скрипачом. Филолога-классика тоже не получилось, я был арестован на последнем курсе. Учился медицине, был первым студентом, с энтузиазмом работал. Зачем-то защитил диссертацию и так далее. Но и медицину в конце концов сожрала литература. Результат? Раньше я придерживался теории, согласно которой проза есть производное памяти; теперь это уже не теория, волей-неволей я живу в прошлом. В прошлом, которое никого не интересует. Другая часть моей литературы – игры с метафизическими моделями – встречает ещё меньше понимания. Оттого ли, что принудительное обучение схоластическим «основам» внушило школьникам и студентам, будущей интеллигенции, отвращение не только к тому, что в СССР именовалось марксистско-ленинской философией, но к метафизике вообще (я, кстати, так и не могу понять, почему старые большевики придавали такое значение примитивно воспринятой философии. Причём тут философия?). Или оттого, что всякое философствование по традиции нелюбимо в этой стране? Противоречит национальному характеру, что ли? Ведь не зря же образованные люди становятся такими беспомощными, когда речь заходит об абстрактных предметах.

В годы, когда я учился в Калинине в медицинском институте, история партии была отменена, отменён истмат, но диамат остался. И вот злосчастный «Материализм и эмпириокритицизм», достаточно грубое и не требующее подготовки, популярно-полемическое сочинение, считалось у студентов невероятно сложным и непонятным. Это представление о каких-то заоблачных высотах мысли, разумеется, поддерживали и доценты марксизма-ленинизма.

В четверг 2.IX мы с Лорой собираемся ехать в Прованс. То есть везти меня будет она, так как я не вожу машину. Примерно тот же путь, по которому ездили когда-то, через Швейцарию и далее от Лиона на юг. Но мы не хотим торопиться, будем останавливаться в деревенских гостиницах. Мой сын снял с моей помощью Ferienhaus и прилетит туда из Чикаго со всем семейством. Вернуться в Мюнхен, если всё будет благополучно, рассчитываем 14-го.

Я занимаюсь тем, что подправляю старые вещи. Даже вернулся к моей старинной пьесе «Борис и Глеб», хотя это уже совершенно безнадёжное дело.

Только что мне прислали из Израиля «Nota Bene» № 4. Там этюд Парамонова о сексуальной жизни Блока, у которого он обнаружил (любимая тема) скрытый гомосексуализм и тайное женоненавистничество; большая, с продолжением, статья Бена о нашем пророке; Асар Эппель, Женя Попов и разные другие. Журнал в общем интересный, я уже писал тебе, что есть смысл в нём сотрудничать. От Гриши пришли красиво изданные «Сны земли» – переиздание. Я думаю, «Сны» – лучшее, что он написал. Но теперь он добавил статьи последнего времени, ещё 100–150 страниц, отчего книга, по-моему, проигрывает.

Может, успеешь написать до моего отъезда?

М. Харитонов – Б. Хазанову

29.8.04

Э, дорогой Гена, было бы кого спросить: для чего разыгрывалась вся пьеса? И нам ли ее оценивать? Скучной ее, во всяком случае, не назовешь, об этом за нас позаботились. И пока она еще продолжается, возможны разные повороты. Твой высокочтимый Эрнст Юнгер усмехнулся бы над молодыми сетованиями: все в прошлом. Он бы на твоем месте описал еще, скажем, путешествие в Прованс, впечатления и попутные размышления. А я бы присовокупил к ним, скажем, твое последнее письмо и еще другие – ведь это замечательная проза. (Померанц, помнится, опубликовал что-то из вашей переписки, я, к сожалению, так не умею).

В «Стенографии», которую я дал «Nota Bene», есть такое дневниковое размышление: «Второсортная, второстепенная, второй свежести. Жизнь, мысль, осетрина. Об осетрине так сказать можно, а о жизни, о мысли?»

Эдуард Кузнецов написал мне, что этот текст, возможно, напечатают в декабрьском номере. Платят там, как он сказал, по 7 долларов за журнальную страницу. То есть примерно столько же, сколько в московских толстых журналах. Но я сейчас мало что могу предложить.

Только что мне сообщили, что вышло во Франции «Приближение» («L’Approche»). Других новостей нет. Я потому и не писал тебе – не о чем. В лесу пошли грибы, мы с Галей немного даже собрали. Работа идет туго. Ищу для стимула подходящее чтение, взял «Андеграунд» Маканина, вначале показалось интересно, потом завяз.

Счастливой вам с Лорой поездки. Может, пошлешь с дороги открытку или mail из какого-нибудь интернет-кафе?

Обнимаю тебя. Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

Дорогой Марк, я вернулся, обратный путь пронеслись быстрей, с одной только ночёвкой в городке Ала, в Северной Италии, не доезжая Доломитов. Вообще ездили в Прованс и назад не через Швейцарию, как когда-то, а через Италию и далее по лигурийскому побережью, в Альпах, вдоль Лазурного берега мимо княжества Монако, Ниццы и т.д. Места волшебной красоты. В Провансе ездили по разным местам, купались, провели неделю вместе с Ильёй и его семейством и кумовьями – матерью и отчимом Сузанны (нашей снохи).

Что у тебя нового?

Я читал там немножко Монтерлана, Pitié pour les femmes, в Санари-сюр-Мер (где некогда жили немецкие эмигранты) купил на развале когда-то читанные новеллы Камю, а так в общем бездельничал, придумывал кое-что. По возвращении получил от К. Азадовского сообщение о том, что немецкий номер «Звезды» наконец-то вышел, там напечатана повесть «Ксения». Но прислать автору хотя бы один экземпляр они не могут. Старая история. И это при том, что номер вышел на средства немцев (фонд изд. Фишер). Таковы обычаи этой страны.

Жму руку, обнимаю, напиши мне что-нибудь интересное.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

15.9.04

Лигурия, Доломиты, Лазурный берег – сказочно звучат названия, дорогой Гена. А вот имя Монтерлана я, к своему стыду, слышу впервые, не знаю, кто это. И про «Ксению» ты мне до сих пор не писал. Поздравляю тебя с публикацией. Да еще в немецком номере – ты теперь, значит, на правах немецкого автора.

А я тут кукую один, Галя неделю назад уехала в Красноярск – хотела застать маму еще живой. Матери 94-й год, она почти все время спит, почти не ест, не реагирует. Долго ли это протянется, ты можешь оценить, думаю, точнее меня. Планы обычного сентябрьского отдыха у моря, во всяком случае, откладываются.

Сведения о наших жутких событиях достигли, наверно, и ваших райских кущ. Атмосфера в стране заметно ухудшилась. Она все последнее время менялась по частностям, исподволь, теперь перемены проявились отчетливо, существенно. Обсуждать альтернативные мнения практически невозможно, телевидение унифицировано, пресса, которую можно еще назвать оппозиционной, малотиражна. Чувство бессилия. Хорошего это не сулит. У вас все это, думаю, обсуждается.

Если б удалось хоть сдвинуть свою работу.

Обнимаю тебя, друг мой. Пиши.

Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

16.9.04
CharM174

Дорогой Марк, ты, кажется, здоров, работаешь – и на том спасибо. Что касается ситуации... Конечно, и мы тут более или менее «в курсе», хотя моя осведомлённость, очевидно, уступает осведомлённости тех, кто каждый день раскрывает газеты, читает «Der Spiegel», «Focus» и т.п. Я обычно слушаю утром известия по радио, вечером вижу новости по телевидению, иногда слушаю комментарии, дискуссии. Кажется, вектор перемен окончательно определился – ты прав. Но всё-таки никто не вмешивается в литературу, всё ещё открыты границы. Люди ездят туда-сюда. Даже существует какая-никакая оппозиция.

Я развернул снова с некоторым унынием свои бумаги. Ты спрашиваешь о «Ксении». Это такой рассказ или повесть – 37 страниц – на несколько рискованную для меня тему; мне казалось, я тебе её посылал. Посылаю сейчас. И, конечно, охотно выслушал бы твоё мнение, если будет время и хватит терпения прочесть.

У меня есть несколько мелких проектов, которые, как все проекты, выглядят заманчиво только до тех пор, пока к ним не притронешься. Вроде того как медуза переливается цветами радуги на воде, а вытащишь – комок бесцветной слизи.

