Борис Хазанов – Марк Харитонов.

ПЕРЕПИСКА

2005


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM191
1.1.05

Дорогой Марк, с Новым годом! Чувствую, что завалил тебя письмами. Как сказано у Пушкина, «вы пишете мне, мой ангел, письма по четыре страницы быстрее, чем я успеваю их прочитать». Сегодня поздно утром после новогодней ночи я открыл наугад переписку Т. Манна с Адорно (на которую писал когда-то рецензию) и увидел одно замечательное письмо от апреля 1952 г. Так что вот тебе ещё одна цитата:

«Lassen Sie sich doch um Gottes willen wegen der Schwierigkeiten am Krull nicht deprimieren. Solche Schwierigkeiten sind geradezu die Signatur einer fruchtbaren Konzeption, denn ein Kunstwerk greift ja wohl erst in dem Augenblick richtig in sein Material ein, in dem es mit dessen Widersprüchen befaßt wird, und diese Widersprüche setzen sich unabdingbar in solche der Gestaltung um; wo man auf dergleichen nicht stößt, lohnt es sich – im Sinne des höchsten und einzigen Maßstabes gesprochen – gar nicht erst anzufangen...»

И далее ещё несколько тонких, а главное, утешительных соображений. Мне показалось, что всё это весьма подходит и для твоей работы, и для меня самого. Несколько раз ты писал мне в последнее время, что проза плохо поддаётся, мало удаётся. Что касается меня, то вначале, недели три тому назад, мне казалось, что я набрёл на некий замысел, открывающий большой простор, и вот, дальше первых двух-трёх страниц дело не двигается. Я увяз в них, без конца переделывая какие-то мелочи, вместо того, чтобы, закрыв глаза, пробиваться дальше. Это похоже на то, как лошадь и так и сяк переступает копытами, дёргает и раскачивает тяжёлый воз, а сани ни с места. Я работал одно время возчиком и всё это вижу, как сейчас.

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


2.1.05

И тебя с Новым годом, Гена! Мы с Галей отметили эту дату, как всегда последнее время, вдвоем, смотрели ее работы, сделанные за год – у нее их набралось много, не то, что у меня. За окном всю ночь вспыхивали фейерверки, с горки у освещенного реставрированного акведука катались на санках и на чем попало. После оттепели навалил белый чистый снег, днем сияло солнце, мы вчера с Галей прошли на лыжах километров 15 – пришлось возвращаться за оброненной по дороге шапочкой. Легкое скольжение, синее небо, заснеженные ели – три с половиной часа чистого удовольствия.

Понемногу возвращаюсь к работе. Проблема в том, что привычные тропки мне самому неинтересны, незачем добавлять еще один текст в навал таких же. И читать ведь мало кого хочется. Пробую карабкаться на кручи, мне, может, непосильные. Но занятие несравненное, тебе этого объяснять не надо.

Замечательный новогодний подарок преподнесла мне Галя: книгу бесед с Альфредом Шнитке. Я необычайно высокого мнения об этом композиторе и человеке. Однажды с ним бегло встречался, он меня даже читал и одобрительно отозвался. Чтение может оказаться стимулирующим.

Твое предложение убрать последнюю строчку в стихотворении я сразу же с благодарностью принял. Захотелось показать тебе еще один стишок – может, что посоветуешь?


Шинель

Сорвана с плеч шинель. Глубже костей проник
Холод, уже нездешний. Нечем душу согреть,
Нечем ее прикрыть. Закручены снежной вьюгой,
Распались без оболочки, во мраке растворены
Строки или дома, дни, сложенные из букв,
Ровно, одна к другой, без единой ошибки,
Без заботы о смысле, только лишь с предвкушеньем
Завтрашних букв, из которых возникнет она – шинель.

Сорвана с плеч шинель. Выдернуты из петель,
По снегу разбросаны пуговицы. Без скрепок
Расползаются очертания. Смешаны круговертью,
Уходят с шипящим звуком в рябящую черноту
Буквы, дома без окон, дни, прожитые ли, нет ли,
Проглоченные неощутимо, словно с мухами щи…
Дух травяной жвачки, теплый нечаянный ветер
Из лошадиных ноздрей на миг коснулся щеки.

Сорвана с плеч шинель. Освободилась душа –
Больше непрожитых дней этот предельный миг –
Вырвалась, чтобы очнуться где-то уже не здесь,
Вспомнить себя, обрести заново или впервые,
Складываясь из букв под чьим-то властным пером,
Морщины, нелепое имя, подслеповатый взгляд,
И, воплотившись сполна, живее еще живущих,
Ночами являться, пугая, из призрачной пустоты.

Уж не меня ли вспомнил? – тронет за плечи, скалясь. –
Ищешь рассыпанный смысл, сочувствуешь свысока
Бедняге, себе не чета? Надеешься заговорить
Жизнь, незаметно утекшую за таким же столом
В пятнах чернил? Тоже с пером в руке? А на плечах
Что у тебя? Не шинель? Скидывай все равно
Впустишь в себя, как истину, тот же холод,
От которого не укрыться, не убежать.

Сорвана с плеч шинель. Что остается? Перья,
Пара носков да пуговиц, стопка бумажных листов,
Исписанных ли, пустых, тоска непрожитой жизни,
Жалость – к кому? не к себе ли? Надежда соединить
Буквы, дни или мух, проглоченных вместе со щами…
Дух травяной жвачки. ветер из влажных ноздрей
Коснется на миг щеки. Добавишь хотя бы немного
В мир своего тепла, чтоб до конца не застыл.


Обнимаю тебя. Будь здоров.

Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM192
6.1.05

Дорогой Марк! Сегодня тишина, глухой пасмурный день. Снова праздник – Три Волхва, но только в католических землях. Где-нибудь «наверху», например, в Нижней Саксонии, рабочий день.

«Шинель» – сложное, многосмысленное стихотворение, о нём, как о стихах Рильке или Гёльдерлина, можно было бы написать целый небольшой трактат, что я, может быть, и сделаю когда-нибудь. Интересно (случайно ли?), что первые девять строк – уже не верлибр, а белый тонический стих, шесть ударений с цезурой. (Как «Дней был пег. Медленна лет арба» Маяковского, – но какая огромная разница!). Среди лавины метафор о творчестве, о Пегасе, об отваге порвать с привычным и утеплённым, о ночном двойнике, о смерти (так или приблизительно так я их понял) несколько ошарашивают мухи во щах, нужны ли они? Трудно представить себе, чтобы можно было проглотить щи с мухами – не с одной мухой – неощутимо, то есть даже не почувствовав. «Надежда соединить <...> мух, проглоченных вместе со щами». Звучит почти юмористически и довольно неаппетитно. Тебе не кажется? Ещё я споткнулся (но это только моё впечатление) на строчке «Складываясь из букв под чьим-то властным пером». Это «складываясь из» звучит неблагозвучно и громоздко, как плохая проза; вообще деепричастия в стихах – опасная вещь.

Покойного Шнитке я никогда не видел, только на экране; он свободно говорил по-немецки, но было видно, что это не родной язык. Беседы с ним я бы тоже почитал с удовольствием. К сожалению, их нет в каталоге «Геликон», который мне присылают. (Зато есть очередной труд фашиста М. Назарова и книги Дугина, в том числе «Евразийская миссия Нурсултана Назарбаева»).

Вчера я просматривал в интернете новые номера журналов и наткнулся на большую публикацию в январской «Дружбе народов» – ответы разных, по большей части компетентных людей на вопрос о ситуации толстых журналов. (Между ними, правда, оказался В. Бондаренко, пригласить которого должна была бы помешать элементарная брезгливость). Странно, но мне было интересно это читать. Некоторые суждения, иногда очень напористые, звучат для моего уха наивно, чуточку провинциально, но дело не в этом. В который раз я почувствовал, как я оторван от этого дискурса, да и вообще от того, что в России считается и является сегодняшней живой жизнью. Высоко оцениваются произведения писателей, имена которых мне хотя и по большей части известны, но которых я не читал и, очевидно, никогда не прочту. Проблемы и рассуждения, которые отсюда кажутся точно такими же, какими скорее всего могли бы показаться здешние проблемы оттуда. Как нечто само собой разумеющееся, уверенность в том, что литература – для сегодняшних читателей, а не для самого писателя или его друзей, не ради творческого процесса как такового, не в надежде, что когда-нибудь найдётся и читатель.

Некоторые из выступающих даже считают, что можно простить писателю низкое качество прозы, лишь бы дух и тематика были современными. Под современностью, очевидно, подразумевается актуальность.

Очевидно, что понимание может встретить – кто станет с этим спорить? – автор, всецело погружённый в современную русскую жизнь, живущий этой жизнью, и бесполезно было бы возражать, что «жизнь», жизненный опыт должны отстояться, что существует приоритет внутренней жизни, проект Одиночество, говоря твоими словами, что, наконец, литература всегда опаздывает и пр. Сказывается ли в этом влияние коммерции, всевластие издателей, деспотизм рынка? Безусловно; но, читая эти выступления, я подумал, что такое объяснение недостаточно. Как ни удивительно, большинство всё же более или менее отграничивает массовую коммерческую литературу от литературы в привычном для нас смысле

Среди фаворитов (Кабаков, Аксёнов, Солоух, Эппель, А. Дмитриев, Геласимов, Волос, Мелихов, Д. Бавильский, О. Павлов и множество других) наши, то есть твоё и моё, имена отсутствуют, это говорит о том, что на наши изделия опытные и по большей части интеллигентные читатели не обращают внимания. В лучшем случае полистали и бросили. Как сказал Некрасов: «К чему читать вам Бокля?» И это, я думаю, не случайность. Это – кара за что-то, что отвращает читателя от этих авторов. Что же именно? Прежде всего за то, что мы живём в прошлом и культивируем это существование. (В моём случае это усугубляется эмиграцией, которую живущим в России писателям и особенно критикам, на фоне рецидивирующего державно-православного патриотизма, нелегко простить).

Мне приходит в голову, что я, а может, и ты тоже, напоминаем бюргерскую девицу в «Фаусте» (в сцене пасхального гуляния за городской стеной), которая возмущена тем, что компания подмастерьев ухлёстывает за служанками, вместо того чтобы поискать общество получше:


Es ist wahrhaftig eine Schmach:
Gesellschaft könnten sie die allerbeste haben
Und laufen diesen Mägden nach!

Улыбнётся ли нашим творениям удача в некотором неопределённом будущем? Не похоже, если судить о направлении вкусов и общей тенденции культуры в России. Нравится нам это или нет, но время определённо работает против нас. Аминь.

Собираешься ли ты в марте поехать на Salon du livre в Париж?

Обнимаю, будь здоров. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


8.1.05

Дорогой Гена!

Мухи, проглоченные со щами – это у Гоголя: он «хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог в ту пору». Это о человеке, который прожил жизнь, не заметив ее, для которого жизнь составлялась из написанных им букв. «Если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки». У меня началось с мысли: а намного ли богаче была жизнь самого Гоголя, жизнь пишущего человека? Насколько оправдано школьное наше, жалостливое сочувствие – свысока – к «маленькому человеку» – не нам чета? Ну, и мысль, как бывает, стала разрастаться в разные стороны. Если в самом деле можно было бы вообразить, как ты пишешь, «небольшой трактат» на эти темы, для автора наверняка открылись бы смыслы, которых он сам, естественно, не сознавал. О чем еще можно мечтать?

О Шнитке. По-немецки он стал говорить раньше, чем по-русски: его бабушка по материнской линии русского языка не знала. Но это был язык поволжских немцев, законсервированный язык 18-го века. На современном немецком языке говорил отец, из семьи франкфуртско-рижских евреев. После войны Шнитке два года жил в Вене, где отец работал в немецкой газете оккупационных властей. По его словам, немцы находили у него австрийский акцент, но австрийцы своим не считали. Вообще для него, оказывается, было не так просто: чувствовать себя одновременно евреем, немцем и человеком русской культуры. Он нигде не чувствовал себя вполне своим, даже в Германии, где никаких проблем для него, кажется, не было.

О «толстых» журналах. По идее, они сейчас могут позволять себе публикации, для издательств недоходные. Где можно напечатать отдельный рассказ? Где напечататься начинающему поэту, вроде меня? Разве что издать небольшой сборник за свой счет или, еще проще, опубликовать себя в интернете. Но кто это заметит? Можно, правда, напомнить, что Мандельштам или Пастернак тоже издали первые книжки за свой счет тиражом 300-400 экземпляров. Но на них сразу обратили внимание мастера достаточно, чтобы, как в старые времена, быть принятыми в цех поэтов. Сейчас, кажется, нет таких мастеров, чье мнение оказалось бы авторитетным благословением (не протекцией, не рекомендацией в СП). Журналы все-таки осуществляют некоторый экспертный отбор. И тиражи, как ни странно, больше книжных: 3, 4, 5 тысяч. Книжки в престижной поэтической серии «Пушкинский фонд» выходят тиражом 500 экз.

Беда в том, что тексты, напечатанные в журналах, редко меня убеждают. Это, конечно, факт моей биографии, не более. Может, не тех читал. Кого-то из перечисленных тобой авторов я знаю, отношусь к ним по-разному. Тебя действительно заботит присутствие или отсутствие чьих-то имен в переменчивых списках? Суетное дело, завтра будут другие. Инна Лиснянская вскоре после смерти С.И. Липкина вспоминала, как они с Рейном перебирали имена поэтов, распределяли: эти из первого ряда, эти из второго, из третьего. И Семен Израилевич, пишет она, спросил Рейна: «Как вы думаете, мы с вами останемся хоть в шестом-седьмом ряду?» Меня это искренне удивило. Мудрый старый еврей, к тому же верующий иудей – и все же думал об этом? Я твердо могу сказать, что об этом не думаю. Мы этого не можем знать. Можно только спрашивать себя: делаешь ли что-то на предельном доступном тебе уровне? Заманчивая, конечно, мечта: посмотреть когда-нибудь с облаков, что там от тебя осталось?

Но ведь само наше занятие, Гена – редкостное счастье, дарованное судьбой. «Нас мало избранных, счастливцев праздных». Да если еще это занятие позволяет худо-бедно кормить себя и семью. Пока еще удается.

На Парижскую ярмарку я, видимо, поеду – тоже не без мысли о возможности нового заработка. А зачем же еще? Для того чтобы сидеть на конференциях за столом и глубокомысленно что-то вещать? Почти все из перечисленных тобой авторов, кажется, там будут. Ведется какая-то работа, готовятся буклеты, рекламные публикации. Была надежда, что мое издательство оплатит дорогу и Гале, но ответа пока нет, а сроки уже поджимают.

Всего тебе доброго, Гена. Будь здоров.

Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM193
11.1.05

Дорогой Марк. Цитата Гоголя мне неизвестна (или я забыл). Когда я читал стихотворение, у меня сложилась совершенно другая система ассоциаций; о «маленьком человеке» мысли не было.

В разговоре о толстых журналах меня, собственно, интересовал или волновал не самый факт того, что «чьи-то имена», как ты пишешь, отсутствуют в переменчивых списках. Мода на то или иное имя быстро проходит, теснимая новой модой, новыми именами, а люди, чьи высказывания помещены в «Дружбе народов», в большой степени ориентированы на моду и её обычную raison d’être – актуальность, как её принято понимать. Я не нашёл сколько-нибудь глубоких и оригинальных высказываний о литературе. Если сейчас перелистать книгу Натальи Ивановой – календарную сводку имён и книг, привлекавших внимание 15, 10 и т.д. лет тому назад, то в самом деле хорошо видно, какой недолговечной оказалась для большинства эта популярность. Лично для меня это был рецидив старых вопросов: для кого и для чего я пишу, пишу ли я вообще для кого-нибудь, каков «объективный» смысл этой работы, на которую я трачу последние годы моей жизни, вместо того чтобы употребить их на что-нибудь более приятное. (Ты пишешь: «Самое наше занятие – редкостное счастье». Гм, гм...). Или единственный смысл – внутренний: поставить перед собой некую задачу и постараться её выполнить?

Недавно, поздним вечером я видел (в который раз) картину Лукино Висконти «Леопард», по роману, которым очень увлекался когда-то, и стал просматривать материалы о фильме и режиссёре в интернете. В одном интервью нашёл такое высказывание Висконти: «Я обращаюсь к прошлому, ведь настоящее скучно и предсказуемо, а будущее пугает своей неизвестностью. Зато прошлое предсказывает нам настоящее и, глядя в прошлое, мы, как в зеркале, можем увидеть черты сегодняшнего дня».

Некоторым самооправданием для писателя может служить то, что литература съехала на обочину. Её реальная, сиюминутная или сегодняшняя роль в жизни общества ничтожны. Роберт Музиль находится в Британской энциклопедии между игроком в бейсбол Стэном Мьюзиелом и вождём итальянского народа Бенито Муссолини. Музилю посвящена одна фраза – пять строк: имя автора, кто такой, даты жизни, название главной книги. Статья о Мьюзиеле состоит из 28 строк. Статья, посвящённая Муссолини, при крайней сжатости изложения, занимает 480 строк. И мы прекрасно знаем, к каким удручающим результатам для литературы приводят попытки «привлечь внимание». Следовательно, – «подите прочь, какое дело поэту мирному до вас». То есть хрен с вами, катитесь вы все подальше. Но жить с таким сознанием как-то тяжело.

Я до сих пор не знаю, поеду ли я на Книжный салон. Об этом заикнулся было представитель издательства, когда сообщил мне от том, что они собираются издать «Час короля», но больше речи о приглашении не было, а по собственной инициативе за свой я счёт я, конечно, не поеду. Тут ещё оказалось, что мне не выслали перевод или он каким-то образом не дошёл, прислали снова, и пришлось срочно вычитать весь текст. Было бы, конечно, здорово, если бы удалось повидаться в Париже.

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


16.1.05

С днем рождения, дорогой Гена! Когда-то цифры нашего нынешнего возраста (и моего тоже) казались чем-то абстрактным. Вспомнилось, как в 1962 году, ожидая в больнице удаления почки, я сказал своему соседу по палате, армянскому хирургу Онику Хачатряну: мне бы дожить до сорока, доделать кое-какие дела (уже тогда были литературные замыслы), больше я бы не просил. Он обиделся – ему было как раз сорок: ты думаешь, дальше ничего не надо? И вот я уже много лет смотрю на тебя с расстояния, как на идущего впереди: твой пример ободряет. Такая активность, такая работоспособность, творческая наполненность, ясность мысли. Недавно я посмотрел в библиотечном «Октябре» твои эссеистические фрагменты – это превосходно. Между прочим, я еще раз ощутил твою классическую закваску: четкость, определенность, никакой расплывчатости, туманных намеков. Какие-то мысли мне были уже знакомы по твоим письмам. Но если бы ты еще дополнял, перемежал размышления такими же фрагментарными житейскими эпизодами, попутными воспоминаниями! Они драгоценны. Я, как видишь, продолжаю долбить свое.

Чего тебе пожелать, дорогой Гена? Бодрости. Стойкости. Исполнения желаний – хотя бы некоторых. Чтобы всех – так, увы, не бывает.

Обнимаю тебя. Будь здоров. Привет Лоре.

Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


16.1.05

Дорогой Марк, дорогой друг! Меня очень тронуло твоё поздравление, спасибо. Утром я проснулся и вспомнил, что я сегодня именинник, словечко какое-то вовсе уже не современное. Чем дальше, тем жизнь становится всё неправдоподобней. Я уже старше своего отца. Ты говоришь, что смотришь на меня как на идущего впереди; но с каждым годом разница в возрасте сморщивается – в сущности, она никогда, с тех пор, как мы знакомы, не ощущалась, годы исказили метрику времени. Как если бы ты шагал сначала по равнине, потом дорога стала постепенно подниматься, подъём всё круче, шаги укоротились, вместе с ними неуклонно укорачивается и время. В Мюнхене яркое солнце, безветрие, голубое небо. Мы сели и поехали на озеро, обошли его кругом. Безлюдно, изредка попадётся навстречу женщина с ребёнком или какой-нибудь скороход с лыжными палками в руках – последний крик моды. Озеро покрыто тонким льдом и сверкает на солнце. Вернулись, я включил аппарат и увидел письмо от тебя. Ты упомянул о «Литературном музее». Меня пугает фрагментарность. Мне кажется, что сваливаешься в какое-то осколочное мышление. Симптом литературной немощи? Между тем литература – это всегда некий синтез сознания и того, что представляется ему действительностью. Имея дело с обломками, с хаосом впечатлений, обрывками идей, разрушающимся историческим сознанием, не обязаны ли мы каким-то образом упорядочить этот сумбур. Да, легче философствовать, чем что-то делать. Сердечно обнимаю тебя и Галю, от Лоры привет.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


20.1.05

Дорогой Гена!

В Париж, мы поедем, видимо, с Галей. Издатель выразил готовность оплатить ей дорогу, если стоимость билетов не превысит 600 евро. Это оказалось возможно. Была мысль задержаться во Франции еще на неделю, до 30 марта, но похоже, нам это сейчас не по карману. Мои стихи собирался напечатать журнал «Новый очевидец», созданный как аналогия американскому «Нью-Йоркеру» и обещавший платить за публикацию 1000 долларов. Но он после нового года лопнул, не просуществовав и пяти месяцев.

А 6 февраля у нас с Галей будет совместный вечер в Еврейском общинном центре: у нее там открывается выставка, я буду что-то читать. Говорят, для них это необычно: два творческих человека прожили вместе 40 лет (в прошлом году как раз была годовщина).

У меня продолжаются неполадки с электронной почтой, выясняется, что уже многие письма в какую-то сторону не доходят. (С тобой пока обходилось – тьфу-тьфу, не сглазить). В понедельник я написал Нудельману, спрашивал, вышел ли уже декабрьский номер, где собирались меня напечатать, и можно ли его найти в интернете. Попробую повторить вопрос, но спроси за меня и ты, ответ может дойти через тебя.

У нас (как везде, кажется) погодные аномалии, снег почти стаял, на лыжах не ходим.

Всего тебе доброго. Обнимаю. Твой М.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM195
24.1.05

Дорогой Марк. Ну вот, кажется, выяснилось, что почта всё ж таки работает исправно. Я понимаю, что основания беспокоиться есть: общая ситуация. Новости всё какие-то неутешительные. С другой стороны, жизнь идёт своим чередом. Здесь тоже идёт, струится. Одна из последних сенсационных новостей – убийство Мосхаммера. Напоминает Моосбруггера (из «Человека без свойств»), и недаром. Мосхаммер был законодатель экстравагантных мод, владелец магазина шикарной мужской одежды и сверхдорогих сногсшибательных галстуков на Максимилиан-штрассе, идол мюнхенской «шикерии», но также и божество городских нищих, Obdachlose, которых опекал, для которых устраивал многолюдные пиры; колоритная, гротескно-карикатурная личность. Тысячная толпа собралась провожать его на кладбище. На своём роллс-ройсе, под вечер, он подъехал к вокзалу и подцепил некого восточного красавчика, повара в ресторане, повёз его в свою виллу, там произошёл спор из-за денег, и любовник на час, каких, видимо, было много, задушил Мосхаммера электрическим проводом. Богатейшая пожива для бульварных листков; но на этот раз, виду необычайной популярности убитого, новость выплеснулась и в некоммерческое телевидение, и на радио, и в «Штерн». Убийцу разыскали на другой же день благодаря генетической идентификации, началась политическая дискуссия о том, в каких случаях допустимо пользоваться достижениями генетики для опознания правонарушителей.

Я не знаю, пригласит ли меня издательство в марте в Париж, как обещали, – за свой счёт я не поеду, – но это было бы здорово, мы могли бы встретиться. Срок поездки – непосредственно перед нашим запланированным полётом в Чикаго, и в любом случае я смог бы пробыть в Париже только несколько дней. В начале февраля я должен буду лечь в больницу для операции варикозных вен. В остальном – что же в остальном? Я затеял одну довольно большую работу, но продвигаюсь с величайшей ленью.

Что ты поделываешь?

Обнимаю тебя. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


24.1.05

Да, Гена, твои письма благополучно доходят. А вот от Нудельмана нет ответа уже на два моих письма, и ты ему моих вопросов, как я понимаю, не передал. Мог бы ответить через тебя.

Мы с Галей сдали документы на поездку, узнали, что к сорока первоначально приглашенным добавилось еще двести – обычный десант; мероприятие заранее навевает уныние. Но, может, удастся что-то помимо него, Париж – все-таки не Франкфурт.

У меня от работы над прозой отпочковался еще один стишок, посылаю его тебе в приложении. Очень жаль, если мой прошлый комментарий отбил у тебя охоту написать о «Шинели». Это ведь не о гоголевском герое – о любом человеке, которого однажды пробирает нездешний холод. Ассоциации, возникающие по поводу текста – новое творчество, особый мир каждого.

Обнимаю тебя. Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM196.
30.1.06

Дорогой Марк. Я задержался с ответом. Твоё письмо от 25-го, конечно, дошло, но вот беда: приложение (стихи) на этот раз не открывается – капризы электроники. Пробовал и так, и сяк. Пожалуйста, повтори. Или, может быть, пришли не в виде приложения. Если бы ты успел, я взял бы с собой в больницу. О «Шинели» – я понимаю, что имеется в виду отнюдь не Акакий Акакиевич. Размахнуться же на обстоятельный критический комментарий (которого заслуживает это стихотворение) пока нет возможности. Одолела всяческая суета. В больницу собираюсь отправиться послезавтра днём, надеюсь пробыть там не больше недели.

Рафе Нудельману я написал, но пока что нет ответа. Можно предполагать, что деньги для следующих номеров у Кузнецова есть.

О поездке в Париж пока ни слуху, ни духу, хотя книжку собирались выпустить к 1 марта. Это, как ты помнишь, день убийства Александра II. Спрашивается, при чём тут Александр; ни при чём, конечно.

Если вы с Галей приедете, то на сколько дней? Хорошо бы погулять вместе. Я за эти годы столько исходил и изъездил Париж, что стал немного ориентироваться. Это единственный город, по которому скучаешь.

Вчера я прочёл в последнем номере «Знамени» (в интернете) следующую аннотацию в обзоре Анны Кузнецовой «Ни дня без книги»:


Борис Хазанов. К северу от будущего: Русско-немецкий роман. — М.: Вагриус, 2004.

Насколько понравилась мне опубликованная в № 5 ДН за 2003 год повесть “Третье время”, настолько же огорчил этот роман.

Автор понимает своих героев как целановские “тени, что написали камни”. Мне же они показались брюсовскими “тенями несозданных созданий”, ибо мертвы они настолько, что их невозможно представить, а приметы времени, которыми окружил их автор, напоминают картонные декорации. Для оживления этих теней используется старый верный способ — наградить их половыми функциями и связанными с этим проблемами. Не срабатывает и он, ибо имя+половая функция — коротковатая для литературного героя молекула ДНК. Попытка сделать неживое по-целановки красивым тоже не удалась: “<…> танцевал стильно, нагибаясь над падающей навзничь и снова выпрямляясь, и внезапным рывком вращая ее вокруг глубоко внедрившейся в пах ноги…”. Эти садистски внедрившаяся в женский пах нога и пыточное вращение потрясли меня еще в тексте, затмив прочие “перлы”. Когда же я встретила их в вынесенном на последнюю страницу обложки фрагменте — поняла, что они нравятся автору…

Кончается роман отчетом о том, откуда какой герой взялся, какой скользнувший по краю глаза давний однокашник сдал в бутафорскую писателя шевелюру, а какой хромоту… Оставляет впечатление ответа на вопрос, которого никто не задавал.


Обнимаю, жму руку.

Твой Г.


P.S.

Представь себе, Марк, стоило мне только написать тебе о Рафе, как пришёл от него ответ – в ту самую минуту, когда я собирался отправить тебе это письмо.


Дорогой Гена! Произошла некая неувязка или как там выразиться поделикатней, и его рассказы перекочевали из шестого номера в седьмой. Теперь они там стоят, отобранные Эдиком ("Стенография" ему понравилась почему-то меньше; я был за нее), и появятся в конце февраля, а номер будет конечно тут же послан ему. Кстати, я ему уже об этом писал. Твое эссе тоже в седьмом номере и, в целом, он, по-моему, интересней и лучше сколочен, чем шестой. Для следующих номеров очень хотелось бы получить от тебя какое-нибудь большое эссе и прозу побольше, из неизданного. Хорошо было бы и что-нибудь "просветительское" – немецкое или философское вообще. С наилучшими пожеланиями, Р.


М. Харитонов – Б. Хазанову


31.1.05

Дорогой Гена, спешу тебе ответить сразу, пока ты не лег в больницу. Странным образом твои письма доходят, другие нет, и не только от Нудельмана. Из его письма тебе я не понял, печатают ли они все-таки «Стенографию» (он писал, что собирались в декабре). Если вообще нет – я могу считать этот текст свободным? Попроси его, если успеешь, ответить – и прямо мне и, для надежности, через тебя. (Может, пришлет тебе копию прошлого письма мне). Что делать с этим безобразием сервера или провайдера, не представляю. Глухо, как в танке.

К рецензии в «Знамени» отнесись, как к любым другим рецензиям. Я этот роман читал, мне он, как ты знаешь, понравился. Считай, что я лучше понял.

В Париж мы едем с 15 по 23 марта.

Вот тебе еще раз мой стишок – будет, что читать в больнице.


Дорога

Рельсы ожили, двинулись, разбирают по ниткам
Светлое небо, расходятся, сходятся, множась.
Поезд, не торопясь, осторожно принюхиваясь,
Распутывает неразбериху переплетенных путей
И не сбивается, выбирает единственный – твой.
Другие спешат, отделясь, увильнуть, затеряться
Где-то в местах, где тебя не будет, в краях
Неизвестных возможностей, несостоявшихся встреч,
Неосуществленных желаний. Тебе достается
Лишь этот уже предначертанный рельсами путь –
Тонкая четкая линия на ладони пространства.

Ты в начале дороги – знать бы, что впереди.

Вжимаешься носом в окно, провожаешь глазами
Пустыри, перелески, поля, закопченные стены заводов,
Свалки – хранилища драгоценностей, дачные речки,
Ныряющие под мосты, огороды, будки обходчиков,
Женщин с жезлами свернутых желтых флажков.
Свет заслоняет быстрая туча, диагонали дождя
Пунктиром прочерчивают стекло, вдруг из просвета
Ослепляет омытое солнце, заставляет щурить глаза.
Простор проворачивается вслед твоему движению,
Не отстает, позволяет щедро в себя вглядеться –
Все равно его не исчерпать, как событие жизни.

Больше хочется ехать, чем приезжать.

Щелкает счетчик столбов, между ними вверх-вниз
На волнах перестука приплясывают провода.
Поезд прорезает пространство тонкой чертой,
Время от времени выпускает на остановках людей,
Впускает других – берет в каждом месте пробы,
Образцы человечества, обитающего вдоль среза.
Девушка с тихой улыбкой, засохшая корочка на губе,
Станет недолгой спутницей, но сойдет не с тобой.
Другая займет ее место, предложит тебе угощение.
Ты останешься с ней… Но отчего это чувство,
Что пронесло мимо жизни – чьей-то или своей?
Хочется снова вернуться, все опять повторить.

