Итак, дорогой Гена, с 2007-м! Для меня, как ты знаешь, это год юбилейный. Недавно я получил письмо от одного венгерского издательства: меня пригласили принять участие в периодическом сборнике, где о себе рассказывают известные люди, которым в этом году исполняется 70. На этот раз пришел черед родившихся в 1937-м. Текст должен быть не более 70 строк. Я послал им экстракт из эссе «Родившийся в 1937».

Минувший год я завершил неожиданной для себя работой: переложил на русский язык стихотворение Фернандо Пессоа. Переводом это назвать нельзя: я не знаю, как выглядит португальский оригинал, регулярный это стих или верлибр. Французы, и не только они, с некоторых пор в качестве перевода любых стихов предлагают, как ты знаешь, даже не верлибр – качественный подстрочник. По-моему, это правильно. Предлагаю тебе свою версию. Текст для новогоднего поздравления грустноватый, но что ж тут поделаешь?

Времена, когда праздником был день моего рождения…
Я был счастлив, и все еще были живы,
Собирались у нас, в старом доме – это была традиция,
Что-то вроде светской религии, ритуал, торжество,
И я отмечал его, праздновал вместе со всеми.

Времена, когда праздником был день моего рождения…
Все меня называли умницей, хотя что я тогда понимал?
На меня, говорили, надеются – значит, я был достоин надежд.
Когда начал надеяться сам – надежды уже не осталось.
Стал понимать что-то в жизни – в ней уже не было смысла.

Да, наверное, лишь в сердцах тех, кто меня любил,
Я еще кем-то был. Куда все это ушло –
Время, когда праздником был день моего рождения?
Сейчас я похож на разъеденный сыростью дом,
(Тот, старый, едва различаю сквозь мерцание слез),
Дом, переживший жильцов, никому уже больше не нужный.
Так отгоревшая спичка переживает себя.

Времена, когда праздником был день моего рождения…
Я еще мог любить, кем-то казался себе, надеялся кем-то стать,
Странствовал больше в мечтах, нежели наяву,
И не сомневался при этом, что действительно существую.
Ничего этого больше нет, все проглочено второпях –
Не успел даже толком распробовать вкус.

Я, точно слепец, не различаю того, что вокруг,
Но отчетливо вижу тот стол, скатерть на нем, посуду,
Угощения, фрукты, пирожные – им не хватало места,
Тетушек старых, кузин, и все это для меня –
Во времена, когда праздником был день моего рождения.

Сердце, остановись! Не стоит томиться зря.
Добавлены лишние дни, но праздника нет среди них.
Я пережил себя. О, Боже, о, Господи-боже!
Какая же это боль – невозможность с собой унести
Время, когда праздником был день моего рождения.

Вчера я позвонил, среди прочих, Герману Степановичу Кнабе. Он пока не получил приглашения из «Второй навигации», но предложением заинтересовался. Дал мне свой электронный адрес:[]. Можно сослаться на меня. Это высокий профессионал, культуролог, античник, переводчик.

На всякий случай, кстати, посылаю тебе телефон «Лехаима»: 792 31 10. По моему опыту, они сами о своем решении не сообщают, надо у них справляться. Но у нас сейчас минимум дней десять почти никто не собирается работать, в основном будут пьянствовать. Ночью мы с Галей прогулялись к акведуку, там сейчас роскошный парк, елка, и все запускали фейерверки. Часов до трех – грохот, свист шутих, запах пороха.

Еще раз с Новым годом тебя и Лору! Всего вам самого доброго. Марк

Дорогой Марк, и тебя, и Галю – с уже наступившим! Авось этот год будет лучше прошедшего. Да и дата – LXX – кое-что значит.

Сегодня отбыли за океан наши внуки с Сузанной. Это была всё-таки немалая нагрузка, особенно для Лоры. Настроение поганое, всё время думаешь о предстоящем (10 янв.) обследовании: а что если всё – изнурительная химиотерапия и прочее – напрасно?

Ты прислал грустное стихотворение – подстать всему.

Фейерверк в ночь Нового года – и у нас, как каждый год, по всему городу, часов до двух ночи.

Блюменкранц написал Г.С. Кнабе по адресу, указанному тобой. Понемногу вокруг альманаха собираются престижные мужи. Очередной выпуск готовится к весне.

«Новый журнал» (Марина Адамович) тиснул-таки отрывок из моего романа – начальные главы.

что Лоре показало обследование? Хотелось бы надеяться, что все в порядке.

У меня время назад подскочило давление, я обратился к иглоукалывателю. В поликлинике мне сразу бы закатили укол какой-нибудь магнезии и велели бы лежать: обычное дело. Этот прослушал разные пульсы и поставил диагноз: у вас простуда. – Какая простуда? – удивился я. – У меня ни кашля, ни насморка. – Вы думаете, простуда проявляется только насморком и кашлем? – усмехнулся он. Она проявляется по-разному. Лекарства могут снять симптомы, болезнь остается. Провел три сеанса, рекомендовал больше двигаться. Помогло. Я ему с некоторых пор доверяю. Он окончил медицинский институт в Ташкенте, потом два года овладевал традиционной акупунктурой в Китае, несколько раз помогал мне и особенно Гале. У нее как-то раз появилась болезненная опухоль на пальце, разные врачи проводили разные обследования, назначили операцию. Этот операцию отменил: просто, сказал, ноготь растет куда-то не туда, надо направить куда следует какую-то энергию «че». Опухоль прошла. Еще раньше у нее были нелады с позвоночником, она с трудом двигалась, успела получить инвалидность (а с ней небесполезные льготы) прежде, чем он ей помог. Мне интересно слушать во время сеансов его многословные и малопонятные объяснения, философствования. Я понял, во всяком случае, что организм живет по каким-то своим, не всегда очевидным законам, восточная медицина помогает ему самому, без лекарств, справляться с болезненными нарушениями.

Жду от тебя вестей, Гена. Всего вам самого доброго.

на компьютерной томограмме очажки в лёгких (метастазы опухоли) уменьшились или, по крайней мере, не растут – эффект весьма интенсивной химиотерапии. Это не выздоровление – выздороветь на этой стадии едва ли возможно, – но ремиссия, отсрочка. Теперь начато другое лечение (антигормональное), дальше будет решаться, стоит ли пытаться удалять метастазы хирургическим путём. Конечно, камень свалился с души – пока что. В феврале, 8-го, если самочувствие будет приличное, мы с Лорой собираемся вместе с немецкой роднёй отправиться на Мальорку, на три недели. Однажды, лет пять тому назад, мы там уже были.

Ты пишешь об акупунктуре. Надеюсь, она тебе помогла. Это главное. Здесь иглоукалывание весьма распространено, медики проходят специальное обучение. Теоретические (скорее, мифологические) основы дальневосточной медицины не подлежат научной критике, но дело не в этом, врачи – не ригористы и оценивают достигнутое по принципу: победителя не судят. Если иглоукалывание, прижигания и пр. помогают – значит, так тому и быть.

Других особенных новостей нет. Бен Сарнов прислал мне свою последнюю, довольно толстую книгу «Маяковский. Самоубийство», и мне пришлось, прежде чем написать ответ, ещё раз обдумать своё отношение к поэту, не принадлежащему к числу особо для меня важных и любимых. Каковы твои взаимоотношения с Маяковским?

Я по-прежнему занимаюсь своим романом. Как бы ни относиться к этому изделию – а я отношусь к нему без восторга, – получается, как я заметил, трилогия или триптих: те же, хоть и по-другому повёрнутые, мотивы, места и персонажи, что и в двух других книгах, «Я Воскресение и Жизнь» и «К северу от будущего».

Жму руку, обнимаю, жду твоих писем, желательно – поподробней.

Слава Богу, дорогой Гена! Будем считать, что пока обошлось – и надеяться на лучшее.

Интересно, что написал Бен о Маяковском, и что ты об этом думаешь? Мне вспомнилось, как уже много лет назад он начинал писать опровержение на книгу Карабчиевского – не знаю, закончил ли. По странному совпадению, вдруг сразу несколько человек занялись Маяковским. Не так давно у нас был в гостях главный режиссер театра «Эрмитаж» Михаил Левитин, рассказывал о своей новой работе: спектакле по трагедии «Владимир Маяковский», с использованием других фрагментов, документальных текстов. Одна из его мыслей: Маяковский – сплошная боль, он постоянно страдал, мучился. И ему надо было страдать громко, публично. Он очень театрален. Я тогда перечитал эту трагедию. Талантливый 20-летний юноша действительно криком кричит, как ему плохо – ему кажется, что он вбирает в себя общую боль. Ему сочувствуешь, но про себя пожимаешь плечами: как-то взвинченно, невразумительно – в чем, собственно, дело, чем он так мучится? Но в театре это может быть интересно, я пока не видел.

А перед Новым годом мне прислал свою большую работу о раннем Маяковском Кома (Вячеслав Всеволодович) Иванов. Часть ее была опубликована в юбилейном сборнике Витторио Страда, у тебя он, кажется, есть, можешь посмотреть. У меня вызвал недоумение финал работы, я Коме об этом написал. Его ответ смутил меня еще больше. Воспроизведу для тебя этот обмен мнениями (между нами, конечно).

«Меня смутили некоторые заключительные пассажи Вашей работы. «Маяковский, – пишете Вы, – был связан с тем началом великой русской революции, осмысленного и справедливого – щадящего невиновных (я намеренно возражаю расхожему «бессмысленный и беспощадный») возмущения народа, которое изливалось в ранних его стихах. Он его разделил». Я недавно перечитывал дневники и «Окаянные дни» Бунина – свидетельства, цитаты, факты, сам когда-то копался в этой истории. Убийство Кокошкина и Шингарева, (не говорю о царской семье), расстрелы заложников, бессудные расправы ЧК, «ножичком на месте чик» – перечислять можно страницами. Где тут «осмысленное», «справедливое», «щадящее невиновных»? Что на самом деле разделил Маяковский? Я тут, видно, чего-то не понимаю.

Как не понимаю и последующего утверждения: «Эта революция не кончилась, одни перевороты, оттепели, заморозки, перестройки и недостройки, аресты и реабилитации (часто посмертные) сменяются другими, мы живем в продолжениях революции и в состоянии уловить только те отблески и отзвуки, которые не затемнены и не заглушены непрерывным блеском и грохотом истории». Ведь так историю вообще, и не только российскую, можно трактовать как перманентную революцию: все время что-то происходит».

Под революцией в ее начальном периоде я имею в виду то умонастроение бунтарей начала века, которое в ранних стихах (до революции, о ней Маяковский знал заранее из-за предсказания Хлебникова, но и сам по себе- он и был частью революции вместе с Пикассо, Хлебниковым, Пастернаком, Шагалом, Эйнштейном, Бором, Циолковским) отразил и воплотил Маяковский и которое я считаю исторически и человечески оправданным. Случившееся сразу после большевистского переворота (по сути контр- революционного) я и расцениваю как контрреволюцию (толпа, том числе и совершая те злодеяния, которые Вы называете, выступает как орудие угнетения, так было и с Гитлером и у нас много раз): Ленин совершенно неслучайно запрещает революционные вещи Маяковского (хотя потом –на следующем этапе Ленин лавирует и поэтому признает начало антибюрократических стихов Маяковского). Вы ошибочно толкуете мои слова о «начале революции», противопоставляя им то, что я описываю как более позднюю контрреволюцию: Ваши доводы не относятся к той продолжающейся глубокой революции душ и гениев, о которой я говорю.

Еще важнее второе наше расхождение, поскольку оно касается не прошлого (как первое, где можно считать причиной разночтений разное понимание слов про историю- прошлое :«начало», «революция»). А здесь речь о настоящем и будущем, как они продолжают период перманентной революции (термин Троцкого уместен. Здесь я согласен с Вашим словоупотреблением):

Я глубоко убежден в том, что Россия- как Франция после Великой революции- столетие (уже с лишком- после 1905г.) переживает и все никак не изживет все ее прямые последствия, к которым относятся не только большевистская контрреволюция, дальше затеянная тем же Лениным попытка возврата через НЭП к началу буржуазной революции (кстати, именно поэтому Ленину тут стало идти по дороге с Маяковским- у них возник общий враг: советское государство, тем же Лениным перед этим созданное и его скушавшее, как потом Маяковского), ее подавление Сталиным- и все дальше до попытки перескока от государственного капитализма к олигархическому и обратно. Если продолжать сравнение с Францией, нынешний этап близок ко времени между Наполеоном Третьим и Парижской Коммуной и ее расстрелом Тьером. Удастся ли избежать этих последних катастроф перед окончательным установлением буржуазной демократии (только тогда, но не раньше! период революции в моем смысле кончится), пока нельзя сказать. Но это должно решиться в ближайшее время. Осложнение, делающее невозможной прямую аналогию с концом периода во Франции, состоит в том, что одновременно – впервые в истории !- быстро идет глобальное объединение всего земного шара. т.е. осуществляется именно троцкистский вариант, [но пока- кроме Китая- не в чисто коммунистическом экономическом оформлении- скорее по типу ленинского империализма как высшей стадии- при политической гениальности предвидения он ошибся в сроках] при одновременном обострении противоположных фундаменталистских тенденций. исторически обреченных : человечество как биологический вид выживает только при победе глобализма. Иначе погибнет.

Возможно, ты, Гена, поможешь прояснить мое недоумение. Напиши.

я, конечно, далеко не уверен, что понял мысль Вяч. Вс. Иванова вполне и до конца. Думаю, однако (судя, в частности, по некоторым оговоркам, например, по этому перечислению имён: Пикассо, Хлебников, Пастернак, Шагал, Эйнштейн, Бор, Циолковский...), что Кома имеет в виду грандиозный всеевропейский сдвиг – можно назвать его революцией, – который произошёл на переломе XIX–XX веков, завершился между двумя мировыми войнами и захватил естествознание (теория относительности, физика микромира, рождение генетики), философию (Бергсон, Витгенштейн, венский кружок, Хайдеггер), искусство (отказ от реалистической парадигмы в литературе, парижская и мюнхенская школы в живописи, «новая музыка», кино; Пруст, Джойс, Кафка, Т. Манн, Т.С. Элиот, Борхес, Платонов, Бруно Шульц и т.д.; Шагал, Пикассо, Клее, Модильяни и т.д.; поздний Малер, Шостакович, Шёнберг, Стравинский, Прокофьев и т.д.;). Одновременно – обе мировых войны, дискредитация и крах либеральной демократии XIX века, русская революция, рождение и триумф тоталитарных режимов, конец классического капитализма и буржуазного общества, конец доминирующей роли Европы в мире...