Монтерлан (Henry de Montherlant), в честь которого, как я заметил ещё в прошлом году, назван теперь кусок набережной Левого берега напротив музея д’Орсэ, когда-то немного гипнотизировал меня, хотя я читал его в общем-то очень мало. Полуиспанский граф, спортсмен, красавец, в 20 лет волонтёр Мировой войны, пробовал себя в роли тореро, выступал на арене, поэт, драматург, романист, диарист, антифеминист, католический романтик в полусредневековом, полуфашистском вкусе, во время оккупации, кажется, был близок к идейному коллаборационизму, в 74 года покончил с собой – принял яд и для подстраховки застрелился. Я немножко о нём писал, вернее, упоминал о нём в одной статье о Юнгере; мне казалось, что оба, каждый по-своему (и вместе с Мальро, Пеги, Гумилёвым), принадлежали к особому, появившемуся в начале ХХ столетия типу писателей, которые хотели быть художниками и людьми мысли и одновременно людьми действия, мужчинами. Ледяные романтики, волевые интеллектуалы, воины-эстеты. А под какими знамёнами сражаться, не так уж важно, главное – возвыситься над обстоятельствами, утвердить себя, глядеть не мигая в лицо смерти.

Всё это было в связи с попытками понять психологию интеллигента, сочувствующего фашизму.

Ну, вот.

Что ещё? Nichts, nada.

Держись, крепись, обнимаю тебя.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

17.9.04

Дорогой Гена, «Ксению» я действительно читал, даже посылал тебе какие-то замечания. Забыл только название. Рассказ и впрямь вполне для немецкого номера – взгляд с немецкой стороны, хотя язык русский.

Даниела Махар-Барт прислала мне цветную открытку к еврейскому Новому году, текст на иврите. Тебе, как я понял, тоже. Ты, в отличие от меня, наверное, смог прочесть. С днем рождения она меня поздравила на идиш: «Mit ajn Schmecheln auf den Lippen… Ajn Glaserle oif Wein.» В Португалии, должно быть, старинная еврейская община. Я ей каждый раз отвечаю, адрес у меня есть, можешь ей сказать при случае. Да она, думаю, и получает, только сама о себе в ответ ничего не пишет.

У меня все так же.

Будь здоров. Обнимаю тебя

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

24.9.04
CharM175

Дорогой Марк, после нескольких дней холода, ветра с дождём вроде бы начало осторожно выглядывать солнце, странно подумать, что ещё две недели назад мы пеклись и плавились от жары в Южной Франции. И вот я сижу и думаю, что бы такое тебе написать. Лора работает, я целыми вечерами, которые становятся всё длиннее, сижу или хожу по комнате, хватаюсь за разные книжки или слушаю музыку, чем позже час, тем всё меньше хочется спать. Вчера я раскрыл «Кавказские заметки» Юнгера и вычитал там следующее: рыбы, умирая, поворачиваются брюхом кверху и всплывают на поверхность; это их способ падать. Удивительная, причудливая мысль, а? Потом смотрел видеокассету: старый фильм «Mit meinen heißen Tränen», третья часть, смерть Шуберта в ноябре 1828 года. И эта горестная волшебная музыка.

Я листал ночью, когда уже совсем слипались глаза, твой этюд об Илье Габае – кстати, я почему-то думал, что он покончил с собой в Нью-Йорке, помню, кто-то говорил, что он выбросился из окна с какой-то огромной высоты, – и заснул с мыслью об этой прекрасной прозе. Я был связан с журналом «Евреи в СССР», там публиковались некоторые тексты Габая: мифологизированный образ метрополитена. Между прочим, немного ниже в этой же книге («Способ существования») приведено замечание Д.Самойлова о том, что твоему очерку не хватает «вещных деталей», например, рассказа о пирушках: «ты здесь скорее концептуален». Выходит, даже у Самойлова, поэта боратынско-тютчевской линии, сохранялось, по крайней мере, в прозе, традиционное недоверие к рефлексии, к рассуждениям, к мысли.

Я занимался эти дни тем, что пересматривал свои старые вещи, небольшие (не романы), и так до сих пор и не знаю, хорошо это или плохо. Кое-что мне нравится, но чем позже день, чем ближе вечер, тем больше всё это глохнет, кажется ненужным.

«Ксению» (я-таки вспомнил, что уже посылал тебе эту повесть и мы её обсуждали) напечатали в немецком номере «Звезды», но прислать автору хотя бы один экземпляр они не могут. В интернете этого номера нет.

В Германии вновь оживились споры о реформе правописания. Вроде бы уже решили; но филологи опять возражают, несколько крупных газет объявили, что они возвращаются к прежней орфографии. Сам я, когда пишу письма и т.п., придерживаюсь старых правил. В немецком правописании есть действительно трудные, может быть, в принципе неразрешимые проблемы; например: groß oder klein (когда употреблять прописную букву, когда строчную), zusammen oder getrennt (слитное или раздельное написание сложных глаголов, наречий и т.д.).

Пиши, мой дорогой Марк, пиши что придёт в голову, обнимаю тебя.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

27.9.04.

Дорогой Гена!

Вчера вернулась Галя, маму она похоронила. Подумываем об отдыхе, оба уже ощущаем усталость. Хотя сезон у ближних морей закончился, надо куда-то подальше.

Насчет умирающих рыб у Юнгера – есть замечательный образ в потрясающем верлибре Бродского «Осенний крик ястреба»: «Что для двуногих высь, то для пернатых наоборот». Там ястребу не дает опуститься упругий слой воздуха, выталкивает его все выше, выше, и где-то в высоте он безвозвратно исчезает. Очень сильно.

Я время от времени заглядываю в Бродского, ненадолго, проваливаюсь иногда в образ, в строку. Поразительна не просто его ранняя зрелость – раннее чувство бренности всего сущего. В 30-40 лет он пишет о жизни, как об уже прожитой, никаких неожиданностей, открытий, никакой новизны она больше не сулит. Кажется, что я до сих пор младше его.

Один русский литератор, живущий в Париже, прочел фрагменты из моей «Стенографии начала века» и упрекнул меня за «сетующий тон». Думаю, это ему почудилось. В качестве ободряющего образца он (человек, как я понимаю, церковный) привел папскую мессу в Лурде, которую услышал по радио. «Только Церковь могла показать агонию своего шефа, никакое государство, никакая партия такого риска не примут; хрипы в микрофон и едва угадываемые слова, паузы, глотание воды. Не бояться предстать в маразме перед всем миром! Колоссально!» Неожиданное восприятие.

А еще один знакомый прочел «Игру с собой» и особенно оценил некоторые попутные, «философские», как он их назвал, замечания. Например, фразу, которую я считал пьяной невнятицей: «Реальность не может не существовать». По его словам, это перекликается с идеями неизвестной мне книги «Философия небытия». Интересно бывает встретиться со способом мышления, более неожиданным, чем у тебя. Не все можно вывести из своего лишь собственного понимания, собственного опыта. То, что у нас называлось критикой, редко дает питательный повод для размышления. Последнее время, я, впрочем, ее вообще почти не знаю.

В твоем письме я, между прочим, не понял, что это за «мифологизированный образ метрополитена» у Габая. Не путаешь ли ты его с кем-то?

Обнимаю тебя. Пиши. Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM176

Дорогой Марк. Стихи Ильи Габая публиковались в журнале «Евреи в СССР», это я хорошо помню. Собственно, тогда я и услышал впервые о Габае. В поэме, упомянутой мною, говорилось о линиях и вокзалах московского метрополитена как о загадочно-зловещем подземном мире – что-то вроде современного Аида, – но, может быть, я приписываю авторство Габаю по ошибке.

Ты привёл любопытное суждение о главе римской церкви, его часто можно видеть по телевидению – печальное зрелище. Он немощен, у него болезнь Паркинсона, он не может встать, говорит еле слышным голосом. Но при этом он отнюдь не в маразме – твой корреспондент ошибается. То, что римский папа предстаёт перед миллионами зрителей в таком физически жалком облике, мне вовсе не кажется какой-то особой смелостью римско-католической церкви. До тех пор, пока папа жив и находится в здравом уме, он должен публично благословлять верующих, вещать о политике и т.д., – это традиция, которую никто не может преступить. Напротив, смелостью было бы, если бы курия каким-то образом запретила ему выступать.

Да, конечно, «интересно встретиться со способом мышления более неожиданным». Лишь бы только это мышление не было примитивно банальным. Впрочем, бывает интересно послушать и таких людей. Я помню, как-то раз я разговорился с человеком, который, как и я, стоял перед памятником-часовней гренадёров, погибших в русско-турецкую войну, позади Политехнического музея. Он спросил меня, что это за памятник. Это был русский человек, на вид совсем не заскорузлый, не приехавший издалека, средних лет. Но в продолжение разговора стало ясно, что не только об этой войне – обо всей русской истории у этого человека, учившегося в школе, такие дикие представления, что хоть стой хоть падай.

Куда вы собираетесь ехать отдыхать? У нас гости, моя работа нарушилась. Правда, назвать это работой... Я начал было сочинять один рассказец, утром ещё туда-сюда, а вечером, когда вообще трезвеешь, и замысел, и то, что успелось написать, выглядят чушью, чем-то неживым, высосанным из пальца. В самом деле, сколько вокруг исписавшихся писателей, этих певцов, потерявших голос; вот и думаешь: почему подобное не может произойти с тобой? Кажется, уже пора.