Смотришь смущенно в окно. Это ты уже видел:
Дома, перелески, заборы – макеты воспоминаний,
Их больше не оживить. Стекляшки, камешки, шишки,
Собрание детских сокровищ, подобранных по дороге –
кучный мусор на выброс. В вагоне включается свет
Муха ползет по стеклу в оспинах прежних дождей.
Смотришь не сквозь него – полупрозрачное отражение
Заменяет вид за окном. Пробуешь в нем различить
Прыщик на подбородке, который нащупал пальцем,
Прикрываешь рукой зевоту. Нечем больше заполнить
Растянутый промежуток. Сколько осталось еще?

Приехал, пора сходить. Дальше уже не тебе.


Всего тебе самого доброго. Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM197
05.2.05

Дорогой Марк,

я ускользнул от Эскулапа, как сказано у Пушкина, починенный, насколько это было возможно. Перед больницей сообщал тебе (дошло ли это письмо?), что Нудельман сразу же мне ответил, просил передать, что «Стенография» против его желания зарублена, прочее же печатается в феврале.

Я взял с собой кое-какую работу, хотел продолжать начатое, но ничего не получилось, сумел только набросать начало небольшого и не имеющего отношения к основной затее рассказа. Перечитывал биографию Флобера Henri Troyat, читал только что изданные М. Розановой «127 писем о любви» покойного Андрея Синявского. Я знал обоих, бывал у них в гостях на парижской окраине, находился с ними в дружеских отношениях, насколько это было возможно – ведь у них в Париже почти не было друзей. К несчастью, я как-то совершенно утратил интерес к творчеству Андрея и читал его лагерные письма, по-своему замечательные, без всякого увлечения.

Взял с собой и прочёл «Дорогу». О, мне всё это очень близко – образ дороги, какими бы ассоциациями ни был он насыщен, – не просёлочной, не булыжной, не шоссейной дороги, не тех путей и дорог в санитарном фургоне, в кузове грузовика, в санях или на вертолёте, которые я проделывал во время оно, вяз в грязи и в снегу, – но именно железной дороги. Вид рельс, уходящих в туманно-серую даль, подрагивание проводов и бегущий по рельсам издалека свет приближающегося поезда в детстве меня гипнотизировали, и что-то от этой Faszination сохранилось по сей день.

Кстати, я сам одно время работал на железной дороге «комендантом станции», попросту говоря, рабочим на лагерном полустанке: колол дрова, топил печи, выдавал керосин машинистам, заправлял фонари и чистил заснеженные стрелки, работа не была тяжёлой.

Кстати, несколько мелких деталей в твоём стихотворении выдают именно российскую дорогу: «пустыри... свалки...», женщины «с жезлами свёрнутых жёлтых флажков» – в Германии этого не увидишь; «на волнах перестука...» – западные железные дороги ровные, как паркет, рельсовых стыков нет или они не ощущаются, нет стучащих под ухом огромных часов. Но главное, нет этого особого чувства бесконечной дороги, пересекающей времена и климатические зоны, как в России, нет этой безмерности засасывающего пространства.

Независимо от того, как толковать твоё стихотворение (жизнь, образ человеческого бытия, путешествие навстречу смерти, «приехал, пора сходить», «дальше уже не тебе», дальше будут жить другие), независимо от всех этих смыслов, от других догадок, тебе удалось замечательно изобразить реальную железную дорогу и движение несущегося поезда. Узловая станция, где поезд постепенно расходится с другими составами, волнообразно вздымающиеся провода, диагонали дождевых струй на стёклах вагона, внезапный огонь солнца, как и воспоминания детства, – прекрасные, абсолютно точно найденные детали.

Меня несколько смущает в стихах, особенно вначале, нагромождение многосложных слов: теряется ритм верлибра. «Осторожно принюхиваясь, распутывает неразбериху переплетённых... неизвестных возможностей, несостоявшихся... неосуществлённых... предначертанный...»

Сердечно обнимаю тебя.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


8.2.05

Дорогой Гена, позавчера состоялся наш с Галей совместный вечер в Еврейском общинном центре: у нее был вернисаж, я болтал на разные темы и прочел несколько стишков. Кроме картин, там устроили электронную демонстрацию ее акварелей на экран, демонстрация сопровождалась музыкальной импровизацией: неизвестный мне прежде замечательный композитор Геннадий Ципин, глядя на экран, играл одновременно на трех инструментах: рояли, флейте и каком-то электронном приборе. Это было прекрасно. Я потом подарил ему листок со стихотворением «Бах», (которое там читал) он сказал, что напишет на него музыку. Вечер немного портил болтун-ведущий, один из слушателей сказал потом, что этому конферансье хотелось оторвать голову. Сам общинный центр (хасидский) вызывает смешанные чувства: импозантное семиэтажное здание, богатейшие залы, синагога, ресторан, библиотека, спортивные залы, все построено, как я понимаю, на деньги разных миллиардеров (наших олигархов). Бородачи в черных шляпах, детишки с пейсами (как они живут в Москве, ходят по улицам?) На выставке нельзя было показывать картин с изображением обнаженного тела, на фуршет после вернисажа (какие слова!) нельзя было приносить своих угощений и вин, все должно было быть проверено на кошерность. Но было продано довольно много моих книг (которые я получал в качестве гонорара), среди них все «Amores novi».

Вот тебе один из прочитанных там стишков, я его посвятил Гале и назвал «Рождение акварели»».


Первый мазок по листу увлажненной бумаги
Кистью еще без краски, прозрачным по белизне.
Отсвечивают очертания тела, изгиб бедра,
Нежные купы деревьев, набухшие облака.
Все уже видится ясно. Не огрубить бы теперь, не испортить,
Проявить прозрачное для других.


Кажется, выяснилась причина недоразумений с электронной почтой: мой сын после ремонта ввел туда неправильный обратный адрес. Твои письма доходили, потому что ты брал мой адрес из своего компьютера. Ответы по указанному в моих письмах адресу, видимо, не доходили.

Обнимаю тебя. Будь здоров. М.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM198
8.2.05

Не устаёшь удивляться, до чего всё изменилось. В том мысленном образе Москвы, который сидит в моё мозгу, абсолютно не умещается впечатляющий хасидский центр в семь этажей (символическое число), детишки с пейсами, etc., да, пожалуй, и то, что в этом центре продаются твои Amores novi, вдобавок полностью раскупленные. Конечно, я видел хасидов и в Нью-Йорке, и в Иерусалиме, – но в Москве? Некогда противопоставив себя книжному ортодоксальному иудаизму, они сами стали ультраконсервативными ортодоксами. Судьба многих сект и революций.

Почта, по-видимому, приведена в порядок, но ты не сообщаешь, дошло ли моё предыдущее письмо № 197.

Я снова получил запрос от издательства Viviane Hamy и, по-видимому, приеду в Париж после 8 марта. Точное время и срок ещё не установлены. Сообщи мне, где ты остановишься (адрес и, если можно, телефон), я разыщу тебя.

Дорогой Марк, пишу на сей раз кратко, жду твоих – более подробных – писем, стихов, всего чего угодно.

Твой Г.


CharM199
10.2.05

Дорогой Марк, час назад я услышал по радио страшную новость: Южная Корея объявила себя атомной державой. Безумный ублюдочный режим, некогда насаженный Советским Союзом и оказавшийся неожиданно живучим, хотя и живущий, как вурдалак, какой-то потусторонней жизнью, получил возможность шантажировать соседей, если не весь мир, навязывать им свою волю, если не просто ринуться на богатый и процветающий Юг в качестве первой жертвы. У меня есть приятель, которому удалось лет десять тому назад совершить путешествие в Пхеньян и даже вывезти оттуда коллекцию слайдов. Сумасшедший дом, государство несчастного голодного народа, которое сумело в иных отношениях переплюнуть даже режим нашего вождя народов, казалось бы, не знавшего соперников.

А мы занимаемся литературой, а радио после этого короткого, без комментариев, сообщения, передаёт великую музыку, а за окном роскошная солнечная зима – как это совместить? Ответь мне.


Дорогой Марк, я заметил описку в моём утреннем письме: не Южная Корея, конечно, а Северная.


М. Харитонов – Б. Хазанову


11.2.05

Дорогой Гена!

Первые слова твоего письма о «страшной новости» заставили меня напрячься, но потом я сразу расслабился. Мировое сообщество, как ты уже мог заметить, восприняло эту новость достаточно спокойно. Очевидна попытка шантажа, реальное применение атомного заряда (если он на самом деле имеется) весьма проблематично и может быть только самоубийственным. Хотя при самоубийстве можно, конечно, прихватить с собой и немало народу, как мы это в последнее время не раз наблюдали. Надо быть начеку. Как раз несколько дней назад у нас распространился слух («из достоверных источников»), будто террористы в Чечне имеют небольшой ядерный заряд. Специалисты прокомментировали: можно иметь материал, вещество, для его применения требуется весьма непростое устройство. В худшем случае можно заразить местность. Тоже, конечно, не сахар.

Рад, если мы увидимся в Париже. Похоже, меня там хотят загрузить какой-то обширной программой. Вчера позвонили: не поговорю ли я с детьми об «Учителе вранья». Тут же второй звонок: библиотекари, которые съедутся со всей Франции, хотят услышать мои воспоминания о детстве и о детской литературе в Сов. Союзе. От второго предложения я сразу отказался, а с детьми поговорил бы, если бы не проблема языка.

Твои письма, как видишь, до меня доходят. Вообще почта, похоже, налаживается. Пиши.

Всего тебе доброго. Твой М.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM200
12.2.05

Дорогой Марк, вот уже и двухсотое послание, а ведь до этой нумерации была другая – ещё один сундук писем. Со вчерашнего утра у нас гостят внуки, полный тарарам, сегодня вся компания отправляется в Австрийский Тироль, через неделю снова вернутся. Мы с Лорой, в свою очередь, собираемся, если будем здоровы, в Чикаго, в двадцатых числах марта.

Я снова вёл переписку с издательством, мне оплатят и полёт, и довольно хорошую гостиницу, но, к несчастью, я должен быть в Париже раньше, чем предполагал, с 8 по 12-е, и мы не увидимся. А так хотелось поговорить, послушать тебя! Да и погулять вместе по этому единственному в мире городу.

Заявление, сделанное Северной Кореей, надо надеяться, не значит, что оружие будет немедленно пущено в ход, но возможности шантажа, вымогания продовольственной и денежной, т.е. военной, помощи, во всяком случае расширятся в непредсказуемой степени. А тут ещё на подходе со своей атомной программой не менее дикий в своём мусульманском фанатизме Иран. «Быть начеку». Несчастье в том, что начеку до сих пор была только Америка, возможности которой не беспредельны, и если появится президент, который скажет: «Баста! Управляйтесь сами со своими проблемами», уклончивая Европа, привыкшая к тому, что всю грязную работу берёт на себя дядя Джо, окажется выданной этим троглодитам.

Лена Шубина, редактор «Вагриуса», говорила мне (по телефону), что она тщетно предлагала московским литературным критикам – А. Немзеру, Инне Роднянской, ещё разным людям – написать рецензию на роман «К северу...». Все отказались. Может быть, из деликатности, полагая, что одобрения книжка не заслуживает, а ругаться не хочется. Или просто оттого, что скучно и некогда читать. Этого надо было ожидать.

Нынешняя моя работа движется толчками, с большим трудом. Всё трудней убеждать себя, что есть смысл продолжать. Изредка я выезжаю в «свет». Некоторое время назад ораторствовал перед русскими студентами, один раз о Борхесе (почти не зная испанского языка!), другой раз о раннем – голубом – немецком романтизме. Недавно кучка писателей и писательниц просила поговорить с ними на следующую философскую тему: в чём смысл литературного труда. Можешь ли ты ответить на гамлетовский вопрос: to wright or not to wright? Есть ли на него ответ? Литература утоляет горечь жизни. Покойный Грэм Грин говорил в одном интервью, что ему жаль тех, кто не пишет: они лишены этого утешения. Теперь, в конце этого месяца, просят меня высказаться о границах автобиографизма в художественном произведении. Что сказал бы ты на моём месте?

Обнимаю, твой Г.


CharM201
18.2.05

Дорогой Марк, я просматривал в интернете список российских писателей, приглашённых в Париж французским министерством культуры, и нашёл там твоё имя. 25-й Салон книги, как ты, вероятно, знаешь, состоится 18–23 марта. Как вы туда поедете: поездом, самолётом? Будешь ли ты выступать, читать что-нибудь? Я существую помаленьку. Нога после выдирания вен понемногу оправляется. Очень снежная зима. Татьяну Бек оплакивают и здесь (в русском кругу), винят главного поэта. Кстати, этот Рейн в списке почему-то отсутствует.

Что ты поделываешь?

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


18.2.05

Дорогой Гена, я получил программу своего пребывания в Париже. Занят почти каждый день. Круглый стол «Глобализация и литература» – пока не знаю, что сказать. Дискуссия «Русская современность через призму литературы в эпоху Путина» – ее устраивает газета “Le Monde”.От этого я намерен уклониться. Интересно, обсуждают ли во Франции тему «Художник в эпоху Ширака»? Я не живу в эпоху Путина. «Час с М.Х.», который будет вести Жорж Нива. Ну, и разное другое. Состав участников определяла французская сторона. В основном это оказались москвичи, в газетах уже было по этому поводу возмущение. Но, как мне объяснили, приглашались только те, кто за последние три года издавались во Франции. Рейна среди них не было. Преобладают, естественно, прозаики, наши пробили еще двух-трех поэтов – их и во Франции не очень издают. И к сорока приглашенным добавляется еще целый десант, издатели, критики, человек двести. Кто-то финансируется нашим министерством, кто-то едет за свой счет. Гале дорогу (самолетом) великодушно оплачивает Fayard. Таня Бек тоже собиралась ехать. Она составляла буклеты участников, в том числе и мой, у меня сохранились от нее два письма. Как там у вас обсуждают эту историю? Я прессы не читаю, нигде не бываю. Понемногу работаю. Сегодня бегали с Галей на лыжах, заснеженные ели в лесу прекрасны. Пришли, пообедали, выпили водочки. Так и живем.

Обнимаю тебя. Будь здоров. Твой М.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM202
19.Febr. ´05

Тороплюсь ответить, дорогой Марк, пока не приехали дети. «Русская современность через призму литературы в эпоху Путина». Этот идиотизм мне прекрасно знаком. Любопытно, что вопросы в таком роде ставятся именно русским литераторам, применительно к России. Я пережил здесь «эпоху», когда русских писателей, и эмигрантов, и туристов, ласкали и привечали, когда о тогдашних литературных знаменитостях писали статьи и книги, где их сравнивали с Толстым, с Достоевским, в крайнем случае, как Зиновьева, – со Свифтом. Причины такого внимания были чисто политические. С переменой обстановки потухли и литературные звёзды; выяснилось, что как художники они, собственно, никого не интересовали. Они попросту перестали быть поживой для газет. Очевидно, такое отношение к русской литературе (серьёзный разговор о литературе с журналистами невозможен) сохраняется до сих пор. Чем эта тема («в эпоху Путина») лучше вопросов, которые задавали Остапу Бендеру: почему в магазинах нет колбасы, и «не еврей ли вы?».

С Таней Бек я был немного знаком, однажды она побывала у нас в гостях, мы сидели вдвоём и, кажется, говорили об её отце. Она была изрядно навеселе. Сравнительно недавно я присутствовал на её вечере в одном здешнем литературном кружке, она читала хорошие стихи, хорошо говорила. Потом мельком виделись во Франкфурте. Читал я и некоторые из интервью, которые она брала у писателей. И вопросы, и ответы равно свидетельствовали о глухой замкнутости в русском мире. Татьяна Бек была близкой подругой Иры Войнович, недавно умершей, и ушла следом за ней.

Здесь есть женщины, знавшие её. Я слышал такое мнение: Таня была погружена в жизнь литературной «тусовки», чрезвычайно зависела от мнений и вкусов этих людей, осмелилась выразить своё негодование по поводу истории с идиотическим Туркмен-баши, получила в ответ грубую отповедь от Евгения Рейна, – старого дурака, судя по всему, – и это было причиной или, по крайней мере, последней каплей.

Обнимаю тебя и Галю. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


21.2.05

Дорогой Гена, меня заинтересовало, как ты говоришь о Борхесе, «почти не зная испанского языка». Значит даже испанский немного знаешь? Мне с тобой не сравниться. Я, собираясь в Париж, немного занимаюсь французским, даже попробовал перевести один верлибр – он мне показался близким по настроению. По-русски, конечно, всех тонкостей, всей музыки не передашь, но общий смысл, мне кажется, я уловил. Посмотри, как тебе? Лучше бы, конечно, русский перевод послать отдельно, в приложении, но твой компьютер русский шрифт в приложении не читает.


Avant le soir

Il était là, immobile, suspendu au zénith,
Tel le coureur au-dessus de la haie,
Et voilà qu’il descend, toujours plus vite,
Ses contours s’estompent à vue d’oeil,
Il ne reste presque rien.
A quoi bon s’agiter, remplacer les vieux meubles,
Se lancer dans des réparations ?
Cela tiendra bien encore un peu
Assez jusqu’à la fin de nos jours.
Inutile de trier les livres, ceux que l’on n’a pas terminés
Demeureront inachevés.
Que veut-on encore méditer, se remémorer, éclaircir ?
On était, semble-t-il, sur le point de saisir.
Personne avant nous n’y était parvenu
N’avait eu du moins le temps de le dire,
La force de remuer une dernière fois les lèvres.
C’est ainsi à dessein, et c’est là l’énigme.
Impossible de rien retenir, mais toujours on s’efforce,
On cherche encore, on peine, on trace des marques pour se souvenir.
Sans doute est-ce là notre raison d’être :
Remplacer ce qui disparaît, reconstituer ce qui passe,
Croître, par l’effort d’une pensée sans espoir,
Par la tension d’une vie nouvelle, encore inédite.

Перед закатом

Зависало, не двигалось, переваливая зенит,
Словно прыгун, одолевший планку,
И вот снижается все быстрей, на глазах тает кромка,
Осталась самая малость. Стоит ли суетиться,
Заменять обветшавшую мебель, ввязываться в ремонт?
Как-нибудь еще простоит, на твой век хватит.
Незачем перебирать книги, недочитанного не дочитаешь.
Что еще ты хочешь додумать, вспомнить, прояснить напоследок?
Померещилось вроде уже совсем близко.
До тебя ухватить никому пока не удавалось,
А если и удавалось, не успевали сказать,
Не оставалось сил шевельнуть губами.
Так устроено не без умысла, вот, считай, вся разгадка.
Ничего задержать нельзя, но продолжаешь стараться,
Заново ищешь, бьешься, оставляешь зарубки на память.
Для того мы, наверно, и сотворены:
Восполнять исчезающее, воссоздавать уходящее,
Наращивать усилием безнадежной мысли,
Напряжением новой, еще небывалой жизни.

Обнимаю – Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM203
22.Febr. ´05

Дорогой Марк, хотелось написать о многом, но у нас дети и внуки, трудно выкроить время. Просьбу «посмотреть» твой французский перевод выполнить непросто. Я слишком плохо знаю язык, чтобы оценить достоинства французского стихотворного текста. Одно дело читать в оригинале сравнительно немногих, хорошо известных мне поэтов и которыми я в самом деле могу наслаждаться, хотя и тут моя способность войти в стихотворение весьма уступает чтению и переживанию русских или даже немецких поэтов. Другое дело – прочесть новый для меня перевод с русского. Для моего уха твоё французское стихотворение звучит неплохо, чему отчасти способствует преобладание коротких слов. В русском верлибре нагромождение громоздких многосложных словес, например, причастий, с дактилическими и гипердактилическими окончаниями, мне часто мешает. Вообще мне кажется, что ты сделал очень большие успехи во французском языке. Вместе с тем я подозреваю, что перевод не свободен от языковых неловкостей, от не вполне удачного выбора слов в синонимических рядах. Перевод должен прочесть француз.

Приходилось ли тебе читать русские стихи Рильке? И его же немецкие переводы Лермонтова или «Слова о полку Игореве»?

Перевод всегда делается с неродного языка на родной.

(Кстати: мой компьютер охотно приемлет кириллицу, я получаю множество текстов на русском языке, в том числе большие статьи и т.п. Не могу понять, почему у тебя не получалось).

Насчёт испанского – сказать «почти не знаю» было преувеличением. На самом деле просто не знаю. Латынь, некоторые полузабытые познания в итальянском создают обманчивое впечатление понимания, когда имеешь дело с испанским текстом; но это именно обманчивое впечатление. Возможно, мне нетрудно было бы овладеть этим языком, ныне одним из мировых языков, окажись я в стране испанского языка или будь я моложе. А пока... Ну, могу читать заголовки, цитаты, что-нибудь простенькое. Разберу, коли уж до петли доходит, как говорит отец Варлаам у Пушкина.. А дальше – пустыня. Грустно всё это.

Эх, жаль, что не увидимся.

Всё как-то идёт прахом.

Обнимаю, Г.


CharM204

Дорогой Марк! Нелепое недоразумение, может быть, объяснимое тем, что временами меня одолевает какая-то удручающая тупость: я принял французское стихотворение «Avant le soir» за сделанный тобою перевод с русского (и подивился твоим успехам во французском). На самом же деле, как я теперь понимаю, это был оригинал (чей?), который ты перевёл на русский язык. Верно?

Я всё снова перечитал. Разумеется, это не подстрочник, а поэтический перевод, где кое-чем приходится поступиться. Всё же не удержусь от одного замечания. Первая строчка: если нечто зависло и не двигается, оно не может одновременно «переваливать» через что-то. В оригинале именно зависло в высшей точке (зените) и больше ничего, как если бы (следующая строка) бегун внезапно застыл в тот момент, когда, взлетев, он перемахивает через барьер. (А не прыгун через планку; имеется в виду бег с препятствиями, барьерный бег).

Этот застывший миг текучей действительности хочет схватить художник. Но тут же движение возобновляется, и нечто неподдающееся, неуловимое теряет контуры, растекается и ускользает.

Это сюжет некоторых произведений живописи, я вспоминаю «Игроков в регби» художника по имени Lhôte, в замечательной галерее в Центре Помпиду.

Ты не случайно взялся за это стихотворение, не случайно и я принял русский перевод за твой оригинал. Оно, действительно, очень точно передаёт (насколько я в состоянии судить) интенции твоего творчества.

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


26.2.05

Ну, Гена, я зашел, наверное, слишком далеко в своем розыгрыше. Жорж Нива тоже решил, что я перевел свое стихотворение на французский (я ему это стихотворение уже посылал когда-то), изумился и поздравил. Я не ожидал, что вы так высоко можете оценивать мои способности. Перевод на французский – это вообще превыше моих сил (такое разве что Набоков умел), да и на русский я вряд ли смог бы. Перевод сделала моя французская знакомая, которая уже перевела без договора с издательством «Учителя вранья». Когда я признался в этом Жоржу. он сразу снизил оценку, указал на некоторые неточности. Мне подумалось, что такие мелкие тексты можно предлагать журналам или альманахам. У тебя набралось уже немало моих верлибров, некоторые тебе понравились – что, если показать их знакомым немецким переводчикам, вдруг заинтересуются? А работу, может, даже оплатят.

Сам я между тем, пыхтя, одолел перевод нескольких небольших фрагментов из наследия Кафки, на еврейскую тему, меня попросил журнал «Лехаим». Я отвык от этой работы. И писатель гораздо трудней, чем может показаться.

Уехало ли твое семейство? Скоро и ты отбудешь на полмесяца, а там и я. Напиши, пока еще в Мюнхене.

Обнимаю, Марк.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM205
3.3.05

Дорогой Марк! Как я уже писал, мне не удастся присутствовать на «салоне книги», 20-го мы с Лорой должны будем отбыть в Чикаго. Я собираюсь вернуться оттуда 4 апреля. Лора пробудет там ещё две недели. Но я рад возможности подышать воздухом Парижа, хотя бы на этот раз всего четыре дня. Отправлюсь туда во вторник 8-го.

Как ты поживаешь? Знаком ли ты с фрау Ульрике Ланге (U. Lange), она работает в Майнцском университете под началом Франка Гёблера, которого я знал ещё в аспирантом у покойного Казака. Г-жа Ланге выпустила года два тому назад учёный труд, посвящённый meiner Wenigkeit и ещё одному писателю, Юрию Гальперину, проживающему в Цюрихе. Сейчас она увлечена темой технологии и психологии литературного труда (вероятно, тебе попадалась книжка «Как мы пишем» – ответы на анкету, – выходившая в Ленинграде в начале 30-х гг.). Собирается ехать в Лейпциг на какой-то симпозиум на эту тему, совместно с московским Литературным институтом. По её просьбе я написал кое-что. Не хотел бы и ты написать на досуге две-три странички о своей работе? Мы могли бы переслать всё это – или ты сам – фрау Ланге. Твоё имя ей известно.

Генна Сосонко сообщил мне, что говорил с тобой по телефону. Мой брат Толя прислал мне текст обширного заявления на имя Генерального прокурора, подписанного депутатами думы – целой ротой фашистов, с разоблачением иудаизма, требованием запретить, усмирить, в уголовном порядке пресечь деятельность еврейских организаций и т.д. Хочется вытурить из страны всех жидов – дураки не понимают, что пилят сук, на котором сидят сами. Чем они тогда будут кормиться? Придётся изобретать каких-нибудь других евреев. Впрочем, тема давнишняя, ничего нового. Всё это мы уже проходили. И, как сказал Шамфор (в детстве прочёл цитату в дневнике Байрона), оставим мир таким же идиотическим, каким застали его.

Может быть, ещё успеешь написать мне.

Жму руку, обнимаю. Твой Г.


CharM206
13.3.05

Дорогой Марк,

вчера я вернулся в Мюнхен, была метель. Весь город завалило снегом. А в Париже никаких намёков на зиму, правда, и весна ещё не настала. Холодно, пасмурно, снова можно было воочию убедиться, как удачно Волошин назвал Париж серой розой. Потом выглянуло солнце. Скоро ты всё это увидишь. Если удастся выкроить время, сходи обязательно в музей Cluny. Я снова любовался там Дамой с единорогом. Был ещё кое-где, ездил в Шартр, но главным образом купался в лучах славы и сидел в ресторанах в обществе жрецов и продавцов литературы. 20-го числа мы отправляемся в Чикаго, я пробуду там до 4 апреля, Лора останется ещё на две недели. Рафа прислал 7-й номер Nota Bene, где напечатаны два твоих рассказа: «Путь к жизни» и «Игра с собой».

Обнимаю, жму руку. Твой Г.


CharM207
5.Apr. 2005

Дорогой Марк, посылаю это письмо вместе с предыдущим, так как не уверен, что ты его получил. Мне кажется, я давно уже не имел от тебя вестей. Как вспоминал покойный С.И. Липкин по поводу очередного песнопения кавказских народов к Усу, которое надлежало сочинить, о чём Липкина по телефону извещал секретарь Дагестанского обкома: «Вождь народов соскучил. Давно письмо не получал».

Я вернулся вчера из Чикаго после долгого изнурительного полёта, вдобавок с четырёхчасовой пересадкой в Цюрихе, – должен сказать, что более бестолкового, гигантского аэропорта (а я там уже не впервые) я не видел. Вообще путешествие было не очень удачным, стареешь, хиреешь, перестройка климата, времени и прочего становится всё трудней, к тому же всё никак не удавалось, да и сейчас ещё не удалось, избавиться от хвоста после гриппа.

Но зато я видел (Илюша позаботился о билетах) в оперном театре Чикаго, очень изрядном, где тоже бывал уже не раз, «Кольцо Нибелунга» – впервые все четыре спектакля не по отдельности, а подряд на протяжении одной недели. До сих пор слышу то и дело в мозгу эти мелодии – лейтмотивы изумительной красоты, мудрости и лаконизма. Вагнер был очень важной частью моей жизни. И я очень хорошо помню, как осенью 45 года, в первый университетский год, я услышал Вагнера, это был концерт оперных фрагментов в Большом зале консерватории – чуть ли не первое публичное исполнение Вагнера после того, как его музыка была под запретом во время войны. После вступления к третьему действию «Лоэнгрина» публика впала в неистовый восторг. И, между прочим, таким же рёвом, топотом и грохотом восторга сейчас сопровождалась каждая часть тетралогии. Затем выход в ночной downtown, фантастическое видение освещённых громад, уходящих во мрак, в бесконечную высь.

А потом, возвращаясь к первым послевоенным временам, к Вагнеру присоединился Шопенгауэр, и магия фрактуры (готического шрифта), и всё прочее, что объединилось для меня в понятии немецкого духа.

В Чикаго мы, как всегда, – в двадцатый, наверное, раз – посетили Institute of Art, я кое-что читал или перечитывал, в том числе «Anmerkungen zu Hitler» Себастьяна Гафнера, вероятно, тебе известные, и раздумывал над своим последним, достаточно туманным проектом, точнее, пытался убедить себя, что он не вполне безнадёжен, ведь последнее время мне казалось, что я вообще уже больше ни на что не способен.

В Париже, как ни странно, моё старинное сочинение пользуется некоторым и, конечно, недолговечным успехом. Чтобы ковать железо, я получил приглашение снова приехать во второй половине мая и совершить некое турне по городам и весям. Вроде того как папа Карло в бархатной куртке и широкополой шляпе ходил с шарманкой по городам Италии. Кроме этого, мой брат сообщил мне, что антология «Абсолютное стихотворение», на которую я давно уже положил с прибором, как говаривали когда-то, вышла в свет. Вот это уж поистине удивительно.

Что ты поделываешь, здоров ли? Есть ли планы на лето?

Обнимаю тебя и Галю, жму руку. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


6.4.05

С возвращением на континент, дорогой Гена! И с выходом антологии – это замечательно! Я время от времени заглядываю в присланный тобой манускрипт, учусь у классиков. Рад успеху твоего французского издания, я в Париже в меру сил тебя пропагандировал. Презентация книги, а теперь еще поездка по стране – это получше, чем участие в ярмарке. Там была, в основном, работа: разные «круглые столы», выступления, «сеансы подписей», была даже встреча со школьниками, читавшими моего «Учителя вранья», был концерт, где артисты, среди прочего, разыгрывали диалог моего Гоголя с самозванцем, и т.п. Был, между прочим, прием в Елисейском дворце, где писателей приветствовали сразу два президента. По нашему телевидению почему-то показали, оказывается, их рукопожатие именно со мной – в Москве мне все об этом сообщали. Я предвкушал сцену, где Путину придется пожимать руку Сорокину – а куда денешься? – но Сорокина то ли на прием не пригласили, то ли он уже укатил на премьеру оперы по своему либретто в Большой театр. Не знаю, докатился ли до Америки шум по этому поводу, в Париже то и дело приходилось отвечать на вопросы, подвергаются ли русские писатели цензуре. В свободное время удавалось погулять по прекрасному городу, встречаться с друзьями, кое с кем познакомиться, пообщаться. Среди участников было довольно много русских писателей, живущих за границей. Знаешь ли ты Леонида Гиршовича, он живет в Ганновере? Общались с Давидом Маркишем. Познакомились с давно симпатичной мне Светланой Алексиевич. Заканчивается ее двухгодичная стипендия во Франции, до этого она два года жила в Швейцарии, сейчас ей предстоит возвращение в Белоруссию.