Оригинальность (и странность) представлений Иванова, как мне кажется, в том, что он не видит конца этой революции. (В книге Себастьяна Гафнера «Im Schatten der Geschichte», отрывки из которой я когда-то переводил и печатал в нашем бывшем журнале, есть любопытная статья о том, что буржуазная революция не закончилась). Но параллели с Французской революцией кажутся мне натянутыми. Моё глубокое убеждение состоит в том, что ХХ век принёс человечеству нечто новое, небывалое.

К сожалению, я не знаком с работой Комы о «лучшем, талантливейшем». С твоей оценкой до- или предреволюционного Маяковского я совершенно согласен.

Насчёт книги Бена о Маяковском. Посылаю тебе копию моего письма Бену.

С наступившим Новым годом Вас, дорогой Бен! Вот я и собрался Вам написать. Погода испортилась, солнце исчезло. В горах, на юге нашего королевства идёт снег. Бавария-4 передаёт разучивание с дирижёром латышом Янсонсом, ныне мировой знаменитостью, адажиетто из Пятой симфонии Малера. Томительная, зачаровывающая музыка, которую невозможно теперь отделить от фильма Висконти. В какой-то мере и от самой новеллы Томаса Манна.

Когда-то Вы мягко укоряли меня, что я подделываюсь под немца, в отличие от патриота России Эмы Манделя, который с гордостью говорил: я живу не в Америке, а в эмиграции. Подделаться невозможно, даже если бы я этого хотел, но власть великой культуры – эта зараза, ускользнуть от которой трудно даже тем, кто этой культурой вовсе не интересуется; я же пригубил от этого напитка ещё в ранней юности. Но – если «можно убедиться, что земля поката: сядь на собственные ягодицы и катись», если, следовательно, ягодиц две, а не одна, почему нельзя сидеть на двух стульях?

Вы прислали мне книгу «на суд и расправу». Лихо сказано, а главное, обязывающе. Но какой там может быть суд. Я прочёл быстрее, чем обычно читаю. Я думаю, что перечислить достоинства этой книги нетрудно. Прежде всего, она захватывает. Персонажи – это живые люди, и самым убедительным получился портрет центрального героя. При этом Вы, словно по его примеру становясь на горло собственной песне, не пытаетесь скрыть от читателя тёмных сторон этого портрета. Введено в рассмотрение – скажем так, привлечено к судоговорению – множество самых разных фигур. Это эпоха в лицах. Замечательно работает Ваш излюбленный и любимый мною приём – хоровод цитат, разноголосица струнных, деревянных, духовых и ударных инструментов, которые вступают, то повторяя, то перебивая друг друга, друг другу переча, и, однако, создают впечатление единого оркестра. И, наконец, не последняя и немалая заслуга – привлечь внимание, заставить пристальней вглядеться в фигуру поэта, который на наших глазах становится малочитаемым.

За этим, очевидно, должна следовать критика, но мы уже с Вами много толковали о Маяковском. Вы говорите о том, как много он значил для Вас в юности. В этом всё дело. Это очень важно. Это, может быть, делает всякое обсуждение излишним. Ведь для меня Маяковский, как Вы знаете, значил гораздо меньше. В разное время жизни я возвращался к Маяковскому и всякий раз думал: в чём дело?

Итак, если всё же позволено будет возражать, то вот один пункт. Ваш ответ на центральный вопрос, действительно ли канонизация «лучшего, талантливейшего» так повредила Маяковскому, точнее, был ли этот поцелуй Иуды незаслуженным, – Ваш ответ кажется мне недостаточным. Смирять себя, «наступив на горло собственной песне», разрываться между лирикой и гражданственностью, чистой поэзией и поэзией ангажированной, политической, пожертвовать первой ради второй – мотив достаточно традиционный, восходящий к Гейне. Вы заостряете это противоречие, говорите о двух Маяковских, подлинном и насильственном; это меня не убеждает. Маяковский –один. Он всегда верен себе.

Агитационные стихи – от плакатов до поэм – сохранили, если говорить вежливо, историческое значение; попросту говоря, их невозможно читать всерьёз. И не потому, что их насильственно внедряли, как картофель при Екатерине. Ведь уже народилось поколение, для которого советского литературоведения не существует. Тем не менее и для молодёжи эти вирши в лучшем случае – медь звенящая и кимвал бряцающий. Но несчастье (если это несчастье) в том, что и в самых нежных, самых проникновенных своих, охотно цитируемых Вами вещах поэт остаётся тем же поэтом – автором «Мистерии-буфф», «150 000 000», поэм о Ленине и «Хорошо!», рассказа литейщика Ивана Козырева, разговора с товарищем Лениным, стихов о советском паспорте, стихов о загранице, стихов для детей и так далее. И наоборот: почти в каждом из этих барабанных произведений можно найти сильные, свежие, увлекающие строчки; прочитав их однажды в юности, помнишь всю жизнь: «Сто пятьдесят миллионов – этой поэмы имя. /Пуля – ритм, рифма – огонь из здания в здание. /Сто пятьдесят миллионов говорят губами моими...» Это поэт строчек.

Словом, идиотическое вероучение не было чем-то чужеродным, насильственно навязанным, внешним по отношению к «подлинному» Маяковскому. Он и в самых своих восторженных, самых верноподданных, самых зловещих вещах был вполне подлинным.

Та же поэтика, те же, всегда узнаваемые интонации, угловатые ритмы, обязательные неологизмы, небывалые, брызжущие, поражающие своей изобретательностью, а порой и удручающе искусственные, притянутые за уши рифмы, – а ведь поэтика, если верить Ходасевичу, – самое верное, адекватнейшее выражение души поэта.

Что же касается «идеологии», тут недаром приходится это слово ставить в кавычках: и в «Про это», и в других, самых лучших послереволюционных вещах идеология и поэзия у Маяковского – почти синонимы; отделить одно от другого невозможно. Мне кажется, это весьма важный пункт.

Конечно, в Вашей книге есть и другое, с чем я не согласен или согласен лишь наполовину. Я недостаточно подготовлен для основательного разбора. Но вот, к примеру, вопрос, рассмотренный Вами подробно и всесторонне: причины и подоплёка самоубийства. Мы об этом уже говорили немного. Патография Маяковского не написана, а она могла бы добавить к вашему рассказу ещё одно – недостающее – измерение. Вы постарались релятивировать «показание» Брички, говоря о том, что обстоятельства, заставившие поэта наложить на себя руки, может быть, и можно – каждое в отдельности – считать поводами, но не случайно именно они оказались роковыми, а не какими-нибудь другие; и, значит, их можно смело возвести в ранг причин. Я против этого не спорю, но меня смущает очевидное желание отодвинуть в тень нечто не менее важное – эндогенную основу. А ведь она вполне очевидна. Разумеется, психопатология убившего себя поэта не снимает вины со всевозможных аграновых и халатовых. И разочарование в революции и советском режиме тоже нешуточная вещь. Как и неутолённая любовь. Но я хотел бы только сказать, что внутренняя, обусловленная психической конституцией и годами носимая в себе тяга к смерти сама ищет поводы – и рано или поздно находит. Знаменитые строчки «А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою» настолько искусны, что могут показаться искусственными. На самом деле они глубоко выстраданы. Маяковский был одним из тех людей, – хорошо известный синдром! – которые всю жизнь борются с искушением покончить с собой. Пока, наконец, очередная депрессия не ставит точку.

Можно было бы кое-что сказать и касательно Вашего вывода о том, что перерождение революции, истинный облик социализма и сознание конца эпохи – вот главная, коренная причиной. Документальное подтверждение этого вывода очень шатко. Апокрифического рассказа Юрия Анненкова, фразы, кем-то переданной: «сейчас нехорошо», – недостаточно. Ни в стихотворениях, ни в выступлениях последних лет ничем таким и не пахнет. Неубедительна Ваша ссылка на строчку из финала поэмы «Хорошо!»: «Пойду направо...» Очень может быть, что борьба с левой оппозицией и т.п. тут совершенно ни при чём. Может быть, поэт вспомнил обычную уличную вывеску: «Держись правой стороны». Может быть, соблазнился каламбуром: «жезлом правит... пойду направо».

Тут у нас всплыло, как же иначе, имя Лили Брик. Должен сознаться, что вся эта компания – и карикатурный Ося, и «лефы», и сановные гости этого гротескного пролетарского салона, и, конечно, сама королева бала, похожая на Мессалину, – равно как и пошловатый стиль самовыражения в разговорах, в письмах, в идиотических вещаниях о литературе, равно как и готовность травить всякого, в ком можно подозревать классового врага, – всегда вызывали у меня глубокое отвращение. Всё что напоминало им высокую литературу ХХ века с её «утончённой сложностью», «искусством сопряжения» (слова Б.В. Дубина в недавней речи памяти Александра Гольдштейна), подлежало вытеснению. Вы процитировали высказывание о Мандельштаме: «мраморная муха». Недурно сказано, и сказано оттого, что Мандельштам был римлянин, а они – варвары, остготы.

Это варварство даёт, как мне кажется, основание сделать общий вывод. Это я уже, так сказать, от себя.

Было бы по меньшей мере глупостью пытаться сбросить с парохода Маяковского. Маяковский не только не умер, он, насколько мы можем заглянуть вперёд, бессмертен. Если я решаюсь повторить фразу Липкина о «крупнейшем из второстепенных поэтов», то потому, что нахожу в ней не столько хулу, сколько похвалу. Не будучи поэтом первого ряда (там, где Пушкин, где Лермонтов, где Тютчев, где Блок, Мандельштам, Ахматова и кто там ещё), он занимает почётное место во втором ряду, а это, согласитесь, очень, очень много. Это особенно много для поэта, не обладавшего глубокой культурой (условие столь же необходимое, как и поэтический дар). Это сказалось и на той черте его поэзии, которая не может не броситься в глаза (которую отметил и Пастернак): необычайный, почти экзотический, порой грубо-плакатный, ярчайший и поразительно талантливый поэтический наряд – и бедность содержания. Бьющая через край эмоциональность, сердце, готовое вместить в себя весь мир, – и плоскость, тривиальность мысли. Маяковский был варваром – с изумительной, как у ребёнка, языковой одарённостью, с неуклюжими ухватками подростка, порой нарочитыми, как бы назло кому-то, с этим вечным желанием кого-то эпатировать, лихо сплёвывать, с зычным голосом, могучим темпераментом. Он не был поэтом эпохи, он был поэтом времени, которое оказалось очень коротким, более того, он был порабощён своим временем – порабощён настолько, что не сумел (да и не хотел) над ним подняться. Но его чрезвычайно важное значение, между прочим, состоит, как я думаю, и в том, что он был самым, может быть, талантливым в ХХ веке трубадуром фашизма. В известной мере это было запрограммировано в футуризме (не зря Маринетти стал личным другом дуче). Надеюсь, Вы понимаете, что я употребляю слово «фашизм» не в узко политическом смысле (впрочем, и в этом смысле он по праву может быть – тут надо отдать справедливость Карабчиевскому – охарактеризован как певец тоталитарного режима, хотя бы и почуявший, что с этим режимом что-то не всё в порядке).

Пора кончать, я вторгся в необозримую тему.

Дорогой Марк, пора в самом деле заканчивать. Сердечно обнимаю тебя, жду писем.

Впервые за январь слегка приморозило, припорошило. Все толкуют об аномально теплой зиме – и не только у нас. О погоде в письмах начинают говорить, когда других новостей нет. Я, чтобы занять время, снова стал вводить в компьютер расшифровку пропущенной стенографии за разные годы. Есть записи очень интересные. Расширяется, углубляется пространство прожитой жизни, возникают из небытия забытые происшествия, встречи, мысли. Между делом время от времени кристаллизуются верлибры; кажется, начался новый цикл: «Персонажи». Посылаю тебе первый.

Чего опять испугался? Дай мне уйти из дома.
У меня уже есть характер, я способен к порывам.
Не делись преждевременным благоразумием
– сам успел узнать ему цену.
Ты ведь, чувствую, старше меня, сердце, небось, не в порядке,
Пишешь – и бережешься, не хочешь себя бередить,
Окорачиваешь воспоминания, боишься коснуться правды.
Я ведь тоже могу о тебе сказать кое-что, мне сочинять не надо,
Осторожничай, не договаривай – отсюда ты очевиден.
Умен, может быть, даже слишком (не поскупился и на меня),
Прожил благополучно жизнь со случайной – признайся – женщиной,
Рисковал только в воображении, да и то до черты,
Не узнал настоящей любви – она ведь тебе сказала,
Да, тебе: «Ты боишься». Но что-то еще возможно!
Не вычеркивай – все равно голос будет звучать,
Напоминать об упущенном. Ты всемогущ, как создатель –
Дай мне пожить, как хотел, проживи хоть немного со мной
Полноценно, по-настоящему – не то до последних страниц,
До последних строк будешь, как я, томиться
О несбывшемся, не состоявшемся.

Что у тебя слышно? Есть ли ответ из «Лехаима»?

Очень удавшееся стихотворение, Марк, нужный тон, безупречный ритм и ни одного лишнего слова. И, по-видимому, очень интересный замысел; продолжаешь ли ты этот цикл?

Между прочим, Мих. Блюменкранц (оба сегодня уехали в отпуск на две недели) снова спрашивал меня, нет ли чего от Харитонова для альманаха, очередного выпуска, который уже почти составлен. Может, дашь им что-нибудь? Лучше всего философический рассказец. Можно, я думаю, на худой конец какой-нибудь старый, давно публиковавшийся. Или что-нибудь завершённое из Стенографии. Можно, конечно, попробовать и стихи, хотя поэзию он печатает неохотно.

У меня особых новостей пока нет. Идет снег, издали очень красиво, вблизи слякоть. "Лехаим" помалкивает.

Ты меня опять вдохновил, дорогой Гена: я вдруг сразу сделал небольшую подборку из прошлогодней «Стенографии», возможно, подойдет Блюменкранцу. А если не подойдет, почитай сам. Он все равно в отъезде. Если не успеешь его дождаться, перешли ему текст по почте или дай мне знать, чтоб я это сделал сам. А может, попробуешь сосватать куда-нибудь еще, где платят хоть небольшие гонорары. (В «Зарубежных записках» уже лежит другая порция). Иногда бывает жалко тратить время на механическую расшифровку, отрывать его от «творческой» работы; но иногда кажется, что эти записи (уже потенциально многотомные) будут лучшим, что от меня останется. М.