Я всё же, в отличие от тебя, иногда читаю или просматриваю литературную критику. Например, я прочёл в «Знамени» № 10 большую обзорную статью Н. Ивановой о «литературном дефолте». Мне понадобилось некоторое усилие, чтобы понять, что под этим подразумевается. Статья очень актуальная и написана в соответствующем плясовом темпе. Для меня мало интересно, но, очевидно, только для меня. Собственные опыты в литературно-критическом роде (писание рецензий для этого журнала) я прекратил.

Обнимаю, твой Г.

30.9.04
CharM177

Дорогой Марк, я вчера послал тебе письмецо, но как-то не закончил. Тебе сказали (или даже упрекнули тебя), что «Стенография» полна сетований – на жизнь, на окружение, уж не знаю на что или на кого. Ничего подобного. Меня как раз и восхищало, в числе прочего, что эти заметки написаны спокойным, взвешенным, раздумчивым тоном и во всяком случае совсем не пессимистически. Скорее это можно было бы сказать обо мне, иногда до такой степени тошно жить, – мне кажется, я давно бы уже врезал дуба, останься я «там» и не будь со мной Лоры.

Вчера ночью я снова читал – это уже другая книжка – твой очерк об Илье Габае. Есть люди, которые несут в себе зерно самоистребления, долгие годы борются с искушением покончить с собой, хотя бы окружающие этого и не замечали. Таков был, например, Клаус Манн; или Дриё ля Рошель. Ты как-то упомянул книгу Чхарташвили, я её, к сожалению, не читал. Но есть другой, замечательный трактат о самоубийстве Жана Амери, который в конце концов и сам убил себя. Что касается Габая (которого я не знал), то из твоего этюда хорошо видно, что это было типичное сочетание неблагоприятных, осторожно выражаясь, обстоятельств и того, что называется Anlage, эндогенного депрессивного синдрома, другими словами, предрасположения, которое, так сказать, ждёт удобного случая, чтобы, наконец, реализоваться – учинить над собой расправу. В своё время мне приходилось читать много специальных исследований на эту тему; есть семьи, где на протяжении поколений прослеживается тяга к самоубийству (семья Томаса Манна – чрезвычайно яркий пример). Если угодно – медицинская судьба. Ну и, конечно, – в случае Ильи Габая – славные органы. Эх, что говорить...

Жду, как всегда, твоих писем. Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

1.10.04

Дорогой Гена, мы с Галей 6 октября уезжаем в Сухуми, столицу непризнанной Абхазской республики, родину нашего друга Фазиля. Грузинский президент предостерегал россиян от поездок в «конфликтную зону», но мой брат рекомендовал нас по знакомству в дешевый, как нигде, санаторий, море там до конца октября бывает теплым. Посмотрим.

Статью Ивановой ты прочел, видимо, в интернете, сам журнал еще не вышел. «Дефолт», как можно понять, означает неплатежеспособность, несостоятельность, в данном случае литературы (по словарю, точней: невыполнение обязательств). Интересно, как она обосновывает эту характеристику, какие приводит имена, примеры. Сам я ни подтвердить, ни опровергнуть такое мнение не могу, ссылаться на собственное впечатление некорректно. Я знаю текущую литературу несравненно меньше читающих критиков. То, что попадается на глаза, особых восторгов действительно не вызывает, но это факт моей биографии. Былых властителей дум, похоже, не стало, и не только в российской словесности. Все чувствительней меняется сама современная культура, меняется и место в ней, самоощущение литературы. Одной рыночной экспансией всего не объяснишь, происходят какие-то глубинные, цивилизационные процессы, которые я пытаюсь уловить – пока без успеха.

Что ты об этом думаешь? Обнимаю тебя. Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM178
13.10.04

Дорогой Марк. Видимо, вы ещё не скоро вернётесь из Абхазии. Я, в свою очередь, должен буду через две недели отправиться ненадолго в Миддлтаунский университет, где устраивают маленькую конференцию в честь 75-летия Юза Алешковского; заодно побуду несколько дней у Юза.

Ты пишешь о «глубинных цивилизационных процессах», изменивших роль и облик литературы. Исчезли властители дум. И вообще многое на наших глазах провалилось в тартарары. Что случилось? В состоянии ли мы поставить правильный диагноз?

Легко сослаться на то, что сова Минервы расправляет крылья на закате; что художественную литературу хоронили уже много раз (ты сам об этом пишешь в «Апологии литературы»), что она в самом деле не раз в своей истории терпела кораблекрушение; что современники часто бывает слепы. Во втором из «Севастопольских рассказов» князь Гальцин читает роман некоего Оноре де Бальзака (умершего пять лет тому назад), «Блеск и нищета куртизанок», следует примечание автора: «Одна из тех милых книг, которых развелась такая пропасть в последнее время...» и т.д. Чехов стал почти знаменит при жизни, но заикнись кто-нибудь в те времена о том, что речь идёт о гениальном писателе и драматурге, о небожителе, – все (и первым сам Чехов) пожали бы плечами. Повторили бы слова Тригорина: хороший был писатель, но до Тургенева далеко... Кто знал о Кафке, кроме кружка друзей, а потом ещё добрых три десятка лет после его смерти? Что сказать о Платонове? О Джойсе, о Музиле?

Мы говорим о величии и влиянии литературы, но сколько было читателей у Вергилия, у Горация в золотой век римской литературы? Кто читал книги в XIII веке, в эпоху Высокого Средневековья? Об изобразительных искусствах и говорить нечего; трудно представить себе более аристократичное искусство, чем иконопись Рублёва. Какой процент от населения Российской империи в девятнадцатом столетии составляла читающая публика, сколько было подписчиков у «Современника» и «Отечественных записок»? Что знал русский народ о Серебряном веке?

И так далее. Всё это – риторика. Легко приводить такие доводы. Но в прежние времена никого или почти никого не смущало, что искусство отнюдь не принадлежит народу. Всё изменилось, всё стало выглядеть иначе в массовом обществе, с него, по-видимому, и надо начать. Мы с тобой уже толковали об этом, и не раз.

Это нечто новое в истории. Никогда не было такого количества грамотных людей. Никогда не было масс, живущих в относительном комфорте, пользующихся последними достижениями техники, ежевечерне вперяющихся в домашний экран. Не было такого изобилия еды и товаров широкого потребления, не было индустрии развлечений, не существовало всевластия средств массовой информации, массовой индоктринации, всенародного оглупления, не было того, что ещё 80 лет тому назад было названо восстанием масс и что одновременно нужно назвать невидимым порабощением масс. Разве всё это само по себе не служит объяснением? Нет, литература не исчезла; даже телевидение не сумело её задавить. Но было бы странно ожидать, что роль и место литературы в таком обществе не изменятся.

Не было и другого: двух мировых войн, тоталитарных режимов, концлагерей, самых совершенных средств массового истребления людей, никогда прежде невозможно было за несколько минут уничтожить целый город, в короткий срок умертвить в газовых камерах шесть миллионов душ. Не было демографического взрыва, инфляция стоимости отдельной человеческой жизни никогда ещё не была столь высока, und, und, und.

Это то, что касается «внешних условий», – а ведь мы ещё ничего не сказали о тотальной коммерциализации культуры. Литература есть предмет потребления, как и всё остальное, и её престиж прямо пропорционален её пригодности в качестве потребительского товара. «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Формула Пушкина давно и безнадёжно устарела. Рукопись можно продать при условии, что продаётся вдохновение.

Между литературным бизнесом и покупателем существует своеобразное соревнование. Рынок потрафляет вкусам и потребностям заказчика – цивилизованного плебса – и вместе с тем воспитывает эти вкусы, создаёт эти потребности. Рынок проникает в душу литературы, рынок есть то, что соединяет экономические условия функционирования литературы с внутренними условиями. Но об этом нутре приходится говорить особо, – очевидно, что литература не только провозглашает свою автономность, но и в самом деле автономна; собаки лают, караван идёт. Литература развивается по своим собственным законам. На внешнее насилие она отвечает по-своему, на собственном языке.

Во-первых, она замыкается в себе. Кажется, что противостоять агрессии рынка, который не терпит никакого нейтралитета, невозможно. Тем не менее находятся чудаки, готовые плыть против течения, шагать не в ногу, твердить своё ценой отказа от всех благ. Другими словами, вести жестокие арьергардные бои с продажностью. Литература – это призрачное царство, там можно жить, оттуда можно и не вернуться. Во-вторых, литература «откликается» – но как? Литература притязает на то, чтобы дать случившемуся в мире адекватный ответ. Крушению гуманизма отвечает, как эхо, циничная античеловеческая словесность.