Впечатления были разные, они уже удаляются. Из Парижа, куда мы привезли с собой солнце и 20-градусное тепло, где уже цвели магнолии и какие-то японские вишни, мы вернулись в заснеженную Москву, до конца марта ходили на лыжах, сейчас гуляем по лесу пешком. Яркое солнце, синее небо, снег остается белым, но с каждым днем тает. Работа по-прежнему идет туго, но к этому не привыкать.

Всего тебе доброго, Гена. Будь здоров. Твой Марк.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM207
12.4.05

Забыл спросить, дорогой Марк: виделся ли ты в Париже с «фэйярами»? О Гершовиче я знаю, пытался даже когда-то прочесть один его роман. В прошлом году я виделся с Кирой Сапгир и с Сёмой Мирским, когда-то работавшим в Мюнхене на радио и долголетним лектором у Галлимара (он говорил, что из всех русских писателей хорошо «идёт» только Людмила Улицкая), больше никого из русских парижан не видел. Ещё побывал в новом русском книжном магазине на бульваре Бомарше. Ужасно жаль всё-таки, что нам не удалось встретиться в Париже. Послушать во французском исполнении «Учителя вранья» и разговор Гоголя с самозванцем тоже было бы недурно.

Я полуздоров, полуболен – следствие не то гриппа, не то старости. Всё время пытаюсь что-то делать, ночью лежу без сна и думаю, что мои ресурсы иссякают: в самом деле, сколько можно? У меня настала александрийская эпоха, но и она близится к концу. Книжки лежат стопками вокруг, и присланные русские, и французские, купленные в Париже, но я их только перелистываю. Одна наша бывшая студентка, Нина Кацман, теперь уже бабушка и профессор, пишет мне, что собирается делать доклад на конференции, тема – употребление герундия и герундива у Саллюстия и Тита Ливия. Чем не игра в бисер? В те времена, конечно, мы не слыхали о Гессе, но я понимаю, чем очаровал меня этот роман.

Поэт и прозаик Вадим Фадин, живущий в Берлине, поместил в журнале «Toronto Slavic Quaterly» (известен ли он в Москве) статью под названием «Помнящим родство», о сохранении русского языка в эмиграции и крахе языка на родине. Статья произвела на меня впечатление, я даже стал сочинять ответ. Язык не портится, когда его хранят в холодильнике. В аннотации на обложке книги «Город и сны» редакторша написала, что её автор – старомодный писатель, вероятно, имела в виду язык и слог. Да, кстати, когда отмечался юбилей Чехова, этот журнал поместил один мой текст; посылаю его тебе, может, улыбнёшься.

Крепко жму руку, обнимаю тебя, мой друг.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


19.4.05

Дорогой Гена, мне позвонила Светлана Алексиевич, с которой я познакомился в Париже. Она собиралась летом приехать в Москву, но сейчас получила трехмесячную, начиная с июня, стипендию в Фельдафинге (где уже бывала). Я дал ей твой телефон. Ты, кажется, с ней немного знаком. Я отношусь к ней с симпатией.

До меня дошел «Иерусалимский журнал», часть которого специально посвящена памяти Маркиша: публикуются его небольшие статьи, выступления, воспоминания о нем. Особенно интересны воспоминания иеромонаха Макария: так зовется теперь сын Симона, Марк. Я знал о нем от Жоржа Нива. Он в Америке принял православие и переселился в Иваново, в монастырь, для которого занимается, как я понял, компьютерным программированием.

А еще я получил толстенный том переписки между Вадимом Сидуром и Карлом Аймермахером, тысяча с лишним страниц. Когда-то я в своем эссе приводил слова о себе Вадима: «Я человек сделанный», – и комментировал: «Это значило, что имя его уже утвердилось, остальные заботы второстепенны». Из переписки видно, что мой комментарий был несколько наивным, она дает представление о том, как целеустремленно, тщательно Сидур все эти годы «делал себя», утверждал свое имя – с бескорыстной, самоотверженной помощью Карла. Для университетского профессора хлопоты об организации выставок, издании каталогов, установке скульптур, поиски средств требовали времени, сил, собственных вложений, отрывали от основных занятий. «Иметь такого друга – это редкая удача, выпадающая лишь немногим», – справедливо пишет Сидур.

В воскресенье мы с Галей были у сына нашего покойного друга, физика Герцена Копылова (я о нем писал), ему исполнилось бы 80 лет. А вчера нас звали на мероприятие, посвященное памяти Натана Эйдельмана. У меня было неважно с давлением, я представил те же, что всегда, лица, те же мемориальные речи – и не поехал.

Мемориальная тематика, ничего не поделаешь, начинает преобладать.

У меня самого работа идет туго. Уже совсем стаял снег, я пил в лесу березовый сок.

Напиши, как ты поживаешь. Обнимаю тебя

Марк

P.S. Рассказ о Чехове ты мне однажды уже посылал, я тебе о нем писал.


Б. Хазанов – М. Харитонову


19.4.05
CharM208

Дорогой Марк,

по пословице, April – weiß nicht, was er will. Лето кончилось, календарь повернул вспять, началась унылая осень. В Баварских Альпах идёт снег. Я всё ещё сижу один, Лора должна прилететь в воскресенье. Всё ещё не могу восстановить расписание дня и ночи, просыпаюсь до рассвета, лежу, не могу уснуть, потом робко, осторожно начинают подавать голоса птицы, и, как у тронутого, крутятся одни и те же навязчивые мысли о работе. Нечто хаотическое, из разных времён, плод фрагментарного мышления (это выражение, оказывается, принадлежит Вирджинии Вульф), нечто такое, что лишь условно может быть названо повестью или романом. Но ведь мы цивилизованные люди, благонравные консервативные писатели, нужно как-то всё это причесать, навести подобие порядка в доме, куда хотят вселиться. Всё время кажется, что я не могу вдохнуть жизнь в мои кукольные персонажи. Потом без конца, теряя время, роюсь в книжках или в интернете ради какой-нибудь ничтожной справки. Например, известно ли тебе, какие знаки различия, Dienstgradabzeichen, были на воротнике у оберштурмфюрера, то есть подполковника, вооружённых СС?

Опять же память: представь себе, я совершенно забыл о том, что уже посылал тебе шутку о Чехове и получил ответ. Вот писатель (не Тригорин, а Чехов), без которого нельзя жить. В этот раз в Чикаго я перечитывал «Припадок». Автору было обидно, что никто не заметил описание первого снега в переулке. Заметил ли ты, что Чехова в России недолюбливают?

Я написал ответ на статью Фадина, о которой прошлый раз упомянул. Возможно, не обошёлся без преувеличений. Фадин собирается послать оба текста в «Неву». Посылаю тебе.

В последние годы я несколько раз встречался с покойным Симой (он приезжал в Мюнхен), однажды познакомился с его женой-венгеркой, но не знал, что его сын иеромонах. Это напоминает анекдот, может быть, ты его слышал: еврей приходит к раввину, сложная ситуация, сын крестился. Что делать? Раввин отвечает: я поговорю с Богом. Приходи через неделю. Пришёл. Ну что, говорил ли ребе с Богом? – Говорил. – Что сказал Бог? – Что он может сказать... У него самого та же проблема.

Статьи и стихи Копылова издал когда-то покойный Кронид, у меня есть эта книжка. Кстати, видел ли ты большую книгу о самом Крониде, выпущенную вдовой года два тому назад?

А вот то, что ты пишешь о берёзовом соке, сразу напомнило мне позднюю весну 50 года, когда меня тоже угостили берёзовым соком в оцеплении.

Обнимаю тебя и Галю.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


23.4.05.

Дорогой Гена!

Кажется, от профессора Казака мне досталась когда-то книжка «Одна или две русских литературы?» – о симпозиуме 1978 г. в Женеве. Наверно, ты ее знаешь. Там есть выступление М.В. Розановой «На разных языках». «В русской эмигрантской газете читаем письмо-протест – против вульгарного, нарушающего все законы русского языка, нового слова «раскладушка», занесенного на Запад советскими диссидентами. Необходимо говорить, поясняют нам, – не «раскладушка», а «раскладная кровать»…

Итак, по старому: «портшез» – можно, «раскладушка» – нельзя. И в литературе, и вообще в языке.

И мы, бывшие советские люди, всю жизнь спавшие на этих самых «раскладушках» и не видевшие в глаза никакого «портшеза», вступаем в спор, в диалог».

Почти тридцать лет назад – и почти о том же, не правда ли? Ты нашел очень точную формулу: «Язык не портится, когда его хранят в холодильнике».

И примеры ты подобрал, что говорить, убедительные. Не перестаю восхищаться, как ты с самоотверженностью натуралиста бродишь по интернету, перебираешь и исследуешь мусор. У меня на это не хватает сил.

Как не хватает сил ввязываться в дискуссии, особенно ожившие в преддверье великой Победы: был ли Сталин, несмотря на некоторые ошибки, политическим гением и полководцем или следует его называть чудовищным извергом? Я, заслышав эти речи, сразу переключаю программу. Невелика, что говорить, доблесть, правильней было бы, наверно, самому подать голос, участвовать в просвещении добросовестно заблуждающихся недоумков. Но меня просто физически начинает тошнить. И не знаешь, куда деваться от этого злокачественного кретинизма.

Единственное, что остается – самому противостоять, как ты заметил, деградации.

Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров.

Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


23.4.05
CharM209

Дорогой Марк, когда-то, вскоре после приезда в Германию, я прочитал в «Синтаксисе», журнале Синявских, остроумную статью Марьи Васильевны о языке старых эмигрантов, там как раз и говорилось о «раскладушке». Приводились другие примеры языка, хранимого в холодильнике, например, объявления о смерти каких-нибудь престарелых корнетов таких-то полков и т.п. Объявления эти печатались в «Русской мысли», там же регулярно появлялись «крестословицы», там вместо большевистский писали «большевицкий», там я однажды прочёл рождественское обращение главы российского императорского дома (все слова с большой буквы) к «своему народу». Что-то похожее, образцы этого древнерусского языка много лет спустя я видел на гробницах огромного русского кладбища в Sainte-Geneviève-des-Bois и на русском кладбище в Праге. Но тогда, в первые времена, всё было в диковинку, новоиспечённые эмигранты вроде меня в самом деле говорили и думали на другом языке, который могиканам Первой волны (их, правда, к этому времени почти уже не осталось) казался варварским. О языковом пуризме изгнанников в своё время писал Гриша. Одним словом, не повторяем ли мы, уже состарившиеся, печальную и смешную судьбу тех, говоривших «портшез», называвших СССР совдепией? Между прочим, я заметил, что если раньше я предпочитал называть страну в пику всякой официальщине Россией, то теперь с языка срывается Советский Союз.

Когда-то Бен Сарнов приводил слова одного старого эмигранта, этот человек приехал через много лет в Россию, его спросили, что в этой стране напомнило ему прошлое. Он ответил: только снег.

Но речь, собственно, идёт о другом, да и не так уж мы здесь отрезаны от отечества. Речь идёт о каком-то грязном потопе, в котором захлебнулась литература, – или я слишком уж сгущаю краски? Роман под названием «Серая слизь», который мне принесли, целиком состоит из такой липкой и вонючей слизи, какие-то желто-зеленые сопли, – в этом смысле это модельное сочинение, почему я и выбрал наугад несколько цитат, – но замечательно то, что оно привело в восторг авторитетных редакторов, критиков и издателей. А знаком ли ты с произведениями Маруси Климовой, есть такая писательница, – это другой, несколько иного рода, пример злокачественного кретинизма, по твоему выражению.

Полярный воздух, о котором говорилось по радио, перебило какое-то тёплое веяние, небо дышит дождём, я прошёлся немного по нашим паркам; впереди меня плелась седая согбенная старуха, толкая перед собой ходунок, приспособление на колёсиках для ходьбы; я помню, как я когда-то думал, глядя на таких старух: всё ещё чего-то ждёт, всё ещё рыпается! сидела бы дома. А сейчас это желание, вопреки всему, сопротивляться, вести заведомо проигранную войну кажется мне героизмом.

Ты пишешь, что выключаешь программу. Хор старческих и, увы, не только старческих голосов, «реабилитирующих», то есть попросту прославляющих Сталина, доносится, конечно, и до нас. Я тут как-то перечитал его речь в Кремле перед курсантами военных училищ, вскоре после победы. Как восхищались этой речью, и сколько в ней лжи, лицемерия, какого-то, может быть, не вполне осознанного издевательства над теми, о ком он говорит. Он хочет «поднять тост» (надо было сказать: поднять бокал, произнести тост) за здоровье русского народа, самого терпеливого народа. Другой бы на его месте сказал правительству, вы совершали ошибки, уходите вон; а он, русский народ всё выдержал, ибо знал, что наша политика правильная. Это единственный случай, когда Ус более или менее публично упомянул об ошибках во время войны, но себя он не упомянул, и надо было понимать дело так, что кто-то допустил ошибки, а он их исправил.

Неограниченная власть предполагает и очень высокую степень ответственности. Но не только тоталитарный вождь – его народ охотно снимает с вождя ответственность за всё просчёты, ошибки и преступления. (Знаменитая фраза: Wenn der Führer das alles wüßte!). После капитуляции Германии следовало бы посадить Сталина на скамью подсудимых – за то, что он руководил истреблением командного состава армии в предвоенные годы, за дружбу с Гитлером и помощь Гитлеру, за неподготовленность к войне и неожиданность нападения, ту самую неожиданность, на которую он ссылался в оправдание неудач первых пяти месяцев и которая на самом деле была убийственным доказательством его несостоятельности; за то, что он струсил и скрылся в первые и самые ужасные двенадцать дней, за людоедский приказ «Ни шагу назад!» и другой приказ – наступать по всему фронту весной следующего года, обернувшийся харьковским разгромом и паническим бегством до Кавказа и Волги, за жестокость, за самоуверенный дилетантизм, за требование взять Берлин непременно к Первому мая, за то, что он провозгласил себя величайшим полководцем и ни разу за все годы не побывал на фронте, не говорил перед войсками, вообще не вылезал из своей норы, – да мало ли ещё за что.

Но, перечисляя все это, мы нарушаем правила игры, переступаем обычай, нрав и закон всей государственной системы, поэтому обвинять Сталина значит обвинять режим, созданный им и, в свою очередь, создавший его. Другими словами, признаться в том, что огромное чёрное пятно стоит на истории страны в ХХ веке. Кто в России, за исключением ничтожного меньшинства, готов к такому признанию?

Будь здоров, держись, трудись, крепко обнимаю тебя.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


29.4.05

Дорогой Гена!

В последнем «Иерусалимском журнале был напечатан роман Нобелевского лауреата Имре Кертеса «Обездоленность». Читать его было порой тягостно, автор, как и его герой, в детстве прошел через Освенцим и Бухенвальд. Некоторые страницы я, признаться, пропускал, бегло пролистывал.

Пока меня вдруг не задержали последние страницы. В Будапеште, после освобождения, люди сочувственно расспрашивают подростка о пережитом. «Тебе надо забыть эти ужасы», – говорит один. Его ответ слушателей изумляет: «Я не замечал, чтобы были ужасы». – «Что это значит, – хотели они знать, – «не замечал»? Тогда я, в свою очередь, у них спросил: а они что делали в эти всем известные «тяжелые времена»? «Как сказать… жили», – задумался один».

(Неожиданно мне вспомнилось: буквально то же произносит в своем «последнем слове» перед абсурдным судом отец рассказчика в моей повести «Возвращение ниоткуда»: «Мы жили».)

«Старались выжить», – прибавил другой. Стало быть, они тоже все время делали шаг за шагом, – установил я. Как это понимать: делали шаг за шагом? – не поняли они, и тогда я им тоже рассказал, как это происходило, например, в Аушвице… Десять-двадцать минут на ожидание, пока дойдешь до той точки, где решится: сразу ли в газ или еще один шанс. Между тем очередь все движется, все подвигается, и каждый делает шаг, то поменьше, то побольше… Мы никогда не можем начать новую жизнь, всегда только продолжаем старую. Шаг за шагом делал я, и никто другой, и, я объявил, в заданной мне доле я всегда хранил порядочность… Того ли они хотят, чтобы вся эта порядочность и все мои предыдущие шаги, все до одного, потеряли всякий смысл?.. Нельзя, пусть попробуют понять, нельзя отобрать у меня все».

Как это нам знакомо, не правда ли? Это не только о концлагере. «Когда я прошел диктатуру Ракоши 50-х годов, восстание 1956 года, его подавление и особенно последующий длинный процесс приспособления кадаровских времен, когда приманили к себе людей – вот тогда я понял, что же такое произошло в Освенциме». Эти слова Кертеса цитирует в предисловии к публикации, Жужа Хетеньи (которая перевела роман вместе с Шимоном Маркишем) и пишет «о негативной инициации человечества, вступившего после Катастрофы в новую эпоху».

Пожалуй, еще до Катастрофы – у нас через схожий опыт прошли раньше.

«Хотелось бы еще немного пожить в этом славном концентрационном лагере», – ностальгирует на свободе герой. «В известном смысле жизнь там была чище и проще… Ведь еще там, даже рядом с дымовыми трубами, было в перерывах между муками что-то, походившее на счастье. Все спрашивают только про тяготы, про «ужасы»: а между тем, что до меня, может быть, это переживание останется самым памятным. Да, о нем, о счастье концентрационных лагерей надо было бы им рассказать в следующий раз, когда спросят.

Если вообще спросят. И если только и сам не забуду».

Замечательно, правда? Захотелось об этом написать, озаглавив статейку «Счастье концлагеря», – отчасти в связи с нынешними поветриями. По телевидению уже выступал сын Берии, который защищал папашу от несправедливых нападок, объяснял, какой он был хороший, внук Молотова, известный нынешний политолог, представлял новую двухтомную биографию славного дедушки, в Красноярске хотят восстановить памятник Сталину – в связи с юбилеем Победы. Были уже протесты, сбор подписей. Видимо, придется этим переболеть.

Я, как всегда, занимаюсь своими делами. Принесли из леса первые цветы. Вчера были с Галей в Еврейском центре на замечательном джазовом концерте.

Напиши, как ты живешь. Обнимаю тебя. Будь здоров. Твой М.Х.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM210
2.5.05

Дорогой Марк, мы, можно сказать, погрузились в пучину удовольствий: вчера был день Моцарта, мы были на концерте в одном доме в Йоганнескирхене (рядом с нами), известный артист читал письма Моцарта, пианист играл; а сегодня вечером последний в этом сезоне абонементный концерт в Гастайге.

И вот рядом с этим – твоё письмецо из Москвы, далёкий голос из другого мира. Странное дело: столько перемен за эти годы, открылись границы, письма доходят за несколько минут, а то и секунд, а чувство, что я здесь нахожусь на другой планете, сохранилось. Или я снова преувеличиваю? Вести-то, вообще говоря, не очень весёлые, и чем ближе годовщина конца войны, тем мрачнее. Раньше эта красно-коричневая волна катилась на обочине, эти взрывы агрессивного патриотизма и ненависти к западному миру доносились разве только со страниц совсем уже оголтелых профашистских и просто фашистских листков – в сочинениях самородных мыслителей наподобие престарелого Шафаревича и т.п., а теперь чувствуется, что трещина прошла по всей интеллигенции, обозначила далеко зашедшую деградацию мысли, да и морали. Приходилось ли тебе просматривать, например, РЖ (Русский журнал) в интернете? И, как когда-то, нет-нет да и подумаешь: как хорошо, что русский язык не знают за границей.

Фраза подростка (у Имре Кертеса) «Я не замечал, чтобы были ужасы» на свой лад перекликается с известной мыслью Х. Арендт о «банализации зла». Ты говоришь о том, что хотел бы написать статью под названием «Счастье концлагеря». Шутки шутками (если это шутки), а я знал людей, многолетних сидельцев, которые боялись приближения конца срока. «Здесь я, по крайней мере, обеспечен: здесь у меня пайка, место на нарах, какая-никакая одежонка, бушлатик, валенки. Здесь меня все знают, и я всех знаю. А что на воле?.. У меня там никого нет. Куда податься?». Конечно, это было время, когда лагерь смерти (а советские лагеря были ими, я эту эпоху уже не застал, застал только голод, да и то на короткое время) превратился в лагерь жизни, как ни странно это покажется.

Когда-то (живя в деревне, после медицинского института) я тоже писал об этом, и даже в стихах, то есть полустихах, я имею в виду верлибр, разумеется, куда хуже, чем твои верлибры, тут не может быть никакого сравнения; может быть, раёк без рифмы. Припоминаю смутно одно такое изделие, где как раз и говорилось о ностальгии по лагерю, возможно, несколько наигранной, – что-то в этом, во всяком случае, было юродское.

Я стал его искать, рыться в старых бумагах, какие ещё сохранились, но текста этого не нашёл. Нашёл, правда, два других. Они только боком касаются сегодняшней нашей темы, в любом случае представляют лишь «исторический», то есть сугубо приватный, интерес. Но мне хочется их для тебя переписать, ничего не меняя...


Апостол

«Идите и возвещайте благую весть
всякому созданию»

Старик лет семидесяти, с бородой цвета плесени,
С вытекшим глазом,
Дурно пахнущий, одетый
В почти уже не существующую телогрейку
И наполовину истлевшие галифе,
За две сигареты, за донышко гранёной стопки
Наговорит вам тьму всяческих небылиц.

Все к нему давно привыкли.
Председатель не гоняет его на работу,
Мальчишки его не трогают,

Участковый делает вид, что его не видит.
В сельской чайной официантка,
Женщина лет под сорок
Не слишком строгого поведения,
Следуя примеру Марфы,
По молчаливому уговору с поваром
Приносит ему тарелку супа,
Когда он приходит и садится в угол
За деревянной колонной с портретом Вездесущего.

В чайной всегда много народу.
Сидят, пригнувшись друг к другу,
В мглистом тумане,
Заказывают шницель, пахнущий трупом,
И опрокидывают стаканы, не перекрестившись.
Благочестие не свойственно русскому человеку.

Однажды в село прибыла экспедиция.
Бог их знает, что им было нужно.
Кандидат наук, человек серьёзный,
Зазвал старца в избу,
Усадил за стол и налил стакан гнилушки.
Старик не стал ломаться,
Поскольку всякое даяние есть благо,
Выпил, утёрся чёрной ладонью
И вилкой долго гонялся по тарелке
За маринованным помидором,
Повествуя о небывалых днях,
О чуде рождения Младенца
И крещения его в реке Иордани.
Вдруг он заметил в углу крутящиеся диски
И, прервав свой рассказ,
Ударил кулаком об стол,
В гневе затрясся, упомянул Иуду
И грязно выругался.

Впрочем, старика тоже надо понять.
от, кому приходилось ходить под конвоем,
Кто сидел в одиночке, выносил по утрам парашу
И судим был тайным судом Синедриона,
Тому потом всюду снятся доносы.
Может быть, он и прав.
(Одна из теорий,
Объясняющих случай с Искариотом, –
Склонность русских к предательству,
Болезнь, унаследованная со времён Орды).

Однако вскоре он забылся –
Вспышка пьяного гнева погасла,
Уступив место пьяной нежности.
Он жевал помидор, утирая слёзы,
Сочившиеся из его одинокого глаза.
Кандидат меж тем, морщась, поглядывал
На руины его штанов, следил, как старец,
Карябает ногтями хилую грудь
Под трухлявой телогрейкой,
И думал о том, почему так бывает:
Каким образом этот люмпен
Хранит в своей памяти легенды,
Созданные народом, когда он ещё находился
Под властью эксплуататоров
И мечтал о светлом будущем.
Вот откуда взялась эта сказка
Об Учителе угнетённых,
О том, как сидел он на горе и ему внимала
Толпа, как он оживил Лазаря
И как пяти буханок хлеба
Ему хватило, чтобы накормить всех голодных.

Кандидат сидел и терпеливо слушал.
Но старик не оправдал ожиданий:
Стал сбиваться, заплетающимся языком
Бормотал что-то
И под конец, плача, понёс такую
Ахинею, что пришлось встать
И выключить магнитофон.

Благовеститель,
По сути дела, сам давно уже не верил
В свои рассказы.
Всё, что он видел,
Для него самого превратилась в сказку.
Уж он не помнил конец этой истории,
Забыл, где и когда умер Учитель,
Понёсший общее с ним наказанье
И отбывавший срок
На одном лагпункте со стариком.
Одно он запомнил,
Одна картина
По-прежнему, как живая,
Стояла перед его взором:
Море, и в море лодка,
И они плывут в ней, все двенадцать,
А навстречу им, от заката,
По воде, как по земле, идёт Учитель,
И в глазах его вечная радость,
И в улыбке его вечная тайна.


Баллада о тесноте

Wirklich, ich lebe in finsteren Zeiten!

«Право, я живу в мрачные времена!..»
Нет, мы скажем иначе:
Право, я живу в т е с н ы е времена,
Точнее, не живу, а проживаю.
Не требуется творческого воображения,
Чтобы вообразить, что такое ж и л п л о щ а д ь.
Где стояло четыре стула, там стоит восемь,
Где спал один, там спят трое.
Надобно приложить усилие, чтобы разминуться со встречным,
И дождаться очереди – опорожнить кишечник.
Автобус, набитый, словно кошёлка,
Как беременная крольчиха, не в силах разрешиться, –
Вот что это такое.
Спины, притёртые друг к другу,
Груди к грудям, и одна мысль – когда же доедем?
(А куда ехать?..)
И медленно подвигающаяся,
Из тысяч и тысяч, где у каждого на ладони
Десятизначный лиловый номер, и впереди
Головы, головы, головы –
Очередь к трубе – вот что это такое, –
Чтобы вылететь чёрным дымом
В белое небо.

Однако давайте обо всём по порядку.
Im Anfang war коммунальная квартира.
Забавное словечко, не правда ли?
Не листайте словарь: словари двусмысленны,
Слова – многолики.
Пятьдесят лет назад нас поняли бы превратно.
Переваривать пищу коммунальным желудком,
В коммунальных кишках цедить витамины
И кряхтеть en masse над фаянсовой чашей...
Право же, я родился в тесные времена,
В век трудящих масс, заседаний и демонстраций,
В век соседей и домоуправов,
Водосточных труб и подземных китайцев.
О, гирлчнды белья, хлеставшего нас по лицам,
Громыхавшего, точно кровельное железо,
Коридоры из простыней, лабиринты,
Запах мыла и моря, водоросли бретелек,
Вымпела кальсон
И хлюпающий под ветром
Дутый парус, пододеяльник!

Часть вторая: тюрьма и лагерь.
Вот уж, братья мои, где было тесно!
Пусть для Вас переход неожидан –
Он по общности признака естествен.
Он всего-то лишь продолженье.
Ведь такою же новостью казалось,
Когда жизнь взломало войной,
А потом переполненные теплушки
Вам напомнили коммунальное детство,
А потом всю жизнь эти клети
Возвращали вас к тем теплушкам...
Из легенд подпольного цикла,
Из преданий иного царства,
От времён короля Артура –
Что осталось?

И опять этот образ странный
Вам покажется нарочитым. Быть может,
Вы сочтёте его за признак
Нездоровой любви к безобразью,
Той болезни, чьё имя – П а м я т ь.
Шут циничный, гробокопатель,
Что он выволок там из глины?
Из прогнивших досок чьи это кости
Он извлёк?..

Незабвенный образ
Мне малюет злорадная память.
Нет, не нары, что брались с бою,
Не помост в Бутырках, где, подобно
Вопросительным знакам, поджавшись,
Мы лежали лицом к Востоку
До полнóчи, а с полнóчи на Запад
Перекатывались все разом, –
Нет, не это...

А вот тот долгожданный выход,
Марш-бросок по утрам с парашей,
Марш-бросок, на цыпочках, мимо камер
Вслед вожатому
С кастрюлей.
И потом в закутке, под стражей,
Мы теснились над журчащей воронкой,
Торопя кряхтящего собрата.
Боже, как тесно!


У меня особенных новостей нет, если не считать (кажется, я тебе уже писал) того, что в конце мая мне нужно будет поехать от издательства в Прованс, после чего – это уже в частном порядке – я рассчитываю провести две недели в Париже. Заказал номер в той же маленькой гостинице, где останавливался в прежние годы.

В Москве, наконец, вышла моя антология «Абсолютное стихотворение».

Письмо вышло довольно пёстрым.

Пиши, Марк, каждый твой e-mail для меня маленькое событие и большая радость.

Обнимаю тебя, мой друг. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


5.5.05

Мне понравились, Гена, твои стихи. Спрашиваешь, конечно, себя: нельзя ли было то же самое пересказать прозой? Перепроверяешь: пожалуй, нет, прозой не получилось бы так емко, пришлось бы разбавлять повествовательными связками. Нужно заботиться лишь о предельной емкости, поэтической краткости. У С.И.Липкина есть замечательная поэма «Техник-интендант», там что-то близкое. Наверно, такие стихи будут лучше восприниматься в более обширном цикле. Я не раз уговаривал тебя писать что-то вроде мемуарных этюдов. Но тут еще раз почувствовал, что перебирать такие воспоминания – невелика радость. Да и нынешняя повседневность, что говорить, не восхищает. Возраст и образ жизни позволяют не особенно с ней сталкиваться. Я, как ты знаешь, живу почти на острове (Лосином), в город выезжаю редко. Только что вернулся из бассейна, шел через лес, он уже зазеленел, поют птицы.

С «Абсолютным стихотворением» я тебя уже поздравлял. Получил ли ты экземпляры? Я время от времени заглядываю в присланный тобой манускрипт, учусь у мастеров. Но если твой брат найдет способ презентовать мне книжку, буду благодарен, ее читать удобнее. Я и за твоим вагриусовским романом до сих пор не съездил в издательство, оно сейчас переехало в дальний от меня конец.

Будь здоров, Гена. Всего тебе самого доброго. Твой М.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM211
9. Mai 2005

Дорогой Марк,

и вчера, и сегодня отмечается годовщина окончания войны, вчера – здесь (как и на всём Западе), сегодня – в России. Разница та, что в Москве празднуется День победы, вполне однозначный, без всяких оговорок, оглядок, сомнений, без того, что называется труднопереводимым словом Auseinandersetzung, а здесь – и не только в Германии – отмечается конец войны, день одновременно и счастливый, и день траура по погибшим; можно было бы сказать – день траура по Истории.

Мы с Лорой смотрели по телевидению парад на Красной площади, церемонию у могилы Неизвестного солдата: слава Богу, обошлось без грозно грохочущей военной техники, без ракет, бронетранспортёров и т.п., без портретов Сталина. И, конечно, то, что прибыло столько гостей, тоже, вероятно, хорошо. Но этому празднику не хватало простой человечности. Соединить государственную помпу и национальную гордость – с подлинными и глубокими чувствами, воспоминаниями, переживаниями невозможно; человека на этом торжестве не было. Вероятно, к этому и не стремились.