Дорогой Марк, хотя Блюменкранцы в отъезде (должны вернуться в начале февраля), я переслал им сразу же Стенографию, позволив себе слегка упорядочить шрифтовку (разделил отбивкой, дабы облегчить чтение, записи по датам, уменьшил кегель примечаний), так как Миша уже напоминал о тебе, почти весь номер альманаха собран и должен быть вскорости отослан в Запорожье – там он печатается и брошюруется. К несчастью, ни на какой гонорар, как и прежде, рассчитывать не приходится.

Возможности пристроить текст, в виде альтернативы, в какое-нибудь другое издание, где хоть немного, но платят, у меня тоже, к сожалению, нет. Можно было бы предложить «Новому журналу», старейшему за рубежом, но это безгонорарное издание. «Зарубежные записки» уже имеют в портфеле, как ты пишешь, порцию Стенографии. «Литературный европеец» В. Батшева во Франкфурте – журнал тонкий, малокультурный, и тоже ничего не платит.

Есть ещё «Слово/Word» в Нью-Йорке, существующее уже несколько десятилетий, там меня знают, но, кажется, тоже негонорарное. И, наконец, известный тебе (и очень неплохой) журнал Nota Bene. С ним, однако, у меня приключился казус. Мне был начислен за последнюю публикацию (довольно большой рассказ) щедрый гонорар – 25 долларов. Но оказалось, что за перевод столь значительной суммы из Израиля в Германию полагается уплатить пошлину, в два с половиной раза превышающую мой гонорар.

Я проглотил присланную тобой новую Стенографию вчера вечером, то есть в день получения, – как и прежде, читал с большим увлечением. Будут ли, как ты предположил, дневники М. Харитонова лучшим, что от него останется, не знаю, – да и вообще мы не в состоянии что-либо предсказывать, разве только жить и «творить» в презумпции, что для того, чтобы о нас вспомнили, необходимо как минимум умереть. Но то, что Стенография – очень важная книга, замечательная в разных отношениях, не вызывает ни малейшего сомнения.

Конечно, я читатель не вполне беспристрастный, многое воспринимаю как современник и сотрапезник. Многое узнаваемо. Например, историю с повешенной кошечкой и мнимым отсутствием иных забот у жителей счастливой Швейцарии, сразу узнал: ты писал об этом. Упоминается В.П. Эфроимсон – я его знал и жил с ним в одном городке – Клину, вернувшись из лагеря (он вернулся чуть раньше меня). Кое-что провоцирует на возражения. Под иными записями хочется подписаться обеими руками. Любопытны, в числе прочего, размышления о «Докторе Живаго»: в самом деле, христианская историософия Пастернака заставляет только пожать плечами. Кстати, я нашёл у себя следующую запись, довольно давнишнюю:

«Оптимистическое чувство истории у П., который оставался советским поэтом, сменилось скептическим и трагическим у абсолютно несоветских поэтов Мандельштама и Ахматовой. Я бы рискнул назвать Пастернака – единственного из великих поэтов – дачным поэтом. Подобно воспетой им дачной природе, существует дачное мировоззрение. Он не сельский и не городской, не идиллический и не трагический, – он дачный».

«Христианский (или якобы христианский) взгляд на историю приводит его к какому-то оптимистическому фатализму, отсюда почти абсурдный замысел “Доктора Живаго”, как он изложен в письме Спендеру 1959 года: “В романе делается попытка представить весь ход событий, фактов и происшествий как движущееся целое, как развивающееся, проходящее, проносящееся вдохновение, как если бы действительность сама обладала свободой и выбором и сочиняла самоё себя, отбирая от бесчисленных вариантов и версий”. Поразительные слова. Это написано после Освенцима, после советских концлагерей, после двух мировых войн, бессмысленных разрушений и бессмысленной гибели многих миллионов людей. Вот чем вдохновилась действительность. Вот что она сочинила».

Дошло ли до тебя моё предыдущее, длиннющее письмо о Маяковском? Ты на него никак не реагировал.

Дорогой Гена, ты посылал мне отклик на книгу, которую я не читал, я мог оценить лишь высокий уровень разговора о Маяковском – и сходство нашего отношения к нему (вплоть до буквальных совпадений: «в чем, собственно, дело?» у меня – «в чём дело?» у тебя). На мое письмо по поводу суждений Иванова ты ответил, но, увы, не разрешил моего недоумения – как не разрешил его своим ответом и Кома, лишь еще более усугубил. Я был бы тебе благодарен, если бы вчитался еще раз внимательней в его короткие пассажи. «Маяковский… был связан с тем началом великой русской революции, осмысленного и справедливого – щадящего невиновных … возмущения народа, которое изливалось в ранних его стихах. Он его разделил». Я попробовал ему напомнить, чем бывало в реальности «возмущение народа». Он ответил: «Под революцией в ее начальном периоде я имею в виду то умонастроение бунтарей начала века, которое в ранних стихах (до революции, о ней Маяковский знал заранее из-за предсказания Хлебникова, но и сам по себе- он и был частью революции вместе с Пикассо, Хлебниковым, Пастернаком, Шагалом, Эйнштейном, Бором, Циолковским) отразил и воплотил Маяковский». Я совершенно запутался: о какой революции Маяковский знал заранее, это которая «в терновом венце»? Хлебников в своих «Досках судьбы» действительно назначил ее на семнадцатый год – но какое отношение к осмысленному и справедливому возмущению народа (русского) имели Эйнштейн и Бор? Ну, и т.д., по строчкам, по словам, вплоть до «политической гениальности» Троцкого, до глобализма, без которого человечество погибнет. Посмотри. Моего интеллекта не хватает, чтобы логически это соединить, я так до сих пор ему и не смог ответить.

Слова из письма Пастернака Спендеру действительно поразительны, я их не знал. Не угнаться за этими гениями. В твоей фразе о том, что «оптимистическое чувство истории у Пастернака… сменилось скептическим и трагическим у Мандельштама и Ахматовой» мне кажется неточным слово «сменилось»: это было одновременно.

Да, медицинский вопрос: как называется прибор, которым приводят в действие сердце, когда она остановилось во время операции? И остается ли после него на груди гематома?

Дорогой Марк, я только что приехал из Эйхштетта, где отмечался юбилей профессора Леонида Люкса, старого друга, и застал твоё письмо. Ночевал в монастыре XI века, где, правда, от Средних веков мало что осталось.

Пассаж Комы Иванова – смесь историософии с поэзией, пытаться понять его и тем более – критиковать, опираясь на факты, с помощью трезвой логики, по-моему, бесполезно. Я снова задумался над тем, что, собственно, он хочет сказать. Может быть, следующее, – мысль в общем-то довольно простая, хоть и кудряво изложенная. В России, да и во всей Европе, в первой четверти ХХ века произошёл переворот – политический, социальный, духовный, переворот в науке, в литературе, в искусстве. Пронеслась буря – назовём её революцией в широком смысле слова. Предчувствие этой бури, сознание близкого и благотворного краха, нетерпение и жажда его ускорить породили поколение бунтарей и революционеров (опять же в широком понимании), к ним принадлежали, сами стали частью революции не только Хлебников и Маяковский, но и – каждый по-своему – Пикассо, Шагал, Бор, Эйнштейн и tutti quanti, вплоть до бедняги Циолковского. Исходный импульс социальной революции как части этой всеобъемлющей революции, её «начальный период» (возмущение русского народа социальной несправедливостью), был полон глубокого смысла, исторически оправдан, справедлив. Ранний Маяковский допёр до этого своим чутьём, «гением», выразил народное возмущение. «Политическая гениальность» Троцкого – тоже, im Großen Ganzen, поэтический троп (или трёп); смотря что называть гениальностью.

О твоём медицинском вопросе: под остановкой сердца в подобных ситуациях обычно подразумевается смертельное мерцание или трепетание желудочков сердца (фибрилляция мышечных волокон миокарда), которую можно снять, восстановив нормальный сердечный ритм, очень коротким электрическим разрядом высокого напряжения (так что тело больного подскакивает). Боли при этом нет, никаких следов на коже груди не остаётся. Прибор называется – дефибриллятор.

Я вспоминаю, как я однажды в деревне вернул к жизни больного, впрыснув ему в сердечную мышцу стрихнин (теперь это давно уже не применяется). Ожив, он прожил сутки и умер, на сей раз окончательно.

Ну что, Гена, через два дня отбываешь в теплые края? Не завидую – я только что с удовольствием начал кататься на лыжах. Возьмешь с собой, наверно, разного чтения? Читал ли ты новый роман Улицкой «Переводчик Дитер Штайн»? Очень рекомендую, замечательная книга. Еще мне попался в руки весьма интересный англичанин Йен Пирс «Сон Сципиона»: французский специалист по античности и Средним векам в 30-40-е годы пишет о сочинении провансальского поэта 14-го века, написанном по мотивам трактата времен конца Римской империи; действие происходит во всех трех временах, события перекликаются, одно время помогает понять другое. Литературоведческий детектив весьма высокого, по-моему, уровня. Еще я случайно взял в руки немецкую книжку статей Marsel Reich-Ranicki – право, умница! Он ссылался на Голо Манна – открыл и его воспоминания, попутно стенографировал мысли, возникавшие по разным поводам. А из рабочих достижений – всего два небольших верлибра. Посылаю тебе один, тоже из цикла «Персонажи»:

Ты, конечно, прекрасный актер…Ты, конечно, прекрасный актер и великолепно играешь,
Но все-таки это не тот, кого мы видели, знали, встречали,
Хорошо представляем по фотографиям, воспоминаниям,
По дошедшим до нас сочинениям, записям голоса, дневникам.
Загримируй себя хоть до полного сходства, как восковую фигуру,
Воспроизводи его собственные, документированные слова –
Интонация, жесты, походка будут имитацией пародиста.
Разве изобразишь того, кто взаправду жил – даже себя самого?
Ну, попробуй, пока ты на сцене… Увы, как-то опять не то.
В жизни ты, право, сложней, глубже, уж мы-то знаем.
Вот если б не знали, даже вообразить без тебя не могли,
Если б благодаря тебе кто-то рождался впервые

Дорогой Марк, не далее как вчера одна приятельница рассказывала мне о новом романе Улицкой, от которого она была в восторге. Другая книга, о которой ты пишешь, мне неизвестна. О Марселе (Marcel) Райх-Раницком я довольно много писал в разные годы, говорил по радио, однажды познакомился с ним и получил от него в подарок книжку – сборник его статей о Гейне. Сравнительно недавно написал рецензию на одну из его книг; посылаю тебе на всякий случай. О Голо Манне мы, кажется, уже говорили.

Вероятно, тебе известна электронная библиотека русской литературы Мошкова (lib.ru). Она существует уже довольно давно. А шесть лет тому назад была основана в интернете ещё одна такая библиотека – Александра Белоусенко и Андрея Никитина-Перенского – и стала за эти годы весьма обширной и известной. Не хочешь им передать им что-нибудь из твоих произведений? Объём, где и кем напечатана, и т.д. – не имеет значения. Они приняли бы с благодарностью. Адрес:

В твоём последнем стихотворении есть кое-что, требующее обсуждения. Отложим до нашего возвращения. Мы собираемся лететь через два дня, вернуться должны через три недели.

М. Блюм. вернулся, сообщил, что он прочёл Стенографию, очень понравилось, включил в уже почти готовый номер.

[Приложение: Триумф и крах эссеизма – см. «Поднимайте мосты»]

Здравствуй, Марк! Вот мы и вернулись – вчера, поздно вечером. В Мюнхене холодно, дождливо, а на благословенном острове Мальорка весна, переходящая в лето, цветут миндальные деревья, висят апельсины на деревьях (сам видел), огромные пальмы раскачиваются под морским ветром и всё такое. Мы были там однажды, лет 6–7 тому назад. На этот раз ездили вместе с родителями нашей невестки Сузанны, довольно много путешествовали по острову. Представь себе, к примеру, пятисотлетний, горный, уединённый, безлюдный и молчаливый, как Остров мёртвых, монастырь в конце кипарисовой аллеи. И далеко внизу, между скалами темно-синее, голубое, серо-зелёное и серебряное море.

Я немного занимался, дописывал или переписывал последние главы романа, переписал один рассказ, начатый между делом, и затеял нечто наподобие небольшого этюда о музыке прозы. На полпути к восьмидесяти годам всё ещё что-то сочинять – смешно. Но ничего лучшего не придумаешь. Читал Кафку, читал биографию Беньямина, читал вслух Лоре (перечитывал) мемуары С.И. Липкина «Квадрига», прекрасно написанные, – известна ли тебе эта книжка?

С возвращением из теплых краев, дорогой Гена! Могу позавидовать, если ты там купался. А так – у нас был красивый снежный февраль, я с удовольствием бегал на лыжах. За эти три недели были, конечно, разные впечатления, встречи (среди прочих – презентация «Зарубежных записок» в ЦДЛ), но основной фон, как всегда,– работа. В свое время для «Стенографии», как ты знаешь, я расшифровал лишь малую часть своих записей, сейчас на досуге стал вводить в компьютер – опять весьма выборочно – кое-что из пропущенного. Опять было сверх ожиданий интересно (так много, оказывается, забыл), опять иногда надоедало тратить время на техническую, в сущности, работу. Но без меня ее никто не сделает. Изредка возникали вдруг идеи стихов – именно вдруг, это всегда удивляет. Казалось, думаешь о другом – и вот внезапно:

Жизнь начинается не с рожденья, когда выпростаешься из оболочки,
Всплыв среди пузырей, пахнущих сладким илом,
Держишься, еще не совсем очнувшись, на упругой травинке,
Покачиваешься, перебирая сны предыдущего существования,
В котором была кем-то другим, называлась личинкой,
Питалась в дремотных водах проплывающей мимо пищей –
Тоже, значит, жила. До начала добраться трудно,
Тает, уходит все дальше, становится недостоверней.
Уже ничего не вспомнишь. Жизнь, оказывается, вот это:
Сияние света в пространстве, прозрачная бесконечность,
Прикосновение воздуха к телу, пыльца на поверхности вод.
Берег густо усеян скорлупками прошлых рождений,
На одной еще кто-то плывет, покачивается, как на лодке,
Кто-то уже расправляет прозрачные крылья, взлетает,
Словно в волшебной сказке. Нетерпение полнит тело
Пузырьками щекочущей легкости, вдоль спины начинает свербеть
Трещина или надрыв, добирается до головы,
Обозначается все отчетливей. Значит, это рождение
Было еще не последним. Выбираешься из еще одной оболочки
С сетчатыми крылышками за спиной – можешь взлететь!