Обнимаю, жму руку, не забывай меня.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

22.10.04

Дорогой Гена,

Позавчера мы с Галей вернулись из Сухуми. Бывал ли ты когда-нибудь в этих краях? Райская природа – и полуразрушенные войной города. В «Стенографии конца века» у меня есть запись от 4.10.92: «Грузины бомбят с самолетов Гудауты и Гагры, курортные города». Теперь я эти города увидел, они до сих пор не восстановлены. 17-этажные отели, жилые дома зияют дырами, на уцелевших балконах сушится белье – в уцелевших отсеках, квартирах живут. По телевизору этого не ощутишь. (Не сравниваю с разрушениями Грозного, там примешивается еще и чувство стыда: это мы сделали. Здесь все-таки не мы, грузины). Сухуми вызывает особенно мучительное чувство: там разрушены красивейшие особняки начала прошлого века, своего рода музей архитектурных стилей, где через дом, где целые улицы. На уцелевших домах следы обстрелов, дыры, выбоины. Некоторые дома не разрушены – брошены, разорены. Внутри остовов разрослась буйная субтропическая растительность, некоторые деревья уже с плодами, ветви лезут в пустые глазницы, поднимаются над крышами. Галя сделала там серию интересных работ, графики и акварелей, они дают представление об атмосфере.

И, конечно, все там связано с именем Искандера. Он для этой маленькой республики национальная легенда. Нас пригласил к себе на винный завод главный винодел этого учреждения; по одной из версий, это прототип (или один из прототипов) искандеровского Чика. Я в этом не уверен, надо перечитать. Во всяком случае, они хорошо знакомы. Он устроил нам, по его словам, дегустацию; в других местах это назвали бы пиром: бокалы наполняли щедро (не из бутылок), были закуски. Одно из своих вин он назвал «Чегем» (есть и оппозиционная газета «Чегемская правда»); между тем, самого Чегема, как писал и сам Фазиль, уже не стало.

Мы взяли с собой книги Искандера, читали, как путеводитель по исчезнувшему миру. Вот здесь был описанный им ресторан «Амра» – зияет пустыми круглыми иллюминаторами; на верхней террасе, впрочем, вновь поставили столики. Это набережная Диоскуров. Но в кофейнях на набережной, как всегда, сидят мужчины, играют в шахматы, домино или нарды, что-то обсуждают.

Самое интересное, конечно, люди, встречи, разговоры. Мы даже попали как-то на митинг, где оспаривались результаты прошедших президентских выборов. Впечатлений много, эти две недели оказались содержательней, чем безделье на обычном безмятежном курорте. Но рассказ об этом мог бы занять не одну страницу.

Вернувшись, я спросил Фазиля, писал ли он о Сухуми после разрушений – может, я что-то пропустил. Нет, подтвердил он, больше не писал, и вообще, по его словам, прозы сейчас не пишет. Но все написанное им читается в Абхазии по-особому. Великая классика. Несколько лет назад наш ПЕН-клуб решил выдвинуть свою кандидатуру на Нобелевскую премию. Я без сомнений написал: Искандер. Увы, к моему мнению не прислушались.

По пути в Москву я читал в купленной газете про нынешнего Нобелевского лауреата Эльфриде Елинек. Читал ли ты ее? Я пробовал когда-то читать по-немецки – не вдохновился. Премированный роман «Пианистка» был опубликован еще в 1983 году. Газета цитирует фрагмент из романа (в плохом переводе). Сомнительное впечатление. Конечно, чтобы судить о романе, надо его почитать. Но, похоже, в Шведскую академию на смену протестантским пуританам пришло поколение новых шведов, приветствующих в литературе то, от чего их предшественники воротили бы носы. Поветрие времени, и в быту, и в искусстве.

Это отчасти на тему твоего последнего письма, Ты написал своего рода эссе – можно только согласиться. Мы перед моим отъездом не успели обсудить статью о «дефолте литературы». Я бегло ее просмотрел – право, не знаю, что и как тут обсуждать. Это не столько о литературе – о литературной отрасли, индустрии. Нахлынуло необозримое множество текстов – есть ли среди них значительные? Может, и есть – нет возможности (или способности) их распознать, выделить. Оценки так называемых экспертов (включая Нобелевский комитет), увы, не всегда убеждают.

По возвращении я нашел на автоответчике сообщение Лены Шубиной, которая готова мне вручить твою книгу, в компьютере – письмо Блюменкранца, который получил мой текст и обещает поздней сообщить свое мнение.

Обнимаю тебя, мой дорогой. Пиши

Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

Дорогой Марк,

Ну вот, вы и вернулись, слава Богу, целыми и невредимыми. Я не бывал в Сухуми (Нукусе, как он называется у Искандера), но был дважды в Новом Афоне, это, кажется, тоже Абхазия. И вот – прекрасный искалеченный город. Искалеченный – ради чего? Ради призрачных целей, зловещих фантомов: национальная независимость, борьба за освобождение (от чего? От одной бюрократии, чтобы заменить её другой), ублюдочные «государственные интересы» или как там это называется – кому всё это нужно? Людям, которые ютятся в развалинах? Героика и романтика национально-освободительной борьбы осталась в далёком прошлом, во времена карбонариев. Наше время превратило всё это в кровавую бессмыслицу.

Фазиль давно стал классиком, во всяком случае, больше, чем кто-либо из писателей его поколения, заслуживает этот предикат. Но перестройка и то, что за ней последовало, по-видимому, надломили его. Сначала он стал писать хуже, а потом вовсе перестал заниматься прозой. Иссяк вечный источник, память о детстве.

Я виделся с Блюменкранцами, очередной выпуск антологии или сборника «Вторая навигация» почти готов (обычно печатается и брошируется в Запорожье), глава из Проекта Одиночество, разумеется, принята, понравилась, но он, то есть Миша, спрашивает, нет ли возможности дослать продолжение: присланный текст очень короткий, пять страниц, и кажется ему незаконченным. Мы говорили о жанре этого произведения, всё это близко духу сборника.

Они устраивают у себя на дому встречи-семинары студентов, обсуждение разных тем, я тоже принял в этом участие. Месяца два тому назад я говорил о Борхесе, а вчера прочёл нечто вроде лекции о раннем немецком романтизме.

О новой нобелевской лауреатше я, разумеется, много слышал, видел её не раз по телевидению, но смотреть фильмы по её произведениям и читать её книги не захотелось. Что, конечно, вовсе не означает, что она заведомо плохая писательница. Просто у меня какая-то идиосинкразия ко всему модному и производящему шум, и высокая награда ничего в этом смысле не меняет.

В среду 27-го я отправляюсь в Америку, вернуться надеюсь 7 ноября.

Обнимаю тебя, дорогой Марк, надеюсь, вернувшись, найти весточку от тебя.

Твой Г.

9.11.04
CharM180

Дорогой Марк, я вернулся из США, а сегодня, примерно через полтора часа, мне предстоит поездка на три дня в бывший монастырь Банц под Бамбергом, огромный замок, где, как и в прошлый раз, собирается гоп-компания, то есть ПЕН. Езжу туда по старой памяти. В Миддлтауне, штат Коннектикут, в тамошнем Wesleyan University, происходила небольшая конференция в честь 75-летия Юза Алешковского, с тремя докладчиками, которые, правда, приезжали по очереди: Андрэ Битов, Ольга Шамборант (некогда бывшая женой Битова) и под конец meine Wenigkeit, так что я их не застал. После лекции (так это называлось) банкет в японском ресторане, где я принял участие в качестве гостя, но вкушать пищу, к сожалению, по вечерам не могу. Все остальные дни провёл у Юза, немного гуляли, занимались дровами, то да сё; я почитывал два толстых тома сочинений Эйзенштейна и сидел за статьёй о Кафке, которую послал вчера, опять же по старой памяти, Анне Кузнецовой в «Знамя», хоть и давно уже стало ясно, что журнальное начальство по каким-то причинам меня не приемлет.

Вот, собственно, все мои скудные новости. Сегодня утром деревья, луг и цветы на балконе в снегу. Я читал биографию Кафки R.Stach’a, вышедшую только что к 80-летию смерти, и дневники Георгия Эфрона. Читать эти дневники мучительно. Не устаёшь удивляться интеллигентности этого мальчика, и... невозможно не возмущаться Цветаевой: то, что она потащила Мура в СССР, – проступок, граничащий с преступлением.

Как ты там? Что поделываешь? Крепко обнимаю тебя и Галю. Твой Г.

CharM181
15.11.04

Дорогой Марк, что-то от тебя ни слуху ни духу. Я был в монастыре Банц. Устал как-то. Кажется, я написал тебе: под Мюнхеном. Это опечатка. Я был там второй раз. Бывший монастырь – огромное здание, точнее, несколько соединённых зданий на холме, с высокими потолками, коридорами, переходами, бесконечными лестницами, много камня, старинные портреты монархов, «кайзерский зал» – находится недалеко от Эрлангена, в прекрасной холмистой и волнистой местности, которая граничит с Франконским лесом (Frankenwald).