Удивительно, что все последние годы приходится то и дело заниматься войной, её последствиями, – притом что сам я непосредственного касательства к войне почти не имел, с конца июля 41 года до августа 44-го прожил в эвакуации за тридевять земель от Москвы. Не только «родившийся в 1937-м», но и я, мы оба, – в общем-то послевоенное поколение. Но это обстоятельство имеет и оборотную сторону. Я думаю, что мы имеем право и даже обязаны взглянуть на события с иной высоты и с иной точки зрения, чем наши отцы, вернее, попробовать соединить разные точки зрения, связать каким-то образом разные пласты информации, – чего прежнее поколение по разным причинам сделать не могло. Это не значит вывернуть всё наизнанку, переменить все знаки на обратные и так далее. Но это значит покончить вообще со всякой жёсткой однозначностью и попытаться преодолеть мифологию войны, теперь уже сооружаемую наново.

Такие дела, mein Herr.

Поэму Липкина «Техник-интендант» я когда-то читал (меня познакомил с ней Бен Сарнов) и очень хотел бы перечитать. Нет ли у тебя возможности переслать мне каким-нибудь образом текст – он, кажется, не очень большой. (Может быть, попросить Инну Лиснянскую). О том, чтобы преподнести тебе экземпляр Антологии, я моему брату, конечно, уже писал.

Будь здоров и счастлив. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


12.5.05

Дорогой Гена!

В праздничные дни мы с Галиным братом и его женой колесили по Владимирской области, добрались до Гороховца, где переночевали. Я прежде там не бывал. Симпатичный, сравнительно сохранившийся городок со множеством красивых церквей, на высоком берегу монастырь, внизу живописно разлившаяся Клязьма. («Разливы рек ее, подобные морям», – в пути не раз вспоминался Лермонтов). Утром празднично наряженные жители прошествовали к памятнику погибшим на войне. На обратном пути сделали крюк через Рязанскую область, городок Касимов на Оке, через Мещеру, воспетую Паустовским. Всего проделали около тысячи километров. Не буду живописать разные попутные подробности и пейзажи, туристические впечатления всегда поверхностны. Если бы пожить в том же Гороховце хотя бы недельку, пообщаться с людьми, понять, чем и как они тут живут. Мне этого последнее время не хватает.

Поэму Липкина я для тебя переписать не могу, она очень большая. Но в качестве хотя бы частичной компенсации решил тебе послать свой последний верлибр.


Сюита XXI

I

Пробуждение. Тают тени. На сухих губах еще привкус
Материнского молока. Сквозит, расползается ткань –
Театральная марля майи. Разбрелись без мелодии звуки,
Нет ни тоники, ни разрешения – значит, нечего ожидать.
Нет нужды в камертоне. Шум песочного времени,
Звонкий обморок пустоты, скрежет, взвизги и хрипы.
Не смычком по расслабленным струнам –
деревяшкой по деревяшке.

II

Удобство доступного ритма, пластмассового протеза,
Муляж, похожий на что-то, вкус подслащенной гнили.
Звук набирает силу, перекрывает, глушит
Лучше анестезии мысли, тревоги, боли.
Где-то литавры взрывов. Можно себя не слышать.
Трубач надувает щеки, пульсирует купол неба,
Пленка опасно растянута, утончаясь все больше.

III

Что прорвало, откуда? Не успеваешь опомниться,
Обрушилось, не разбирая – какофония tutti,
Уносит, дробит, мешает обвалы сползающих зданий,
Клочья непрожитой жизни, щепки, обломки, обрывки,
Не удержать, не вспомнить ни связи, ни смысла, ни формы,
Кружит, несет в завихрениях, не за что ухватиться,
Корежит, переворачивает, колотит всем обо все.

IV

Лопнул нарыв, растекается гнойное солнце.
Полупрозрачная слизь без очертаний и форм,
Полуживые комки на берегу катастрофы.
Влага уходит в песок, не оставляя следов.
Ёкает, чмокает жижа, булькают пузыри.
Тварь, лишенная прежних понятных глубин,
Раскрывает беззвучно рот, в конвульсиях затихает.

V

Голос издалека: не поддавайся, опомнись.
Расслабился, согласился, дал хаосу разрастись.
Настрой, напряги, натяни жилы усталой души –
Инструмент, дающий настройку миру. Без твоего усилия
Он не удержится. Ты в нем творишь реальность,
Подтверждаешь устойчивость, строй, непреложный,
Как музыкальная соразмерность точных планетных орбит.

VI

Напряженная дрожь оживает, проявляется, крепнет.
Посланец взмывает с ковчега, мелодия, голубь.
Сердце ли бьется отчетливей, колокола ли
Отзываются из тумана? Слышишь? Ты не один.
Теченье выносит в заводь. Тихо кружатся листья.
Кто-то еще неясный тянет легкую руку.
Свет трепещет в горсти.


Что ты об этом скажешь?

Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров. Твой М.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM212
12. Mai 2005

Я и сам бы не прочь «пожить недельку», как ты пишешь, дорогой Марк, в Гороховце или где-нибудь в этом роде; дольше, вероятно, было бы скучно. Сейчас справился в интернете: 18 километров до впадения Клязьмы в Оку, 16 тысяч жителей, город впервые упомянут в XIII веке, красивый герб придуман, как большинство русских гербов, при Екатерине: в верхней половине щита золотой лев Владимирской губернии, в короне и с серебряным крестом в лапе, в нижней половине горох.

Для меня это название связано с обширными Гороховецкими военными лагерями, где студенты всех медицинских институтов северо-западных и центральных областей проходили месячные летние сборы. Было очень жарко, так что большая часть военных упражнений устраивалась по ночам. Среди других памятных мероприятий и зрелищ – имитация взрыва атомной бомбы и развёртывание (за 9 минут!) дивизионного полевого походного госпиталя (ДППГ). Медицина считалась военной специальностью, в институте сдавались экзамены (или зачёты – не помню) по военно-полевой хирургии и военно-полевой терапии, так что по окончании я получил чин лейтенанта, а позже старшего лейтенанта. А ещё позже, между прочим, довольно много занимался историей медицины и историей военной медицины.

Мне приходилось бывать во многих городах и городках Тверской, тогдашней Калининской области, и всюду было чувство провалившейся в какую-то яму цивилизации. Остатки эстетики и даже какое-то антиэстетическое упрямство. Вышний Волочёк, город областного подчинения, куда больше, чем Гороховец, весь на воде с остатками Мариинской системы, запущенными речками, следами каналов, вероятно, был когда-то очень красив. Об этом городе я бы мог многое рассказать. Город Белый, чуть ли ровесник Москвы, районный центр на Западе, ближе к Смоленску, чем к Твери, в начале 60-х годов стоял полуразрушенный, дома с выбитыми стёклами так и остались после войны. Что особенно бросалось в глаза в таких городках – это невероятное обилие государственных и партийных учреждений.

Ты ввёл в верлибр строфику – это нечто новое. В стихах есть какая-то магия. Не могу сказать, что я их вполне «понял»; возможно, это и не требуется. Описан сложный, таинственный и едва поддающийся словесному выражению психологический процесс музыкального освоения (или воссоздания?) мира. Творчество как пробуждение от сна. Много замечательно найденных образов и определений. Вопрос: что значит «Сюита XXI»?

Это, конечно, самостоятельное произведение. Но что если создать прозу (может быть, даже роман), которая перемежалась бы такими стихотворными вставками?

Сердечно обнимаю тебя и Галю.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


19.5.05

Дорогой Гена,

я втянулся в нечаянную работу. Асар Эппель предложил мне поучаствовать в сборнике рассказов на еврейскую тему, который он составляет. Я вначале хотел отказаться: ничего специально еврейского у меня нет. Он стал объяснять, что речь не должна идти о еврейских обычаях, религии, культуре, не об антисемитизме, концлагерях и Холокосте, просто: как живет какой-нибудь Абрам Исакович с какой-нибудь Дорой Львовной. Я подумал, что некоторым моим персонажам вполне можно дать соответствующие имена, разница не так уж существенна. И мысль начала работать. Если у тебя есть желание и что-то подходящее из уже готового, я могу тебя связать с Асаром.

Хочу попросить у тебя, если можно, одну медицинскую консультацию. Описывается больничный эпизод, который я сам наблюдал три года назад. В палату инсультников положили больного, видимо, по ошибке. Как я мог понять из разговора врачей, у него была диабетическая кома, его привезли без сознания, не сделали, видимо, сразу нужный анализ. Ходить, даже вставать он не мог, ноги отказали, на них расползались пятна, розовые, буро-зеленые – как я понял, гангренозные язвы. (Или цвет был от какой-то мази?) Был он уже в полном сознании, интеллигентный человек. В другое отделение его при мне переводить не стали, через несколько дней я (уже будучи в институте Склифософского) узнал, что он умер. Могли ли ему сделать операцию? Можно ли было так запустить болезнь, не обращая внимания на симптомы? (Диабет, говорят, иногда годами не замечают, но хромота, если не паралич ног, могла проявиться раньше?) Отчего такое быстрое развитие? Что ему вливали из капельницы? Могло ли временами нарушаться сознание? А может, ты мне подскажешь что-то, чего я и не спрашиваю.

Я сейчас напоминаю себе небезызвестного классика, обращающегося за литературной консультацией к не менее знаменитому профессору.

Ты скоро опять отбываешь во Францию, да еще в благословенный Прованс. Напиши до отъезда, если успеешь.

Обнимаю тебя. Твой Марк


P.S. Да, о моем верлибре. Сюита XXI – попытка дать своего рода музыкальный образ начавшегося века. (Не строфическая организация – сюита, из разных перекликающихся частей). Готовность поддаться хаосу, отказаться от гармонии, системы ценностей, балдеть под ритмичный грохот, не ощущая того, что уже приближается – и т.п. Воспринимается и толкуется музыкальный образ каждым, как известно, по-своему.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM213
19.Mai 05

Дорогой Марк,

день выдался какой-то очень суетливый, отвечаю сразу, чтобы не застрять.

Признаться, увидев заголовок твоего письма: Krankenhaus, я испугался, решил, что с тобой что-то случилось.

Судя по тому, что ты пишешь, больной был доставлен с диабетической (кетоацидозной) комой. Кома – это состояние глубокого угнетения рефлексов, за исключением «первичных»: например, зрачки реагируют на свет. Но больной без сознания, без чувств, его можно колоть, тормошить – он ничего не чувствует, ни на что не отзывается. При сахарном диабете кома может быть инсулиновой (резкая передозировка инсулина) либо кетоацидозной (резкий дефицит инсулина), о последней в данном случае идёт речь. Первый признак такой комы, о котором знает каждый студент, – яблочный запах изо рта. В действительности это запах ацетона и других кетоновых тел. (Может быть, ты помнишь из органической химии класс веществ – альдегиды и кетоны). В крови – высокое содержание сахара, в моче присутствие сахара. Ещё средневековые врачи определяли сахарную болезнь, пробуя мочу на вкус.

Экстренная помощь при диабетической коме – внутривенное введение инсулина. Это делается с помощью капельницы с физиологическим раствором (несколько литров в течение первых двух часов, так как больной страдает от обезвоживания), куда добавляется большая доза инсулина. Кроме того, вводится дексаметазон (стероидный гормон, производное кортизона), сердечно-сосудистые и другие средства. Диабетическая кома крайне опасна: даже при своевременной медицинской помощи умирает больше половины больных.

Диабетические гангренозные язвы на ногах, вместе с поражение почек и сетчатки глаз, – типичное позднее осложнение диабета. Операция (ампутация пальцев или голени) делается, если гангрена, то есть омертвение и разложение тканей, прогрессирует, то есть распространяется. Чаще это небольшие незаживающие язвы на голенях и стопах.

Не заметить начальные проявления диабета (необычная жажда, розовое лицо и пр.) можно, но обычно болезнь распознаётся более или менее своевременно (сахар в моче – мухи слетаются; сухость во рту, вечное чувство голода, частое и обильное мочеиспускание, гипергликемия, то есть содержание сахара в крови натощак выше нормы). Диабет тем опаснее, чем моложе (!) больной. Довольно часто это семейное заболевание. У пожилых и стариков диабет часто сочетается с ожирением, гипертонией, коронарной болезнью сердца (стенокардия, инфаркты миокарда) и церебральным атеросклерозом (опасность инсульта). Это традиционный букет. Диабет можно стабилизировать, если больной достаточно аккуратен (диета, инсулин подкожно по индивидуальной схеме), так называемый диабет пожилых стабилизируется с помощью сульфаниламидов (таблетки). В этих условиях с диабетом можно жить много лет.

Уф! Конечно, я многое позабыл. Но хорошо помню пациентов, с которыми имел дело не только в городе, но и в глухих деревнях.

Насчёт Асара Эппеля; мы были знакомы заочно, однажды он мне прислал сборник своих рассказов. Его адреса у меня нет. Если ты решил принять участие в сборнике, то и я мог бы кое-что прислать.

Не сём пока заканчиваю. Постараюсь написать тебе ещё до отлёта 25 мая.

Крепко жму руку, обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


21.5.05

Спасибо, дорогой Гена, за медицинскую консультацию. Какое великое, несравненное с литературным, знание – и какая тяжелая, несравненная с литературной, работа! Мы все-таки блаженствуем в садах вольной фантазии (хотя и наши проблемы, конечно, известны).

Я созвонился с Асаром Эппелем, он сказал, что сборник уже заполнен, но предполагается еще второй. Он о тебе уже думал. Сказал, что, конечно, знает тебя, вы встречались, видимо, во Франкфурте. На будущее, если понадобится, вот его электронный адрес:[...].

Счастливого тебе пребывания в Провансе! Если встретишь в тамошнем университете профессора Марка Вайнштейна, передай от меня привет. Он перевел несколько моих книг, т.е. знает меня подробно, как может знать только переводчик, но почему-то почти не писал обо мне. А, может, и писал, до меня не дошло.

Успеха тебе! Будь здоров. М.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM214
22.Mai 05

Дорогой Марк, мне вспомнилось, что в статье о Бруно Шульце – была такая несколько лет тому назад – я позволил себе немного покритиковать переводы Эппеля (притом что сам я не читаю по-польски!), может быть, это его обидело.

До отъезда два дня, хочется напоследок написать тебе ещё разок. Ты вспомнил Томаса Манна, который просил знакомого доктора сообщить ему, как протекает у детей менингит. Конечно, ввести специальные сведения в роман так, чтобы художественность не пострадала, но чтобы они служили ей, и в то же время не погрешить против этой специальности, – требует особого такта, и ты это знаешь не хуже меня. Писатель обязан выполнять условия, которые он сам себе задаёт, не так ли? По-видимому, одна из трудных проблем теологии состоит в том, чтобы справиться с противоречием: если всемогущий Бог создал мир со всеми его естественными законами, ему, т.е. Богу, придётся считаться с этими законами, следовательно, ограничить своё всемогущество. Как сказал один еврейский учитель, «Бог не щедр на чудеса». Это я к тому, что романист волен сам устанавливать для себя правила, «блаженствовать (по твоему выражению) в садах вольной фантазии» и затевать всё что ему вздумается; но уж тогда извольте следовать заданному – выполнять собственные правила. Если речь идёт о прозе с претензией на жизнеподобие, значит, медицина (как и всякая другая специальная область) должна быть без сучка и задоринки. И меня всегда коробило у современников явно поверхностное, понаслышке, знакомство с предметом. Мало нахвататься терминов, нужно соблюсти профессиональную этику и психологию. Среди всего, что попадалось, я бы сделал исключение для «Ракового корпуса» Солженицына. Вряд ли стоит его сейчас перечитывать, это другой вопрос. Но в те времена я был врачом, и мне показалось, что повседневность онкологического стационара, разговоры и поведение медиков – всё получилось убедительно.

Когда классики описывали, к примеру, охоту, было ясно, что писатель знает дело досконально. Один мой товарищ, много лет игравший на бильярде в местах, где собираются профессионалы, знавший этот особый мир, говорил мне, что когда он читал «Записки маркёра», у него было впечатление, что Толстой всю жизнь только и делал, что играл на бильярде.

В Париже я бы хотел заняться немного своей работой, но работа как-то не хочет заниматься мною. Вдобавок гнетёт груз написанного прежде: то и дело замечаешь, что съезжаешь на старые колеи.

Держись, Марк, будь здоров, обнимаю тебя. Твой Г.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM215
15.Mai (?) 2005

Дорогой Марк! Хотел тебе написать из Парижа, но в этот раз не взял с собой компьютер, а почта в Москву идёт небыстро. Надеюсь, за эти недели с тобой ничего плохого не случилось.

Я снова (как уже писал тебе) отправился во Францию по инициативе издательства Viviane Hamy, которое оплатило полёт, поездки, гостиницы и пр., другой устроитель – некая Ассоциация книготорговцев Юга. Сперва я прилетел в Ниццу, встречался там с разными людьми в книжном магазине, потом университет и пр., всё это тебе, вероятно, знакомо, вечером допоздна гулял по городу с Рене Герра. На другой день отправился на юг в Оранж, городок, где больше половины избирателей голосует за Ле Пена, поэтому моё выступление в оппозиционном книжном магазине «Голубой апельсин» (синий и оранжевый – цвета города) рассматривалось как род протеста, вот уж не думал; потом поездка на виноградники Châteauneuf du Pape за любимым вином Лоры (см. стихи Мандельштама «Я пью за военные астры...»), лазанье по античному театру, солнце Прованса, жара 34°, потом городок Charpentras, оттуда поздно вечером в Марсель, снова гостиница над Старым портом и, наконец, поездом на север в Париж. На этом официальная часть была закончена, остальные 16 дней я прожил, уже за собственный счёт, в маленькой гостинице Hôtel des Arts на Монмартре, где бывал все прежние годы и где меня знают.

Книжка моя, как ни странно, пользуется некоторым успехом, по этому поводу я, может быть, несколько заблуждаясь, понял, как велика разница в «рецепции» моих сочинений здесь и в нашем отечестве. Мы оба, я думаю, ценим в литературе неоднозначность, открытость для разных толкований, разные уровни смысла, и это как раз то, чего я не находил в откликах – впрочем, чрезвычайно немногочисленных – на мои писания в России. И я мог приблизительно догадываться, отчего это происходит в моём случае. Оттого что современность вытеснена в сознании критиков, да и читателей, местной, слишком жгучей актуальностью; оттого что я живу за границей, оттого что я «идейный» писатель, другими словами, в подкладке моих сочинений обыкновенно содержится некоторая общая мысль, которую автор не формулирует и даже как будто не настаивает на ней, – распутывать всё это скучно. Да и вообще соединение художества с рефлексией вызывает у русского критика и читателей отвращение. Я любил с отрочества читать литературную критику, читаю её и теперь, но метод, который в рентгенодиагностике именуются томографией, для критиков и комментаторов литературы в России, по-видимому, всё ещё новинка. Словом, старая история; в спектакле Образцова «Обыкновенный концерт» кукла, изображавшая конферансье, выражала сомнение: «Не слишком ли я для вас интеллектуален?» Мы слишком хороши для читателей, а читатели чересчур хороши для нас.

В Париже издательство, как водится, устроило обед, в остальном я был предоставлен самому себе. В большом книжном магазине Gibert на бульваре Сен-Мишель, куда я заглядываю всякий раз, на русских полках моё изделие стоит рядом с переводами твоих книг, стоят двуязычные издания русских классиков, так что я сразу уселся читать прекрасную, давным-давно в России читанную повесть Толстого «Дьявол», чтобы посмотреть, как она переведена. Стоят французские тома «Красного колеса» и ещё несколько авторов, чьи имена мне более или менее знакомы, но, конечно, ничего подобного тому, что было перед весенним Салоном, когда современная русская литература красовалась на большом лотке внизу, сразу же при входе.

Я видел твои книги и в других librairies, а на русском языке, что меня особенно порадовало, – в русско-французском книжном магазине Globe на бульваре Бомарше.

Побывал снова в Шартре, в гостях у семейства переводчицы Елены Бальзамо, и мы отправились в соседний городок Illiers-Combray. Да, так он теперь официально называется в честь Пруста: Комбре. Видели там и домик тёти Леони, и дорогу в сторону Свана, и аллею, по которой Марсель гулял с Жильбертой, и таинственный безлюдный парк.

У Герра, который профессорствует в Ницце и живёт в Париже, я побывал на роскошном обеде, собственноручно им приготовленном; бесконечный монолог хозяина и осмотр сокровищ его собственного музея, размещённого в двух домах. Книги, автографы, картины, фотографии, всевозможные документы и реликвии первой послереволюционной русской эмиграции. Он не устаёт рассказывать об этих людях. Что же касается Третьей волны, с которой, само собой, он тоже общался, его отношение к ней в целом иное. Теперь и эта волна отшумела, люди нашего поколения отчасти уже отправились к праотцам – можно представить себе, как их встретили на том свете старые эмигранты. Но, может быть, и эта третья эмиграция когда-нибудь станет выглядеть симпатичней, для этого нужно, чтобы все мы вымерли окончательно. Кстати, некоторых стариков – Газданова, Вейдле – я не застал совсем немного. О Степуне мне и Юре Шлиппе рассказывал Ганс Эгон Хольтузен, ныне уже покойный. К тем же, кого я застал, к некоторым, по крайней мере, я, увы, симпатии не испытывал.

Возможно, это был частный случай или пример общего правила: разные, друг друга сменяющие поколения изгнанников не находят общего языка. Приехав в Германию, я оказался в немецкой, а не в русской среде, но довольно скоро почувствовал отчуждённость и насторожённость бывших россиян, тех, кто обосновался здесь прежде. Idem, и даже ещё больше, в тогдашнем Париже. «Настоящих», ещё помнивших ancien régime, уже не было или почти не было; но мы слишком хорошо знаем, что, окажись мы с ними за одним столом, они, как некогда Тургенев на Пушкинском празднике, когда он накрыл свой бокал ладонью перед Катковым, не стали бы чокаться со мной и мне подобными. Правда, в чисто политическом смысле дело в моём случае обстояло бы наоборот : старая эмиграция, при том что она совершила подвиг, при том что Русский Берлин и Русский Париж стали частью истории и культуры, и так далее, – это была компания, в большинстве своём правая даже в либеральном крыле, закалённая и закосневшая в своём национализме, не чуждая юдофобству, уверенная, что Совдепией правят инородцы, всё это хорошо известно. Были, конечно, исключения, были высокие души и широкие умы; и всё же. А для следующей, второй эмиграции бежавших во время войны мы были презренными «третьеволновиками», русофобами и чуть ли не агентами советской власти; что ещё хуже, мы покушались на монополию истинного антикоммунизма, которой единственными законными обладателями они себя почитали. Они сравнивали свой жребий, свои мытарства, свою участь оказавшихся между двумя жерновами, кое-как выбравшихся, с великим трудом добившихся относительного благополучия – со счастливой, как им казалось, судьбой литературных знаменитостей Третьей волны, которые сначала наслаждались известностью «там», а теперь были обласканы на Западе. Исключением для этих людей Второй волны, конечно, был наш пророк, который и сам покровительственно улыбался им со своих высот.

Ещё один визит – в Fontenay-aux-Roses под Парижем, к Марье Васильевне Розановой. Некогда она была, что называется, первой дамой эмиграции. Постарела, но всё та же. Когда-то я гостил у них, потом наступило некоторое отчуждение из-за того, что покойный Кронид не поделился с Марьей деньгами, полученными из Америки на создание общего журнала. Встретила она меня очень хорошо, сидели, пили корсиканское розовое вино и болтали на разные темы. Она спросила, читал ли я мемуары Нины (Нинель) Воронель, я сказал, что я такие книги не читаю. Нет, вы должны прочесть, она обкакала Андрея, – и тут же вручает мне эти мемуары под названием «Без прикрас». И я их потом весь вечер читал и перелистывал, вернувшись в гостиницу.

Снова всё та же, вечная история: я сижу на двух стульях – или скорее между стульями. Я живу в двух мирах. Только что я восседал или возлежал в моём тихом номере, перечитывал давно читанный сборник «Thomas Mann und München» известных мне авторов, Йоахима Кайзера и других, глубокие и тонкие размышления о Докторе Фаустусе, Волшебной горе и т.д., читал другие книжки в похожем роде, и это был, как мне казалось, близкий мне мир. И вот тут же вдруг – дом Синявских, и все эти имена, и воспоминания, и, наконец, мемуарная проза знаменитой – так она себя, по крайней мере, рекомендует – Нины Воронель. И её, и Сашу я знаю давно, ты тоже, кажется, знаешь; мой неблагозвучный псевдоним принадлежит тоже Воронелю, основателю и редактору «Евреев в СССР». Так вот, если вернуться к мемуарам Нели, то это в самом деле другой язык и другое мышление. Затхлая провинциальность, бульварная литература, сочинение немолодой дамы, для которой прошлое – непрерывная череда побед, женских и литературных. Ты скажешь, конечно, что за границей выпускается ещё больше пошлятины, между тем как мы снимаем лишь сливки западноевропейской культуры, – и будешь прав. Кстати, Сёма Мирский дал мне почитать несколько номеров «Литературной газеты», которую я не брал уже много лет, – нечто совсем уже гнусное и низкопробное.

С Сёмой, старым приятелем, – когда-то он работал на радио, и я делал для него большую передачу по дневнику боснийской девочки Златы Филиппович – я отправился на дачу, примерно в часе езды от вокзала Монпарнас, ночевал там, это была ещё одна встреча, очень приятная.

Сделал я из-за всех этих развлечений, музеев, фланирования по городу по примеру Беньямина, сидения в парках, в местах, которые люблю, и прочего, не густо: сочинил вчерне полтора рассказа и немного занимался более существенным проектом, из которого, как всегда, неизвестно что получится, получится ли что-нибудь вообще. Читал, среди прочего, и впервые, «Дневник Фальшивомонетчиков» Андре Жида, книжку в самом деле важную для меня. Помог ли ему дневник работы над романом писать роман?

Обнимаю тебя, дорогой Марк. Напиши, что у тебя новенького. Будь здоров.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову

16.6.05

Дорогой Гена!

С возвращением тебя – и с несомненным успехом во Франции! По совпадению, два дня назад Толя привез мне еще две твоих книжки, «Абсолютное стихотворение» и «Ветер изгнания» (который у меня уже был). Поздравляю еще раз (даже еще два раза). «Абсолютное стихотворение» весьма выигрывает в изящном издании, тираж 3 тысячи по нашим временам немалый, и серия представительная, думаю, она распродается. Все эти дни тебя с восторгом читают в нашем доме – Галя хочет тебе написать об этом отдельно. Впечатление внуков немаловажно – значит, возможна преемственность.

Чему я действительно завидую – это тому, что за две недели ты сумел набросать, пусть начерно, полтора рассказа. Я уже месяц бьюсь над единственным. Только что мне позвонил Асар Эппель, его сборник уже готов к отправке, для меня условно оставлены пол листа. Я попросил отсрочки до понедельника, но не уверен, что справлюсь. Рассказ вроде уже решен, осталось только прописать страничку. На возраст не мне ссылаться. Какая-то профессиональная неспособность сделать работу к сроку (хотя в утешение себе можно напомнить, как подолгу корпели другие, от Гоголя до Бабеля).

Ты вспоминал Томаса Манна. А у нас недавно показывали по телевидению трехсерийный немецкий фильм «Падение семейства Маннов». Ты, наверно, его видел. Документальные съемки, интервью с еще живыми членами семейства неплохо скомбинированы с игровыми эпизодами. Все, в общем, довольно точно – хотя с упором преимущественно на семейные перипетии: наследственная тяга к самоубийствам, гомосексуализм, наркомания (подолгу смакуются кадры: Клаус Манн в постели с американским возлюбленным, он же то и дело со шприцем), алкоголизм жены Генриха Манна, бывшей проститутки, его прозябание. Главное, литература, остается за кадром – и как ее показать? Демонстрировались интересные фильмы Сокурова: о Ленине, Гитлере, японском императоре. Рассказывали, что какой-то немецкий режиссер не без влияния Сокурова тоже снял фильм о Гитлере. Видел ли ты это?

Сейчас я отправлю тебе письмо, прогуляюсь – и снова примусь за рассказ. Если бы еще не давление!

А пока тебя обнимаю. Будь здоров

Марк


Дорогой Геня!

В то время как ты путешествовал по Франции (как вспоминаются мне Марсель, Прованс, Париж!), я со своим 18-летним внуком путешествовала по твоей прозе. Мальчик скрывается у нас от повесток в армию, и из полной депрессии его вывел «Час короля», который я снова перечитала вместе с «Антивременем» – и снова была потрясена. Понимаю французов. По счастливому совпадению, как раз в эти дни твой брат Толя привез нам две твоих новых книжки, которые даже в руках приятно держать, так прекрасно изданы. Наслаждаюсь, читая. Внук стоит в очереди.

Очень захотелось написать тебе отдельно от Марка. Сердечно обнимаю.

Галя


Б. Хазанов – М. Харитонову


20.6.05
CharM216

Дорогие Марк и Галя, я начал писать это письмо, и тут пришёл запрос, дошло ли ваше послание от 16 июня. Дошло, конечно, просто у меня были неполадки с электронной почтой, приезжал мастер и т.д. Вы прислали мне очень лестное письмо, я несколько пристыжён, большое спасибо.

Телевизионная серия «Die Manns. Ein Jahrhundertroman» шла у нас довольно давно, пользовалась успехом и даже получила премию, что случается очень редко с серьёзными фильмами. Недавно её снова повторили. Она представляет собой как бы развёрнутую иллюстрацию фразы Райха-Раницкого, вынесенную на обложку его книги «Thomas Mann und die Seinen» (о которой я вещал по радио лет восемнадцать назад): «Ich glaube, daß es in Deutschland in diesem Jahrhundert keine bedeutendere, originellere und interessantere Familie gegeben hat als die Manns».

В самом деле, обсосана вся семья, вышли книжки Эрики Манн об отце, вышли воспоминания Кати Манн, записанные с её слов, а совсем недавно – две книги о самой Кате, вышла или вот-вот появится биография матери Кати, Гедвиги Прингсгейм, – не говоря уже о Генрихе и Клаусе. Что касается фильма, то, по-видимому, не предусматривалось специально касаться творчества ни Томаса, ни Генриха, ни Эрики, ни Клауса Манна; это, конечно, обеднило замысел, а с другой стороны, – ты прав, Марк, – как «показать» литературу? И, конечно же, сделаны определённые уступки коммерческому кино в духе семейной мыльной оперы. В картине снимались известные, любимые в Германии актёры. Мне даже показалось, что несоразмерно большое место, которое заняла в фильме Нелли Крёгер-Манн, несчастная жена Генриха, объяснялось тем, что её играет Вероника Феррес. Выпяченный донельзя гомосексуализм Клауса – опять же несомненная дань моде, то есть рынку. Мне самому всё-таки фильм скорее понравился, с оговорками, как и тебе, но лучше всего, мне кажется, оказалась Элизабет, с которое беседует режиссёр. Она умерла в 2003 году, через два года после съёмок.

Фильм «Der Untergang», нашумевший здесь и во Франции (хотя были и скептические, и даже протестующие голоса), с замечательным артистом Бруно Ганцем в роли Адольфа, я так и не видел. Надо бы посмотреть, ради Ганца.

Чем завершился твой роман с Асаром Эппелем, что за рассказ ты написал для сборника?

Писать быстро – плохо. На самом деле и у меня всё получается – если вообще получается – очень медленно. Я упоминал прошлый раз «Дневник Фальшивомонетчиков» А. Жида. Не было ли это каким-то заменителем писания, способом не дать остановиться грузной колымаге романа, подтолкнуть её таким искусственным способом, когда она грозила увязнуть в колеях? Не потерять инерцию письма. (Это, между прочим, понимают лошади-тяжеловозы: они стараются не останавливаться).