Летний вечер – вершина жизни. Волшебная музыка сумерек.
Загорелись хороводы планет, огни береговых фонарей.
Поднимаешься, падаешь сладко, зависаешь, снова паришь
Бесконечно, не заботясь о счете. Вечность впереди и вокруг.
В воздухе разливается аромат, непостижимый, влекущий.
Не знаешь, куда тебя тянет, с кем сблизишься, соединишься
В безоглядном, безумном полете, губительном танце любви,
Порождающей новую жизнь – о смерти знать еще рано.

Растянутость долгой жизни, вмещающей бесконечность,
Блаженное время поденок – оно не расчленено
На будущее и прошлое. Внизу едва шевелятся
Невнятные тени существ, которых чем дальше, тем больше
Беспокоит истерика механизмов, сделанных ими самими.
Почему так неумолимо спешат? Что это с ними случилось?
Никогда не хватает времени. Сколько еще осталось?

Дорогой Марк, я обнаружил, что последнее моё письмо (№ 300) было не отправлено, по-видимому, по недосмотру. Повторяю – см. Приложение. На-днях отпишу ещё. Твой Г.

Дорогой Марк, каково? Эпистолярный юбилей – трёхсотое письмо. И это не считая прежнего счёта. Доживём ли до четырёхсотого?

Очень рад тому, что ты снова взялся за «Стенографию». О том, что в Москве был вечер журнала «Зарубежные записки», и даже в ЦДЛ, мне немного рассказывала Л. Щиголь. Каково твоё впечатление об этом собрании? Выступал ли ты? Может ли такой журнал вообще кого-нибудь заинтересовать в России?

«Вторая навигация» несколько запаздывает, как мне сказал М.Блюменкранц, из-за того, что некоторые авторы всё ещё не прислали обещанное. Он сумел связаться с Г.С. Кнабе. В газете «Дело» (есть такая питерская газета в интернете) С. Лурье поместил с сокращениями заказанный ими же разговор Б. Хазанова с Аликом Мильштейном.

Замечательное стихотворение «Долгая жизнь подёнки» поначалу смутило меня своим заголовком. Подёнка напомнила сразу о Чехове: «На подёнку будем с тобой ходить...» («В овраге»). Но в словаре, оказывается, есть и другое значение: «Крылатое насекомое, продолжительность жизни которого не превышает нескольких дней».

Дорогой Гена, так и не дождавшись нового письма, отвечаю на запоздавшее, десятидневной давности. Презентация «Зарубежных записок» сопровождалась, по законам жанра, преувеличенными восхвалениями, я тоже, грешным делом, не смог не проучаствовать. Но журнал, как выяснилось, у нас знают, читают и, даст Бог, будут читать больше. Интересней была другая презентация, точней, вернисаж: в редакции журнала «Знамя» открылась выставка замечательного карикатуриста Сысоева, умершего в прошлом году в Берлине. Он отсидел у нас два года, кажется, по обвинению в порнографии, но, конечно, за антисоветчину. У него и эротика переплеталась с политикой. Я познакомился с ним в Берлине в 95-м, он показывал гору своих альбомов, среди его работ были блистательные. Возможно, ты знаешь некоторые: оборванный солдатик везет на тощей кляче, запряженной в розвальни, межконтинентальную ракету. Или работы из цикла «штрих-код»: штрих-код на лобке у проститутки и т.п. Умный, скептичный, не выносил наших «перекрасившихся», да и к Западу был весьма критичен. Фрагменты его писем опубликованы в 3-м номере «Знамени» (там же и мой рассказ «Седьмое небо», ты его, кажется, знаешь). Выступавшие, между прочим, говорили, что сейчас его работы на политические темы вызывают у наших чиновников больше неприязни, даже страха, чем еще года три назад: атмосфера в обществе все больше напоминает советскую. Прочел недавно в одной газете о любопытной «смене брендов». Ленина стало модно оплевывать: он развалил великую империю, был окружен евреями и т.п., зато все откровенней возвеличивают имперского патриота Сталина. По ТВ второй месяц показывают сериал «Сталин live», я раза два включал, но не мог больше минуты выдержать вида этих мерзких рож. Фильм, говорят, вполне апологетический. А до этого с ностальгией отмечали столетие Брежнева. Страна непуганых идиотов. (Или именно пуганых?)

Я, к сожалению, так и не приспособился к интернету. Ты перед отъездом к морю посылал мне адрес электронной библиотеки Мошкова и еще какой-то. Что это такое, что тебе дает публикация там? Нужно ли для участия предварительно списаться ли с «издателями», сообщить сведения о себе и т.п.?

имя и работы покойного Сысоева мне, конечно, известны. Одну из его карикатур мы как-то раз публиковали в нашем бывшем журнале. Однажды я получил от него письмо, но лично не был с ним знаком. С ним дружил Юз, у него в доме висят работы Сысоева.

О политических и прочих настроениях в нашем отечестве я довольно много слышу от разных людей, читаю в разных источниках. Эту эволюцию (которую, впрочем, можно было предсказать) достаточно трезво обсуждает время от времени и немецкое телевидение и печать. О многосерийном сериале «Ус живьём», о тоске по сапогам вождя, ностальгии по правлению Брежнева, ненависти к иностранцам, инородцам, либералам и т.д. мне рассказывал недавно Павел Нерлер. Читал ли ты, кстати, последнюю статью Бориса Дубина в шестом, если не ошибаюсь, номере «Неприкосновенного Запаса» за 2006 год? (Это пока что последний номер).

Насчёт библиотек. Российской библиотекой Мошкова я пользуюсь время от времени, связаться с ней трудно. Я имел в виду другую – бесплатную электронную библиотеку «Im Werden» Александра Белоусенко и Андрея Никитина-Перенского (оба живут в Германии). То, что я поместил в этой, теперь уже весьма богатой библиотеке некоторые из моих сочинений, мне лично, разумеется, ничего не даёт. Но так как книги издаются весьма малыми тиражами или в печатаются малочитаемых журналах, чаще всего не рецензируются, плохо распространяются, интернет расширяет круг возможных читателей.

Тексты удобнее всего посылать по электронной почте в любом порядке и объёме, можно воспользоваться уже имеющимися публикациями либо составить самому книгу или сборник. Желательно списаться предварительно с основателями библиотеки, сообщить краткие сведения о себе, предложить им свои вещи. Это нормальные ребята, они будут рады. Но, чтобы сварить жаркое из зайца, нужен заяц. Чтобы вступить в интернет-библиотеку, нужен интернет. Адрес библиотеки и ее составителей: www.imwerden.de.

Всю эту неделю я вычитывал верстку своей новой книги «Времена жизни», в которую вошли тексты разного жанра 1995 – 2002 гг. Все они образуют единое целое, отчасти сюжетно связаны; большая часть печаталась в журналах, кроме последнего романа «Проект Одиночество», эссеистический фрагмент из которого ты знаешь. Я в них давно не заглядывал, многое забыл, читал, как работу незнакомого автора, иногда удивлялся. Вместе они производят более значительное впечатление, чем порознь; это существенная для меня книга. Свежему взгляду стали очевидны недостатки, кое-что пришлось доработать, сократить – к неудовольствию издательства «НЛО» и своему стыду: надо было спохватиться раньше, придется переверстывать. Книга может выйти где-то летом. Еще один сборник рассказов, в том числе новых, должен выйти в другом издательстве. Если бы еще пристроить книжку стихов, я мог бы сказать, что все написанное до сих пор напечатал. (Кроме Стенографии, конечно, это не для прижизненного издания). Мечта прошлых лет: только бы напечататься, оставить след на бумаге – авось сохранится для вечности.

Насчет читательского успеха иллюзий, по опыту, строить не стоит. Но бывают замечательные единичные встречи; они подтверждают, что ты не ошибался, в тексте действительно содержится и может быть прочитано то, что ты в него вложил.

Три месяца назад, под Новый год, я созвонился с Г.С. Кнабе и послал ему по электронной почте свой цикл «Исторические руины»: мне было интересно мнение крупнейшего культуролога, античника, показалось, что тема может быть ему близкой. Увы, я не учел, что ему уже под 90, он, видно, не очень в ладах с компьютером, не смог сразу раскрыть послание, пришлось повторять. Герман Степанович долго молчал, время спустя позвонил мне, сказал, что должен созреть для разговора. Договорились, что я к нему приеду, созвонились еще раз, стали уточнять подробности. Когда он, уже прощаясь, сказал, что перед встречей надо будет кое-что обсудить по телефону, я опять с грустью подумал о возрасте, предложил: давайте обсудим сейчас.

Гена, ты бы слышал, какую блистательную получасовую лекцию об исторической памяти и мифологии – по поводу моих стихов (о которых отозвался высоко) – он прочел мне по телефону! Я пробовал кое-что застенографировать на подвернувшихся листках, но поспевал с трудом, а главное, это мешало слушать – и я бросил. Герман Степанович спросил у меня разрешения процитировать мои стихи на своей ближайшей лекции (он ведет раз в неделю какой-то спецкурс в университете, его возят на машине). Я сказал, что цикл был напечатан в «Зарубежных записках», моего разрешения не требуется, это была бы для меня большая честь – и намекнул: если бы он изложил письменно то, что сказал мне, и прислал по электронной почте. Ведь никто другой не прочтет эти стихи так, как он. Он ответил неопределенно. Вряд ли напишет. Но обещал пригласить меня на будущую лекцию, где-то в первых числах апреля. Встречу отложили до тех пор. Дай Бог!

Как ты живешь, дорогой Гена, чем занимаешься, что читаешь? Получилось ли что с «Лехаимом»?

вчера вечером я возвратился из Дуисбурга (Duisburg, по-немецки произносится «Düsburg»). В разные годы часто проезжал мимо этого города – между Дюссельдорфом и Эссеном, – но ни разу там не был. Там, в превосходном новом здании еврейской общины происходил «праздник еврейской книги». Оказалось довольно скучно, да и езжу я сейчас только ради гонорара. Приехал, переночевал, на другой день отзвонил – и с колокольни долой. Так что о самом городе, где, между прочим, выстроен недавно Casino (рулетка!), если что-нибудь новое и узнал, то лишь от шоферов такси.

А ведь я отлично помню, как подростком слушал сводки: «В ночь на такое-то союзная авиация совершила налёт на Эссен, Бохум, Дортмунд, Дуисбург, Дюссельдорф...» Речь шла о Рурской области, которая в те времена именовалась стальным сердцем Германии. Сейчас это очень зелёная область.

Очень рад был узнать, что ты подготовил целую новую книгу эссеистики и что она, может быть, вот-вот выйдет. О другой книжке, сборнике рассказав, ты пишешь очень глухо.

Миша Блюменкранц сообщил, что от Г.С. Кнабе пришла, наконец, обещанная статья. Она будет помещена в ближайшем выпуске «Навигации», который, как я понял, запаздывает – выйдет не весной, а летом.

В «Лехаим» я не звонил и не писал. И мне ничего не написали.

Я получил книгу Дм. Быкова о Пастернаке (читал её в поезде) и двухтомный путеводитель Сергея Чупринина по современной русской литературе. Я всегда относился к Быкову с некоторым скептицизмом, но нахожу этот его, почти 900-страничный, труд блестящим. Читаю я такие книги по старой привычке не подряд, а из разных мест. Прочёл, среди прочего, главу о «Докторе Живаго». Здесь отдана дань моде: главный герой, как и сам автор, – прежде всего христианин. Независимо от того, как оценивать эту главу («Живаго» – роман «не реалистический, а символистский»), она заставила меня снова задуматься над романом, а заодно и над историософией Пастернака.

Когда-то меня поразили слова Пастернака в одном письме 1959 года. Он пишет о «Докторе Живаго»:

«В романе делается попытка представить весь ход событий, фактов и происшествий как движущееся целое, как развивающееся, проходящее, проносящееся вдохновение, как если бы действительность сама обладала свободой и выбором и сочиняла самоё себя, отбирая от бесчисленных вариантов и версий».

Что ты скажешь? Это написано после Освенцима, после советских концлагерей, после двух мировых войн, бессмысленных разрушений и бессмысленной гибели многих миллионов людей. Вот чем вдохновилась действительность. Вот что она сочинила.

Я далёк от того, чтобы сравнивать роман Пастернака со своим романом (или псевдороманом, который, кстати, на-днях закончил). Но и там, и здесь речь идёт об индивидуальном существовании в истории, о русском ХХ веке. Метаисторический оптимизм Пастернака меня – уже в который раз – изумил. Концовка романа умиляет своей умиротворённостью. Историю, сквозь все утраты и тьму, незримо направляет чья-то благостная рука. Я чуть было не сказал, как меня воротит от этот благостности.

Позавчера в клубе-кафе «Билингва» состоялась презентация специального сдвоенного номера журнала «Новое литературное обозрение» (N 83/84): «1990-й: опыт исследования недавнего прошлого». Я, как ты знаешь, участвовал в нем фрагментом из своей «стенографии» и потому получил авторский экземпляр. Это два увесистых тома в футляре, больше 1500 стр., при этом бумажный текст составляет лишь половину электронного варианта, который был приложен в виде компакт-диска; там есть и видеоматериалы. В интернете, как мне сказали, он появится поздней, после того, как будет продана часть тиража, но факультеты славистики многих университетов этот журнал, я знаю, выписывают. Это весьма интересно. Представлены свидетельства, материалы, хроника, исследования на разные темы (политика, экономика, быт, масс-медиа, искусство, литература, эротика и т.п.), есть дневники албанцев, немцев и др. Я только начал читать. Особенно интересными показались мне статьи на темы истории вообще и «недавней истории» в частности.

Презентацией началась научная конференция на ту же тему: «Недавнее прошлое как объект исследования». Я на нее не хожу, но взял себе программу с тезисами объявленных выступлений. Вот заголовки некоторых: «Когда начинается и кончается «ближайшая история»?». «Недавнее прошлое в перспективе философии времени». «Конец постсоветской эпохи: читая руины». «1990-е как катастрофа»: дискурсный анализ текстов современной российской публицистики и историографии».

Конечно, вспомнилась наша прошлогодняя переписка на темы истории – по поводу романа, над которым ты тогда работал. Ты размышлял об «ужасе истории», которая словно по чьей-то злой воле вторгается в частную жизнь, мне это представление казалось таким же сомнительным, как пастернаковская восхищенность «вдохновенным» саморазвитием событий. Противоречивая, неисчерпаемая полнота жизни, которая была твоей жизнью – и тут же, почти мгновенно становится общей историей, не укладывается в эмоциональные оценочные концепции. Хотя без эмоций и оценок, разумеется, не может обойтись герой романа – с завершением которого я тебя еще раз поздравляю. Интересно было бы его прочесть.

Пришла открытка от Гриши Померанца, которого я недавно поздравил с днем рождения, он пишет: «Я чувствую себя обязанным прожить еще несколько лет, чтобы ободрить тех, кто значительно моложе: сколько еще лет впереди!» Драгоценный человек!