Что ещё нового? Занимался тем, что переделывал две повести, «Жертвоприношение» и «Валерия», первую даже читал перед местной публикой. Статья о Кафке разрослась в статью вместо рецензии на книгу Stach, я послал её снова в «Знамя», мои ожидания подтвердились: я получил холодный ответ. Видимо, это связано с тем, что Н.Иванова обижена из-за рецензии на её книгу. Словом, напрасная трата времени. Всё – в сущности, напрасная трата времени.

Сегодня на Bayern IV Klassik день Шуберта, я хожу по комнате и слушаю Большую до-мажорную симфонию, вещь, которую я бы хотел, чтобы сыграли на моих похоронах.

Жму руку, очень жду от тебя вестей.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

15.11.04

Вернувшегося из странствий, преодолевшего расстояния, пересекшего океаны (туда и обратно), встречавшегося с великими людьми, слушавшего речи мастеров компьютера, набравшегося впечатлений, но почему-то не желающего о них рассказать – приветствует домосед, гуляющий в том же лесу, топчущийся на том же месте (работа, значит, не вытанцовывается). Мне и рассказать-то не о чем. На заседаниях ПЕН-клуба я не был уже больше трех лет. Скоро нам предстоит переизбирать председателя – Битов пересидел уже несколько положенных по уставу сроков, желающих его заменить, видно, нет. Но сейчас он, я слышал, болен, рак горла. Судя по тому, что он ездит и даже выступает, пока обошлось. Юз, наверное, лучше знает. Как он сам, пишет ли, о чем вы с ним трепались? Ты ведь там пережил эпохальные выборы президента. Какие проблемы обсуждали, встретясь, великие немецкие писатели? Что интересного ты обнаружил в новой биографии Кафки? В «Знамени», я думаю, твою статью не стали печатать не по личным причинам. Обсуждать иноязычные литературоведческие труды журнал для широкой публики может себе позволить нечасто. Лучше бы предложить статью, скажем, «Иностранной литературе». Можешь обратиться к зам. главного редактора Ларисе Николаевне Васильевой, тел. 953 05 00, e-mail найдешь в интернете или потом я поищу. Или предложи «Воплям», у тебя ведь там старый приятель.

Обнимаю тебя, дорогой. Пиши. Всего тебе доброго

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM182
20.11.04

Дорогой Марк. Пять часов, и уже темно. Мерзкая погода, уже не осень и ещё не зима. Не знаю, что может тебе рассказать «встречавшийся с великими людьми». Доклады на конференции были скучными, экскурсии больше не устраиваются: нет денег. Международный ПЕН – полунищая организация, существует на субсидии, особенно секция «изгнанников»; раньше опекал жирный фонд Аденауэра, теперь он то ли отощал, то ли ему надоело. А плату с писателей за две ночевки в монастыре Банц на этот раз, между прочим, содрали несусветную. Видел некоторых друзей и знакомых. Кстати, во всей компании только четверо говорящих по-русски: Вадим Фадин с его еврейской женой и Боря Шапиро с немецкой.

Что касается Америки, то я почти все дни провёл у Юза. Моя лекция в университете была, horribile dictu, как говорили древние, то есть страшно сказать, – о современной русской литературе. Присутствовавший юбиляр просил не говорить о нём, зато я, воспользовавшись твоим отсутствием, говорил немного о тебе. С А. Битовым я не встречался (последний раз видел его на предпоследней Франкфуртской ярмарке, мы оказались в одной гостинице), но он, кажется, в приличном состоянии; очень богат; пьёт.

Ты спросил о биографии Кафки (Reiner Stach. Kafka. Die Jahre der Entscheidungen. Frankfurt/M. 2004). Это интересная и хорошо написанная книга, отнюдь не академическое литературоведение, а просто – для образованной публики. Да и в рецензии, которая превратилась в статью, книга эта, как и дата (80-летие смерти Кафки), – скорее лишь повод. Посылаю тебе эту статью ради интереса. Но всё-таки странно. Журнал для широкой публики не может себе позволить... А что же может позволить? Ведь это как раз то, о чём я писал в злополучном отзыве о сборнике статей Нат. Ивановой: европейское измерение отсутствует для критика, русская литература висит в пустоте, как Лапута.

Работа, говоришь, не вытанцовывается... В одном старом анекдоте некто в парильне, на самой верхотуре, восклицает: Евреи, мне плохо! А снизу спрашивают: А кому не плохо? – Евреи, я умираю! – А кто сейчас не умирает?

Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

20.11.04

Дорогой Гена,

вот тебе стихи о послевоенном Сухуми:

Представь, что война закончена, что воцарился мир…
Что за окном не развалины города, а барокко
Города: пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.

Это Бродский. Как будто он сам видел: один к одному (кроме, пожалуй, пиний, их я там не заметил).

А недавно я открыл «Скучную историю» Чехова – как показалось знакомо! «Старому человеку», правда, всего 62 года: другой век, другие возрастные мерки. Он терпеть не может современную литературу (хотя среди писателей был, между прочим, Чехов), укоряет молодых людей: «Они охотно поддаются влиянию писателей новейшего времени, но совершенно равнодушны к таким классикам, как, например, Шекспир, Марк Аврелий, Епиктет или Паскаль». Хотя сам непохоже чтобы часто читал Паскаля, предпочитает французскую беллетристику. Он боготворит науку, но к коллегам-врачам относится весьма скептически, пробует сам себе поставить диагноз, каждый день меняет лекарства. Но главное, не может найти общего языка ни с ровесниками, ни с молодыми людьми. А они, как и он, все поголовно тоскуют. Хочется то ли опровергать их, то ли признать неизбежность революции – такой невыносимой кажется жизнь.

Кафка у меня сейчас лежит на столе, он для меня остается непостижимым. Жаль, что новая биография не открыла тебе в нем чего-то нового. Твой текст воспроизводит достаточно, в общем, известное – мне, во всяком случае.

У нас позавчера выпал снег, пока лежит, за окном бело; впору опять описывать лесные красоты. А там, глядишь, и на лыжах пойдем.

Будь здоров. Всего тебе доброго

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM183
21.11.04

Дорогой Марк, – о «Скучной истории». Мне было когда-то приятно прочесть в статье Т. Манна, что это его любимейшая чеховская вещь. Во время войны, в эвакуации, и ничего не зная о Томасе Манне, я сидел допоздна перед коптилкой и в один из таких вечеров прочёл «Скучную историю»; с тех пор люблю её больше всего или по крайней мере наравне с «Рассказом неизвестного человека», «Домом с мезонином», «Женой», «Припадком» и так далее, если говорить только о прозе, – перечислять можно долго. Но со «Скучной историей», как бывает часто у Чехова, надо держать ухо востро, ведь совсем необязательно доверять Николаю Степановичу во всём, что он говорит о себе. Например, его фраза об отсутствии «общей идеи»: если не ошибаюсь, в комментариях к Чехову всегда говорилось об этом как о главной мысли всего произведения – болезнь всего поколения и т.п., – со ссылкой на размышления Ник. Степановича в харьковской гостинице («нет чего-то общего») и особенно на последний разговор с Катей. «По совести, Катя: не знаю...» А ведь на самом деле общая идея, смысл жизни или как там надо это назвать – у профессора есть, и он сам говорит об этом. Это – его наука и вера в науку. Его коллега-филолог Михаил Фёдорович потешается над университетом, но ведь лекции, радость общения с молодёжью – это и есть их идея, это их мир.

Мне кажется, я мог почувствовать что-то подобное позже, когда я сам стал в 27 лет медицинским студентом, и хотя к тому времени Чехову почти уже стукнуло сто лет, и это был уже не университет, а институт в провинциальном городе, – как всё это похоже: и описание лекций, и прежде всего вера в то, что наконец-то занимаешься настоящим делом, идеализация медицины и естественнонаучного знания, идеализация настоящей профессии, счастье, что можно снова учиться, какое-то знамя, под которым я жил. Даже просто мысль о том, что, когда снова посадят (должна же, наконец, кончиться эта оттепель), я буду человеком с профессией, пусть даже с неоконченным врачебным образованием, и уже не окажусь голым среди волков.

И, наконец, то высшее, что стоит над всеми, соединяет и оправдывает всех, то, что можно назвать метаидеей всего произведения, – изумительная художественность, стройность, волшебная красота и жизненность этой прозы.