Там есть любопытное замечание. «Je crois (пишет он) qu’il faut mettre tout cela dans la bouche d’Edouard», т.е. этот дневник превращается в дневник Эдуарда. Получается трёхъярусная конструкция: Андре Жид с его замыслом и дневником работы над романом – писатель Эдуард, дядя юного Оливье, персонаж романа, знакомый с другими персонажами, но вместе с тем и придумавший их всех для своего романа под названием «Фальшивомонетчики – и, наконец, сам роман.

Принимаешь ли ты что-нибудь против гипертонии?

Поклон и благодарность вам обоим. Обнимаю,

ваш Г.


Дорогой Марк, я отправил сейчас тебе и Гале письмо, но забыл сказать, что альманах "Вторая навигация", пятый выпуск, вышел. Там помещён твой "Проект Одиночество" (главы из романа). Мы снова рядом и замыкаем книжку. Миша Блюменкранц просил передать тебе привет и благодарность, он собирается приехать в Москву в сентябре и вручит тебе авторский экземпляр или экземпляры. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


23.6.05

Привет, Гена!

В понедельник я действительно закончил рассказ, отослал его Эппелю, и он его принял. Я благодарен ему за то, что он меня подстегнул, а то сам как-то непозволительно расслабился.

Он, правда, стал мне говорить, что у него есть еще один рассказ с больничным антуражем, правда, слабенький, приходится его доделывать, сам автор не может – так вот, не буду ли я возражать, если мой переместят в третью книжку. Я выразил недовольство: пусть переместит другой, слабенький; но решать будет составитель. Я рассказываю это вот к чему: действительно, сборник выходит в трех небольших книжках, листов по 8 в каждой (по каким-то издательским соображениям) – ты вполне можешь послать свой рассказ в третью. Может, там и встретимся. Адрес Эппеля я тебе уже посылал: asar@online.ru. Он говорит, что выхлопотал у издателя гонорар 200 долларов за рассказ.

Существенная новость: младшая дочь родила нам внучку, теперь у нас их четверо; до сих пор было трое мальчиков. Вчера мы с Галей к ней заехали: очаровательная девочка.

Взял в библиотеке последний номер «Нового мира», там в обзоре прессы цитата о Кафке из твоей статьи в «Новом журнале». Значит, читают. Платят ли в этом журнале гонорар?

Видел ли ты фильмы Сокурова, о которых я спрашивал в прошлом письме?

Будь здоров. Привет от Гали.

Всего тебе доброго Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM217
23.6.05

Дорогой Марк, я видел фильм – Сокурова ли, сейчас не помню – о больном Ленине в Горках. Фильмов о Гитлере и Хирохито не видел. Не знаю, шли ли они у нас. Но думаю, что смотреть картину российского режиссёра о Гитлере и нацизме всё равно бы не стал. Может быть, это предрассудок. Я, как ты знаешь, и фильм с Бруно Ганцем не видел; а надо бы. Дело, однако, в том, что все или почти все высказывания на эту тему, литературные и нелитературные (к которым можно причислить и киносценарий), какие доходят до меня из бывшего отечества, кажутся мне неудовлетворительными. Это и недостаток знаний, и недостаточность культуры, и невозможность по-настоящему вжиться в то, что произошло, и, конечно, гнёт въевшейся идеологии – советской, постсоветской, националистической, патриотической, либеральной, консервативной, изоляционистской, антинемецкой, какой угодно. Конечно, не посмотрев фильм, не следовало бы выражаться столь безапелляционно. И, конечно же, я нахожусь под впечатлением того, что читаю из России о войне. В Париже я продолжал, среди прочего, заниматься историей последних недель войны, сражением у Зеловских высот, взятием Берлина, судьбой обитателей бункера под садом Имперской канцелярии и так далее. И вот (это только один пример) натыкаюсь в журнале «Урал» на записки бывшего военного корреспондента Юрия Левина под названием «Берлинская тетрадь». Предлагается поверить в то, что эта самая беловая тетрадь, которую автор получил для записей от одной немки в Берлине (своя бумага, как он пишет, кончилась) в последние дни войны, и те же, сделанные в эти дни дневниковые записи. Это в своём роде поразительный псевдодокумент. Когда-то в юности я думал, что подлинную историю революции, партии большевиков и гражданской войны никогда уже не удастся восстановить, до такой степени она фальсифицирована, замутнена, многократно переписана. Сейчас такое чувство – о войне. Но, напиши мне, пожалуйста, подробнее о сокуровском фильме про Гитлера.

Асару Эппелю, если он имел смелость предложить тебе перенести рассказ в следующий выпуск, чтобы освободить место для более слабого рассказа, я бы на твоём месте просто отказал. Самому мне посылать что-нибудь как-то расхотелось. Конечно, гонорар в 200 долларов и мне бы пригодился, но он до меня всё равно не дойдёт – и потому, что у иностранцев выдирают львиную долю, и оттого что остаток переводится в рубли. Жадные издатели, превратившиеся в торгашей, едва успев стать на ноги, относятся к писателям сам знаешь как. Им кажется, что они оказывают автору милость уже тем, что согласились его публиковать. Я уж не говорю о том, кто всё это будет читать. В «Новом мире» обозреватель, как ты пишешь, привёл цитату из моей статейки о Кафке. Ты думаешь, он эту статью читал? Нет, конечно: скоренько проглядел, и баста.

Поздравляю тебя и Галю с четырёхкратным званием деда.

На сём пока кончаю. Жму руку и обнимаю.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


4.7.05

Давно тебе не писал, дорогой Гена, как-то все не о чем. У нас было дождливо, холодно, я слегка простудился, сейчас распогодилось, и я выправляюсь. Все это время работаю, нигде не бывал, ничего нового не читал, не видел. Вчера с Галей принесли из леса букеты цветов, они сейчас стоят в вазах. Пишу тебе, просто чтобы сказать, что у меня все в порядке, письма твои доходят, буду рад вестям от тебя. Всего тебе доброго. Марк


12.7.05

Дорогой Гена,

Михаил Блюменкранц передал мне, наконец, свой альманах, весьма симпатичный. От него я узнал, что Лора была на обследовании в больнице. Возможно, поэтому ты так давно мне не пишешь. От него же немного узнал о культурной жизни в Мюнхене, о семинарах, на которых ты выступаешь. По совпадению, сегодня приятельница рассказала Гале про звонок своей мюнхенской знакомой, она была твоей слушательницей на этих семинарах и говорила о тебе так восхищенно, что приятельница даже спросила ее: «Не влюблена ли ты в него?» – «Немного влюблена», – ответила та.

Я сразу же прочел твои тексты. Очень интересно эссе о Хайдеггере и Целане – я не знал, среди прочего, об их знакомстве. Хорош перевод «Фуги», его стоило бы поместить в твоей антологии вместо подстрочника. Мне смутно помнится рассказ, что самоубийство Целана было связано с каким-то обвинением в плагиате – не знаешь ли ты про это? Рассказ «Оэ», филологическая фантазия в духе Борхеса, для меня теряет свою убедительность, когда заходит речь о великой литературе островного народа. Возможна ли вообще литература – не устный фольклор, не мифология – на языке, где смысл слов зависит от музыкальной интонации, произношения, и тем более великая литература – у изолированного крошечного народа без истории, без связи с миром, без всего того, что создает вообще литературу?

Больше сейчас тебе писать не стану – немного тревожит все-таки неизвестность: как у вас там дела? Дай хотя бы совсем коротко знать.

А пока все всего тебе самого доброго. Привет и наилучшие пожелания Лоре.

Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM218
13.7.05

Дорогой Марк, ты прав, для меня наступили трудные дни: у Лоры злокачественная опухоль. Сперва я совсем было пал духом. О том, что значит для меня моя жена, не буду говорить, тебе это и так известно. На прошлой неделе она была оперирована; вмешательство, весьма обширное, продолжалось много часов. Теперь Лора как будто понемногу оправляется после операции. В дальнейшем предстоит курс облучения и, возможно, химиотерапия со всеми последствиями этого жёсткого лечения. Она находится в университетской клинике, я провожу время между больницей и домом.

Последние годы Пауля Целана были отравлены обвинением в плагиате, с которым выступила Клер Голль, вдова Ивана Голля (известный французский поэт, умер в 1950 г.), но, насколько мне известно, не это было непосредственной причиной смерти. Я могу только повторить: Целан принадлежал к поколению самоубийц. В первое послевоенное десятилетие в американской медицинской литературе – хорошо помню эти статьи – появились сообщения о «синдроме концлагеря». Так был назван патологический комплекс, который наблюдали у бывших заключённых нацистских лагерей: постепенное общее угасание жизненных сил, утрата воли к жизни. Тело Целана было выловлено за пределами города. через десять дней после того, как он спрыгнул с моста Мирабо (если не ошибаюсь).

Рассказик «Оэ» – это, конечно, пародия на Борхеса. Но мне хотелось набросать и некий литературный миф о синтезе литературы и музыки – может быть, о культуре вообще, о возврате к архаической нерасчленённости. Кое-что и о философии – или психологии – литературного перевода.

Забыл тебе сообщить: в «Вагриусе» собираются выпустить ещё один сборник моей прозы. «Светлояр» будто бы напечатан в «Дружбе народов» № 7. Но теперь всё это как-то поблёкло, выцвело.

Пиши, Марк, всегда жду твоих писем. Как идёт работа и т.д.

Обнимаю тебя, дружище, сердечный привет Гале.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


15.7.05

Трудно, дорогой Гена, писать тебе сейчас о пустяках, да и пустяков-то особых нет. Я пытаюсь довести до конца давно уже начатую работу, сейчас ограничил замысел, часть зависших эпизодов использовал для «еврейского» рассказа. Его, кстати, захотел напечатать журнал «Огонек», сами неожиданно у меня попросили, и платить обещают, не в пример «толстым» журналам, изрядно, 500$. А мою книжку, которую я передал в издательство НЛО, очередной раз отложили, по меньшей мере на полгода. Вчера съездили с Галей в Переделкино, нас пригласила Инна Лиснянская, к ней приехала из Израиля дочка, наша давняя приятельница Лена Макарова. Она продолжает свою подвижническую деятельность, собирает по разным странам свидетельства, документацию об узниках Терезинского и других концлагерей. Записаны сотни аудио- и видеокассет, на их обработку не хватит одной жизни. Подарила нам свою монографию-альбом о замечательном, до сих пор совершенно неизвестном израильском художнике Беде Майере. Он умер недавно в возрасте 95 лет, до последних дней работал, уже кисть не мог держать – наносил краски пальцами. Теперь, может, его узнают. Инна подарила нам свою новую книжку и сделанный покойным Липкиным перевод «Гильгамеша» – буду читать. Внук сегодня перебирается от нас домой, кажется, тучи над его головой развеялись. Будем надеяться.

Будем надеяться, Гена. Я знаю множество случаев, когда после операции человек выправлялся и все налаживалось надолго. Да ты, медик, знаешь это несравненно лучше меня. Лора сейчас, как я понимаю, на какое-то время еще задерживается в больнице. Но немецкая больница все-таки не чета нашим. Держи меня в курсе, дорогой. Если сочувствие на расстоянии может оказывать какое-то воздействие – знай, что я все время мысленно с вами.

Обнимаю тебя, мой друг. Держись. Лоре самые сердечные пожелания от нас с Галей. Всего вам самого доброго.

Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


16.7.05

Спасибо, Марк, за хорошее письмо. Сейчас утро, я собираюсь в больницу, послеоперационные трудности всё ещё продолжаются. не знаю, сумеет ли Лора выписаться домой на этой неделе. Вот я сижу, BR передаёт финал Четвёртого фортепьянного концерта Бетховена, и, казалось бы, знаешь эту музыку чуть ли не наизусть. Была такая повесть: «Возвращение», там тоже упоминается этот концерт.

Я пытаюсь заниматься литературой, переделывать один из двух рассказов, набросанных в Париже. Литература была болезнью всей жизни, но литература и спасает, всегда спасала, – как ни выспренно это звучит.

Ты упомянул о Терезиенштадте. Некоторое время назад я прочёл в журнале «Лехаим» твою статью «Счастье концлагеря»: способны ли мы переварить, осмыслить, «преодолеть» лагерное и советское прошлое нашей страны. То есть наше собственное прошлое. Похоже, что ты чуть ли единственный, кто пишет об этом в России. Вопрос: что нам делать с этим прошлым? Ответ подавляющего большинства: ничего не делать; никакого такого прошлого не было. Тут дело не только в ностальгии стариков по светлому прошлому. И даже не только в правительственном курсе на реабилитацию этого прошлого. Может быть, это какая-то очень старая черта – историческая амнезия. Национальная болезнь. Борис Дубин прислал мне книгу его коллеги Л.Гудкова «Негативная идентичность», собрание социологических работ на материале массовых опросов. Результаты почти убийственные.

Что это за тучи над головой внука?

Что за книга лежит у тебя в издательстве НЛО?

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


17.7.05

Дорогой Гена!

Только я отправил тебе свое прошлое письмо, компьютер выдал послание из «Огонька»: новый главный редактор отклонил уже поставленный в номер рассказ (которым я тебе неосторожно похвастался): слишком грустный. Огорченная редакторша сопроводила это сообщение разными хвалебными словами, думаю, что искренними, но что с того? Свистнули 500 долларов. А зимой свистнули еще 1000 долларов: накрылся журнал, который объявил себя аналогом американского «Нью-Йоркера» и собирался меня публиковать. Привычная история. Вопрос только в том, как зарабатывать на жизнь. (Я тебя, кстати, спрашивал, платят ли в «Новом журнале»?)

В недавней «Новой газете» большое, на две полосы, интервью твоего знакомого Бориса Дубина, которого ты как раз поминаешь. (Можешь, наверное, найти его в интернете). Он, среди прочего, пишет: «В большинстве новых текстов установилась такая точка зрения: или ты делаешь свой продукт, который хорошо продается, или ты выгораживаешь свой мир вне массовой политики и массовой литературы… Это не порождает ни нового словаря, ни новых принципов, ни системы мысли. Это может дать только рамочку: «Вот – я вне этого». Не совсем понятно, кого или что он имеет в виду. (В другом месте он пишет о слое людей, который «капсулирует себя в этом мироощущении», хотя мог бы «производить смыслы»). Интересно было бы что-то с ним уточнить, обсудить. Обсуждая такие темы хотя бы друг с другом, мы все-таки в меру способностей «производим», надеюсь, смыслы. Сам-то он про себя так может сказать? Хотя справедливо замечает, что «культурный прорыв не может быть героизмом горстки людей. Он должен сопровождаться структурными устройствами, которые будут держать и передавать этот импульс».

В издательстве у меня застряла книга рассказов и повестей, которые по частям уже публиковались в журналах («Времена жизни»). Но вместе они составляют нечто целое.

Еще ты спрашиваешь о внуке. Ему грозила повестка в армию, Галя тебе об этом писала. Пока вроде бы обошлось.

Будь здоров, Гена. Привет и самые лучшие пожелания Лоре. Держи меня в курсе своих дел.

Твой Марк.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM220
19.7.05

Дорогой Марк. Мои дни проходят по-прежнему между домом и больницей. Состояние Лоры неудовлетворительное: вздутие живота, боли. Составлен план дальнейшего лечения (сначала химиотерапия, затем облучение, начиная с первых чисел августа. Но сейчас дела такие, что едва ли она выпишется домой на этой неделе. К счастью, изнурительная душная жара сменилась дождями.

Я подивился, узнав, что «Огонёк» платит за рассказ 500 долларов. Но какова мотивация отказа: слишком грустный! Я давно, много лет не видел этот журнал.

В «Новом журнале», к сожалению, никаких гонораров не платят.

По твоему совету я нашёл и прочёл интервью Бориса Дубина в «Новой газете». Это в самом деле серьёзный и ответственный текст. На него, впрочем, не могла не повлиять ухудшающаяся атмосфера последних лет. Право, есть отчего придти в отчаяние.

«Эрозия культуры и перерождение культуротворческих групп». Что ж, возражать не приходится. Один из главных упрёков, бросаемых интеллигентам, российской интеллигенции в целом, – и на который ты тоже обратил внимание, – тот, что за много десятилетий она не создаёт новых концепций общественного развития, не продуцирует свежих идей и «смыслов». На это можно было бы ответить, что так, в сущности, было всегда. Генеральные идеи, новые философские системы, революционные направления в литературе и т.п. никогда не рождались на русской почве, но всегда приходили извне, с тем чтобы дать оригинальные плоды, – но плоды эти всегда имели один и тот же привкус; новые смыслы неизменно крутились вокруг одной темы: пути и судьбы России. Россия и Европа, Россия и Азия, Россия и евреи, Россия и способы приготовления гречневой каши. И это продолжалось вплоть до наших дней. Но что действительно не может быть оспорено, так это то, что разрушились пчелиные соты мысли, исчезли творческие кружки и группы, культура свернулась, как кровь в кровеносных сосудах. Я думаю, этому можно найти объяснение.

Пожалуй, когда он говорит о бесплодной инкапсуляции не желающих угождать рынку и плебсу («вот – я вне этого»), это о нас. Тут сказывается специфический подход социолога. Дубин выступает в разных ролях, это разносторонне одарённый человек, но в данном случае он социолог. И я подозреваю, что именно такой подход – примат общественного – диктует пренебрежительное отношение к индивидуальному жесту. Можно было бы вместо возражений вспомнить слова Адорно, которые я когда-то использовал как эпиграф к одному сочинению: «И все же самая одинокая речь художника парадоксальным образом жива тем, что она замкнута в своей одинокости. Именно потому, что она отказывается от истертой коммуникации, она обращена к людям». (Dennoch die einsamste Rede des Künstlers lebt von der Paradoxie, gerade vermöge ihrer Vereinsamung, des Verzichts auf die eingeschliffene Kommunikation, zu den Menschen zu reden).

Обнимаю тебя, дорогой дружище. Твой Г.


CharM221
26.7.05

Дорогой Марк, что-то давно от тебя ничего не слышно. Против обыкновения пишу тебе поздно вечером, Лора легла, вчера она выписалась из клиники, понемногу ходит, что-то начала делать дома, но слаба, то и дело возобновляются боли в животе, мучительное вздутие и пр. Очень хочу надеяться, что всё это постепенно уляжется.

Что сказать тебе нового... Я вернулся, хоть и урывками, к литературной работе: что-то вроде романа, хаотически-эпизодического. Каждый раз кажется: этот раз – последний. Дело движется вяло, нудно, легче переписывать написанное, чем ползти дальше. Переделал также наброски двух рассказов, которые сочинял в Париже. «Дружба народов» напечатала старую, известную тебе повесть «Светлояр».

Сегодня наткнулся в «Знамени» на отзыв-аннотацию Анны Кузнецовой на книжку «Абсолютное стихотворение». Я мало что понял в этом коротеньком тексте, но, по крайней мере, догадался по презрительно-снисходительному тону, что книжку покупать не стоит. Отзыв следующий: «Абсолютное стихотворение, как и все абсолютное, стремится к избавлению от случайности в виде человеческой составляющей. Европейская поэзия, частью которой составитель почел и русскую, взяв от Пушкина и Державина по стихотворению, наиболее очищенному от индивидуальных поэтик, выглядела бы в заявленной концепции единым корпусом рифмованных сентенций абсолютного Автора… если бы не эпоха модернизма. Книжка получилась противоречивой в самом задании, не вписанной в собственную концепцию, милой, авторской, слишком человеческой в своей претензии. Еще одной неразрешимостью здесь стала проблема перевода: антология эта, по-видимому, предназначена полиглотам, владеющим древними и европейскими языками. Широкому же читателю в качестве переводов поэзии предлагаются прозаические подстрочники».

Не попадалась ли тебе на глаза любопытная дискуссия живущего здесь в Германии поэта и переводчика Вальдемара Вебера и фантомного поэта Д. Пригова в последнем номере «Иностранной литературы»?

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


27.7.05

Не писал тебе, дорогой Гена, потому что не о чем было. Ни новых событий, ни нового чтения, даже мысли по большей части рабочие. Добиваю затянувшуюся писанину, эпохальный замысел съеживается до рассказа листа на полтора, какие-то эпизоды, решения отставлены для отдельных работ. Один такой эпизод стал рассказом, для которого я у тебя получал консультацию, но и там все ужал. Не объем, разумеется, важен, хоть страничка получилась бы настоящая, но стыдно за несоразмерные затраты времени. Впрочем, и это не новость в литературе. Попробую тебе послать рассказ. Ты, правда, говорил, что твой компьютер не читает приложений. Ну, тогда ничего не поделаешь.

На жизнь при этом грех жаловаться. Прекрасная погода, после работы гуляю. Приятное однообразие делает жизнь нерасчлененной, ход времени ускоряется. Вот у детей впечатлений полно, средняя дочка с семьей отдыхает в Америке, сын в Испании, вчера звонил нам из Франции, младшая в восторге от новорожденной.

С Вебером и Приговым я знаком, оба умные люди. О чем они дискутируют?

Рад, что Лора уже дома. Самые сердечные пожелания ей. Будем надеяться, что все выправится.

Обнимаю тебя. Марк.


Б. Хазанов – М. Харитонову


29.7.05

Хороший рассказ, очень человечный и, кстати, написанный просто, без затей. Вспомнились мои врачебные десятилетия в России. Я ведь почти всё время работал в больницах. И в то же время рассказ, в котором есть что-то сверх «бытового» содержания. Мне очень понравилась концовка.

Я бы переменил название. Что-нибудь не связанное непосредственно с содержанием.

«Начальственные брыжи», придающие сходство с бульдогом. Вероятно, брылы? По словарю брыжи – «воротник, жабо или манжеты, собранные в оборки».

Почему «полумасонский» с двумя «с»?

Меня слегка резануло слово «маразматик». Разговорное слово с пежоративным оттенком, к тому же ещё испорченное неумеренным словоупотреблением. Его можно упомянуть один раз, но не три раза, когда оно превращается в как бы нормативное.

Связан ли этот рассказ (или был связан) каким-нибудь образом с Проектом Одиночество?

Твой Г.



30.7.05

Дорогой Марк, я снова стал раздумывать над заголовком "Голуби и стрижи", который, конечно, имеет символический смысл. Белые птицы как будто оказываются листками ненаписанной рукописи. Что хотел написать или сказать умирающий, для женщины так и осталось неизвестным. Эта недосказанность – большое достоинство рассказа. Но мне всё же кажется, что было бы лучше подыскать другое название, именно для того, чтобы не слишком выпячивать "идею".

Напиши мне что-нибудь об этом рассказе (или новелле), как ты сам его расцениваешь.


М. Харитонов – Б. Хазанову


1.8.05

Что я могу написать о своем рассказе, дорогой Гена? Ты воспринял его адекватно, я рад. «Человечный… написанный просто, без затей… Есть что-то сверх «бытового» содержания». Я сам им, в общем, доволен. Но так могут написать и другие. Для меня важней, скажем, «Игра с собой»: там я нащупывал новый взгляд на мир, новые возможности повествования. Недавно я слушал передачу о художнике Серове, приводился его отзыв о Матиссе. Не помню точно, смысл был такой: хороший художник, но холодный, он не несет радости. Что-то в таком духе. В этом есть, наверно, своя правда, у самого Серова, может, больше житейского тепла. Но Матисс открыл нам новое восприятие мира, обновил наш взгляд. И в истории живописи остался он, я открываю его для себя постоянно. С Серовым, в общем, все понятней.

Для меня, помнится, было неожиданностью, что ты для своей антологии выбрал у Заболоцкого «Читая стихи». «И возможно ли русское слово превратить в щебетанье щегла?» Считается, что тут скрытая полемика с Мандельштамом. Но можно отнести эти стихи и к Хлебникову, и к Хармсу – да и к самому раннему Заболоцкому. Среди поздних его стихов есть прекрасные, но такие мог написать и другой. Новое, свое слово сказано им было в «Столбцах». (Почему ты его, кстати, отнес к экспрессионистам? «Торжество земледелия» вызывало в памяти скорей Пиросманишвили, наивное искусство).

Как дела у Лоры, что у тебя?

Обнимаю тебя Марк

Да, о чем все-таки дискутировали Вебер с Приговым?


Б. Хазанов – М. Харитонову


2.8.05

Дорогой Марк!

Посылаю тебе обе статьи. Мне бы хотелось (если найдёшь время прочесть) сперва услышать твоё мнение.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


5.8.05

Дорогой Гена,

вчера мы вернулись из трехдневной поездки со всегдашней компанией, на этот раз, в основном, по родной твоему сердцу Тверской области. Первую ночь провели у нашей близкой приятельницы, которая купила дом в глухой вымирающей деревушке между Тверью и Бежецком. Мне тоже предложили купить там дом, даже взять его бесплатно – мы с Галей отказались. В Старице, где реставрируют полуразрушенный монастырь, нам предложили приложиться к здешним мощам; мы сочли себя недостойными такой чести. В Бежецке постояли возле тройного памятника семейству Гумилевых, у которых, как ты знаешь, здесь было имение.

Но что живописать хорошо знакомые тебе места? Туристические впечатления, не более. В Торжке наша спутница купила книжку путевых заметок позапрошлого века: о жизни, быте новоторов (жителей Торжка называли, как ты знаешь, именно так). Я подумал: имеют ли смысл сейчас такие путевые заметки? Быт, одежда и прочее везде, в общем, унифицированы, особенно телевидением. Хотя я не совсем представляю, как отсюда воспринимаются столичные теленовости, шоу-бизнес, элитные развлечения и т.п. Но жизнь, по внешним впечатлениям, за последние годы как будто улучшается.

Спасибо за статью Вебера, я прочел ее с симпатией. (Статью Пригова ты мне не прислал). Особенно интересны сведения о «немецкой», так сказать, стороне: взаимообслуживание литературной и окололитературной тусовки, финансовое обеспечение, новомодные течения и имена в самой немецкой литературе. Я тебя об этом, помнится, спрашивал, но ты за этими явлениями в самой Германии, как я понял, не следишь, новых имен назвать мне не мог. Кстати, знакомый сотрудник Института русской и советской литературы в Бохуме написал мне, что не нашел в институтской библиотеке ни одной моей книги, зато Сорокин и Пелевин там – в полном комплекте. По ним ведутся семинары, пишутся дипломы. «Подозреваю, – написал он, – что для многих из них именно книги Пелевина и Сорокина станут первыми русскими книгами в жизни».

Нельзя ли узнать электронный адрес Вебера, я бы ему написал?

А пока будь здоров. Обнимаю тебя. Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


5.8.05
CharM223.

Дорогой Марк, все эти тверские названия напомнили, конечно, наши старые времена. Мысленно я представляю себе карту бывшей Калининской области более подробной, и, например, выражение «между Тверью и Бежецком» мне мало что говорит: это всё же довольно большое расстояние; какой же всё-таки район? Но за сорок лет и эти места изменились. Лена Шубина (редактор в Вагриусе), у которой есть имение, т.е. изба с приусадебным участком, в деревне поблизости от Есеновичей, где мы врачевали, приглашала съездить с ней туда. Но теперь это невозможно.

Ты прав: за немецкой литературой я хоть и слежу, но, как и за русской, ab und zu и одним глазом.

С Приговым недоразумение, почему-то я не отослал текст его ответа Веберу. См. приложение. Этот ответ большого интереса, по-моему, не представляет: обиженный ветеран старается высмеять оппонента и демонстрирует неспособность вести серьёзную полемику. Ведь вопрос, собственно, не в близоруких русистах. Они следуют моде, интересуются писателями, о которых много пишут и говорят в России, то есть опять-таки о Сорокине, Пелевине и т.п. Вероятно, ты заметил, что, например, ещё одно такое имя не сходит с журнальных страниц: славный Эдичка Лимонов, который вообще не заслуживает обсуждения. Что касается самого Вольдемара, то я помню, как на одном сборище в Дюссельдорфе Кристина Энгель, моя старая приятельница и теперь, наверное, уже доцент в Инсбруке, выступила с докладом о Пелевине. Вебер встал и довольно резко заметил, что ему надоело это слушать, в конце концов современная русская литература не сошлась клином на одном Пелевине.

Вопрос о том, что Вебер назвал поэзией бессмыслицы, и об этом в самом деле стоило бы поговорить. Литература авангарда начинает напоминать современное изобразительное искусство, где субъективизм достиг предела, за которым не остаётся ничего, кроме абсолютного отвержения всякой художественной дисциплины, любых ограничений, налагаемых на себя художником, и, разумеется, всякого подобия самокритики. Я часто бываю на выставках, где то, что всё ещё по старой привычке именуется искусством, не отличимо от жульничества. В лучшем случае – обманывания самого себя. И худшее в этом мирке – это если тебя, не дай Бог, назовут ретроградом. Но и к старому, уже сделанному, повернуться невозможно. Где же выход?

Если вернуться к знаменитому Д.А. Пригову, то, как мне кажется, ему и в голову не приходит, что авангард, который он представляет или даже возглавляет, сам по себе безнадёжно старомоден. Это арьергард, а не авангард, нечто давно пережёванное, съеденное и, если позволено так выразиться, отрыгнутое.

Любопытно, что он говорит о Германии как о «достаточно знакомой» ему стране. О том, каково это знакомство, я мог судить на вечере в Баварской академии изящных искусств, где он читал свои стихи о Гитлере, полагая, что скажет что-то близкое по теме собравшейся публике. На самом деле это было нечто давным-давно известное, навязшее в зубах.

В предыдущем письме ты заметил – это уже другая материя, – что Заболоцкий напоминает тебе не экспрессионистов, а живопись Пиросмани. Я бы мог назвать некоторые стихотворения из столбцов, напоминающие о Георге Гроссе и Бексмане. Впрочем, попытка связать это раннее творчество (и других обериутов) с немецким экспрессионизмом – не моё изобретение. Таково, например, и мнение А. Пурина, составителя собрания стихов Заболоцкого, СПб, 1993. Ты пишешь, что более поздние вещи, в отличие от «Столбцов», могли бы быть написаны и другими. О, нет.

Крепко обнимаю тебя и Галю. Твой Г.


Б. Хазанов – М. Харитонову


6.8.05

Дорогой Марк! Вчера вечером я послал тебе письмо, но было уже поздно, письмо получилось скомканным. Может быть, ещё вернёмся к этим темам. У писателей, пропагандируемых славистами, на которых напал Вебер, есть несомненное, хоть и не артикулированное, представление о смысле той словесности, которую они представляют; есть, иначе говоря, своя литературная идеология. Критики, так много и охотно пишущие о Сорокине, Лимонове, Пелевине, знаменитом Дмитрии Александровиче и других, не дали себе труд прояснить эту идеологию. А стоило бы.

Ты упоминал как-то о моих вещаниях в маленьком литературном кружке. Я ничего не читаю, но первое выступление всё же набросал, а позже сделал из этого небольшой текст. Некий квазиромантический манифест. Посылаю тебе.

Твой Г. 