Дорогой Марк, всё же ты – это ты, и я – вроде бы я. И весна, которая, по-видимому, наступила у нас окончательно, – это весна, а не какое-нибудь другое время года. А вот что касается истории, поди знай что сей сон означает.

Вчера пришло твоё письмецо. Я надеюсь, что в интернете появится вскорости сдвоенный номер «НЛО», о котором ты пишешь, это должно быть в самом деле очень интересное чтение. По крайней мере, в части «недавней истории».

Парадокс этого определения очевиден. Чем ближе к нам, тем больше участников, свидетелей, документов и так далее; казалось бы, и больше достоверности; а между тем никто так не беспомощен в своих попытках разобраться в современности, как именно современники. Уже обилие свидетельств само по себе застилает глаза. Весь этот мусор времени. И можно сказать, что история Рима нам в некотором смысле лучше известна (или, во всяком случае, более понятна), чем, к примеру, история России последних десятилетий. Или это вообще не история, и её надо называть как-то иначе.

Названия докладов интригуют; я бы охотно послушал. «Конец постсоветской эпохи». Звучит по-журналистски. Манера газетчиков и телевизионщиков – забывать о существовании вопросительного знака. Но ведь тут учёные мужи. Откуда известно, что этот конец уже наступил? А что если впереди ещё только начало?

Ты упомянул мои философствования об истории. Конечно, любой специалист скажет: вольно дилетанту и недоучке опровергать историографию, подкапываться под её достоинство. «Хочу очнуться от кошмара истории», – заявил некто Стивен Дедалус. Кто он такой, чтобы самодовольно вещать о предметах, в которых ничего смыслит? На это герой Джойса, будь он на моём месте, ответил был: да, я ничего не понимаю в истории, но чуточку разбираюсь в жизни. Маленько хлебнул. А Джойс бы – из какого-нибудь волшебного далёка – добавил: и немного понимаю в литературе. А ещё кто-нибудь бы сказал: и к тому же мы родились в России. Что такое Россия? Огромная насмешка над историей.

Да, именно так: история издевается над нами, а мы смеемся над историей.

Занимаясь романом, о котором я сейчас совершенно не в состоянии сказать что-нибудь путное (тем более судить о нём), я думал, между прочим, о том, не является ли литература в некотором роде оправданием и нашей жизни, и истории.

Охотно прислал бы его тебе – может быть, частями. Найдёшь ли ты время и терпение читать? В нём как-никак 325 страниц.

Известен ли тебе вышедший только что двухтомный Путеводитель по современной русской литературе С. Чупринина? Я тут между делом накатал рецензию.

Дорогой Гена, конечно, пришли роман, если тебе не трудно (обычной почтой). И рецензию на Путеводитель Чупринина пришли, сам я его вряд ли куплю. Ты замечательно умеешь писать рецензии, они не только дают содержательное представление о книге, но и показывают ее в литературном контексте.

Я сейчас понемногу почитываю НЛО-90. Наглядно видишь, как многого еще недавно мы все не понимали, как дилетантски, «на коленке», люди начинали создавать частные предприятия, журналы, издательства, разрабатывать законы, как барахтались в происходящем, не очень представляя, куда нас несет, и не умея направлять события. А еще – как изменилась не только мода, но и мимика, поведение, сознание, стиль жизни. Увидеть бы себя раньше, не изнутри, а таким вот отстраненным, из будущего, взглядом!

Недавно я заглянул в замечательную книгу воспоминаний Голо Манна «Erinnerungen und Geschichte». Там в заключительной главе прекрасный анализ исторических событий, причин Первой и Второй мировых войн, прихода к власти Гитлера – на каждом этапе очевидна упущенная возможность избежать катастрофы, слепота современников. Можно ли было увидеть это вовремя, что-то понять? В самом конце он задает тот же вопрос. «Wo liegen die Grenzen zwischen Schuld und Unvermeidlichkeit? …Wann erschien der letzte Moment, in dem es noch möglich wäre, Europa von [den] extremsten Folgen zu bewahren? Beweißen läßt sich hier in aller Ewigkeit nichts. Die „logische Positivisten“ lehren uns, eine Frage, die man prinzipiell niemals beantworten könne, sei keine. Falsch. Es gibt solche, über die man nachdenken muß, auch wenn sie keine Lösung zulassen; und das können die allerernstesten sein»^¹.

Дорогой Марк, ты соединил ненароком названия двух книг Голо (то есть Готфрида) Манна: «Deutsche Geschichte» и «Erinnerungen und Gedanken». Имеется в виду вторая. Я читал её давно, лет десять тому назад. Кажется, я рассказывал тебе, что раза два видел и слышал Голо Манна в Баварской академии. Он был небольшого роста, но лицом и манерами очень похож на отца (у которого, кстати, ходил в нелюбимых сыновьях). Редко кто писал так хорошо, как Голо.

Есть интересная беседа об историографии, которую вёл с ним мой старый друг Гарри Просс. Там, между прочим, есть такая мысль. Голо Манн предостерегает против попыток формулировать общие законы истории, создавать всеобъемлющие теории. Этого требует честность учёного. Вместе с тем он был человек со своим отчётливым мировоззрением либерального консерватора.

Посылаю тебе рецензию на Чупринина, хотя она (рецензия), как ты увидишь, не Бог весть что.

Что касается романа, то я всё ещё не вынул его из компьютера. Трусость, сомнение, суеверие? Всё вместе. Но я, конечно, соберусь с духом и пришлю.

Спасибо за рецензию, дорогой Гена. Она вполне удовлетворила мой интерес к книге Чупринина, сам бы я ее читать не стал. Не совсем понимаю, почему ты считаешь этот труд «выдающимся явлением литературы». Немалая часть этого объемистого текста, как можно судить по твоей рецензии, посвящена явлениям, которые вообще не относятся к литературе. (А ты, оказывается, знаешь имена, о которых я понятия не имею). Не далее как вчера я прочел у Мандельштама: «Нельзя выбрасывать на рынок безнаказанно сотни тысяч неуважаемых, непочтенных или полупочтенных книг, хотя бы продажных, хотя бы тиражных книг». Он называет это «горькой и унизительной болезнью». 1929 год. Ничего нового, так было и во времена Пушкина, разве что цифры тиражей другие. Насчет безнаказанности – вот это пока не ясно.

Жаль, что ты ничего не написал о себе, о своих занятиях, впечатлениях.

Насчет Голо Манна – это, конечно, опечатка. А как ты прокомментируешь его мысль о «неизбежности и вине»?

Замечательная фраза Мандельштама, 1929 год, и твоё заключение: «Ничего нового, так было и во времена Пушкина...»

Нет. Хотя речь идёт о том, что нам так хорошо знакомо, времена не те, что в двадцатых или тридцатых годах, не говоря уже о пушкинских. Совершилось нечто такое, о чём, возможно, тогдашние властители дум смутно догадывались. Но представить себе масштаб и следствия они не могли. В 1929 году можно было позволить себе воскликнуть: «Нельзя выбрасывать на рынок сотни тысяч... хотя бы и продажных...», – не рискуя вызвать в ответ пожатие плечами.

В том-то и ужас, что сегодня это – «не вопрос». Мы дышим другим воздухом. Мы живём в другом обществе. Это общество сложилось в Западной Европе в послевоенные десятилетия, в России оно складывается сейчас и, как всегда, в спешке, боясь опоздать и вечно опаздывая, усваивает худшие черты этого нового массового общества. Обилие мусорной литературы, мусорной музыки, мусорной информации, лавина вообще всякой информации без разбора, без передышки, журнализм, правящий умами масс и в свою очередь порабощённый массовым сознанием, которое он воспитал, коммерциализация всего на свете, индустрия потребления, рассчитанного на всех и доступного всем, ибо всё должно стать товаром и становится товаром. В результате – вот она, диалектика или, что то же, ирония истории, слышишь ли ты горное эхо, хохот богов? – в результате и всесильный рынок становится рабом самого себя. Э-эх! Мы об этом, по-моему, много раз уже говорили.

Но двухтомник Чупринина – всё-таки не мусор.

Что сказать о «неизбежности и вине»? Я снял с полки Голо Манна и перечитал это место. Где тот пункт, тот еле заметный поворот на скользком пути вниз, когда, уже съезжая, ещё можно было остановиться? Вместо того, чтобы ответить но этот вопрос, не имеющий ответа, подумаем о парадоксе истории.

История – это знание о том, что «было». Но в этом знании незримо присутствует и знание того, что было потом. И это то, что отличает историка от политика, от тех, кто не сумел во-время остановиться. Вопрос, заданный Голо Манном, не находит ответа не потому, что они оказались неспособы учуять: здесь надо остановиться, а потому, что для них вообще не существовало всей этой проблемы. Может быть, это – худший приговор Не людям, не слепым деятелям, не умеющим видеть за сегодняшним днём завтрашний, а историческому «процессу».

Может быть, я скажу чепуху. Но! Не кажется ли тебе, что пресловутый исторический подход, великое завоевание XIX столетия, когда всякое явление должно рассматриваться в исторической перспективе, в молчаливой презумпции, что мы-то уж эту историю знаем, – что подход этот себя изжил и висит на шее, как тяжёлое чугунное украшение? Может быть, поиску истины, ловле неуловимого, бессмысленного смысла истории мешает хронология?

я процитировал Мандельштама в сокращении, там была еще фраза: «Книга не терпит деморализации, болезни ее прилипчивы». Видно, ты ответил и на мой вопрос о «безнаказанности». Какой вывод? Такой же, как и во времена Мандельштама: держаться, сопротивляться. «Против шерсти мира поём».

Двухтомник Чупринина – не мусор, но (как можно судить по твоей рецензии) – копание в мусорной куче, без попытки отсортировать содержимое (в эту кучу ветошка, в эту съедобное), даже определить принцип отбора.

Твою мысль об истории я не вполне понял. Представление об историческом времени, направленном из прошлого в будущее, пришло на смену представлениям о повторяющемся мифологическом цикле. «Знание о том, что было» – любое знание о позавчерашнем дне: в нем «присутствует и знание того, что было потом» (вчера). Никакой «презумпции», что мы и сегодняшний день достоверно знаем. (Разговор-то начался с попытки оглянуться на 90-й год). «Поиск истины, ловля неуловимого, бессмысленного смысла» – это не только об истории; недостаточность рациональных концепций везде очевидна. Не знаю, при чем тут хронология.

сегодня пасхальное воскресенье, мягкий полусолнечный день, тишина, безлюдье, народ в церквах либо разъехался. Бавария-4 передаёт соответствующую музыку и вдруг Итальянское каприччио Чайковского. Я помню, как весной 45 года, – мне исполнилось 17 лет, – в первых числах марта, когда в России так часто наступает весна, всё капает и сверкает на солнце, чтобы потом, к середине месяца смениться рецидивом зимы, – как я несколько часов подряд катался в гремучем трамвае, стоя на задней площадке, без всякой цели, и это чувство избавления от чего-то, свободы, юности, – и в ушах у меня всё время звучала песня двух кларнетов.

Но это воспоминание не существует per se, – хочешь не хочешь, к нему подмешаны память и знание о том, что было позже, и... и тут мы возвращаемся к нашей теме.

Когда-то я переводил и печатал в бывшем нашем журнале «Страна и мир» статьи-этюды из прекрасно написанной книги Себастьяна Гафнера «В тени истории» (S. Haffner, Im Schatten der Geschichte, 1985. Попадалась ли она тебе?). Там вступительной статье было предпослано следующее изречение:

«Erst Geschitsschreibung schafft Geschichte. Geschichte ist keine Realität, sie ist ein Zweig der Literatur».

Дело не только во внешней художественности, в красоте слога Фукидида, или Тацита, или Мишле, или Моммзена, или Ключевского, или Голо Манна и кого там ещё, – дело в том, что историографическое изложение строится по законам художественной прозы. Если летопись – это дневник, то история – повествование. Традиционный способ литературы – рассказ о чём-то, что однажды началось, происходило и закончилось. Ты говоришь об иудейской стреле единонаправленного времени и об эллинском круге, вечном возвращении/круговращении времени; в конце концов победила стрела. В немалой степени – благодаря литературе.

Говоря о парадоксе истории, серьёзной, научной истории, я имел в виду следующее. Историк восстанавливает события, какими они случились, но, в отличие от действующих лиц, знает о том, что было после. Этого мало. Знание последующего – того, что для современников было непроницаемым будущим, а для него сделалось позапрошлым, по отношению к которому бывший футурум стал плюсквамперфектом, – это знание неустранимым образом примешивается к истории и, хочешь не хочешь, меняет, денатурирует с таким трудом реконструированное прошлое, как кислота – белок.

И тут он снова оказывается в ситуации романиста. Если, что бывает чаще всего, писатель более или менее представляет себе судьбу героев и общую линию повествования, он оказывается по отношению к своим героям в будущем. Это будущее, как и тот, кто обретается в нём, для них – тайна. Анна Каренина ничего не знает о Толстом.

Персонажи исторического прошлого не ведают об историке. Для них он как будто вовсе не существует. И, однако, существует – потому что его знание о том, кто пришёл после них и что потом случилось, искажает их облик, и с этим ничего поделаешь.

Ты спрашиваешь, причём тут хронология. А при том, что, если мы приняли как аксиому концепцию прямолинейного однонаправленного времени, все события оказываются насаженными на него, как куски мяса на шампур.

Вернёмся к литературе, которая, особенно в ХХ веке, как бы назло здравому смыслу, взбунтовалась против хронологии. «Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено календарю». Основываясь на этом, Лотман воостановил внутреннюю хронологию «Евгения Онегина». Так нет же. Романист (а нередко и драматург) послеклассической поры норовит смешать карты: у него события отнюдь не следуют одно за другим. И смотрите-ка, оказалось, что отмена или смещение хронологии даёи возможность по-новому, глубже постичь действительность.

Может быть, ты помнишь пьесу Дж.Б. Пристли «Время и семья Конвей». Только что окончилась война; в первом акте молодые люди – солдат, вернувшийся с фронта, будущая талантливая писательница, прелестная, жизнерадостная младшая сестра, ещё кто-то, – радуются жизни и строят планы на будущее. Второй акт – та же комната, но прошло двадцать лет. Солдат спился, будущая писательница стала третьеразрядной журналисткой, а младщая сестрёнка умерла. В третьем акте время вернулось к тому далёкому полузабытому вечеру, с которого началась пьеса: продолжаются прерванные разговоры, смех, все молоды, никто не ведает, что его ждёт...