Ладно; я опять, по-видимому, зарапортовался. Что сказать тебе ещё хорошего? Сегодня воскресенье. Работа не ладится. Читаю всякую всячину – больше почитываю, чем читаю. Статью о Кафке я переделал, то есть теперь она окончательно перестала быть рецензией; послал её Крейду в «Новый Журнал». Не могу сказать, что книга Штаха не открыла мне ничего нового; думаю, что и ты прочёл бы её с интересом. Что касается моей статейки, то для меня было важно не сообщить что-то новое и неизвестное, ведь я не литературовед и не исследователь Кафки, а уяснить кое-что самому себе. Ты пишешь: Кафка остаётся для тебя непостижимым; что ты имеешь в виду?

Жму руку, обнимаю.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

12.12.04.

 Дорогой Гена, только что сын наладил мне компьютер. Не обошлось без потерь, среди прочего исчезла наша переписка с середины апреля 2004 (есть твой номер 153). Если письма у тебя хранятся, перешли мне оставшиеся, дальше буду разбираться. Заодно, может, расскажешь, что у тебя было за последние две (уже, кажется, с лишним) недели. Я даже не помню, когда было от тебя письмо. У меня была сплошная нервотрепка.
На этом пока все. Обнимаю   Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM184
13.12.04

Дорогой Марк, наконец-то. Я сейчас собрал в компьютере письма, какие нашлись, начиная с апреля (как ты просил), и посылаю в виде attachment. Надеюсь, компьютер твой выздоровел, и дойдёт. Но какая огромная переписка накопилась за эти годы. Бóльшая часть писем у меня всё-таки сохранилась, если не в электронном, то в бумажном исполнении. Между тем приблизилось Рождество. В центре города обычная суета, толчея, базар, огни, звёзды Давида, гигантская ель на Marienplatz и так далее. Это уже 22-й раз здесь в Германии. Сухая осень, холодно, снега нет, по утрам туман, потом проглядывает солнце, и деревья, покрытые инеем, сверкают, как в детском театре. Но, как ты знаешь, идиллический вид обманчив; жизнь есть жизнь.

Занимался я последние дни тем, что начертал небольшую статейку о «Бесах». Довольно странная идея, – после того, как я прочёл в «Знамени» (в интернете) статью Нат. Ивановой о театральных постановках «Бесов». Спектаклей этих я, конечно, не видел, ничего о них сказать не могу, но мне надоели разговоры о том, что Достоевский предсказал революцию и т.д.; с этого начинается статья в «Знамени», и так как это уже давно стало общим местом, то дело, собственно, не в Ивановой. Посылаю тебе моё изделие в виде третьего приложения.

Кроме того, написал один рассказик, а также правил или переделывал некоторые старые или более новые тексты в связи с тем, что появилась слабая надежда издать их в виде книжки. Другое, но более реальное предприятие – в Париже неожиданно собираются выпустить в марте мою старую и, в сущности, уже с пятнами плесени, повесть о короле Называется это «L’heure du Roi», перевод как-то подозрительно быстро уже сделан. Лет десять тому назад существовал проект выпустить эту повесть в издательстве Verdier, которое опубликовало небольшой роман «Антивремя», но никакого успеха роман, по-видимому, не имел, и проект ушёл в песок. Сейчас это другое издательство – Viviane Hamy, мне доселе неизвестное. Переводчица, m-me Elena Balzamo, прислала мне в подарок свою книжку о Солженицыне, вышедшую в 2002 г., и, читая её (речь идёт главным образом о Колёсах, о границах между историографией и беллетристикой), я увидел то же, что было в немецких переводах Солженицына: ужасный слог нашего пророка в цитатах на французском приглажен и выглядит вполне цивилизованно. Автору огромного нечитаемого труда оказана большая услуга.

Между прочим, – кажется, я об этом писал, – твоё парижское издательство Fayard, гораздо более известное, находится на улице, по которой я сто раз ходил, – rue des Saints-Pères, на Левом берегу, – но я как-то не сообразил зайти.

«Октябрь» напечатал в двух последних номерах, с небольшими искажениями, отрывки из «Литературного музея»: я пошёл по твоим стопам.

Какие у тебя новости? Вернулся ли ты к нормальной работе? Что читаешь, о чём размышляешь?

Тебе и Гале сердечный привет, пиши, дорогой Марк, по возможности подлиннее. Обнимаю тебя. Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

  14.12.04.

Дорогой Гена, огромное спасибо тебе за письма – за проделанную работу. К сожалению, довольно много моих писем у тебя не сохранилось, или ты их не нашел. 21.11., например, ты отвечаешь на мои слова о «Скучной истории» – а что я о ней написал? Или 26.4 отвечаешь на мой вопрос о Ник. Бокове – а вопроса нет. Посмотри, если они найдутся, я, может, и о других спрошу. К сожалению, я письма обычно не датировал – дату ставил компьютер.

Говорят, в компьютере даже стертая информация не пропадает, можно ее извлечь. Не так давно прокуратура у нас арестовала компьютеры известной фирмы, восстанавливала финансовую информацию, которую там якобы пытались скрыть. (А не могли что-то и добавить?) Откопают, если будет желание.

О Достоевском ты написал хорошо. Я, правда, не читал статью Ивановой – ты цитируешь ее мнение, или она сама иронизирует над искателями аналогий?

Рад, что у тебя выходит книга во Франции. Она, вероятно, должна поспеть к мартовскому Salon du livre, центральной темой которого будет в этом году русская литература. Я получил приглашение, ты, возможно, тоже приедешь. В ожившем компьютере оказалось письмо с просьбой дать для какого-то рекламного буклета текст на двух языках.

А еще попросили по знакомству сделать подстрочный перевод (для Инны Лиснянской) немецкого поэта, погибшего в Терезине. У меня сейчас голова совершенно для этого не приспособлена. По какому-то совпадению у меня и давление все это время повышено, хотя я и пытаюсь работать. А теперь приходится еще разгребать накопившиеся завалы. Посмотри, может, у тебя это получится без напряжения, между делом. Но затруднять себя, конечно, не надо. Я попрошу отсрочки или вообще откажусь.

H. G. ADLER (1943). In Theresienstadt geschrieben

HINGANG

sie wissen nichts von dir. So kalt beiseite
Vom Leben weisen sie dich fort,
Und daß du, deinem Trachten treu, Geleite

Dem unbekannten Heer gibst, um den Ort,
Den du erwählt, je zu erreichen,
Von ferne auch, durch ein geduldig Wort,

Das wollen sie nicht dulden; hämisch schleichen
Die Büttel um dich, böses Pack,
Das dir den Tod geschworen. Doch entweichen

Wirst du der Meute; einsamster Geschmack
Entführt dich aus gehegtem Kreise
In ferne See, dein Boot wird bald ein Wrack.

Doch zögre nicht auf Klippen! Deine Reise
Ist schon bestimmt. Zwar ungewiß,
Doch dennoch treu der zubestimmten Weise

Mußt du in Fernen stürzen, Finsternis
Nicht fürchten, nur zum Ziel gerichtet,
Was auch geschieht in Nacht und Bitternis,

Wie auch der Untergang, im Grund gedichtet,
Dir zuschwört ewiges Gericht:
Du weichst nicht, während man dein Heil vernichtet

Und deiner Stirn entreißt das stolze Licht.
Sie wissen nichts von dir. Verfallen
Sind endlich alle dir, auch dein Verzicht

Enthebt sie nicht; in schwerem Zuge wallen
Sie schauerlich an dich gebannt,
Und willst du selbst dich trennen auch von allen,

So sind sie dennoch deinem Geist bekannt.
Du segnest deinen Tod. Dann leben
Die Feinde allen Heils von deiner Hand,

Und deinem Opfer sind sie hingegeben.
Wenn du erstarrst, dann wirst du Brand,
Sie teilen deine Spur noch im Entschweben.

Adler H.G. – Poem from “An den Wind geschrieben”, Gedichte 1933 – 1945. Berlin: Agora 1982

Сердечно тебя обнимаю. Еще раз спасибо.

Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM185a
14.12.04

Дорогой Марк. Мне удалось вытащить из компьютера, кажется, все письма; посылаю. Хорошо было бы, если бы ты их сохранял вместе с дневником и другими материалами. Ведь и компьютер оказывается ненадёжным.

Терцины Адлера – никогда не слышал это имя – переведу и пришлю тебе в ближайшее время. Предупреди Инну Лиснянскую, если она не читает по-немецки (ей, кстати, привет), что в подлиннике выдержаны размер и интонация «Божественной комедии». Единственное отступление (как и в русском переводе Лозинского) то, что чередование женских рифм оригинала заменено чередованием женских и мужских.

Ты нездоров, это плохо. Как же ты работаешь?

Цитата Ивановой о Достоевском – высказывание без всякой иронии.

Крепись, держись. Обнимаю, жму руку.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

18.12.04

Дорогой Гена, спасибо за превосходный перевод. Я тотчас отправил его Лиснянской. Не перестает удивлять твоя эрудиция: ты помнишь даже про чередование рифм в переводе Лозинского.