(Приложение: «Смысл и оправдание литературы»)


М. Харитонов – Б. Хазанову


8.8.05

Хороший у тебя текст, дорогой Гена, и написан, как всегда, прекрасно; восхищает, как всегда, твоя эрудиция. В моем «Способе существования» есть своя «Апология литературы», ей предпослана «Предварительная оговорка». Словом «литература», писал я, обозначаются вещи самые разные: эпос и детская сказка, духовное песнопение и эстрадный скетч, фантастика и документальный репортаж, драма абсурда и мемуары. У каждого свое «оправдание» и своя задача: развлечение, информация, утешение, игра, проповедь и т.д. В том числе и то, о чем писали цитируемые тобой авторы. Диапазон можно расширить. Мой рассказ «Игра с собой», как ты справедливо заметил, тоже об этом. Рассказ, который я только что, наконец, завершил (он раза в три больше предыдущего) предлагает еще одну вариацию темы. Новым тут может быть разве что конкретное жизненное наполнение, интеллектуальное решение, поворот взгляда и т. п.

Я тебе уже, кажется, писал, что многострадальный мой замысел удалось осуществить, несколько его облегчив; один из выделенных эпизодов стал рассказом «Голуби и стрижи», другой попробую теперь оформить в виде еще одного рассказа. Немного приободрился.

Ты ничего не пишешь о себе, о Лоре. Как ваши дела?

Будьте оба здоровы. Обнимаю тебя.

Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


9.8.05
CharM224

Я перечитал, дорогой Марк, «Апологию литературы» (книга «Способ существования» стоит у меня на полке). Хотя после 1991 года кое-что сместилось – споры об электронном искусстве и литературе выдохлись, «постмодернизм», что бы под ним ни подразумевалось, ушёл в прошлое, а власть рынка стала намного ощутимей, – «Апология» нисколько не устарела. И немудрено: ты взираешь на литературу с вершины, откуда многое видно на расстоянии столетий, если не тысячелетий. Главный довод – человек в существе своём не изменился, – разумеется, неопровержим. Но о тех десятках и сотнях миллионов людей, кого литература вовсе не интересует, можно сказать то же, что и людях, для которых не существует великой музыки: она им не нужна; если она всё ещё где-то прозябает, то лишь в угоду архаической традиции; ну и Бог с ней.

Вспомнил, что ты заметил по поводу Заболоцкого и моего комментария, будто кто-то счёл «Читая стихи» скрытой полемикой с Мандельштамом; нет, конечно, и ты называешь Хлебникова, Хармса, упоминаешь даже «Столбцы» самого Заболоцкого. Я думаю, что ближайшим адресатом (если таковой вообще имелся в виду) был футуризм с его «самовитым словом» и заумью Бурлюка и Крученыха. Но «тот, кто жизнью живёт настоящей...» Очень важная строчка. Словесные упражнения – своего рода бегство от жизни, от человеческого удела. Любопытно, что этот маленький манифест по-прежнему актуален.

Кстати, на мою антологии «Абсолютное стихотворение» появилась рецензия Г. Амелина в «Русском журнале», ещё один привет из любезного отечества. Книжка никуда не годится, автор-составитель абсолютно ничего не смыслит в поэтах и поэзии. (Что, может быть, не так уж далеко от истины).

Лора чувствует себя неважно, слабость, боли в животе; приступили к химиотерапии. Я пытаюсь заниматься литературой, вернулся к роману и, кроме того, хотел бы – опять же дилетантски – написать кое-что о Вагнере. Но времени немного.

Жму руку и крепко обнимаю.

Твой Г.


CharM225
17.8.05

Дорогой Марк, наши дела без перемен, другими словами, без заметного улучшения. В понедельник второй сеанс химиотерапевтического лечения, весьма жестокого. Что делать? Я заговариваю себе зубы: занимаюсь – разумеется, в свободное время, которого мало, – своей литературой, пытаюсь продолжать роман, но больше топчусь на одном месте, исправляю написанное. Всё та же тема и проблема: противостояние человека и Истории. Гнусной истории, которая не заслуживает того, чтобы писать её с большой буквы. В литературном исполнении это выглядит так: главный персонаж в раме обстоятельств. Но при этом он сам превращается в «обстоятельство», теряет лицо, и если бы в нашем языке существовало местоимение man, нужно было бы пользоваться именно им от первой до последней страницы.

Я писал тебе о неожиданном внимании, которого удостоилась моя Антология: две зубодробительных рецензии одна за другой. Но сейчас появилась (в «Дружбе народов») третья – Бориса Дубина, весьма лестная.

Сегодня я послал тебе по почте два номера журнала «Зарубежные записки», выходящего в Кёльне. Печатает его немецкое издательство Partner на деньги каких-то доброхотов. Не хочешь ли поучаствовать. Правда, гонораров не платят. Это, можно сказать, закон всей более или менее серьёзной русской прессы, то есть той, которая не ведёт истребительную войну против всего мало-мальски приличного. Если всё же тебе захочется что-нибудь дать (можно и то, что уже печаталось в России), я могу передать проживающей в Мюнхене редакторше Ларисе Щиголь (ударение на первом слоге) или пошли ей сам:

Larissa Shchigol, e-mail [---]

Как ты там?

Обнимаю, твой Г.


Б. Хазанов – М. Харитонову


Дорогой Марк, я послал тебе письмо, где упомянул о журнале "Заруб. записки", забыв, что уже писал тебе об этом журнале. Только что пришло письмо от редакторши.

Я уже сообщил ей, что ты живёшь в Москве.

Пересылаю тебе её письмо. Жму руку. Г.

 

Дорогой Геннадий Моисеевич, у меня к Вам большая просьба.

Я должна сейчас сдать уже практически готовый третий номер, потому что мне на днях необходимо срочно в Киев уехать. Но у меня в этом номере "Коротко об авторах" незаконченным осталось, в частности, справка о Марке Харитонове, с которым Вы мне любезно помогли связаться, и он прислал нам замечательный материал. Вообще сведений о нём в интернете сколько угодно, и я уже почти всё написала, кроме одного: где он живёт -- а это нам по принятой форме требуется. Так вот -- где он живёт? Не могли бы Вы мне помочь? Видимо, в Москве, но я не могу написать, пока не буду знать точно. Вы, наверное, знаете -- помогите мне, пожалуйста.

Заранее благодарна.

Всего Вам самого лучшего.

Ваша Лариса


М. Харитонов – Б. Хазанову


18.8.05

С интересом жду, дорогой Гена, журналы, которые ты мне послал. Я уже получил от них интернетовский сайт с анонсом первых двух номеров, там в редакционной статье весьма высокие слова о тебе. Среди авторов есть довольно известные люди, но большинство имен мне незнакомы. Как они тебе? Журнал, как я понял, выпускается при поддержке каких-то российских инстанций. Лариса Щиголь писала мне, что в перспективе они, возможно, будут и гонорар платить. Дай им, как говорится, Бог, я тогда охотно бы с ними сотрудничал.

Вообще интересно и не совсем мне понятно, почему такое количество людей – по-моему, гораздо больше, чем раньше – посвящают себя занятию, которое не дает ни денег, ни славы, наоборот, требует затрат. Бывает, авторы мне присылают книжки, изданные за свой счет, старомодное воспитание требует им ответить – проблема, как это сделать деликатно, не обидев. Открытий пока не было.

У меня самого никаких новостей. Пробую написать небольшой рассказ, вроде бы знаю, чего хочу – слова подбираю с трудом. Сказывается накопленная усталость, в сентябре надеюсь немного отдохнуть, но где и как, пока не знаю.

Обнимаю тебя, мой дорогой. Всего самого доброго тебе – и выздоровления Лоре.

Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM226
27.8.05

Прекрасное солнечное утро, пышная зелень, тишина – вот так бы и жить, дорогой Марк. У Лоры пока существенных перемен нет, всякие заботы, связанные с болезнью, с коварством этого заболевания, с лечением, с отъездом врачей – сейчас отпускное время. Литературой занимаюсь урывками, главным образом тем, что исправляю написанное. Или какие-нибудь мелочи. Погружение в прошлое, в гротескно-трагические события, в этот величественный абсурд, который пытаешься каким-то образом упорядочить, склеить, как склеивают куски разбитой вазы или как скрепляют проволокой кости доисторического чудовища. В чикагском аэропорту О’Хара стоит такое чудовище, скелет гигантского ящера; правда, это вроде бы имитация. Вечная проблема: каким образом состыковать частную жизнь с историей, подлинное человеческое бытиё с бесчеловечностью эпохи, с этими жуткими фантомами – политикой, нацией, государством.

Журнал «Зарубежные записки» выпускает немецко-русское (не российское) дортмундское издательство Partner на деньги каких-то толстосумов. Пользуется ли редакция поддержкой из России – не думаю. Журнал готовят практически два человека: Даниил Чкония и Лариса Щиголь. Мне она тоже говорила, что собираются платить гонорар. Улита едет... Но журнал продолжает выходить. Любопытно, что, вопреки всем новшествам, открытию границ и т.д., ситуация, казалось, изжившая себя, – ситуация двух литератур русского языка, так что литература в метрополии оказывается не «всей» русской литературой, а лишь её количественно преобладающей частью, – сохранилась. Может быть, это связано с общим креном вправо, который так заметен сегодня в нашем отечестве. Редакция «Нового мира» объявляет (уже не первый раз) литературный конкурс. К конкурсу допускаются авторы, «живущие и работающие в России». Забавно, не правда ли?

Ты пишешь, что тебе непонятно, отчего так много людей предаются совершенно гробовому занятию – кропанию стихов и прозы. Почему мы с тобой заняты этим же? На этот вопрос можно найти много ответов – или не дать никакого ответа. Бен Сарнов когда-то цитировал Толстого, который спрашивал себя, отчего «неглупый старик» в 70 лет занимается таким пустяковым делом, как сочинение романов.

Я тут снова стал между делом перечитывать «Способ существования», разные места и среди них этюд-воспоминания о Давиде Самойлове, на мой взгляд, один из лучших текстов в книге. Дезик кажется мне какой-то знаковой фигурой, даже мелкие штрихи, незначительные подробности, вроде того, что «Давид пошёл жарить шашлыки» или рассуждения о преимуществах армянского коньяка перед молдавским, кажутся очень характерными; тут и человек, и среда, и время. Тем более – застольные диатрибы. Между прочим, оказывается, уродливое словцо-гибрид «параноидальный» существовало уже тогда: оно мелькает в разговорах Давида.

Впрочем, я уже как-то размышлял и рассуждал о Самойлове. И, конечно, в те времена оценивал бы его облик по-другому. Кажется, я писал тебе, что видел его только один раз – провёл вечер в общей компании. Думаю, что, если бы привелось познакомиться ближе, от отнёсся бы ко мне с презрением.

Обнимаю тебя крепко.

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


1.9.05.

Дорогой Гена, спасибо за присланные журналы. Твою повесть (или рассказ) «Ксения» я читал раньше, другие тексты посмотрел пока бегло. Впечатление, в общем, хорошего уровня. Я бы не стал говорить, как ты, что продолжают все-таки существовать две русских литературы, в метрополии и за рубежом, не вижу между текстами существенной разницы. А вот зачем все больше людей, да еще молодых, предаются этому странному занятию, неясно по-другому, чем во времена Толстого. Тогда оно было если не доходным, то все-таки престижным, могло принести славу; особенно в России писатель мог быть властителем дум, «совестью нации», (в Германии еще недавно так говорили даже о Генрихе Бёлле). Сейчас ни о ком так сказать невозможно. Во времена телевидения и кино все переместилось туда, писателей на экране увидишь редко – не так уж они и нужны. А то, что приносит успех и доход, литературой не всегда назовешь. Не говорю об интернете и т.п. Занятно все-таки.

В «Знамени» только что отклонили два моих новых рассказа, это уже третий раз за год. Обычно я не интересуюсь причиной, на этот раз не удержался, спросил. Известный тебе рассказ «Голуби и стрижи» показался Ивановой «слишком физиологичным», второй рассказ не подошел, как она выразилась «по другим причинам». Вообще, сказала она, «мы с вами опять в чем-то не совпадаем». Вот это мне показалось действительно существенным – интересно бы понять, в чем. Я тотчас послал оба рассказа Нудельману, он первый рассказ сразу рекомендовал Кузнецову, отзыв о втором я хотел бы тебе процитировать. «Второй я, к своему глубокому сожалению, не сумел оценить по достоинству, говоря проще – вижу отличный текст, но не понимаю, как он организован. Поэтому о втором рассказе я предоставил судить самому Кузнецову как редактору». Мне хотелось бы тебе его послать, узнать твое мнение, но твой компьютер, увы, не читает русских приложений, а для обычного письма текст великоват. Нудельман написал мне, что он сейчас в Германии, может, от него текст дойдет. Первый рассказ ты, помнится, похвалил за то, что он написан «просто, без затей». Мне и второй кажется не таким уж сложным, ценю же я его несравненно выше. Что делать, нужно еще совпадение с читателем.

Вчера у меня был день рождения, приезжали друзья, посидели, выпили. Как всегда, тронул поздравительным звонком Гриша. Он мне сказал, что написал тебе, не знает, дошло ли его письмо.

Всего самого доброго, Гена, тебе и Лоре. Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM227
1.9.05

Дорогой Марк, я скучаю без твоих писем. Вчера как раз думал: что-то давно ничего нет. Сегодня получил. Наши дела в общем без существенных перемен. Завтра вечером приезжает на несколько дней наш сын. Он должен прилететь с семейством в отпуск на две недели в Италию (на этот раз мы к ним поехать, конечно, не сможем), оттуда прибудет ненадолго к нам. Между тем в Америке, в трёх южных штатах, как ты, вероятно, слышал, – страшная, небывалая катастрофа.

Вопрос (если он вообще существует) о двух потоках русской литературы или даже двух литературах всё же заслуживает обсуждения; мне кажется, в этом тезисе что-то есть. И связано это, в частности, с неоднородным жизненным опытом пишущих. Общее российское прошлое разошлось по двум руслам. Качество и букет вина зависит от сорта лозы, но в ещё большей степени от местного климата, солнечного режима и почвы. В литературе «почва» – это жизненный и культурный опыт писателя. На русское детство и юность накладывается – как бы ни сопротивлялись ему – совершенно новый и неслыханный опыт. Это опыт эмиграции. Я говорю именно об эмиграции, которая и сейчас представляет собой нечто отличное от поездок, от пребывания за границей в качестве участника фестивалей и симпозиумов, лектора в заграничных университетах, от туризма и гощения у живущих на Западе родственников и т.п. Психология экспатрианта – дело совершенно особое и даст себя знать у одних раньше, у других позже. Разница между реальной жизнью в Западной Европе и в России – когда оказываешься «в чреве китовом», внутри этой жизни, – всё ж таки достаточно велика, и это, конечно, отдалённость взаимная.

Само собой, в таких рассуждениях невозможно не оглядываться на самого себя, даже принимать себя – невольно – за правило, и всё мне кажется, что тут есть и что-то общее, присущее многим. Мы с тобой слишком хорошо знаем, что главный поставщик сырья для литературного творчества – память. Всё остальное – фантазии, книги, свежие впечатления, актуальные события – лишь вспомогательный материал, не так ли? Но (как сказано в Талмуде), быть может, справедливо и обратное: писатель впитывает и перерабатывает впечатления несущейся жизни, память о прошлом играет подсобную роль.

Можно сказать иначе, разделив роли. Автор, живущий в своём отечестве, – по крайней мере, русский автор, традиционно не затворяющийся в своём кабинете, – питается реальной действительностью. Эмигрант черпает материал из закромов памяти. Оба утверждения (вполне тривиальных) не так уж противоречат друг другу, у них есть общий знаменатель – жизненный опыт писателя, опыт, в котором все времена сплавлены.

Можно прожить за границей пять, десять или двадцать лет, приехать погостить на родину и убедиться, что при всех огромных переменах мало что по существу изменилось: старые друзья остались друзьями, переулки детства всё те же, хоть и с другими вывесками; те же липы, те же дворы, те же лица, и все кругом говорят по-русски, смеются по-русски, толкаются по-русски. Тот же мат, древний, как сама Россия. Всё твердит о прошлом, воскрешает детство, юность; выхватываешь из увиденного то, что носишь в себе; и кажется, что бродишь среди видений прошлого.

Но, как ландшафт меняется, стоит только солнцу скрыться за тучей, отечество меняет свой облик, как только гость погружается в эту жизнь, ходит и ездит, и встречается с разными людьми. Он начинает понимать, что он не свой, но именно гость, и относятся к нему как к гостю; произошла смена местоимений; когда ему говорят: мы, у нас, то все понимают, что он исключён из этого «мы», он принадлежит «им», а не «нам». Оказалось, что за эти годы, сам того не сознавая, он превратился из иностранного русского в русского иностранца. Как у Ахматовой:


...Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там всё другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает – мы чужие.
Мы не туда попали...


В чём дело? А дело в том, что его житейский и жизненный опыт более не совпадает с жизненным опытом соотечественников. Хуже того: он противоречит их опыту. Ты сбежал, тебя не было с нами, когда у нас происходило то-то, совершались великие события, – вот что хотят ему сказать. Вас не было там, где я был, вы понятия не имеете о мире, где я живу, даже если вы и катались туристами по европам, – думает он. Мы умчались вперёд, а ты опоздал на поезд и остался стоять на платформе. Твои часы показывают прошлый век. Нет, – хочет он возразить, – это мой экспресс уже давно в пути, это вы топчетесь на платформе. Обе стороны правы.

Из двух рассказов, о которых ты упоминаешь (предложенных журналу «Знамя»), я знаю только один, и мне очень хотелось бы познакомиться со вторым. Обычно я легко открываю и читаю attachment, так что попробуй ещё раз. То, что Нат. Иванова (она там, очевидно, главный судья) зарубила оба рассказа, пожалуй, не так уж удивительно. Правда, если я не ошибаюсь, она была когда-то во главе жюри, присудившего тебе премию. Но эти времена прошли; во всяком случае, если судить по её статьям, твоя проза (как, впрочем, и моя) не такого рода, чтобы привлечь сочувственное внимание. Она критик по преимуществу социальный и актуальный. А «совпадение с читателем» – с каким читателем? Кто может об этом судить?

Сам я убедился, что мне в этом журнале не светит. Когда-то я, обнаглев, послал им свою повесть «Зов родины». Ответа не было, я справился по телефону и узнал, что она отвергнута; я уже знал заранее, что так и будет. Потом писал рецензии, за которые мой брат получал небольшие гонорары. Их публиковали некоторое время. Потом Анна Кузнецова, ссылаясь на начальство, перестала их печатать, и я перестал их посылать. А недавно был такой случай. Она раскритиковала в своём отделе «Ни дня без книги» обе моих книжки, роман и «Абсолютное стихотворение», и я, как и ты, не удержался и послал ей письмецо, по-видимому, не слишком удачное, по поводу второго отзыва. Она ответила. (Там есть интересное замечание, она пишет, что «Знамя» – журнал «элитарный». Что сей сон значит?)

Если интересно, вот эти тексты:


Абсолютное стихотворение: Маленькая антология европейской поэзии. Составление, комментарии: Борис Хазанов. — М.: Время (Триумфы), 2005.


Абсолютное стихотворение, как и все абсолютное, стремится к избавлению от случайности в виде человеческой составляющей. Европейская поэзия, частью которой составитель почел и русскую, взяв от Пушкина и Державина по стихотворению, наиболее очищенному от индивидуальных поэтик, выглядела бы в заявленной концепции единым корпусом рифмованных сентенций абсолютного Автора… если бы не эпоха модернизма. Книжка получилась противоречивой в самом задании, не вписанной в собственную концепцию, милой, авторской, слишком человеческой в своей претензии. Еще одной неразрешимостью здесь стала проблема перевода: антология эта, по-видимому, предназначена полиглотам, владеющим древними и европейскими языками. Широкому же читателю в качестве переводов поэзии предлагаются прозаические подстрочники.


15/01/12

Дорогая Аня,

я вижу смысл Ваших кратких отзывов-аннотаций «Ни дня...» в том, чтобы привлечь внимание к книге, независимо от того, как её оценивают. Поэтому снова хочу Вас поблагодарить.

Если всё же говорить об оценке моей антологии «Абсолютное стихотворение», то, по-видимому, она вызвала у Вас недоумение. Я всегда прислушиваюсь к Вашим словам, но тоже, по правде говоря, мало что понял в Вашем отзыве. Почему абсолютное стихотворение (явно не филологический термин, целиком лежащий на совести автора-составителя) «стремится к избавлению от случайности в виде человеческой составляющей», что это вообще значит? Слово «абсолютный», согласно Большому толковому словарю 1998 г., означает «безотносительный, взятые вне связи и сравнения с чем-либо», а также «достигший предела, совершенный, полный».

Что должны означать слова: «Европейская поэзия, частью которой составитель почёл и русскую», разве это не общее место? Откуда Вы взяли, что «Глагол времён...» Державина и пушкинское «Из Пиндемонти» – стихотворения, «наиболее очищенные от индивидуальных поэтик»? Наоборот, они чрезвычайно характерны для Пушкина и Державина. Впрочем, Вы, вероятно, догадались, что я выбирал поэтов и стихи не потому, что они самые известные и характерные, а просто потому, что я их люблю.

«Европейская поэзия... выглядела бы в заявленной концепции единым корпусом рифмованных сентенций абсолютного Автора… если бы не эпоха модернизма». В этой фразе я ничего не понимаю, она кажется мне, простите, совершенной бессмыслицей. И, наконец, Вы не правы, сказав, что книжка предназначена для полиглотов, «широкому же читателю в качестве переводов поэзии предлагаются прозаические подстрочники». Нет, она предназначена для тех, кто любит поэзию, и не только русскую. Для тех, кто знает, например, один какой-нибудь язык, и хотел бы взглянуть, как выглядит в оригинале стихотворение, известное ему в переводах. Для тех, кто вообще не знает языков. Для тех, кто не знаком с малоизвестными в России зарубежными поэтами. Для тех, кто пожелал бы составить собственную антологию. И вообще мало ли для кого. Что касается моих прозаических переводов, то это отнюдь не подстрочники.

Конечно, мне жаль, что книжка, в которую я всё-таки кое-что вложил, рассчитывая на неторопливое и внимательное чтение, удостоилась лишь нескольких презрительных замечаний. Из Вашего отзыва следует, что её не стоит читать и нет смысла покупать. Но не думайте, что я так уж сильно разобижен. Мне не хотелось бы потерять с Вами связь. Буду рад получить от Вас ответ.

Ваш Борис Хазанов


Дорогой Геннадий Моисеевич!

Моя рубрика с маркетингом никак не связана. Наш журнал вообще не имеет к этому отношения, он элитарный. Поэтому Ваше замечание, что из моих рецензий следует, будто книгу не надо читать и покупать, неверно. Мои рецензии вообще не преследуют цели что-то кому-то рекомендовать.

Уверена, что Ваши книги получат рекламные рецензии в тех изданиях, которые взаимодействуют с рынком. Я же – критик книгоиздательского процесса, и концепция МОЕЙ рубрики – ЛИЧНОЕ прочтение книг, которые составляют сегодняшний книгоиздательский процесс. Она субъективная. Так же, как субъективна Ваша книга, в которой Вы собрали не наиболее известные стихи, а те, которые Вам нравятся. Имеете право. Но и я имею право с Вами не согласиться. Отвечать на Ваши конкретные вопросы я не могу – это всё равно, что писать статью, а статей о поэзии у меня много. В самых общих чертах: я придерживаюсь той концепции поэзии, в которой понятие «абсолют» находится на противоположном от понятия «поэзия» полюсе.

Реплики мои не презрительные. Наоборот: я сказала, что книга получилась лучше, чем была задумана, потому что следовать концепции «абсолютное стихотворение» невозможно. Автор просто издал свои любимые стихи, получилась антология любимых стихов одного человека, очень мило и смело. Но утверждать, что вот это одно стихотворение у Пушкина или Державина «абсолютное» – по меньшей мере странно, а когда поэзия даётся в переводе, теряющем музыку конкретного стиха (фонетику, ритмику, интонацию) – из неё пропадает всё, что даёт читателю возможность проверить, правы ли Вы.

Ваша – Аня

У тебя день рождения. А я даже не знал. Кто у тебя был в гостях? Прими наши с Лорой запоздалые поздравления.

Вышли (представь себе) одна за другой две моих книжки, сборники прозы. Одна неожиданно в Харькове, другая в «Вагриусе» под названием «Пока с безмолвной девой». Был такой рассказик, заголовок – цитата из Горация.

Обнимаю тебя. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


2.9.05

Дорогой Гена!

Мое суждение о количестве русских литератур основывалось на текстах из присланных тобой журналов. Можешь ты по ним различить, где какая? Другим может быть материал, тема, и то не всегда, да и что это значит? Хемингуэй только начинал в Америке, потом всю жизнь писал об Италии, Франции, Испании, Кубе, Африке, становился все больше европейцем, оставаясь американским писателем. Как-то в Дюссельдорфе я беседовал с немецким писателем (забыл имя, ты тоже был на этой конференции), который живет во Франции, немецких газет даже не читает, его от них тошнит, как от всего немецкого – но пишет по-немецки и издается в Германии. То, о чем ты пишешь, имеет отношение к тебе (и не только к тебе), к стране, но не к литературе. Внутри самой страны можно подразделить литературу по идеологическому (как любили говорить раньше, партийному, классовому), эстетическому принципу – от иных моих компатриотов я отличаюсь не меньше, чем ты. Принадлежим ли мы к разным литературам? Некоторые, может, вообще ни к какой.

Поздравляю тебя еще с двумя книгами. Тебе ли жаловаться? Как книга в Харькове могла выйти «неожиданно» – они, что ли, не спрашивали твоего разрешения?

Меня удивило, что ты стал полемизировать с рецензентом. С какой стати, что ты хотел выяснить?

Журнал, издательство имеют полное право отклонить автора, ищи других. Обычная ситуация.

Букеровское жюри возглавляла в мое время Латынина.

Дошло ли до тебя письмо от Померанца? С кем ты, кроме меня, переписываешься?

Попробую еще раз послать тебе рассказ, но до сих пор тебе не удавалось раскрыть приложение (после того, как тебе сменили компьютер или программу). Есть разные программы декодировки, спроси знающих людей.

Обнимаю тебя. Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM228
9.9.05

Дорогой Марк, действительно – я тоже вспомнил – главным судьёй букера была тогда Латынина, а не Иванова.

Как я уже сообщил, «Сеанс» опять не открылся. Я пробовал и так и сяк, не помогает. .Но мне очень хочется прочесть рассказ. Наберись терпения. Одно из двух: либо набрать название файла (своего рода входной билет в компьютер) латиницей и послать снова в виде приложения – либо послать текст (он ведь небольшой, полтораста килобайт) обыкновенным способом, как письмо в основном окне.

Моя книжка в Харькове вышла неожиданно для меня, так как переговоры о ней велись очень давно и проект, как многие другие, ушёл в песок. Я давно махнул на него рукой.

О двух литературах. Видимо, правильней будет сказать: о расщеплении русской литературы. Мы жили и живём под гнётом политики, и, однако, выяснилось, что изгнание есть не только политическое событие. Можно было порвать с советской властью и тем не менее оставаться типично советским писателем, можно было остаться дома и не быть советским писателем, не иметь с этой литературой ничего общего. Делались попытки определить типовые черты литературы эмигрантов, например, в известной тебе работе Елены Тихомировой; такой проект, и даже не только на материале русской эмиграции, вынашивал и мой друг Джон Глэд. Конечно, я лично не вижу разницы (в смысле «принадлежности» или «непринадлежности») между тобой и мною. В определениях такого рода как бы заранее предвидятся исключения. Этих исключений понемногу становится всё больше. Но, с другой стороны, националистический (изоляционистский) крен, который в последние годы даёт себя знать в настроениях многих живущих в России писателей, поддерживает существование, казалось бы, уже засыпанного водораздела. Конечно, ты прав: можно пытаться классифицировать писателей, критиков, литературу по другим признаками, но не по месту жительства литераторов. И всё же мне трудно отделаться от впечатления барьера, по обе стороны которого писатели, так сказать, по-разному держат в руках перо. Ров, клюфт, барьер, невидимая колючая проволока – вот в чём дело – не засыпаны, не опрокинуты.

Хемингуэй не был эмигрантом. Само собой, не были эмигрантами ни Тютчев, ни Тургенев, ни Достоевский. Зато в немецком послевоенном литературоведении, в немецкой критике и публицистике довольно долго существовал термин Emigrantenliteratur, к ней относили, например, Томаса Манна – не говоря уже о всех остальных.

Ты удивился, зачем я пустился в объяснения с Анной Кузнецовой («Ни для без книги»). В самом деле, зачем? Я никогда не полемизировал ни с какими критиками или рецензентами. Правда, отклики на мои сочинения в России – редкость. Конечно, никто не в состоянии прочесть за короткое время такую массу книг: их, очевидно, просматривают. И всё же мне хотелось понять, что, собственно, имела в виду рецензентка – человек, чрезвычайно далёкий от автора: другое поколение, другой жизненный опыт, другие культурные ориентиры и предпочтения, наконец, last not least, другая страна. Оказалось, что даже понимание понятных слов – разное. Вот тебе и проблема двух литератур.

С кем я переписываюсь. Главным образом с тобой! Многолетняя переписка с Гришей почти заглохла. Однажды я получил письмо из Симферополя от одной нашей бывшей университетской студентки, ставшей профессором, и переписывался с ней. Она умерла. Переписывался с покойным Марком Поповским. Переписывался со старым другом и однодельцем Яшей Мееровичем (псевдоним – Яков Серпин). Он тоже умер. Переписывался с моим двоюродным дядей Г. Н. Новиковым. Когда-то во время войны он вёл со мной литературную переписку, очень много значившую для меня; все эти письма были изъяты при обыске в ночь ареста, я до сих пор не устаю сожалеть о них. И он тоже скончался. Я получаю письма или латинские записочки от другой коллеги по классическому отделению, ныне она доцент или профессор. Регулярно получаю сообщения от Миши Черненко (мой бывший начальник в редакции «Химия и жизнь»). Изредка – коротенькие сообщения от Бориса Дубина, от Ольги Седаковой.

Крепко жму руку, обнимаю.

Твой Г.


CharM229
11.9.05

Дорогой Марк,

я только что дочитал «Сеанс».

Иванова (или кто там) написала: «Мы с Вами опять в чём-то не совпадаем». Видимо, это должно означать: не ко двору, не по вкусу, а может быть, и не по зубам. Словом, дураки. На самом деле – в чём я совершенно уверен – это одна из лучших твоих вещей. Конечно, и я могу оказаться пристрастным – хотя бы потому, что в этой небольшой и чрезвычайно концентрированной вещи есть очень многое, что мне близко. Сквозные мотивы, которые и меня увлекают то и дело, например, пригородный поезд в сплетении сходящихся и расходящихся рельсовых путей (великолепно описание дороги в первой главке 2-й главы), память, тасующая образы и времена. И самое главное: литература, сочинительство как некий триггер, отмыкающий подвалы памяти. Сложная, на первый взгляд разорванно-хаотичная (как показалось Нудельману) организация материала, на самом же деле очень продумана, внутренне логична, замкнута и напоминает музыкальные композиции, что я особенно, как ты знаешь, ценю. Целая жизнь, каким-то образом уместившаяся в тесном пространстве коротенькой повести. Такую прозу (непроизвольно перетекающую в поэзию, в верлибры, местами даже в регулярный стих) нужно, конечно, перечитывать.