В конце концов исторический подход обещает найти смысл происходящего, понимаемого как закономерный процесс; настоящее – этап развития, нужно исследовать предыдущие этапы и на этом основании, исходя из правила «после – значит поэтому» (post hoc ergo propter hoc), постулировать будущее как легитимный итог прошлого. Исторический подход подсказан любимой метафорой XIX века – произрастанием злака. Мы становимся детерминистами чуть ли не на манер Лапласа, для которого будущее заключено в прошлом, как свойства треугольника – в его определении. Жить становится легче: мы проникаемся уверенностью, что «всё образуется»; каждый из нас и все вместе – участники некоторой законосообразной, осмысленной эволюции, чьё имя – История.

Так нет же! Что-то расстроилось во всём этом построении. Чувство разумной осмысленности, будь то божественный промысел или какие-нибудь законы, рухнуло. Я как-то процитировал тебе Вальтера Беньямина: Ангел Истории, вперившийся в развалины.

Забрезживший было прозаический замысел погас, угольки пока теплятся – нужен какой-то стимул. Я обложился поэтическими сборниками, думаю о стихах – блаженное состояние. Опять обратил внимание, что у Бродского (если судить по оглавлению) за иные годы (1983-86) написано всего 4-5-6 стихотворений. Не надо корить себя за непродуктивность, не в количестве дело. Я за эту неделю набросал аж три верлибра – посмотри.

Ясный, казалось, замысел разросся по ходу работы,
Менялся неузнаваемо, начала уже не вспомнить,
Чертежи не раз обновлялись, язык стал малопонятен.
Чем дольше строим, чем дальше видится завершенье.
Готовые стены ветшают, растасканы на кирпичи,
Вокруг возникают склады, виллы, бани, времянки,
Поднялся уже целый город, не предусмотренный планом.
Пусть башня становится мифом – что было бы без нее?

Умирать придется впервые, репетиции не предусмотрены,
Не считать же пробой беспамятство, перспективу легкого сна,
Из которого не вернешься. Других потом не расспросишь,
Да и опыт чужой не впрок. Как остаться собой, не сфальшивить?
Что исходит с последним выдохом? Говорят, племенные заводы
Не зря ставят ближе к бойням – плодовитость растет.

Утята послушно спешат за экспериментатором в шортах:
Первый, кого увидели, вылупясь из скорлупы,
Стал им матерью вместо утки. Он в пруд, и они за ним.

Вокруг деревенская благодать. Колокол созывает на службу
В сухопарую кирху без украшений. Все одеты по-городскому.
Здесь не месят распутицу сапогами, не щелкают в магазине
Костяшками доисторических счетов. Здесь яблоки на деревьях
Безупречно круглы, не червивы, здесь среди цветников
В ухоженных садиках гномы из сказки чьего-то детства.
Язык дословно понятен…
Во сне сорока-воровка,
Загибая пальцы, бормочет, кормит кашей деток-птенцов,
Колобок скребен по сусекам. Детский лепет до понимания –
Не растолкуешь, не переведешь. В воздухе возникает
Запах октябрьской антоновки, сваленной кучей в сенях,
Запах картофельной дымной ботвы, запах псины,
Оттаивающий у печки после дождя, арбузный запах белья
На морозе, его ночной перестук, запах подснежной воды,
Музыка льдинок в ведре, занесенном под утро в дом.

Из Mont-Noir пришло письмо от учеников латинского колледжа, они собирают мнения разных людей о значении латинского языка. Не по адресу обратились – спросили бы тебя. В письме цитируется некий Quintus Ennius (3-й век до н.э.): «il se vantait d’avoir trios coeurs parce qu’il savait parler grec, osque et latin». Не скажешь ли мне, что такое osque?

Дорогой Марк! Из трёх стихотворений мне больше понравилось последнее – «Запечатление». Постепенно у тебя набрался целый том стихов-верлибров. Подумал ли ты о плане такой книги? о названии?

А всё-таки жаль, что проза у тебя как-то отошла в тень.

От Энния сохранились только фрагменты, он и Невий считаются очень важными фигурами доклассической поры и в обязательном порядке фигурируют в руководствах по истории римской поэзии. В моё время главным учебником римской литературы на классическом отделении был Тронский (переделавший свою фамилию Троцкий), но мне бы очень хотелось приобрести замечательную «Римскую литературу» М.М. Покровского, которую я читал подростком. В университете я пользовался немецким руководством Ribbeck.

Оскский язык, lingua osca, – один из италийских языков, которые вымерли уже в древности, вытесненные языком Лациума – латинским.

Я хочу послать тебе тоже два текста. Один – это рассказик, который я сочинил между делом, а другой – ответ С. Чупринина на известную тебе рецензию. По некоторым дипломатическим соображениям, важным не для меня (мне-то что), а для редакции «Зарубежных записок», я предложил Ларисе Щиголь послать Чупринину мою рецензию. Он оказался терпим и не обидчив. Всё это она просила не разглашать.

В твоем рассказе мне интересно было описание врачебного провинциального быта. Великое, несравненное знание. (А в письме меня еще раз восхитила твоя латинская эрудиция). Но история психического сдвига, беспричинного чувства вины, (медицински, наверно, объяснимого), показалась мне литературно неубедительной.

О письме Чупринина ничего сказать не могу – не читал его книги. Он, что ли, себя называет плюралистом, а тебя монистом? Ты в книге отметил, помнится, слово «консенсус» – это не из литературного словаря. Чупринин, как ты, наверно, знаешь, вел презентацию «Зарубежных записок», он печатал в своем журнале стихи обоих редакторов, понятна их дипломатичность.

Мне вспомнилась наша давняя идея предложить журналу фрагменты нашей переписки. Может, подготовить впрок?

Для работы мне понадобилась история о человеке, внезапно ослепшем. Я попробовал поискать что-то в интернете, но по неумелости находил только сайты о чемпионате слепых футболистов, компьютере для слепых и пр. Не известны ли тебе необычные случаи (истерическая слепота, удар молнии)?

я не окулист, офтальмологических больных видел мало. Не следует также забывать, что мои медицинские познания весьма устарели. Несколько лет тому назад я был подвергнут оперции на обоих глазах и мог убедиться, какой громадный шаг вперёд сделали наука и врачебное искусство за последние десятилетия.

Я стал думать над твоим вопросом. Конечно, самое простое было бы полистать учебник глазных болезней, но у меня его нет под рукой.

Был такой случай: женщина родила ребёнка с гноящимися глазами. Я заподозрил бленоррею (гонорею глаз), это дело серьёзное, заканчивается слепотой. Но мне удалось справиться промыванием и закапыванием капель пенициллина каждый час, и всё обошлось. Из разговора с роженицей стало ясно, что она в самом деле хворала незадолго до родов острой гонореей; вероятно, заразилась от мужа. В деревне женщины часто не придают значения гнойным выделениям. О каждом свежем случае венерического заболевания полагалось подавать извещение в район, и я получил выговор от начальства за то, что поспешил поставить диагноз без бактериологического подтвеждения и испортил районную статистику.

Среди очень частых причин внезапно или быстро наступившей слепоты я могу назвать снежную офтальмию (произносится с ударением на «и»), то есть ослепление, чреватое слепотой, после пребывания среди снегов на ярком солнце без очков-консервов, обычно в горах. Вообще вспышка сверхяркого света может вызвать стойкое ослепление, во время которого пострадавший стонет от сильнейшей боли в глазах.

Ну и, конечно, травмы. Одна из самых растространённых, бытовых, – при откупоривании шампанского. Однажды такая история была и со мной, меня спасли очки, удар пробки пришёлся на оправу. Стол и праздничный торт были засыпаны осколками, несколько кусочков стекла торчали в веках, но глаз уцелел.

Отец европейской хирургии Амбруаз Паре, который жил в XVI веке, вытащил (чуть ли не кузнечными щипцами) у герцога Гиза обломок вражеского копья, застрявший в углу глаза – видимо, пробив костную орбиту. Не знаю, сохранился ли глаз, но раненый выздоровел.

Прочти балладу А.К. Толстого о Гаконе Слепом.

Твоё предложение попробовать опубликовать часть нашей переписки – весьма здравая идея. Хотя, конечно, сразу возникает вопрос, кто это будет печатать. Ведь читателей, интересующихся материями, которые нас с тобой знанимают, можно, по крайней мере в России, пересчитать по пальцам. И всё же: подумай, какие письма ты бы хотел отобрать, а я полистаю (в компьютере) свои послания. Можешь ли ты закинуть удочку в каком-нибудь журнале в Москве? Я, в свою очередь, мог бы поговорить здесь с той же Ларисой Щиголь. Беда в том, что площади в «Зарубежных записках» мало, выходят они раз в квартал.

Ответ Чупринина заинтересовал меня указанием на разницу в возрасте. Сам он тоже не мальчик, но всё же моложе меня как-никак почти на 20 лет. Отстояние поколений усугубляется географической и отчасти политической дистанцией. Люди моего сорта – отработанный пар. Ты же оказываешься посредине. Чувствуешь ли ты себя представителем старшего поколения?

В моём рассказе о русалке, вероятно, слишком выпячена медицинская сторона. Задача была – не описать случай помешательства, а продемонстрировать то, что можно назвать принципиальным двуличием действительности. Чувство вины не имеет медицинского основания. Рассказчик отказывается от профессии врача (ибо для неё второй действительности не существует) и выбирает литературу (для которой призрачная действительность является легитимной). Но одно дело задача, а другое – исполнение.

Дорогой Марк, бронепоезд литературы стоит на запасном пути, который, как известно, представляет собой тупик. Выбраться оттуда можно только задним ходом. Что я и пытаюсь сделать, деваться некуда. Я собрал кое-какие старые тексты, отрывки и проч. и хочу попробовать сделать книжку о литературе. Конечно, без всякой надежды её напечатать, – если из этого вообще что-то получится.

Ты писал мне о проекте составить сборник из наших писем, двинулось ли это как-нибудь? Может быть, НЛО, выпустившее «Стенографию», могло бы заинтересоваться этой идеей?

Между делом я сочинил маленький рассказец, который хочу послать тебе. Тряхнул стариной. Когда-то я с увлечением занимался историей медицины, которая, между прочим, довольно близко связана с философией.

Телевидение транслирует из Москвы грандиозное отпевание Ельцына в храме Христа Спасителя. В Западной Европе это когда-то называлось «союз алтаря и трона».

Дела у нас скверные, у Лоры рецидив, и завтра будет сызнова начата химиотерапия.

Хороший рассказ, дорогой Гена, жаль только – слишком короткий. Мне представилось более развернутое повествование, скорей в духе Юрсенар, чем Борхеса. И это, право, могло бы быть востребовано. Знание, которым ты обладаешь, драгоценно. А можешь ли ты на языке современных представлений предположить, какой чудодейственный порошок высыпал в чашу Парацельс?

В день смерти Ельцина мне вспомнилось, как от такой же «внезапной остановки сердца» умер в больнице Натан Эйдельман. На панихиде я спросил нашего друга Юлия Крелина: как же это могло быть? При врачах, под монитором? Могли бы мгновенно что-то сделать? Он досадливо отмахнулся от моей глупости.

Рецидив у Лоры – новые метастазы? Будем опять надеяться на химиотерапию.

Говоря о небольшой подборке (не сборнике) фрагментов из нашей переписки, я имел в виду «Зарубежные записки». Щиголь однажды уже, помнится, подтвердила, что это могло бы иметь у них шансы, но, разумеется, не в ближайших номерах. Подготовить что-то можно лишь заранее, впрок.

Я же сейчас как-то неожиданно втянулся в новую прозаическую работу, черновой набросок тут же пришлось переосмысливать, переделывать – обычная история. Ни о чем другом думать пока не получается.

Всего самого доброго тебе и Лоре. Обнимаю. Марк

Дорогой Марк, я рад, что рассказ тебе понравился. Занимаясь когда-то историей медицины и отчасти естествознания, о чём я тебе уже говорил, я сочинил для «Химии и жизни» среди прочего довольно большую статью о Парацельсе, читал разные материалы и документы. Ему, между прочим, принадлежит заслуга внедрения в практику ртутного лечения сифилиса (Парацельс был свидетелем первой эпидемии сифилиса в Европе), которое он обосновал теоретически: Венере противостоит Меркурий. Это лечение, достаточно тяжёлое (в XVI веке больного сажали в яму, куда наливали ртуть, и он дышал её парами), оказалось по-настоящему эффективным, но Парацельсу пришлось столкнуться с торговцами гваяковым деревом и изготовителями гваякового масла, которое приносило огромные прибыли, будучи совершенно бесполезным. Гваяковым маслом тщетно пытался исцелиться Ульрих фон Гуттен. Ртутная мазь для втирания в голени и предплечья, кстати, дожила в венерологической практике до самого недавнего времени, когда я был студентом.

Болезнь вымышленного герцога в моём рассказике – это, по всей видимости, крупозное воспаление лёгких в его классической форме, с типичным симптомами и характерным течением, когда (об этом знали ещё древние) кризис наступает в нечётный день, обыкновенно на пятый или седьмой день болезни, и пациент либо умирает, либо начинает быстро поправляться. Сейчас такая форма уже почти не встречается.

Что касается чудодейственного или якобы чудодейственного порошка, то сообщение о том, будто utriusque medicinae magister et doctor, то есть «доктор и той, и другой медицины» (по-нашему, хирургии и терапии) хранил некое тайное снадобье в рукоятке меча, с которым он и представлен на одном из известных портретов, – то я это вычитал где-то. Тайным средством доктор исцелил от кровавого поноса маркграфа Баденского – исторический факт, – лекарство это оказалось порошком из опиумного мака. Опиум останавливает перистальтику, и до крайности изнуряющий больного кровавый стул (я сам болел токсической дизентерией в лагере) прекращается. Но в моём рассказе сцена лечения выдумана. Ученик Бонифаций Амербах – реальное лицо.

Мне казалось важным в литературе нечто противоположное тому, чем занимается научная история медицины, которая стремится отшелушить от легенд и суеверий рациональное зерно, – а именно, я стремился стереть грань между мифом и действительностью или, вернее, создать мифическую действительность. Рассказ в самом деле слишком короткий для такой претензии. Но так уж получилось.

Дорогой Гена, я вдруг взял и одним духом составил подборку из нашей переписки для «Зарубежных записок». Объем получился больше, чем нам в свое время было позволено Ларисой, но можно сократить, можно распечатать в двух номерах. Ты, конечно, внеси свои коррективы, можешь видоизменить состав. Посмотри.

Так как твой компьютер не читает моих приложений, вставляю текст прямо в это письмо. Обнимаю, М.