Я внимательней перечитал твою статью о Достоевском и задержался на мысли о Ставрогине с бесами как «зловещей трансвестиции Христа с учениками» и о самом романе как «негативе Евангелия». Нигде прежде такого наблюдения не встречал, для меня это ново и вызывает на размышления.

Среди пересланных тобой писем оказалась интернетовская распечатка из «Знамени»: выступления Липовецкого, Седаковой и Эпштейна. Я почитал их снова. Седакова мне, разумеется, ближе, но я подумал: нет ли тут еще и возрастного противопоставления другой поколенческой стилистике? Она говорит о «гаерстве» пишущих – но они, может, и такого слова уже не знают, у них есть слово «приколы», которого она с почтенным Аверинцевым не употребляла. Я стараюсь перепроверять свой взгляд.

Как хорошо, что ты нумеруешь письма. Я разместил их по порядку и обнаружил, что не хватает номеров 168, 176, 177, 177а (цифра стоит, а письма нет), 179. Понемногу залатываю дыры, пытаюсь войти в работу. Пока это не очень удается, давление все еще мешает.

Пиши, дорогой, всего тебе доброго. Обнимаю

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

18.12.04
CharM186

Дорогой Марк. Ниже – недостающие письма, о которых ты просил: №№ 168, 176, 177, 177а. В компьютере есть ещё немалое число писем прежних лет. Подумать только, сколько мы понаписали! Кто знает, может быть, некоторые из них представляют внеличный интерес. А может, и никакого интереса, если судить по сегодняшнему дню. Как бы то ни было, нужно прежде отдать концы. «Онтологический кунстштюк», о котором писал Музиль: надо умереть, чтобы остаться в живых.

Ты пишешь о поколенческой стилистике (Ольга Седакова versus литературная молодёжь), о разнице до несовместимости; конечно, и я об этом думал. Нужно постараться понять, чем это вызвано. Деспотизм моды? Другой жизненный опыт? Ощущение другой эпохи? Другие литературные ориентации? Неразвитость вкуса, равнодушие к музыке, «высшее образование без среднего»? Люмпенизация общества? Растерянность? Презрение к старшим? Презрение к языку? Но, между прочим, гаерство и кокетливая вульгарность свойственны не только молодым.

Гриша (который совсем перестал мне писать) прочёл в альманахе «Вторая навигация» мой рассказ под названием «Сад отражений» и принял одно место за некую исповедь писателя-эмигранта; мне это не приходило в голову, но к нашей теме поколений имеет, видимо, некоторое отношение:

«Вот уже тридцать лет я по сути дела ничем другим не занимаюсь, подчас живу впроголодь. Дошло до того, что однажды мне пришлось просить подаяние на вокзале. Пожалуй, я кое-чему научился: элементам ремесла, технике; научился отличать плохую фразу от хорошей. Но всё отчётливей я сознаю, что делаю не то, что надо. Чем «лучше» я пишу, тем получается хуже.

Я держусь в стороне от литературной жизни, однако слежу за ней. Даже кое-что читаю. Бóльшая часть прозы, которая появляется в последнее время, вызывает у меня скуку или отвращение. Я хорошо вижу, что за редкими исключениями мои коллеги, отечественные беллетристы, даже даровитые, – непрофессиональны, неумелы, глухи к языку, подвержены влияниям, от которых завтра не останется следа, порабощены сиюминутной актуальностью, наконец, малокультурны, плохо знакомы с новой европейской прозой и удручающе провинциальны. И я, словно стареющая кокетка, воображаю, что могу без труда перещеголять молоденьких провинциалок своими туалетами. Я ловлю себя на тщеславном желании противопоставить этим писателям настоящую литературу. Что же я могу им противопоставить? Хороший стиль, благозвучный язык, вкус, сдержанность, иронию, дисциплину.

Но всё это не то – не то, что требуется от литературы. Я прекрасно вижу оборотную сторону этих аристократических претензий: безжизненность, академизм. Мой язык, заметил кто-то из критиков, это язык классических переводов, причём с мёртвых языков. Однажды я написал рассказ из эпохи древнего Рима, действие происходит в первом веке до нашей эры. Меценат приезжает в гости к Горацию. Они беседуют о литературе, с террасы открывается чудный вид, и вот выясняется, что поэт глубоко удручён: его стихи слишком совершенны. В них нет живой жизни, страсти, полёта, они холодны и гладки, как мрамор. Он чувствует, что в своём классицизме, своём отчуждении от собственной личности потерял себя. Это автобиографический рассказ».

Ну вот. Обнимаю, твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

20.12.04

Дорогой Гена,

спасибо за помощь в восстановлении развалин. Теперь выяснилось, что между твоими номерами 167-168 нет моего письма (на которое ты отвечаешь) и твоих писем 177а (вместо которого ты прислал мое письмо) и 179.

Я заглянул еще раз в твою статью о Достоевском – задержался на месте о «доле идейной вины», которую он несёт. Когда-то говорили об идейной вине и ответственности Ницше за преступления нацистов, которые сделали его своим кумиром и символом – пусть и без его желания. В этом, видимо, есть своя правда, об этом писал Томас Манн. Но у наших народопоклонников-народников были другие кумиры, Достоевский им был враждебен, интеллигентные проповедники революции его ненавидели, переворот совершили не антисемиты.

Я все еще не в лучшем состоянии, прозу отложил, зато накропал полдюжины стишков. Вот тебе один:

Не смотрись в зеркала, где ты себе неприятен,
Есть другие, точнее, доверять следует тем,
Где скорей узнаешь себя. Недостатки стекла,
Можно считать, искажают правду. Не позволяй
Застигнуть себя врасплох. Заранее позаботься
О правильном освещении, выбирай удачное время.
Не читай и не слушай, что там о тебе судачат.
Избегай рискованных встреч, проверяющих взглядов.
Заводи знакомства с отбором, отсеивай при нужде.
Результаты трудов не спеши отдавать на суд,
Все равно не поймут, по крайней мере, сейчас.
Кроме, быть может, той, что смотрит в глаза.
Но ведь и это на время. Разочарование ранит.
Надежен лишь попугай, обучи его с толком
И держи взаперти, чтобы вторил только тебе.

Будь здоров. Обнимаю тебя

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM187
24.12.04

Дорогой Марк, сегодня немецкий Heiliger Abend, ещё вчера весь город был в снежных завалах, сегодня к утру от снега не осталось следа, всё растаяло и стекло в тартарары. Народ сидит по домам, горят иудейские звёзды, вечер, когда собираются семьи, распаковываются подарки, когда вспоминают детство. Никаких особенных новостей за последнее время не было, я занимался тем, что переделывал старые вещи. Вчера вечером мы с Лорой смотрели «Сарабанду», последний фильм Бергмана (я видел его месяца два тому назад, когда он был только что закончен), и снова я думал о том, что семья, «личная жизнь», человеческие ценности и человеческие отношения, закрытые для посторонних, – собственно, и есть Revier литературы, больше того – её королевский домен, то, о чём не сумеет рассказать никто, кроме писателя, – и что только через эту призму можно рассматривать всё остальное: историю, страну, политику, общественные проблемы и пр. И вдруг начинают казаться детской забавой все литературные и языковые игры. О том, что литератору подобает обзавестись семьёй, есть, впрочем, одно место в «Стенографии».

Спасибо за стихотворение, оно мне понравилось. Что ты пишешь, кроме стихов, что читаешь?

Тебя и Галю – с Новым приближающимся годом, когда мне исполнятся две семёрки, таинственное и зловещее число.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

27.12.04

Дорогой Гена!

Вчера мы всем семейством собрались у нашей младшей дочери, дарили друг другу новогодние подарки. Трое детей с мужьями и женами, трое внуков, ожидаем четвертого. Я почувствовал себя немного патриархом. («Еще далеко мне до патриарха, еще на мне полупочтенный возраст»).

Подбивал некоторые рабочие итоги. Составились два новых цикла из верлибров этого года: «Музыка в музее» и «Страшный суд». Верлибров всего 16, негусто. В прошлом году их набралось больше тридцати. Проза, на которую были потрачены основные силы и время, пока не получается. Обычное дело. Бывало, годами работал безрезультатно. Но завершенность хотя бы мелких работ дает ощущение какой-то отдачи. Увы, не денежной. Съездил в «Знамя» получить гонорар за опубликованные стихи – 870 руб. Переведи на евро. Жить, впрочем, пока есть на что.