Я узнаю в этом произведении тему, которая, похоже, для тебя одна из главных, если не самая главная: она присутствует во многих твоих вещах. Попытка зафиксировать психический процесс in statu nascendi, во сне ли, в бодрствующем ли состоянии, либо в условиях специального внешнего воздействия (об этом ниже), движение мысли, неотторжимое от эмоций, колышущееся, как желе, сознание, – литературный эксперимент столь же рискованный, как и денатурация белка в органической химии. Искусство так или иначе денатурирует действительность, искусство и реальная действительность находятся в соотношении, похожем на принцип дополнительности Нильса Бора, и ведь не зря у тебя в конце маячит догадка, что любовь есть порождение искусства.

Остаётся неясным (и для меня это тоже – достоинство всей вещи), кто экспериментатор. Кто – или что – проводит этот «сеанс». Кто разговаривает с испытуемым. Кто его торопит, кто следит за песочными часами. Идёт ли речь о каком-то ещё не изобретённом способе проникнуть в чужую психику, открыть незадействованные пласты? Или это божественное всезнание, всевидение: «И мысли, и дела он знает наперёд»? Или, наконец, «настройку» производит литература, открывающая писателю глубины его души, оживляющая омертвелую память, незаметно подводящая к осознанию смысла жизни, глубокой оправданности всего пережитого, возрождающая эротику и любовь?

Это – несколько неуклюжих попыток переварить твою вещь. По-моему, это проза очень высокого качества.

Жму руку, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


14.9.05

Меня, конечно, обрадовал, дорогой Гена, твой отклик. Похвалы знакомому автору, приславшему свое сочинение, бывают дипломатично-необязательными, я это знаю. Но ты на редкость адекватно воспринял именно то, что я хотел выразить. После уже ставшего привычным непонимания отрадно было подтвердить, что задуманное действительно содержится в тексте, это не просто мне кажется, это можно из него вычитать. Сам я, независимо от оценок, считаю, что эта проза не похожа ни на какую другую, она развивает какую-то новую линию, начатую в «Возвращении ниоткуда». Но там сочинение было более масштабное и уже потому более трудное для восприятия. Близкое решение было опробовано в «Игре с собой», но там случай попроще.

Ты вообще, надо сказать, замечательный мастер рецензии, я так не умею. Мне этот жанр дается трудно – разве что эссеистические, «стенографические» заметки.

Между прочим, симпатизирующая мне сотрудница «Огонька» прислала мне еще один отзыв на «Сеанс» – отзыв своего шефа. «Текст очень изысканный и сложный для такого попсового издания, каким является «Огонек». Мы работаем для относительно образованного читателя, но тут нужен действительно хорошо подготовленный собеседник». Неплохо сказано. Проблема лишь, как при этом зарабатывать литературой.

20-го сентября мы с Галей на две недели уезжаем к морю, в Анапу, где уже были два года назад. Врач считает, что мое давление вызвано переутомлением. Тем не менее хотелось бы до отъезда закончить еще один рассказ.

Обнимаю тебя, дорогой Гена. Будь здоров. Твой Марк


6.10.05

Дорогой Гена!

Позавчера мы с Галей вернулись из Анапы, где провели две недели. Была прекрасная погода, море, солнце – все, как обычно. Когда выйдет очередной номер «Зарубежных записок», ты сможешь там прочесть дневниковые анапские заметки двухлетней давности – все то же. Разве что появился новый персонаж: человек, который прощупывал миноискателем многокилометровый пляж и время от времени что-то извлекал из песка: оброненные монеты или украшения. Забавный бизнес.

С собой мы взяли, среди прочих книг, твою «К северу от будущего». Галя читала (она о своем впечатлении припишет сама), я перечитывал. Оказывается, прекрасно все помню. Новым оказалось для меня послесловие. Я еще раз почувствовал, что ты в своих книгах разрабатываешь, по сути, сквозную тему: отчужденность человека от истории, «несовместимость истории… с нормальной жизнью людей». В одном из последних писем ты говорил о новой работе – та же «вечная проблема: каким образом состыковать частную жизнь с историей, подлинное человеческое бытиё с бесчеловечностью эпохи, с этими жуткими фантомами – политикой, нацией, государством».

Я вдруг подумал: библейский Иов не мог понять и принять в жизни ее действительно безысходного трагизма, но это не называлось историей. Где она начинается? Эпидемии, голод, нашествие саранчи – это еще не история. А нашествие иноплеменников, войны, в которые и тогда люди втягивались и должны были гибнуть помимо своей воли, безумства тиранов, неправые суды, казни – было и тогда о чем вопрошать Господа, и все это вместе приходилось считать, увы, подлинным человеческим бытием. Разве Шекспир писал не о том же?

В Москве меня ждало неожиданное приглашение на какой-то бельгийский фестиваль «Европалия» с 14 по 21 октября, предлагалось срочно оформить документы, что я вчера и сделал. Предполагаются выступления в Брюсселе, встреча со студентами в Генте. Что это такое, я пока не понял, но обещали что-то даже оплачивать, я не стал отказываться.

От тебя последнее письмо было 11.9, почти месяц назад, с тех пор ничего о тебе не знаю. Пиши. А пока всего тебе доброго.

Твой Марк.


Дорогой Гена, пять анапских дней я путешествовала «к северу от будущего». Поразительно глубокая, точная память о времени, пространстве, людях! Не хотелось заканчивать. Спасибо! Галя.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM230
7.10.05

C благополучным возвращением, дорогие Галя и Марк. Ты, как я понял, – или вы оба – должны вот-вот отправиться в новое путешествие, в Бельгию. Передайте привет от старого монархиста тамошнему венценосцу. И возвращайтесь целыми и невредимыми. Я никогда не был в этой стране, если не считать двух-трёх городков по ту сторону границы, с немецким населением.

Спасибо вам обоим за отзывы о книжке («К северу...»). Она, насколько я мог судить, не имела в России никакого успеха. Аня Кузнецова, теперь уже тебе знакомая, написала уничтожающую рецензию.

«Эпидемии, голод, нашествие саранчи – это ещё не история». Я бы сказал, имея в виду библейские времена: ещё не история и уже история. Потому что мы не отделяем историю в собственном смысле от исторического сознания. Это сознание, по-видимому, впервые появляется, даёт себя знать в текстах Библии. Формула этого сознания – целесообразность, тайный смысл всего происходящего, движение к некому заповеданному и предрешённому концу: иудейская стрела. И лишь позже появляется эллинский круг, концепция вечного возвращения.

А то, что все ужасы нашей истории существовали и прежде, – гм. Тут, пожалуй, можно возразить, вспомнив, например, о необычайном совершенстве средств и способов истребления людей, и притом в огромном количестве и в кратчайшие сроки, совершенстве, какого не знала ни одна из минувших эпох.

Я осмелился без разрешения автора показать рассказ «Сеанс» Мише Блюменкранцу, издателю известного тебе альманаха «Вторая навигация» (мы там с тобой фигурируем вместе, дошёл ли до тебя экземпляр?). Рассказ ему понравился. Он хотел бы его поместить в следующем выпуске, намеченном на весну 2006. (Надо ещё дожить!). Как ты к этому относишься? А также к тому, что можно было бы сопроводить публикацию небольшим философствованием о рассказе и авторе.

Наши с Лорой дела следующие: сегодня три месяца, как была сделана операция. Курс химиотерапии закончен. Она перенесла первые три вливания сравнительно неплохо, но после четвёртого чувствует себя плохо. Нужно очухаться (три недели), затем около тридцати облучений.

Обнимаю, жму руку. Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову

10.10.05

Дорогой Гена!

Если Блюменкранц напечатает мой рассказ – почему бы нет? Возможности опубликовать его в другом издании это не закрывает. Хотя альманах, насколько я мог судить, преимущественно культурологический, беллетристики, мне показалось, они не печатают. Но хотя бы прочтут еще полтораста человек. А если «сопроводит публикацию небольшим философствованием о рассказе и авторе» такой мэтр, как ты – об этом я бы мог только мечтать.

Я перед отъездом закончил еще один рассказ, отпочковавшийся от «Сеанса». Пошлю его сейчас тебе. Пока непонятно, куда его приткнуть. Кузнецов два моих предыдущих рассказа отклонил. В «Знамя» соваться не хочется. А зарабатывать надо.

Обнимаю тебя, дорогой. Будь здоров. Марк

[Приложен рассказ «Седьмое небо»]


23.10.05

Как ты, наверное, знаешь, дорогой Гена, в Бельгии под эгидой короля периодически проводятся фестивали под названием «Европалия» – демонстрация культурной общности европейских народов. В этом году страной-гостем оказалась Россия. До января будут проходить выставки, выступать музыканты и т.п. Я встречался с читателями в Брюсселе, в библиотеке маленького городка Braine-l’Alleud (вместе с детским писателем Успенским; по пути проехали мимо поля Ватерлоо, засаженного какими-то овощами), выступал в университете города Гент. Описывать туристические впечатления на уровне путеводителя вряд ли стоит. В четырехзвездочном отеле я долго не мог понять обилия дам колоритной внешности. Оказалось, там проходила конференция европейских проституток, точнее, sex workers – так они называли себя в своих манифестах, которые я с собой привез; там были и мужчины. Sex workers of the world united. Их сменила конференция офицеров – молодые, спортивные, интеллигентного вида люди разительно отличались от наших пузатых грубых полковников. Я вообще не видел здесь толстых, накачанных, бритоголовых мужиков, которые сейчас модны в Москве, почти не видел полицейских, тем более с автоматами. В Генте, заглазевшись на башни, я чуть не столкнулся с велосипедистом – это был полицейский. Мой спутник показал мне на улице мужчину с двумя детьми: это наш министр труда. Вот когда действительно ощущаешь разницу. Гент – живописнейший студенческий город, стоянки всюду забиты велосипедами. Университетские слависты – наши эмигранты, уже недавние: один уехал в 88-м, другой в 2000-м, немало наших было среди слушателей. Вообще в Бельгии особенно много эмигрантов из аристократических семей, еще дореволюционных: предпочитали не республиканскую Францию, а монархию. В Брюсселе мои выступления переводили на французский, в Генте на фламандский. Говорят, тут есть своя национальная напряженность. Узнали, что у меня есть верлибры, попросили оставить, может быть, переведут. В Брюсселе сказали, что могли бы пригласить меня в местный «дом творчества», на месяц-другой, стипендия – 200 евро в неделю; дорогу, правда, не оплачивают. Посмотрим.

Теперь вот вернулся, горю желанием засесть за работу. Поездки все-таки дают импульс. Я, в общем, доволен.

Расскажи о себе, Гена. Как твои дела?

А пока всего тебе доброго – Марк.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM231
26.10.05

Дорогой Марк! Мы оставим потомкам не наши сочинения, мы оставим наши письма. Подумать только, уже 231. А ведь это лишь часть переписки, новая нумерация.

Поездки «дают импульс», это верно. Прекрасная страна Бельгия! Вдобавок – королевство. Мои поездки сейчас – это с Лорой в клинику и обратно. Машина стоит без движения в подземном гараже.

Ты просишь рассказать, как мои дела. Пытаюсь по-прежнему заниматься литературой, was bleibt mir übrig? Не отказываюсь от намерения написать что-нибудь вроде комментария к рассказу «Сеанс». Это тоже имеет отношение к литературе. («Седьмое небо» на фоне этого рассказа звучит облегчённо, более традиционно и выглядит отдыхом или интермедией; написано, однако, симпатично, с большим искусством).

Уже довольно давно, с большими перерывами, я кропал – о чём уже писал тебе – что-то вроде романа; достаточно амбициозный замысел, хоть и далёкий от новизны. Написать о жизни некоего человека, начиная с детства и до какого-то неопределённого времени, близкого к нынешнему. Он ровесник автора или чуть старше. Есть черты сходства. Но это всё что угодно, кроме автобиографии, и, что ещё важней, не есть связное жизнеописание, хотя рассказ выстраивается более или менее хронологически, а ряд эпизодов, иногда разделённых годами, отчасти бытовых, отчасти фантастических, насаженных на шомпол, как куропатки Мюнхгаузена. Раскалённый шомпол истории. Человек этот настолько порабощён и угнетён историей, что единственная форма сопротивления, на которую он способен, – это выжить. Это «фрагменты ХХ века».

Тут начинается целая вереница всяческих «но» и «да нет же». Кажется, Борхес сказал, что состарившийся автор становится эпигоном самого себя. Литературная упаковка того, о чём собирался рассказывать, остаётся всё той же: в моём случае это (назовём это так) неоклассицизм. «Неоклассицистская» поэтика покоится на двух началах. Этика разума, далёкое эхо Паскаля. Знаменитая максима: Toute notre dignité consiste en la pensée... travaillons donc à bien penser, voilà le principe de la morale. Отсюда вытекает уважение к повествовательности. Это первое. Второе – презумпция стиля, требование ясного, концентрированного, правильного и гармоничного русского языка. Укротить хаос жизни и кровавое беснование истории дисциплиной языка. Отсюда – суверенность художника.

Я не раз пытался для себя оправдать и обосновать это литературное кредо, например, мне казалось, что безбрежный и безответственный субъективизм исчерпал себя, что тупик современного искусства, прежде всего, конечно, изобразительного, но вслед за ним и литературы, есть следствие именно этого своеволия, этой не знающей удержи субъективности. Так хочу – и баста.

Может быть, это и верно. Но нельзя забывать, что классичность реакционна. (Правильней, может быть, сказать: консервативно-революционна). Что от неё исходит тонкий, как папиросный дымок, аромат фашизма. И, наконец, такое искусство оказывается абсолютно unzeitgemäß. Или, по крайней мере, оценивается так. В нём смутно чувствуют какой-то вызов. Оно воспринимается как старческое и старорежимное, в нём усматривают аристократические претензии, оно вызывает раздражение, и в этом есть свой резон.

Вот такие наплывают мысли, дорогой Марк.

Крепко обнимаю и жму руку. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


30.10.05

Дорогой Гена!

Твои суждения о ясности, повествовательности, о многом другом, что ты, как я знаю давно, особенно ценишь в литературе, я не без смущения примерял, например, к своему «Сеансу», да и ко многому, что я писал. Паскалевской определенности у меня ты, боюсь, не найдешь – недаром иным это мешает. В моих «Amores» есть рассказец «Бунт», там некий мозг пытается изнутри себя самого понять, что такое любовь, которая его внезапно смутила. Результат отчасти комичный, отчасти рассказчика начинает тянуть к поэзии, которая, как говорил классик, прости Господи… ну, да что цитировать?

Вообще же тут область личных склонностей, а главное, возможностей. И хотел бы иначе, да не получается. В Брюсселе я смотрел передачу с Франкфуртской книжной ярмарки, там немецкая дама рекламировала книгу Улицкой. Знаешь ли ты ее? Самая популярная сейчас повсюду писательница. Вернувшись, я стал читать ее новую книгу рассказов. Начальный тираж 75 тысяч. Ее популярность заслуженна. Эпизод зарубежной поездки у нее становится рассказом, и рассказом хорошим. Я подумал: впечатления о европейском конгрессе sex-workers, например, тоже могли бы потянуть на рассказ, я вместо этого почему-то опять сижу над стишками.

Ты, наверное, лучше меня знаешь, что сейчас в текущей литературе. Я в интернет не углубляюсь, библиотека, где я брал обычно журналы, сейчас на ремонте. Что хотя бы обсуждают, о чем спорят?

Вышел ли номер «Зарубежных записок», где должны были напечатать нас с тобой? Попроси, если вышел, прислать.

Вчера мы отвезли Галины работы в музей Скрябина, где в субботу открывается ее выставка. Для выставки мы заказали комплект открыток с электронных фотографий – есть, оказывается, в Москве такой сервис, весьма недорого. Получились замечательные репродукции. Еще один дар новой цивилизации. Прежде это можно было сделать только типографским способом, теперь посылаешь на фирму файл по электронной почте, открытки тебе приносят домой. Если хочешь, попробуй заглянуть, файл, говорят, остался в интернете: http://strimfoto.ru/users/lioshka/38383/?pw= cxw. 744oQ1T/s.

Обнимаю, друг мой. Всего самого доброго тебе и Лоре. Пиши.

Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM232
30.10.05

В том-то и дело, дорогой Марк, что всё это литературное вероучение – концентрация, дисциплина, логика и гармония языка, вся эта латинская традиция – то и дело шатается. То и дело спрашиваешь себя, возможно ли теперь продолжать в этом духе. Мы вступили в возраст, когда (если переиначить слегка фразу Замятина) будущим оказывается прошлое. Условно говоря, Чехов, Борхес... До сих пор я находил для себя единственное решение: пытаться сказать о неясном ясно, гармонизировать, так сказать, абсурд.

Только что я (впервые) прочёл роман Леонида Цыпкина «Лето в Бадене», книгу, может быть, тебе известную, опубликованную с большим опозданием и на которую русская критика, кажется, вовсе не откликнулась; роман мне очень понравился, и снова я подумал о том, что моя «классичность», если и не является в полном смысле эпигонством, то, во всяком случае, реакционна. Но ты прав: и хотелось бы иначе, да не выходит.

С Людмилой Улицкой я знаком, она очень симпатичная женщина. Романов её, к сожалению, не читал, но ценю некоторые из её рассказов. Её успех, в самом деле громкий, заслужен. Правда, рынок и массовые тиражи, кажется, начали сказываться на её работе отрицательно. Начинает давать себя знать ограниченность её художественного мира. Сделать нечто только что увиденное, будь то зарубежная поездка или что-нибудь в таком роде, материалом для свежевыпекаемого рассказа – о, нет, это не дело. Нельзя писать о том, что видишь из окна гостиницы, как и вообще нельзя писать «о жизни». Для этого жизнь должна быть прожита.

На этих днях (3 ноября) будет устроен вечер «Зарубежных записок», должны привезти номер, о котором ты спрашиваешь, вроде бы он уже вышел.

Файл с репродукциями Гали, к сожалению, не открывается.

Будь здоров, твой Г.


CharM233
5.11.05

Дорогой Марк, третий номер или выпуск «Записок» вышел, но там нет ни твоей прозы, ни моей (есть только известная тебе статья о «Бесах»). Лариса Щиголь извинялась, просила передать и тебе свои извинения: что-то там у них с объёмом номера, который отцы благодетели-деньгодатели – издательство Partner – ужали в последний момент, а они печатают вторую половину большой переводной вещи, романа Дж. Болдуина. Твоя проза стоит в частично уже свёрстанном 4-м номере.

Других новостей у меня нет. В ноябрьском номере «Знамени», если тебя это интересует, напечатана статья Я. Гордина «Осторожно – мемуары» о лживых воспоминаниях вообще и воспоминаниях Дмитрия Бобышева и старого осла Рейна о Бродском – в частности. Довольно забавно.

Мы с Лорой посмотрели (с изрядным опозданием, по телевидению) двухчастный фильм «Der Untergang», который шёл и в Москве, с Бруно Ганцем в главной роли, о последних днях в бункере фюрера. Фильм основан главным образом на воспоминаниях секретарши Траудль Юнге и книге Йоахима Феста, обе книжки у меня есть, я этой темой занимался не так давно в связи с попытками продолжать своё сочинение. Картина произвела здесь некоторый шум, некоторые протестовали: опять Гитлер!

По вечерам я кое-что читаю (Борис Дубин недавно прислал свою новую книгу «На полях письма»), но больше перелистываю, клюю что-нибудь то здесь, то там. На-днях, вернее, в одну из ночей, когда меня донимала обычная бессонница, я взял с полки Чехова и прочёл «Дом с мезонином», вещь, которую я любил, обожал всегда, с тех пор как подростком в первый год войны читал Чехова и наткнулся на этот рассказ. Странное дело – художник гостит у помещика, неподалёку живут другие, он спорит с девушкой Лидой о земстве и «малых делах» в старой – и, как становится ясно, заколдованной – усадьбе, где виднеется белый дом с колоннами, где у ворот со львами стоят две сестры, одной 24 года, другой 17, и вечером в пруду отражается слабый свет звёзд, и пахнут георгины, – удивительное дело, – от всего этого не осталось и следа, словно прошло тысяча лет, а рассказ по-прежнему веет грустью и молодостью, и проза такова, что можно только молчать, оторвавшись от страницы, и слушать эхо её музыки.

Такие дела; впадаешь в чувствительность.

Прилагаю небольшой текст, род комментария к «Сеансу», посмотри, пожалуйста; может быть, надо что-то изменить или дополнить. Если не будет возражений, я перешлю это Мише Блюменкранцу для ближайшего выпуска «Второй навигации», где он хочет поместить твой рассказ.

Обнимаю, твой Г.


Статья недавно умершей Сузн Зонтаг «Против интерпретации» (Against Interpretation, 1966), казалось бы, должна была раз навсегда покончить с манерой навязывать художественному произведению ту или иную умозрительную конструкцию. Но излечиться от этой мании, устоять против искушения истолковывать прозу как иллюстрацию чего-то внеположного ей – непросто, и автор нижеследующих заметок отдаёт себе отчёт в том, что и его объяснениям можно предъявить подобный упрёк. Тем более что мы намеренно оставляем в стороне эстетику. И всё же каждый, кто прочтёт рассказ Марка Харитонова «Сеанс», задумается, что сей сон значит.

Спрашивают у меня, говорил Гёте, что я хотел выразить в «Фаусте»?

Если произведение искусства не допускает множественных и даже исключающих друг друга толкований, цена ему невелика. Подлинный художник всегда говорит немного «не о том». Мы имеем дело именно с такой прозой. На вопрос, если бы он был задан писателю: что ты хотел сказать? – ему пришлось бы задуматься. Может быть, «то», а может быть, «это», а вернее, и то, и это.

На поверхности лежит science fiction.

Некто подвергнут эксперименту с помощью особого, неслыханного устройства. Результат превосходит самое смелое воображение.

До сих пор мы изучали деятельность головного мозга объективными методами нейрофизиологии, биохимии, гистологии, цитологии; мы изучили до тонкостей строение и функции нервной клетки, научились регистрировать активность различных зон мозговой коры и даже отдельных нейронов, изучили влияние фармакологических средств на те или иные функции мозга; мы можем сказать, какому психофизиологическому процессу отвечают те или иные сдвиги электроэнцефалограммы, и так далее. К этому нужно добавить огромный клинический материал: патологоанатомические корреляции установлены для многих душевных болезней. Но внутреннее содержание психических процессов остаётся недоступным для исследователя. Другими словами, он имеет дело с психофизическими параллелями, так сказать, бежит по следам психики; проникнуть в субъективный мир человека он не может. То, что Уильям Джеймс называет барьером личности, абсолютная замкнутость сознания – непреодолима: субъективное по определению не объективируется.

И вот оказалось, что этот барьер можно разрушить: некое новейшее изобретение позволило в буквальном смысле высветлить потёмки чужой души, увидеть и осознать мир таким, каким его осознаёт Другой. Прочесть его мысли, расшифровать воспоминания, даже направить их в определённое русло. И при этом остаться в роли объективного наблюдателя. «Настройка», «Переключение», «Соединение» – так называются отдельные главы рассказа; говорится о программах, импульсах, о «корректировании методики», «технических неполадках», «сбоях режима» и пр.

Нельзя сказать, чтобы такая беллетристическая предпосылка, основанная, как это обычно бывает в научно-фантастических повестях и романах, на отмене некоторого непреложного закона, в данном случае – закона принципиальной необъективируемости мысли, – нельзя сказать, чтобы эта находка была такой уж новой. Например, в романе Станислава Лема океан, который оказывается живым существом, способен визуализовать воспоминания астронавтов на борту космической станции, зависшей над таинственной планетой Солярис. Но автор рассказа «Сеанс», по-видимому, вовсе не настаивает на новизне своей идеи. Не говоря уже о том, что на заднем плане маячит древнейшая философская интуиция – попытки отождествить материальный мир с идеальным, преодолеть дуализм субъекта и объекта.

В том-то и дело, что это лишь предпосылка – если угодно, условность, приём. Вернёмся к началу: кто – или что – проводит этот «сеанс»? Кто проник в сознание испытуемого, кто разговаривает с ним? В самом ли деле речь идёт о техническом способе открыть незадействованные пласты? Или это высшее всевидящее око, всеведущий Разум, и экспериментатор – не что иное, как маска Бога: «И мысли, и дела он знает наперёд»? Или, наконец, это рассказ, притча – называйте как хотите – о творчестве, о том, что литература открывает писателю глубины его души, оживляет застывшую, омертвелую память, незаметно подводит к осознанию смысла жизни, глубокой оправданности всего пережитого, возрождает любовь?

«Еще бы и сны подсмотреть! – А почему бы нет? – Не наяву, конечно. – Во сне, что ли? –– Это какие? – Не знаю терминов. Другая специальность. – Что-то литературное. – Может, литературное».

Кажется, слово найдено.

По Бергсону, память всеобемлюща. Когда во сне мы видим местность или человека, о которых наяву никогда не вспоминали, это доказывает, что на самом деле мы ничего не забыли. Но «есть другие состояния». Литература, сочинительство как некий триггер, отмыкающий подвалы памяти. Сложная, на первый взгляд хаотичная организация материала в рассказе Харитонова на самом деле очень продумана, внутренне логична, замкнута и напоминает музыкальные композиции. Целая жизнь, каким-то образом уместившаяся в тесном пространстве коротенькой повести. Так рассказывают сны. Так настигают ушедшее, утраченное время, le Temps perdu Пруста. Так упорядочивают хаос воспоминаний, укрощают стихию невыразимого. Такую прозу (непроизвольно перетекающую в поэзию, в верлибры, местами даже в регулярный стих) нужно, конечно, перечитывать.

Нетрудно опознать в этом произведении тему, которая принадлежит к числу главных в творчестве Марка Харитонова, прозаика и поэта, находящегося вне основного потока современной русской литературы. (Сам писатель ссылался на повесть «Возвращение ниоткуда», на рассказ «Бунт» в книге «Amores novi»). Попытка застать психический процесс in statu nascendi, во сне ли, в бодрствующем ли состоянии, зафиксировать движение мысли, неотторжимое от эмоций, колышущееся, как желе, – литературный эксперимент столь же рискованный, как и денатурация белка в органической химии. Искусство так или иначе денатурирует действительность, искусство и реальная действительность находятся в соотношении, похожем на принцип дополнительности Нильса Бора, и не зря в финале рассказа «Сеанс» мерцает догадка, что любовь есть в конце концов порождение искусства.

Борис Хазанов


М. Харитонов – Б. Хазанову


6.11.05

Могу только поблагодарить тебя, дорогой Гена, за умный, содержательный комментарий. Чего еще может желать автор?

Прихоти «деньгодателей» становятся, увы, печальной обыденностью. Нечто похожее произошло с «еврейским» сборником, который составлял Асар Эппель. Американские (еврейские) спонсоры потребовали изменить состав, он отказался, теперь издатель ищет других благодетелей.

У нас последняя неделя была отчасти занята хлопотами по устройству Галиной выставки в музее Скрябина. Обзванивая знакомых, Галя время от времени узнавала, что у кого-то случился инсульт, у кого-то инфаркт, у кого-то обнаружен рак, у кого-то неприятности с позвоночником. Знакомые-то в возрасте. Вчера прошел вернисаж, можно немного расслабиться.

Я тем не менее сумел оформить два новых верлибра. Посылаю их тебе – с благодарностью за твой текст. А пока обнимаю тебя. Марк

Дар

Прими несравненный дар: тебе дается способность
Во все проникать сквозь покровы, под шелуху шелестящих,
Обманчивых, как улыбки, слов, угадывать за молчанием
То, что осталось несказанным. Черты неприкрашенных лиц
Проступят под нарисованными. Тебе откроется правда.
Вдруг обнаружишь пропажу, поймешь, что был обокраден
Тем, кто казался другом. Ты, наконец, узнаешь,
С кем тебе изменяла та, кого ты любил…

Постой, не спеши с благодарностью. Это не все. Ты сумеешь
Заглянуть в себя самого, больше не будешь, как прежде,
Малодушно лукавить с собой, отворачиваться, зажмурясь,
Лишь бы не видеть, не признавать жизни, как она есть,
Фальши, блевотины, крови, перестанешь тешить себя
Выдумками, увертками, довольствоваться обманом.
Трезвость сродни бесстрашию – только она позволит
Ощутить эту жизнь сполна – кожей, ноздрями, нутром.

Не надо, твой дар не по мне, возьми его лучше обратно.
К чему непосильная правда, когда ничего отменить,
Изменить, переделать не можешь? Только сойти с ума,
Головой биться о стену. Оставь мне способность и дальше
Обманываться безоглядно, верить тем же словам,
Завереньям в любви и дружбе…
Говоришь, уже поздно? Тогда
Лиши меня зрения, слуха, сделай меня дурачком,
Чтоб мог умереть, как жил, с блаженной слюнявой улыбкой.


Впервые

1

В теплом тумане сиянье улыбки – впервые.
Голос возник, отделился от музыки вод, от биенья Вселенной.
Неблагополучие мира, как непонятная боль – прорезались зубы.
Слово соединилось со смыслом. Нерукотворное чудо
На рукавице становится каплей. Запах хвои в тепле
Оттаивает ожиданьем подарка. Покачивается, набухает
На конце соломинки радуга. Майский жук посылает
Депешу в ухо из коробка: с тобою будет впервые.
Все, чего еще не было. Выведешь первое имя
На стекле по дыханию пальцем. Будет первая встреча,
Прикосновение, страх обнаженности, потрясение, дрожь.

2

Это мы уже знаем, повторяется снова и снова
То же, что и у всех: голоса, объясненная боль, однообразие
Снежных кристаллов. Присмотревшись, увидишь опять
Те же узоры, вариантов немного. Те же талые капли сливаются
В лужи, дождь вздувает на них пузыри – незачем различать.
На запотелом стекле, (вставленном вместо разбитого),
Расплывается имя. Все знакомо, понятно: еще одна встреча,
Прикосновение, зябкая дрожь, страх, обнаженность, усталость.
Дети играют в песочнице. Маленький заговорщик, сияя,
Протягивает коробок: поднеси его к уху, послушай.
Усмехаешься утомленно: слышал, слышал уже.

3

Впервые, все только впервые, опомнись, очнись – ты живешь.
Такого, как ты, еще не было, ты для того был и создан,
Чтоб обновлять этот мир ежедневно, соединять на стекле
Тепло своего дыхания с еще неотчетливым чувством,
Перебирая набор запыленных, давно всем известных слов,
Их протирать, обновлять, составлять магический шифр –
Возвращать первозданную яркость краскам, запахам, звукам.
Первые пробные капли – виртуоз слегка прикоснулся
К клавишам мостовой, поют водосточные трубы.
Пузыри на сияющих водах набухают, ликуют.
Сонная поволока смыта с листьев, травы, с лиц.