Дорогой Марк, я связался с Л. Щиголь, она отнеслась, как и прежде, к идее опубликовать переписку весьма положительно. После чего я переслал ей текст.

Она писала, что публикация возможна только в следующем году: десятый номер уже готов, а в 11-м намечено поместить отрывок из «Стенографии» и мою рецензию на литературный путеводитель Чупринина (который собирается ещё прислать свой ответ). Но, кроме того, Лариса сообщила мне по секрету – следовательно, и тебе пишу это по секрету, – что материальное положение журнала позволяет рассчитывать на продолжение в будущем году «лишь на 70 процентов». Журнал финансируют богатые люди в Дортмунде или Кёльне, для них, по её словам, до сих пор новость, что литературный журнал не может быть прибыльным. Но они хотели престижа и репутации меценатов. Чего и добились, но, оказывается, этого мало. На случай, если они забастуют, Даниил Чкония ищет запасного благодетеля.

Ну вот; что ещё? Недавно я получил из Москвы любопытную бумагу, помеченную 16-м марта, – ответ на моё заявление. Довольно давно я сделал, получив для этого официальный бланк в консульстве, запрос насчёт возможности получать пенсию из России. Я работал с 17 лет (был рабочим на газетно-журнальном почтамте), потом учился, потом сидел в тюрьме и вкалывал в лагере, потом снова учился и работал, а после окончания медицинского института работал почти до самого отъезда и, смею думать, работал добросовестно.

Если бы я, на моё счастье, попал в лагерь не в СССР, а в Германии, я сидел бы сейчас на мешке с золотом. А так я получаю здесь маленькую пенсию за те немногие годы, что успел проработать в журнале «Страна и мир», а также за три последних года (как положено по немецким законам) учёбы в школе и в высшем учебном заведении в России.

Если бы я уехал из Федеративной республики, пенсия сохранялась бы за мной, где бы я ни жил, подданным какого бы государства я ни был. Так принято в западном мире.

Я не был настолько наивен, чтобы ждать положительного ответа из отечества или вообще какого-либо ответа; но ответ пришёл, на бумаге с длинным грифом и трижды коронованным орлом. Исполнительная дирекция Пенсионного фонда Российской Федерации (так это называется) сообщает:

«При определении права на пенсию по российскому законодательству для лиц, не проживающих постоянно на территории России, одним из обязательных условий является принадлежность к гражданству Российской Федерации».

Дорогой Гена, ты, как я понял, переслал Щиголь мою подборку, ничего не отредактировав, не сократив, не дополнив. А я, просмотрев, увидел, что надо бы кое-что почистить. Ну, редакторам тоже нужно оставить поле для деятельности. Лариса пока своего мнения о тексте не высказала? А как тебе самому показалось?

Мы на праздники остались одни, дети разъехались по разным странам: дочки с детьми в Турцию и Черногорию, сын аж в Америку. А мы с друзьями съездили в Гусь-Хрустальный, там замечательный музей стекла в бывшей церкви; кирпичные дома вокруг фабрики были когда-то выстроены для рабочих по образцу французского Баккара. Назад возвращались через Владимир.

Я понемногу втягиваюсь в работу. Мне понадобилось упомянуть случай скоротечной смерти женщины, возможно, от белокровия. Не мог бы ты описать, как это житейски видится окружающим? Опять консультируюсь у тебя.

Похоже, что ты не получил моё предыдущее письмо (312), дорогой Марк, я писал тебе о том, что переслал переписку Щиголь, предварительно переговорив с ней. Но лучше я тебе сейчас пошлю моё письмо повторно, а заодно и ответ Ларисы. Она по-прежнему считает материал интересным, будет его печатать, но надо набраться терпения.

«Белокровие» – термин, так сказать, светский; врачи обычно говорят: лейкоз (в России) или лейкемия (в Западной Европе и Америке). Часто употребляемое выражение «рак крови» неправильно. Речь идёт о процессе злокачественном, но совсем другого рода. Важно различать острый лейкоз и хронический. Ближайшая задача лечения – перевести острую форму в хроническую, которая может давать ремиссии, тянуться многие годы. В моё время (тридцать-сорок лет назад) это удавалось нечасто, диагноз острого лейкоза почти всегда означал смертный приговор. Сейчас положение изменилось, у многих больных удаётся добиться стойкой ремиссии или даже полного выздоровления.

Болезнь начинается незаметно, исподволь, главные симптомы – необычная утомляемость даже при небольшой физической нагрузке; одышка; кровоточивость (кровь из дёсен, причём необязательно после еды, кровь из желудка и кишечника – чёрный стул или так называемая скрытая кровь, которая определяется в лаборатории); наклонность к инфекциям – воспаление лёгких, инфекция мочевыводящих путей – пузыря, почечных лоханок, воспалительные гнойные процессы в полости рта и так далее вплоть до сепсиса, от которого больной чаще всего и погибает; ну и, наконец, характерные изменения картины крови и костного мозга, прежде всего неуклонное падение числа лейкоцитов и тромбоцитов, обилие патологических незрелых кровяных клеток.

От лейкоза, между прочим, погиб Рильке, погиб Шаляпин.

У меня ничего нового, ездим с Лорой к врачу, чувствует она себя по-разному.

Я затеял некое пёстрое произведение, заметки о литературе и попутно о других предметах; может быть, даже получится, если хватит терпения, небольшая книжка.

С Ларисой Щиголь я увижусь через два дня, это будет очередное вещание, тема – литература и война. 8 мая годовщина окончания войны. Помнишь ли ты этот день?

Спасибо, прочитала. Мне было очень интересно, и думаю, что читателям, которым адресован журнал (увы, немногим, что, среди прочего, и ставит на повестку дня вопрос о выживании) тоже будет интересно. Там нужна некоторая косметическая правка, но это позже, хорошо? У меня масса дел перед отъездом.

Спасибо за соболезнования. Но пока "пациент скорее жив, чем мёртв", будем надеяться на лучшее.

Я понемногу втягиваюсь в работу, поэтому особых новостей нет. В майском номере «Иностранной литературы» должно появиться мое эссе «Другая жизнь» – о разных зарубежных впечатлениях. У меня не работает интернет, не знаю, появился ли текст там. В апрельском «Знамени» опубликовали большую рецензию (можно сказать, статью) на роман Максима Кантора «Учебник рисования», которым, помнится, интересовалась твоя французская знакомая. Рецензия, похоже, избавляет от необходимости читать роман. Автор книги, среди прочего, косвенно ссылается на труд своего отца, известного философа Карла Кантора «Двойная спираль истории». Вот цитата из рецензии: «Его теория строилась на параллельном существовании двух историй: одной, воплощенной в события и факты, и другой, воплощенной в идеи и произведения интеллекта. Вторую историю (т.е. историю духа) он именовал собственно историей, а первую (т.е. историю фактическую) называл «процессом социокультурной эволюции». По Рихарду-Кантору, они порой совпадали, но чаще нет. Поступательное движение во времени обоих процессов и есть двойная спираль истории, которую ученый сравнивает со спиралью ДНК». Ты, помнится, толковал о трех ипостасях истории; может, тебе это покажется интересно.

Что слышно у тебя? Будь здоров, и всего тебе доброго. Обнимаю, твой Марк.

Давно нет вестей от тебя, дорогой Марк, не случилось ли чего? Я ездил на четыре дня в Дрезден, на собрание ПЕН, позачера вернулся, и, к сожалению, у меня сейчас грипп. Но поездка была довольно насыщенной, удалось поездить и по городу, где я прежде бывал раза два. Теперь многое изменилось, я увидел знаменитую, только что восстановленную и необыкновенно красивую Frauenkirche, был снова в галерее и т.д. Весь город, глядя глазами туриста, – волшебной красоты, всё утопает в зелени, всюду веет дух Августа Сильного через все ужасы войны и гибели; туда стоило приехать, и там стоит пожить.

Других новостей у меня нет, после недельного отдыха в следующий четверг возобновляется химиотерапия. Пытаюсь кое-что пописывать. Что у тебя?

похоже, до тебя не дошло мое письмо от 15.5. Я там писал, что в майском номере «Иностранной литературы» обещана моя публикация. Оказалось, поспешил: перенесли на июль. А еще я там поминал книгу Кантора – повторю на всякий случай еще раз:

«В апрельском «Знамени»… тебе это покажется интересно».

У нас майская благодать, все цветет. Вчера принесли из леса восемь разных букетов: черемуха, купавки, шалфей, фиалки, работаю на лоджии среди благоухания. Уже начинаются ландыши, сирень.

Хотелось бы посмотреть Дрезден, что говорить. Ты путешествуешь за свой счет, или ПЕН финансирует?

Всего самого доброго тебе и Лоре. Обнимаю. М.

Дорогой Марк, произошла путаница, в которой я не могу разобраться. Только что я получил твоё письмо, сегодняшнее, но подозреваю, что два моих майских письма ты не получил; возможно, написав, я забыл их отослать. На всякий случай и для порядка посылаю их.

О романе «Учебник рисования» я имею некоторое представление не только из добросовестной французской рецензии Елены Бальзамо, но и по довольно большому фрагменту, который мне кто-то присылал. У меня впечатление, что произведение Максима Кантора – ниже уровня даже плохой литературы, и я с трудом могу поверить, что московские рецензенты, которые его расхваливали, смогли прочесть это огромное хаотическое изделие.

О «двойной спирали истории» ничего не знаю. История гуманитарной культуры и просто История. Не кажется ли тебе, что автор попросту обыгрывал двойное значение слова «история»? Но сравнение с двойной спиралью Уотсона и Крика не лишено остроумия.

Поездки на конференцию ПЕН-клуба обыкновенно более или менее возмещались. На этот раз – шиш, нет денег. Но я получил гонорар, примерно равный стоимости железнодорожного билета, за публичное чтение, организованное в одном музее новым президентом.

Ну вот, а теперь прилагаю эти два письма. Обнимаю, твой Г.

Дорогой Марк, вот я, кажется, оклемался. У нас жара (в Москве тоже), пышная зелень и цветы перед домом напоминают о том, что мы всё-таки живём на юге, хоть и по сю сторону Альп. В последнем номере «НЛО» – твой дневник за один месяц 1990 года. По какой-то причине редакция выбрала этот год, но почему бы и нет? Я эти времена, конечно, помню. Мы – я имею в виду нашу редакцию «Страна и мир» – были в общем-то достаточно хорошо осведомлены о событиях в России, но Кронида они увлекали больше, чем меня. Он почувствовал, что близится его час, ведь он всегда осознавал себя политиком, жил политической актуальностью, и, может быть, его счастье было, что, вернувшись, он не стал или не успел стать политическим деятелем: его постигло бы тяжёлое разочарование. Вдобавок по свойствам своего характера он не годился для этой роли. (Кстати, в примечаниях к твоей публикации есть неточность: «главного редактора» в нашем журнале не было).

К этому времени, то есть к началу 90 года, можно было уже хорошо почувствовать, что журнал в своей политико-публицистической и злободневной части стал отставать: события «там» перегоняли нас, приоритет свободной печати постепенно ускользал. Всё больше давала себя знать общая неудача нашей журнальной деятельности. Стала отчётливой и трещина, расколовшая льдину, на которой мы раскинули нашу палатку. Мы были очень разными людьми, и это не могло не сказаться на личных отношениях. Мне хотелось сделать из журнала культурный орган. Для Кронида журнал был инструментом политической борьбы. Я хотел сделать журнал современным, он – своевременным. (Его первоначальным намерением, ещё до моего приезда, было создать газету). До поры до времени эта разница направлений шла на пользу делу: палатка растягивалась, журнал был широк и достаточно разнообразен. Кронид отвечал за политику, за правозащитное движение, я за культуру, философию и пр. У нас был специалист и по экономике, покойный Рафик Шапиро (Рафаил Бахтамов). У него был большой опыт работы в газете и, что ещё важней, умение читать советские газеты. Это умение позволяло ему извлекать из непревзойдённо лживой прессы реальную информацию, подобно тому как из морской воды можно добыть весь спектр микроэлементов. Он был настоящим журналистом: нужна срочно статья – он садился и писал. Разумеется, вся наша работа была в общем-то коту под хвост. Но сохранялся энтузиазм. Мы ни от кого не зависели.

Кронид имел связи в Вашингтоне и добыл деньги для журнала. Мы получали зарплату и выплачивали авторам приличные гонорары. Так как у меня был опыт работы в журнале, я был нужен Крониду, придумал общую концепцию, название и структуру журнала. Мы должны были отличаться от самиздата (оставившего тяжёлое наследие) и доморощенной, дилетантсткой и малокультурной эмигрантской печати. И нам это, я думаю, более или менее удалось. Первые годы мы были товарищами. Но постепенно он стал мною тяготиться. В характере Кронида (которого я хорошо знал) сочетались в высшей степени симпатичные черты с малосимпатичными. Он мог быть щедр и самоотвержен, всегда готов был помочь преследуемым и производил впечатление человека, живущего идеей. Вместе с тем он был несдержан, вспыльчив до истерических выходок, груб, злопамятен и нетерпим к любым возражениям. Тот, кто ему перечил, в его глазах был нечестным человеком. Я наблюдал это много раз. В спорах с противниками (а их было очень много, разделение на «наших людей» и «не наших людей» всегда сохраняло для него актуальность, новые знакомства обыкновенно заканчивались ссорой и разрывом навсегда) он всегда выступал в качестве осуждающей моральной инстанции. Он поразительно напоминал доктора Львова из пьесы Чехова «Иванов». Главное противоречие его личности, от которого он сам страдал, было то, что по своим убеждениям он был демократом и либералом, а по характеру – авторитарной личностью.

К 90-му году наша дружба практически прекратилась, он превратился в директора сугубо советского типа, а конец был совсем некрасивым: Кронид уехал, захватив с собой редакционную технику (в надежде продолжать журнал в Москве), а мне и секретарю Гертнеру оставил весьма значительные долги, которые нам пришлось выплачивать.

Всё это тебе, вероятно, более или менее известно, а сейчас как-то вспомнилось при чтении твоей новой Стенографии.

Не хочешь ли ты предложить им (НЛО) какую-нибудь другую часть нашей переписки?

Дорогой Гена, значит, «1990» уже есть в интернете? Если ты уже начал читать, там объясняется, почему выбран именно этот год. Как раз тогда были заложены основы почти всех будущих перемен: созданы первые кооперативные, частные предприятия, в том числе издательства, разработаны многие законы, ликвидирована однопартийность, практически отменена цензура и т.п., а главное, изменилось общество, мышление людей, даже язык. Я, понемногу читая, сознавал, как многое успел забыть. 1991-й, по сути, подвел итоги.