Странную историю – отчасти на тему денег – узнал я от Жоржа Нива, который заехал ко мне в обеденный перерыв из отеля «Космос», где проходила какая-то многолюдная литературная конференция. (Это близко от нас, обратно я проводил его пешком). Мой знакомый поэт Женя Рейн с двумя собратьями по цеху написали письмо «туркменбаши» Ниязову, где в подобострастном восточном стиле превозносили его заслуги, особенно же – поэтическую гениальность и предлагали свои услуги, чтобы на достойном уровне донести его поэзию до русского читателя. Пересказываю, конечно, приблизительно, я текста не читал. Я вообще в это не мог поверить, думал, может, тут розыгрыш. Но вот уже, говорят, напечатали и в газетах (которых я тоже не читал). Рейн знаменит уже тем, что Бродский его назвал когда-то своим учителем, на конференции он вел секцию «Поэзия – совесть народа» или что-то в таком роде. Когда его спросили, зачем он это сделал, он ответил: «Зарабатывать-то надо». Надеялись, видно, получить за предложенные услуги вполне восточные деньги от криминального диктатора, попросту убийцы. Не ожидали, что это станет известно.

А у нас проводили опрос по поводу очередного юбилея другого, покойного диктатора: больше 30% оценили роль Сталина положительно, более 20% считают, что России нельзя без такого руководителя, как Сталин.

Хочется иногда в отчаянии бежать куда-нибудь из этой страны.

Гена, я, возможно, утомил тебя просьбами помочь мне в залатывании дыр. В прошлом письме я называл тебе несколько пропущенных номеров, посмотри. И обнаружилась еще одна недостача: твой номер 161.

Всего тебе доброго. Будь здоров. Обнимаю

Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM189bis
27.12.04

Сегодня получил твоё письмо от 27 дек., дорогой Марк, – похоже, что ты мои последние письма не получил. К одному из них были приложены копии писем, о которых ты просил: 168, 176, 177 и 177а. Если не дошло, я повторю. Сейчас посылаю тебе № 161 и 161а. Целая бухгалтерия. Заодно и сам их перечитал. Продолжается ли твоя переписка с М.Липовецким?

Да, представить тебя в облике и роли патриарха мне трудно. Сам я тоже дедушка, но у меня всего два внука (в феврале, кстати, они нагрянут к нам).

Треть опрошенных оценивают роль Сталина положительно, пятая часть считает, что России не обойтись без такого правителя, как Сталин. Где-то я уже встречал эти цифры или близкие к ним. Представим себе громадного каменного кумира, ушедшего в облака; видны только сапоги. Народ в километровой очереди, как когда-то перед мавзолеем: целовать сапоги. Я помню один спектакль в Werkraum, экспериментальном филиале известного тебе театра Münchner Kammerspiele, больше десяти лет назад, там было только два действующих, вернее, говорящих лица: Сталин и Зускин. Ус лежал с пистолетом высоко на русской печи (его играл актёр-калека Радтке), а внизу стояли громадные сапоги-говнодавы.

Вот говорят, как приятно, когда люди, покинувшие страну, эмигранты, вспоминают о своей жизни на родине без злости, без раздражения, без мстительных чувств. Но я не знаю, помнят ли о своей злобе те, с кем приходилось сталкиваться во время беготни по всевозможным учреждениям в лихорадочной спешке последних нескольких дней, отведённых на сборы. Только после всех справок, штемпелей и отметок можно было получить вонючую визу – приказ до такого-то числа выметаться вон. Это были мелкие чиновники, обыкновенные советские люди. Никто, собственно, не обязывал их глядеть волками и делать буквально всё возможное, чтобы убить последние сожаления у отъезжающего, – и какое счастье было, наконец, уехать! Почему они так усердствовали? Есть какая-то связь между этим воспоминанием двадцатилетней давности и лесом рук, голосующих сегодня за здравие Сталина. Приезжая в Москву, я видел, как всё изменилось. Но запах! Неизвестно откуда, от кого, из каких щелей и подвалов исходящий трупный запах гнусного прошлого.

Редактор журнала «Дружба народов» Ирина Доронина пишет мне, что после долгой борьбы, стараниями Сергея Михалкова (см. его гимн: «Нас вырастил Сталин...»), редакцию выгнали из их помещения и предоставили в виде особой милости другое, в несколько раз тесней, негде поставить столы редакторов, распаковать ящики с рукописями и так далее. Нас в самом деле вырастил Сталин – поэт-лизоблюд не подозревал, как он был прав.

Продолжаю на следующий день. Макаровы прислали перевод Инны Лиснянской. Не считая некоторых мелочей, перевод хорош.

Поэта Евгения Рейна я однажды видел, правда, издали, на Франкфурской ярмарке. Он похож на старого барбоса и держался как старый, заслуженный барбос. Вадим Фадин, поэт и прозаик, живущий в Берлине, как-то недавно жаловался мне, что Рейн, приехавший в Германию и остановившийся с женой ради экономии у Фадиных (которые с ним совсем не близки), был чрезвычайно высокомерен, словно делал им честь своим постоем. Если это так, то это удивительно и даже трогательно. Бывая часто за границей, он должен был знать, что поэт и писатель в этом обществе занимают место не то что не наверху, но даже не на середине социальной лестницы. Я плохо знаком с поэзией Рейна, но его титул «учителя Бродского» мне известен. Можно понять эту тоску по прекрасным временам, когда можно было сытно кормиться переводами фантомных национальных поэтов. А уж зарабатывать при дворе ублюдочного «туркменбаши», пировать там и т.д. – во всех смыслах богатая идея.

Обнимаю, жму руку.

Твой Г.

М. Харитонов – Б. Хазанову

30.12.04

Дорогой Гена, что-то, видимо случилось с электронной почтой. Время от времени узнаю, что многие письма ко мне не доходят. Вот еще одно подтверждения: Макаровы прислали тебе перевод Лиснянской, а я уже раза три просил их ответить, дошло ли до них мое письмо с твоим подстрочником. Значит, мое дошло.

Но у нас с тобой, слава Богу, пока обошлось без пропаж. Мои вопросы вызваны, возможно, недоразумением. Я считал, что ты нумеруешь свои, а не мои письма. Но вот оказалось, что номер 161 – мое письмо, а 161а – твое. В другой раз наоборот. Чего все-таки не хватает – моего письма между твоими 167 и 168, я там, очевидно, писал о «Возмездии».

И больше об этом не буду. Я кончаю залатывать разные пробоины, пробую понемногу думать о прозе, но все пока неотчетливо.

Вот тебе, если еще не надоело, один из последних верлибров:

Сны о недостижимом, невозможное совершенство.
Добираешься до предела, до края, где небо
Соединилось с землей, прикоснулся в восторге
К влажной трепещущей кромке… если бы только
Это могло не кончаться, так и остаться бы здесь.

Осуществленье, вершина, краткий счастливый миг,
Воспоминание об успехе, удовлетворение – вспышка
Тут же становится прошлым. Не удержать, не продлить.
Возобновляешь усилия, добиваешься, ищешь, томишься,
Нетерпеливо торопишь время. Мучительно ожидание,
Незавершенность невыносима.

Только еще не сейчас.
Продлить еще хоть немного. Не хочется умирать.

С наступающим Новым годом, Гена! Здоровья и всяческого процветания тебе и семейству от нас с Галей.

Твой Марк

Б. Хазанов – М. Харитонову

CharM190

Дорогой Марк, я разыскал письмо между № 167 и 168 (см. ниже). Путаница связана, вероятно, с тем, что я сам иногда нарушал порядок: перенося в мой компьютер твои письма, нумеровал их прибавлением букв и т.п. К твоему письму 167m оказался присоединённым (видимо, мною для памяти) французский текст Пригожина. Вообще хорошо бы всё это привести в порядок – авось пригодится. Как я уже писал тебе, у меня в компьютере находится ещё целый корпус посланий (около 100), более ранних, с другой нумерацией.

Заодно перечитал это письмо, там, действительно, говорится о «Возмездии». С 15-16 лет и до сего времени это поэма, как и предисловие к ней, чрезвычайно важна для меня; незаконченная и якобы не удавшаяся, она кажется одной из вершин Блока, да и всей русской поэзии.

«Сны о недостижимом...» – очень близкие мне стихи по настроению, по содержанию, по всей словесной фактуре. Мне кажется, я тоже так написал бы, если бы умел. Последняя строчка («Но всё равно придётся») показалась мне излишней: она уже содержится имплицитно в предыдущей фразе.

О «первом поэте России» (каким, по-видимому, считает и рекомендует себя Евг. Рейн) поместила в «РЖ» ядовитую заметку Н. Иванова. Почитай, если у тебя есть доступ к интернету. История с этими дураками и великим туркменбаши получила, следовательно, широкую огласку.

Год догорает. Сегодня вечером мы с Лорой собираемся идти слушать Томаса Хольцмана: концерт-чтение по главе «Fülle des Wohllauts» из «Волшебной горы». В прошлом году он читал «Смерть в Венеции».

Ещё раз сердечно поздравляю тебя и Галю.

Твой Г.