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM234
13.11.05

Дорогой Марк, тринадцать – скверное число, но ведь и остальные числа не лучше; как бы то ни было, сегодня, кажется, ничего особенного не происходит, наша осень затянулась, с утра туман, тишина, воскресенье. События во Франции как-то особенно больно тревожат, Елена Бальзамо (моя переводчица) пишет мне, что разбушевавшийся бандитизм – результат ошибочной политики последних тридцати лет и что в более общем смысле речь идёт о подлинном закате Европы. Любопытно, что установилась какая-то новая иерархия: страны мира делятся на те (их очень мало), куда ломятся толпы из Африки, Азии, отчасти из Восточной Европы, и на те, куда никто переселяться не хочет.

Из двух стихотворений – «Дар» и «Впервые» – мне больше понравилось второе, с его поразительным ощущением детства («майский жук посылает депешу в ухо из коробка» – чудесно сказано), но у меня снова возникают сомнения относительности жизнеспособности верлибра, русского верлибра. Этот стих висит на кольях ограды между «настоящими», регулярными стихами, рифмованными или нерифмованными, и честной прозой, ранит себя о колючую проволоку. Если вернуться к твоим вещам, то «Дар», где до предела сжата сильная и нетривиальная мысль, выдаёт, как мне кажется, свою прозаическую природу нагромождением громоздких слов, частью гипердактилических и от которых никуда не денешься, они в природе русского языка. А с другой стороны, для таких самоуглублённых вещей-раздумий, если они не встроены в более обширную прозу, а ведут самостоятельное существование, действительно нужен особый жанр, и какой же, если не верлибр.

Между прочим, в последнее время (для меня это новость) я натыкаюсь в журналах на стихи Вяч. Вс. Иванова, а недавно в «Звезде» 2005, 9, увидел целую поэму, по-своему интересную, под названием «Разрушение гостиницы», написанную свободным стихом, причём таким, где близость к прозе становится опасной для жизни, так что спрашиваешь себя: а зачем, собственно, понадобилось делить её на строчки?

Что у тебя хорошего, чем ты занят, продолжаешь ли стенографический дневник?

Умер Гаспаров, умер Джон Фаулз, чья «Башня чёрного дерева» и ещё несколько небольших вещей когда-то для меня очень много значили. Русский перевод «Мага» под неудачным названием «Волхв» плох.

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


16.11.05

Дорогой Гена,

близость некоторых моих верлибров к прозе отрицать не приходится, и все же это не проза. Вот я сейчас открыл в твоей антологии классический верлибр Брехта: кажется, можно бы выразить ту же мысль в публицистическом эссе. Нет, ту же не получилось бы. Я как-то цитировал Бродского: поэзию отличает от прозы концентрированность мысли. Хорошо ли, плохо ли получается – другое дело.

Знаешь, я иногда читаю рифмованные стихи современных авторов, и они мне все чаще кажутся разжиженными, расслабленными. В Бельгии, как я тебе уже писал, один переводчик заинтересовался моими верлибрами: рифмованные стихи, сказал он, у них сейчас не очень воспринимаются, тем более в переводе. Там проходил конкурс на перевод стихов Пушкина: голландская версия нашего великого классика вызывала, по словам этого переводчика, насмешливое недоумение: слащавый, сентиментальный, неглубокий версификатор. Ну, принципиальная непереводимость Пушкина – дело давно известное. А на глухих стенах в Генте он показал мне верлибры современных поэтов: способ украшать здания и заодно приобщать людей к поэзии на ходу.

Отдельные стихи Вяч. Вс. Иванова я знал раньше, он безупречно мастеровит, недаром его ментором был сам Пастернак. Сейчас, я знаю, он сделал свою поэзию достоянием публики; интересно, какое впечатление она производит в совокупности, хотя бы в виде журнальных подборок.

Мне неожиданно пришлось сделать в своей работе перерыв: журнал «Лехаим» попросил перевести для него текст Арнольда Цвейга на тему антисемитизма. Однажды они неплохо уплатили мне за перевод Кафки, не захотелось отказываться от заработка. Но распутывать синтаксис немецких фраз, растянутых на полстраницы – дело довольно занудливое.

Французские события у нас обсуждают, примеривая к российской реальности. А вообще, видимо, речь действительно идет о кризисе европейской цивилизации. Одна из составляющих этого кризиса – кризис человеческий, антропологический, демографический, и с ним, боюсь, ничего не поделать. Тем более, что не чувствуется воли противостоять ему, даже до конца осмыслить. На наш-то с тобой век этой цивилизации еще хватит. «Дальше уже не тебе», как выразился я в известном тебе верлибре.

Обнимаю тебя, друг мой. Будь здоров. Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM235
16.11.05

Дорогой Марк, немного раньше я читал другие стихотворения Вяч. Вс. Иванова, в тот раз это была подборка рифмованных стихов (Новый мир, 2004, 1), плохих, как мне показалось, в весьма расхожей манере, и удививших этим.

Стихотворение Брехта «Wirklich, ich lebe in finsteren Zeiten» я прочитал впервые в Есеновичах, где мы с Лорой врачевали после института, в начале 60-х, и оно мне сразу запомнилось, поразило меня и тем, насколько оно было созвучно нашей судьбе и моей судьбе, моему существованию с волчьим билетом и «делом», которое никуда не девалось (да и сейчас никуда не делось), – и этими переносами, перебоями фразы, совершенно новыми для меня тогда.

Не только в Бельгии, но и французская, и немецкая поэзия, и уже давно англо-американская поэзия (по крайней мере начиная с «Листьев травы» Уитмена, насколько мне известно) отказались или почти отказались от регулярного стиха и рифмы. В немецком мире это, по-видимому, окончательно совершилось, и то не сразу, у Целана, то есть окончательно добит традиционный стих. Рильке в «Дуинских элегиях» подошёл почти вплотную к верлибру, и всё-таки это ещё не верлибр. Что касается современных немцев, то всё, что мне приходилось читать, включая известных поэтов (например, Райнера Кунце, да и других), – царство свободного стихосложения.

А вот насчёт русской поэзии... Мощь и витальность традиции оказались необычайно велики. Некоторые свойства языка: эллиптичность, свободный порядок слов, чрезвычайно разнообразная морфология слов, коротеньких, средних, очень длинных – с любым количеством слогов, разнообразие ударений и, наконец, совершенно неисчерпаемый арсенал рифм сделали то, о чём писали ещё в середине позапрошлого века, – кажущуюся лёгкость традиционной версификации. Такой язык как будто создан для песен, а через них и для правильных, строго ритмических и оперённых рифмой (как сказал Пушкин) стихотворных строк. Кроме того, верлибр отстраняет изумительную изощрённость, изысканность, аристократизм русского стиха и оттого кажется каким-то отступлением, шагом назад. Мастеров верлибра в русской поэзии, кажется, почти нет. Хотя два известных стихотворения Блока прелестны. Есть ли будущее у русского верлибра? Вопрос.

Что касается утверждения, будто поэзию выгодно отличает от прозы концентрация мысли, то мы об этих материях уже толковали: позволительно, я думаю, усомниться в словах Бродского (мысль, конечно, не новая. Для меня они – проявление поэтического шовинизма). Чаще всего, впрочем, речь идёт не о концентрации, а об усечении.

Арнольда Цвейга я раза два видел и слышал (когда он ещё было жив) по телевидению. Впечатление было – не блеск. Журнал «Лехаим» просматриваю более или менее регулярно. Там печатается Бен Сарнов.

Мои занятия хоть и продолжаются, но через пень-колоду.

Жму руку, обнимаю. Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


20.11.05

Не мне, дорогой Гена, рассуждать о стихе свободном и регулярном. Я уже где-то писал, что способность изъясняться в рифму всегда казалась мне даром особым. Конечно, рифма и ритм нередко позволяют объявлять поэзией что угодно; но они же несут в себе необъяснимое волшебство, музыку, переклички, обогащающие смысл. Да что говорить! Я просто так не умею. Просто способ, которым я пользуюсь, позволяет мне выразить что-то, чего по-другому не получилось бы.

Недавно мы с Галей смотрели в театре Эрмитаж у Михаила Левитина прогон спектакля по «Маленьким трагедиям» Пушкина. Замечательное, очень театральное, изобретательное зрелище. Вернувшись, я раскрыл томик Пушкина – это все-таки несравнимо, непостижимо, божественно!

От перевода захотелось на время отвлечься, оформил еще один стишок – просто для души. Перевод уже начал тяготить. Автор оказался высокопарным занудливым пустословом. Кстати, некоторые слова я не сумел перевести, не поможешь ли? Wir Juden litten an einer ueberstarken Tschandala-Produktion”. Что такое эта Tschandala? “Diese “Tschandala” neben den entsprechenden deutschen Typ”, “indem der deutsche Tschandala den Missbrauch sanktioniert und aus ihm Nutzen zieht”. И еще одного слова я не нашел: Pleonexie. И уж заодно: “die deutsche Geschichte von Thomas Muenzer bis zur Paulskirche” – забыл, что это за Paulskirche?

Закрывается Галина выставка, сейчас поедем в музей Скрябина снимать работы.

Обнимаю тебя. Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


20.11.05

Чандала – индийская каста, самая презираемая из низших каст.

Плеонексия – человеческая ненасытность, наклонность или тенденция к избыточному.

Paulskirche находится на площади Römer во Франкфурте, сейчас место торжественных заседаний, присуждения премий и т.п.. В Паульскирхе весной 1848 г. заседало Национальное собрание, первый немецкий парламент. Символ немецкой демократии.


CharM236
30.11.05

Давно ничего не получал от тебя, дорогой Марк. Дошёл ли мой ответ насчёт «чандалы» и прочего, что это за перевод, над которым ты истощаешь свой мозг? Приносят ли переводы вообще какие-нибудь деньги? В былые годы здесь я тоже много занимался переводами для заработка. Да и в Москве, Бог ты мой, сколько я напереводил всякой всячины, сколько времени ухлопал на Лейбница, его необъятную философскую корреспонденцию, корпел над письмами-трактатми и на ночных дежурствах в больнице, и в рисовальной школе, куда возил сына, на подоконнике, и вообще где придётся, перевёл 22 листа за смехотворный гонорар, а потом унизительно выколачивал его в бухгалтерии издательства «Мысль». В конце концов эти тома вышли, в первом или в первых двух, не помню точно, ещё стояла моя фамилия, а в третьем – просто «перевод с французского», кто перевёл, неизвестно, – ибо эти крысы не замедлили уведомить издательство о том, что я должен отчалить, а может быть, и сами философы-редакторы струхнули, узнав от кого-то о моих обстоятельствах. А работа устного переводчика с трёх языков в Центральной медицинской библиотеке для сочинителей диссертаций, за 60 копеек в час – бу-бу-бу, целыми часами, словно живая машина, – смешно и горько вспомнить.

И вообще, сколько труда и усилий в прежней жизни было ни к чему, пошло прахом.

Мы с Лорой каждый день ездим в клинику для облучений. Хорошо, что хоть врачебная касса берёт на себя часть расходов на такси. В остальном жизнь пока довольно монотонная. Прошёл первый Адвент. Deutsche Künstlerhilfe (есть такая филантропическая контора при Bundespräsidialamt, то есть ведомстве федерального президента, в Берлине) известила меня, что небольшое пособие, которое они мне выплачивали в виде добавки к моей ничтожной пенсии, считавшееся пожизненным, в следующем году, вероятно, накроется медным тазом – режим экономии, новое правительство успело взяться за дело. Лора, конечно, тоже вышла из строя. Посмотрим: mal sehen, sagte der Blinde.

Я сочинял разные мелочи, несколько рассказиков, рецензию на книгу Дубина «На полях письма», что касается романа, то он, кажется, окончательно зачах. Самая очевидная причина – гнусная старость. Но, может быть, дело не только в этом. Временами я совершенно теряю интерес к своей затее. Бывает, что замысел кажется великолепным, вдохновляющим, а как дошло дело до исполнения... Медуза переливалась красками радуги в воде, стоит её выловить – комок бесцветной слизи. Несостоятельность самого проекта.

Роман должен был называться «Вчерашняя вечность, фрагменты ХХ века», представлял собой отважную попытку соединить несоединимое: биографию с историей.

Странно, что никто (по-видимому) не задумался всерьёз, почему наш пророк потерпел фиаско с «Красным колесом». (На мой взгляд, довольно безвкусное название). Замысел был пограндиозней «Войны и мира». Считалось, я, по крайней мере, так думал, что идеолог пожрал художника; было видно, что писателя погребла под собой лавина документального материала; что приёмы письма и прежде всего чудовищный язык сами по себе сделали эту прозу нечитабельной; что, оставаясь в веригах устарелой поэтики, романист спасовал перед областью действительности, запредельной его собственному жизненному опыту; к этому я добавил бы неумение создавать женские образы, коренной порок Солженицына. И так далее; всё это так, но дело не только в этом. Дело, по-моему, очень ясное, и странно, повторяю, что никто внятно об этом не сказал. Фатальной ошибкой была презумпция архаического жанра. Амбициозный проект всеохватной исторической квази-народной эпопеи à la Лев Толстой (вот кто поистине навис огромной тенью над русской литературой), где судьба героев должна была выглядеть как отражение и часть истории, – этот проект был обречён, что называется, in nuce. Кому нужна эта история в лицах? Хочешь не хочешь, а их роль становится функциональной. Они кого-то «представляют». Многоосная музейная колесница с паровым котлом, неприспособленная для современных дорог и скоростей, ползла еле-еле и, наконец, стала. В который раз пришлось убедиться, что время монструозных эпопей прошло совершенно так же, как «умчался век эпических поэм».

Конечно, – если вернуться к моей затее, – я не имел в виду что-либо похожее. Что мне Гекуба? Я живу в другом мире – и литературном, и реальном. (Как и ты, я думаю, живёшь в другом мире). Я поддался другому искушению. Но результат подозрительно схож: потеря живого человека, или, лучше сказать, потеря человеческой души. Положим, это действительно «фрагменты», выхваченные наугад куски времени, скреплённые чьей-то индивидуальной судьбой, как рёбра и позвонки мамонта скрепляются проволокой и получается скелет. Но от этой злополучной функциональности, иллюстративности невозможно никуда деться.

Такие дела. Напиши мне что-нибудь.

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


2.12.05

Дорогой Гена!

Прости, что не сразу поблагодарил тебя за помощь, я ждал, что ты напишешь подробнее. Не перестаю поражаться твоей эрудиции. От перевода я, слава Богу, отделался, пришлось помучиться. Платят в «Лехаиме» разным авторам по-разному, мне в прошлый раз за Кафку уплатили, как за оригинальный текст. Посмотрим. Вообще я переводов давно не беру, но за переиздания время от времени приходят небольшие денежки: за того же Кафку, за Гессе. А недавно сказали, что могут переиздать мой перевод Георга Форстера, «Путешествие вокруг света». Это громадная работа, 40 с лишним листов. Можно, не шевелясь, получить больше, чем за нынешнюю прозу.

С облегчением вернулся к своим баранам, оформил еще два верлибра. Как бы ни судить об этих моих опытах, меня радует возможность хоть что-то иногда завершать, что-то выразить. Мелкие тексты в совокупности могут сказать не меньше, чем роман, они сами выстраиваются в своего рода роман – роман прожитой жизни. Пастернак считал свой роман не только работой вершинной, итоговой, ему казалась по сравнению с ним несущественной вся предыдущая поэзия. Я, мягко говоря, с ним не могу согласиться.

Солженицын свою грандиозную эпопею затеял, по его собственным словам, отчасти еще потому, что кроме писателя, просто некому было осмыслить историю Февральской революции. В стране, где не было ни самостоятельных историков, ни экономистов, ни парламентариев, только литература могла делать хоть что-то за них. Даже обсуждать проблемы сельского хозяйства – мы еще помним эту прозу. Но когда проект был в разгаре, вдруг и профессионалы получили возможность высказаться, художественная же история в лицах оказалась, как ты верно заметил, не совсем делом литературы. Поражение бывает не менее грандиозным, чем замах.

Я вчера был на обследовании в институте Склифосовского, где больше трех лет назад мне удалили холестериновую бляшку из сонной артерии. Теперь и на второй артерии обнаружили стеноз, 60% закрыто, посоветовали опять подумать об операции. Но как-то пока не хочется, чувствую я себя нормально. Риск, что говорить, есть, но ведь и операция – риск, правда?

Сколько времени Лоре еще ходить на облучения? От нас с Галей ей поклон и самые добрые пожелания.

Будь здоров, Гена. Пиши. Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM237
16.12.05

Дорогой Марк, не писал тебе целую вечность. А тем временем Рождество и Новый год уже на носу. Отживающий год начался как будто неплохо, я дважды ездил в Париж, выходили книжки (хотя – что с того?), а потом это началось. Лечение, довольно мучительное, продолжается, а как пойдут дела дальше? У нас гостил Илюша, всего три дня; в день, когда он прилетел, немного позже, на аэродроме О’Хара в Чикаго была авария из-за сильнейшего снегопада.

Моя литература существует клочками, урывками, время от времени я принимаюсь за переписывание старого, всегда находишь какие-то ляпы, недоделки. Начертал даже между делом небольшой рассказец. Но невозможно отвязаться от подозрения, что всё это – только уловки, лишь бы не заниматься романом. Когда я перечитываю от начала, он мне даже почти нравится; вроде бы ничего; но чем ближе к «современности», тем всё хуже.

Продолжаются посиделки, примерно раз в месяц или немного короче, на которых я вещаю о литературе: род невинного развлечения. А вчера был даже вечер в зале Еврейской общины, собрались люди частью мне знакомые, по большей части незнакомые. Все они приехали в Германию в последние пять, восемь, самое большее десять лет, большинство из Киева или Харькова. Четвёртое поколение советских эмигрантов; конечно, уже не изгнанники, но – никуда не денешься – эмигранты. Когда-то я очень много читал или вещал перед немецкой и австрийской публикой, теперь всё это в прошлом.

Ничего не знаю о твоих делах. Что ты пишешь? Где бываешь? Поддерживаешь ли связь с «Зарубежными записками»? с Nota Bene?

Крепко обнимаю. Твой Г.


CharM238
18.12.05

Дорогой Марк, когда я думаю о литературе (например, в связи с посиделками, о которых писал тебе позавчера), то мне кажется, что пора бы уже пересмотреть свои представления об этом предмете, «убеждения», которые мало помалу становятся чем-то заученным, – но потом всегда оказывается, что я невольно съезжаю на старые рельсы. Есть и другое: мысли, которые некогда казались важными, если не новыми, понемногу превращаются в «материал»; ими можно уснастить, на правах полухудожественного эссеизма, прозу, собственная же их ценность – нечто не столь существенное. Проза беспринципна – это тоже, впрочем, давнишняя мысль.

Пытаюсь сдвинуть с места свой злополучный роман, если его вообще можно назвать романом. Так сдвигают с места железнодорожный вагон, я научился этому в лагере. Толкают руками, – это делает один человек, – толкают, толкают, пока, наконец, по известному физическому закону, громадина не начнёт раскачиваться, и глядишь, поехала, надо только идти сзади и слегка подталкивать одной рукой, чтобы не остановилась, а при малейшем уклоне – суметь вовремя остановить. Приходилось мне и спасаться от наезжающего вагона.

Время от времени, как и прежде, я проглядываю в интернете русские литературные журналы – тоже в некотором роде развлечение. Между прочим, натолкнулся в «Дружбе народов» (опять-таки в одной статье Анны Кузнецовой – далась ему, скажешь ты, эта Кузнецова) на такое рассуждение.

Типичные черты “филологической прозы” выглядят примерно так. Эмпирическая реальность сама по себе видится неполной, что ли, недостойной самой себя. Без умственных спекуляций она кажется голой, без философического “занудства” — ничтожной, собственная, как и всякая вообще “органика”, “умному” писателю кажется постыдным атавизмом, который культура должна “преодолевать”. Поэтому если по форме вещь совпадает с романом, то непременно наличествует утяжеленный культурный слой, подчиняющий себе эмпирические реалии и являющийся, по сути, философским трактатом, в качестве средств выражения мысли использующим не понятия, а образы.

Мне показалось, что это обо мне или о таких, как я. Обилие кавычек, учёных словечек, неточное словоупотребление, кудрявый синтаксис – обычные признаки плохого стиля (Анна пишет модно), но мысль заслуживает внимания. Протест против рефлектирующей прозы, конечно, не новость. Как и сама эта проза. Но тут говорит представительница относительно молодого поколения и довольно известный критик. Над этим стоит задуматься.

У нас с тобой накопилась довольно обширная корреспонденция. Что если бы мы отобрали некоторое количество писем и попытались бы сделать из них книжку. Не заинтересовал бы такой проект, допустим, издательство НЛО, выпускавшее «Способ существования» и «Стенографию конца века»?

Обнимаю, твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


20.12.05

Дорогой Гена,

У нас уже зима, снег, я понемногу хожу на лыжах. В работе у меня очередная пауза. Попробовал дописать начатую когда-то детскую сказочную повесть. Прошлая, «Учитель вранья», заканчивалась неосторожным обещанием: «Продолжение следует». Недавно мой внук (и не он один) напомнил мне об этом. Первые главы, около полутора листов, получились довольно интересными, но дальше фантазия иссякла. Прежнюю я начинал писать для своих тогда еще маленьких детей, они мне каждый день подсказывали идеи. Сейчас подсказывать некому.

Но, как сказал один академик-физик своим сотрудникам: не все же работать, надо иногда и думать. Чем я с удовольствием и занимаюсь. Перечитываю разные книги. Среди прочих, например, Борхеса – еще раз убедился, как много у тебя с ним общего. Вот, кстати, писатель, у которого прозу не отделить от эссеистики – он, что ли, кажется твоей «известной» (кому, кроме тебя?) критикессе занудливым? А могу вспомнить, скажем, весьма популярного и увлекательного Кундеру, который в романе «Бессмертие» перемежает повествование эссеистическими отступлениями о Музиле, называя его своим учителем. Не говорю о самом Музиле. У читателей и критиков могут быть разные вкусы, меняются предпочтения, моды, за развитием литературы надо следить, как и за развитием жизни, меняешься поневоле – но остаешься при этом самим собой.

Вспомнился один давний стишок, я подумал, что у нас сейчас схожее состояние – и захотелось посвятить его тебе:


Б.Х.
Опустошены закрома. Бесплодное время,
Невыносимый простой. Безделье смущает,
Как бессилие – неспособность постыдна.

Благослови эту паузу, передышку,
Промежуток, ожидающий наполнения,
Безмолвие после звука, предвестие звука.

Дышат пустоты, поры уже открыты,
Готовы впитывать соки – вот они подступают,
Поют, поднимаются от корней. Будет цвести.


Если ты ничего не имеешь против – прими это рождественское подношение.

В издательстве «НЛО» уже второй год лежит моя книга, издательница, очаровательная женщина, назвала ее «замечательной», но время от времени разводит руками: портфель перегружен. Издательство в основном филологическое, в портфеле работы, получившие университетские гранты и просто кем-то оплаченные. Я тоже как-то подумал, что наша переписка могла бы представить некоторый литературный интерес, но без спонсора на издание вряд ли можно рассчитывать. Скомпоновать какую-то книжку впрок все равно, конечно, стоило бы, у тебя уже есть опыт подобных публикаций. Но у меня сейчас, боюсь, на это не хватит работоспособности, тут мне с тобой не сравняться. Я и расшифровку оставшейся стенографии все откладываю, а без меня ее никто не прочтет. Новую, «Стенографию начала века», расшифровываю по ходу дела, кое-что даже публикую.

Ты, кстати, спрашиваешь о «Зарубежных записках». Я знаю от тебя, что там мою публикацию перенесли с третьего номера на четвертый. Если она уже появилась, попроси, чтобы прислали.

А пока всего тебе самого доброго. Обнимаю

Твой Марк


Б. Хазанов – М. Харитонову


CharM239
21.12.05

Сегодня самый короткий день в году. Глухой, серо-белый, полузимний день. В городе всё постепенно затихает. Спасибо, дорогой Марк, за маленький рождественский подарок – маленький, но ценный. Конечно, мне приятно и лестно увидеть мои инициалы перед этим стихотворением. Я воспринимаю его как призыв не вешать нос, но его содержание и глубже, и универсальней.

Насчёт Кундеры (которого я читал главным образом в немецких переводах, а книгу «Преданные завещания», чисто эссеистическую и которая меня весьма заинтересовала, ещё до того, как она была здесь переведена, то есть читал по-французски) я так и не мог решить, хороший ли он писатель или не совсем. В нём, безусловно, есть очень много привлекательного. Можно понять, почему он стал так знаменит, хотя, с другой стороны, именно это и смущает. Кажется, что он почти не требует от читателя встречных усилий, не предъявляет к нему никаких требований. В этом можно подозревать известный расчёт. Его вещи всякий раз производили на меня впечатление безупречно выполненных, имеющих замечательный товарный вид изделий из синтетики. Эссеизм? Самый известный роман, «Нестерпимая лёгкость бытия», начинается, несколько нарочито, с рассуждений по поводу философии вечного возвращения.

Совсем другое дело Борхес, и ты совершенно прав: я и сам замечал post factum, вернее, post scriptum, что подчас вольно или невольно подражал Борхесу или, по крайней мере, испытал его магнетическое действие. Это писатель исключительной красоты – красоты мысли и исполнения. Надо и то сказать, что он превосходно переведён Дубиным, Ярцевой-Кулагиной, Багно и другими.

Всё же я не зря процитировал статью А. Кузнецовой. Статья, может быть, и прошла незамеченной, как многое, как всё, но в ней звучит глас народа. Всякая попытка внутрироманной рефлексии есть занудство, «философия». Сколько раз мне приходилось слышать в России это словечко с интонацией презрения или пренебрежения, и притом из весьма различных уст. Критики не любят философии, точнее, не любят мысль. Самая идея возможности или даже необходимости дистанцироваться от собственного повествования внутри самого повествования, подвергнуть сомнению романный мир, не выходя из его границ, – идея отнюдь не новая, – рождает чувство неудобства, сбивает с толку, раздражает, и, кажется, я понимаю, чем вызвано, а возможно, и оправдано это раздражение.

Ты упомянул о своей детской книжке (книжках). Вот какая это была, для меня, по крайней мере, прекрасная школа. Я ведь тоже в своё время пописывал для журнала «Пионер», был поражён, когда получил за статейку о переливании крови гонорар, равный моей месячной зарплате врача. Выпустил даже две книжки, правда, не для дошкольников, а для школьников, одну о медицине и врачевании, другую – об Исааке Ньютоне. Писание для детей чрезвычайно дисциплинирует. С ребёнком можно вести разговор о чём угодно, но он не терпит болтовни.

Хорошо понимаю, что мысль издать переписку неосуществима. Я упомянул об издательстве НЛО, так как тебя там знают. Если автор – чужой незнакомый человек, ему не только откажут, но по московским обычаям ему даже не ответят. Спонсор, – где же его взять. Да и кто станет поддерживать проект такого рода, ведь это всё та же философия.

Хотя я видел недавно редакторшу «Зарубежных записок», но самих записок – нового номера – не видел. Вышел ли он, не ведаю.

Крепко жму руку, обнимаю. Твой Г.


CharM240
24.12.05

Дорогой Марк, я послал тебе целых два письма, не дождусь ответа. Сегодня в Германии канун западного Рождества, Heiliger Abend. Все сидят по домам, целыми семьями, и свет горит во всех окнах. Мы с Лорой не то чтобы празднуем, но всё же угостились уткой, купленной на известном тебе, знаменитом Viktualienmarkt, и превосходным вином с берегов Роны, которое подарил мне сын винодела в мае, в городке Карпантра. Ну, там ещё Plätzchen (рождественские домашние коржики, присланы, как всегда, из Эссена вдовой Уве Графенгорста), и так далее. Внешние (политические) новости ужасны, то, что слышится из Росии, тоже не особо веселит, а жизнь между тем идёт – и уходит.

Настроение смутное, пробовал что-то записывать, проглядывал старое. Lesen? У меня лежит толстая биография Пруста J.-Y.Tadié, том дневников Андре Жида, но это тоже скорей поглядывание и поклёвывание то там, то здесь, нежели правильное чтение. Можно рассматривать такое времяпровождение как погоню за упрыгавшей птицей вдохновения. Странное дело: я пытаюсь вспомнить, какие книжки (беллетристические) я в последнее время прочёл как положено, то есть от начала до конца, и на ум приходят лишь «Весна в Бадене» Леонида Цыпкина и (но уже довольно давно) романы Гайто Газданова. А также повесть «Возвращение» некоего Б.Хазанова, которую я читал Лоре вслух на сон грядущий.

Мне прислали из Харькова экземпляры моего сборника прозы, я послал тебе – авось дойдёт.

Был на-днях в Обществе Гёте и слушал там доклад о Шиллере – заканчивается год Шиллера – и ещё один, ради которого, собственно, и пошёл, о новелле Т.Манна «Трудный час» (Schwere Stunde), где ни Шиллер в Иене, ни Гёте в Веймаре не названы по имени, хотя сразу же угадываются. Был прослушан и компакт-диск: автор читает свой рассказ. Я хорошо знаю голос Томаса Манна, да и новелла эта для меня очень много значит. Но какая почти невыносимая пафосная декламация! Я так и представил себя, как он вечерами громогласно читает свой только что написанный текст терпеливой Кате и детям.

Обнимаю тебя. С наступающими праздниками вас обоих!

Твой Г.


М. Харитонов – Б. Хазанову


30.12.05.

С наступающим Новым годом, дорогой Гена! Пусть развеются над вашим семейством все беды, и станет светлей!

Я понемногу читаю, думаю, хожу на лыжах. Несколько дней назад дочка дала мне знаменитую английскую книгу Dan Brown. The da Vinci code, 600 страниц убористого шрифта. Я начал читать – и уже не смог оторваться. Виртуозный интеллектуальный детектив, в каждой главе неожиданный поворот, затягивает. Мне осталось меньше половины, может быть, до Нового года сумею закончить. Надо от этого чтения освободиться, а то ничем другим заниматься не могу. Вот когда жалею, что овладел только стенографией, но не скоростным чтением. Я был свидетелем, как читал Кома Иванов, с которым мы были прежде дружны. Он как-то пригласил меня на спектакль в свой Институт славяноведения и балканистики (артисты играли «Стулья» Ионеско, в обычном театре этого тогда нельзя было показать). Перед началом спектакля к нему подошла аспирантка и попросила прочесть ее работу. Я сидел рядом, он при мне ее полистал, держа так, чтобы я тоже видел. Это была статья о поэзии, помнится, Тракля, стихи цитировались по-немецки, но я не успевал прочесть даже двух-трех строк, он перелистывал. В антракте она подошла, спросила Кому, когда он может дать ей отзыв. «А я уже прочел, – сказал он – и сделал несколько деловых замечаний по тексту. Завидная способность. Не знаю, правда, как воспринимается на такой скорости текст не научный, а художественный. Мою прозу он, во всяком случае, не воспринимал, что не мешало нашим добрым отношениям. Мне вообще иногда казалось, что в произведении искусства его больше всего интересуют знаковые системы, культурные переклички, ассоциации, аллюзии – эрудиция его беспредельна. У него, кстати, есть большая работа об Эйзенштейне, который тебя тоже интересовал – это разбор не произведений, а концепций, замыслов, интеллектуальных построений.

Будь здоров, дорогой Гена, и всего самого наилучшего Лоре. Привет и новогодние поздравления вам обоим от Гали. Обнимаю, Марк