Не так давно я получил приглашение от журнала «Неприкосновенный запас» на презентацию тематического номера: «Régime nouveau. Россия в 1998-2006». Этот период в приглашении был назван «важнейшим этапом развития России, начало которому положил дефолт 1998 г. На рубеже 2006-2007 годов обозначились предпосылки для смещения этого периода в историческую плоскость – в разряд завершенных феноменов». На презентацию я не пошел, но любопытно, не правда ли, по каким признакам может выделяться исторический период?

Я как-то спрашивал в «Неприкосновенном запасе», могут ли им быть интересны фрагменты моей «Стенографии». Мне ответили, что они планируют пока другие темы. Может, дойдет и до темы «Переписка современников». У тебя, кстати, есть знакомые в питерских изданиях, попробуй предложить им.

Недавно я встретил Галю Салову (Любарскую), она сказала, что вышло полное издание переписки Кронида с Желудковым. Она, кстати получает пенсию и в Германии, и в России. Я упомянул про полученный тобой отказ, ей это показалось странным: в Израиле, сказала она, эмигранты продолжают получать российскую пенсию. Не знаю, так ли это.

Дорогой Марк, да, я знаком и с другими материалами этой рубрики «1990». Там есть интересная статья Мариэтты Чудаковой. Просмотрел я и вводную социологическую статью. На огромном циферблате истории есть тонкая, стремительно скачущая стрелка лет, есть движущаяся неторопливая стрелка потолще – она отсчитывает десятилетия. И есть третья – короткая, толстая и ленивая, почти неподвижная: похоже, что ржавый механизм едва способен сдвинуть её с места. Это стрелка веков. На взгляд вблизи кажется, что присутствуешь при исторических событиях необыкновенной важности, чётко отличаешь одно десятилетие от другого, видишь, как всё меняется. Но это иллюзия: на самом деле прыгает лишь секундомер. Две других стрелки почти не сдвигаются с места. Вдобавок я продолжаю думать, что никто так плохо не разбирается в своём времени, как именно тот, кто в нём живёт и мыкается. Он может быть тонким наблюдателем; постичь своё время ему не дано. Фраза, которую ты приводишь: «На рубеже 2006–2007 годов обозначились предпосылки для смещения этого периода в историческую плоскость – в разряд завершённых феноменов», – звучит поразительно наивно

Но мы не можем не думать, не рассуждать о нём. Мы, как ни печально это звучит, – современники. У нас, как у жены Лота, не хватает выдержки – мы не в силах удержаться от того, чтобы не оглянуться. И не то чтобы оглядываться на век, который мы покидаем, но даже на последнее десятилетие.

То, что доносится до меня, как и то, что я читаю в статьях Дубина и Гудкова, а теперь в этой вступительной статье А. Левинсона, говорит об одном и том же. «Общественное сознание» в России, иначе говоря, психология и взгляды рядового человека, этой огромной массы людей среднего или ниже среднего достатка и умеренного телевизионного образования, повернулось в тёмный угол, в беспросветную правизну. Уж это-то, по крайней мере, ясно. Очевидно и то, что никакие квази-просветительные меры здесь бесполезны. Можно говорить о наследии советских лет или даже о наследии столетий; ведь это всё появилось не вчера; можно вообще указать на множество обстоятельств, объясняющих мракобесный комплекс, но помочь делу никакой анализ не в состоянии: с таким положением дел приходится жить – и утешаться тем, что дела не идут ещё хуже, что правитель не поощряет экстремистские движения, а народ, подданные не жаждут кровопролития.

Переписка Кронида с Сергеем Алексеевичем Желудковым мне известна. Нечто архаическое.

Насчёт моих знакомых в питерских изданиях ты, увы, ошибаешься. Таких знакомых, чтобы воспылали желанием напечатать наши письма, у меня, конечно, нет.

Я болел гриппом, а теперь инфекцию подхватила Лора. На фоне продолжающейся химиотерапии это плохо.

Дорогой Марк, плохи наши дела, если не о чем писать. Проза, пишешь ты, зашла в тупик. Верлибры – способ перевести стрелку. Тогда состав сможет двинуться дальше. В последние месяцы моего потустороннего существования я был «комендантом станции», последней остановки лагерной железнодорожной ветки, в нескольких километрах от нашего, самого северного лагпункта. Станция называлась Поеж, с ударением на первом слоге. Титул коменданта носил бесконвойный рабочий, в чьи обязанности входило заготовлять дрова и топить печи в помещениях станции, чистить крыльцо, выдавать машинистам керосин, добывая его из железной бочки известным способом – с помощью шланга, один конец которого погружается в бочку, а другой берут в рот, насасывают керосин, сплевывают (Мандельштам прав – керосин имеет сладковатый вкус) и опускали шланг в канистру; наконец, нужно было расчищать пути от снега и заправлять керосином, чистить и переводить стрелки. Собственно, там я и узнал, как функционирует железнодорожная стрелка.

Как всегда, твое стихотворение доставило мне удовольствие. Пробуждение от сна, прыжок из одного мира в другой – прекрасный древний мотив поэзии и философии. Вероятно, стихи можно понять в некотором высшем, символическом, а то и мистическом, смысле. Они напомнили мне об одном раннем стихотворении Тютчева, которое я вставил в мою Антологию, «Как океан объемлет шар земной...», может быть, ты его помнишь.

Всё же я ожидал большего. Мне казалось, стихи должны были завершиться каким-нибудь неожиданным поворотом. Два слова показались мне чужеродными: «реанимация» и «бомж». Первое (в смысле: реанимационное отделение) принадлежит больничному жаргону. Второе, бюрократическая аббревиатура, а затем и вульгарно-разговорное словечко, вошедшее в язык, – как и первое, диссонирует, отсылает к постороннему языковому слою.

Каких поэтов ты читаешь? Я тоже по старой привычке читаю Лоре перед сном стихи, чаще всего русские.

Последние недели я занимался двумя текстами. Мне хотелось написать полувоспоминательные заметки о литературе, авторстве, поэтике прозы и пр., я застрял на полдороге. Кроме того, я набросал один рассказ, в котором действие происходит в глухой северной деревне, среди сектантов. Рассказ трактует о сексе. Приходилось ли тебе иметь дело с членами каких-нибудь сект?

Знаешь, дорогой Гена, когда-то летописцы пропускали в своих хрониках год: ни войн, ни мора, не о чем писать. Разве не прекрасно? Дела ничуть не плохи.

Я читал сегодня Бродского и Пессоа, о котором хочу написать.

Время назад я связывался с редактором журнала «НЛО» Ильей Кукулиным (отчества не знаю), кое-что ему предлагал, в частности вот это: «Еще одну идею хотел предложить мой друг, известный писатель Борис Хазанов, живущий в Мюнхене (Геннадий Моисеевич Файбусович). Он спрашивал, не могут ли быть интересны кому-то фрагменты нашей переписки на темы литературы и современной истории. (Что-то уже собираются печатать «Зарубежные записки»). Сам он – первоклассный эссеист…» – ну, и т.д., следуют рекомендательные характеристики. Сегодня я получил от него ответ:

«Что же касается Вашей переписки с Борисом Хазановым – то да, я, конечно, знаю, что Хазанов – блестящий стилист (как раз недавно читал его новое эссе в журнале "Интерпоэзия"), но могут быть проблемы из-за той же заполненности портфеля. Чтобы не давать ему пустых обещаний, хотел бы спросить: а у Вас нет в виде файлов фрагментов этой переписки, которые не были бы предназначены для публикации в "ЗЗ"? Я хотел бы посмотреть их, посоветоваться с коллегами и принять решение».

Мне кажется, для иллюстрации вполне можно прислать что-то из уже сделанной подборки, а можно подобрать что-то новое, как ты думаешь? Лучше, если это сделаешь ты – для дальнейшего знакомства. Его адрес:[]. Твой адрес я ему дал.

С сектами я дела не имел, а ты? («Рассказ трактует о сексе» – не о секте?)

выбрать что-нибудь из огромной массы писем, конечно, нелегко, всё же я принялся перелистывать то, что у меня имеется в печатном виде и в компьютере, и обнаружил, что некоторых твоих писем у меня нет. Или, например, оказалось, что в 2001–2002 гг. ты присылал мне одно время письма по телефаксу. Тексты интересные, но на этой бумаге они плохо сохранились. Оригиналы должны были у тебя остаться.

Конечно, лучше было бы предложить Кукулину не те письма, которые мы послали Ларисе Щиголь. Какие, по-твоему, годы следует выбрать? Ещё одно: я думаю (ты так и делал), что письма можно сокращать, отсекая малозначительные мелочи.

Каков может быть примерный объём публикации?

Посмотри ещё раз сам: может быть, тебе бросится в глаза что-нибудь интересное. Я, как ты знаешь, отношусь к таким начинаниям скептически: предложения повисают в воздухе, обещания не выполняются; удивительно, что редактор НЛО вообще удостоил тебя ответом. И всё же есть искушение попробовать. Напиши мне.

Не долго думая, я взял и составил небольшую подборку для НЛО – фрагменты писем с 26.3. по 8.4. этого года, тут же отослал редактору. Он, кстати, сейчас пишет для НЛО обзор «Зарубежных записок» (можешь сказать Ларисе), читал тебя в интернете. Я подумал, что не стоит недооценивать интернетовскую трибуну, написал Андрею Перенскому, адрес которого ты мне давно давал. Ответ пришел почти мгновенно: он два часа назад вернулся из Парижа, привез от М.В. Розановой мой двухтомник, собирался читать. Бывают же совпадения! Я заглянул в его Библиотеку, впечатление симпатичное. Там много тебя. Что ты знаешь об этом человеке? Он, как я понял, из Мюнхена. Чем он занимается, кроме Библиотеки? По его словам, свободных авторских страниц у него сейчас нет – значит, они освобождаются? Долго ли там держатся тексты? Много ли посещений?

Дорогой Марк! Я растерялся, когда вытащил из шкафа одну из коробок с нашими старыми письмами, когда взглянул на более новые письма, хранящиеся в интернете: это огромная масса текстов. Ты нашёл лучшее решение, сделав небольшую подборку за ограниченный отрезок времени и отослал её редактору НЛО. Я допускаю, что письма могут не вызвать большого интереса или будут отложены в долий ящик; ничего страшного, пускай. Попытка – не пытка.

Электронной библиотекой Im werden ведают Андрей Белоусенко и Андрей Никитин-Перенский, два энтузиаста. Я познакомился с первым несколько лет тому назад, и позднее даже думал, что это вообще один человек. Но их всё-таки двое. Белоусенко живёт в Мюнхене; кажется, и Никитин. Библиотека существует пять с половиной лет. Чем они занимаются кроме неё, я не знаю. Но не сомневаюсь, что создают её вполне порядочные люди. Это требует затрат, но у них, по-видимому, есть средства. Объём библиотечного фонда Im werden значительно меньше, чем у давно существующей библиотеки Мошкова. Зато он быстро растёт, и не только за счёт художественной литературы, русской и отчасти немецкой, но и потому, что они усердно добывают и сканируют редкие мемуарные, историко-культурные книги, старые журналы и вообще разные труднодоступные издания.

Когда тебе ответили, что на сегодня в библиотеке нет свободных авторских страниц, это не означало, что нужно ждать, когда освободятся занятые страницы: однажды принятые тексты не уничтожаются. Но для дальнейшего расширения библиотеки требуется регулярное приобретение новых объёмов, а это, кажется, связано с некоторыми формальностями. О своих новых приобретениях библиотека периодически информирует читателей и авторов. Так что и то, что ты им можешь предложить, будет в скором времени включено в фонд. Насколько я могу судить, библиотека становится всё более популярной. Да и вообще хорошо, если есть какое-то более или менее надёжное место постоянного хранения текстов в удобочитаемом виде.

Вот уже и половина года прошла, через три дня – solstitium, летнее солнцестояние. Несёмся вперёд, как в чёрный туннель. Что у тебя нового, собираешься ли куда-нибудь на лето? Возобновил ли ты свои взаимоотношения со старой супружницей – прозой. (Поэзия – любовница, Seitensprung).

Лора снова проходит курс химиотерапии, на сей раз очень длительный. Как туча, всё это висит над нами.

Я занимался эти недели рассказом о сектантах; кроме того, были проездом гости – Юз и Ира Алешковские. Рассказ я закончил предварительно, он довольно рискованный, боюсь даже, что сбивается на бульварщину. Пожалуй, и некому его предлагать. Хорошо бы теперь взяться за ещё одну брошенную на полдороге работу.

Was sonst? Мне позвонили наши литературные дамы, завтра должно состояться очередное вещание. Тема – о литературных словарях, пример – вышедший недавно двухтомный Путеводитель по современной русской литературе Сергея Чупринина. (Если вообще есть смысл обсуждать его). Не помню, писал ли я тебе об этой книге.

Я всегда с интересом читал разные словари. И вот я стал думать – надо же будет что-то сказать, – как бы я поступил, если бы мне пришлось самому составлять литературный справочник, лексикон, энциклопедию, что-нибудь в этом роде. Определил бы прежде всего эпоху, временные рамки. Допустим, это будет современная русская литература. Наметил бы жанр: словарь-справочник писателей, словарь произведений, энциклопедический словарь (статьи об авторах и тематические статьи).

Далее встаёт вопрос отбора. Очевидно, что задача лексикографа тем сложнее, чем ближе он подходит к сегодняшнему дню. Ибо он вынужден иметь дело с неустоявшейся иерархией. Вдобавок нам твердят, что все традиционные критерии устарели. Всё условно. (Словарь Чупринима переполнен всяческим барахлом. Его критерий – «несомненное присутствие в литературном процессе и на рынке». Божий дар и яичница – всё вместе. Теоретические – или псевдотеоретические – статьи часто беспомощны).

Ясно, однако, что всякая культура иерархизована. Иерархия – это, собственно, принцип культуры.

Литература прошлого – парк с клумбами, расчищенными дорожками, с обдуманным чередованием рощ и полян, с указателями, скамейками для отдыха. Литература современности – лес. Овраги, топь, колючий кустарник. Поди разберись. Привычное представление о том, что великая литература – в прошлом, есть результат отбора. Подлесок, бурьян удалёны. Иерархия функционирует как безжалостный механизм отбора. О плохих писателях знают только специалисты. Кое-что даже выполото (забыто) несправедливо.

Мы сами не замечаем что находимся в двойной иерархической системе – навязанной нам школой, воспитанием, общепринятыми установками, и нашей собственной – личными вкусами, предпочтениями, предрассудками, опытом жизни и опытом чтения). Я когда-то давно заметил, что наши литературные симпатии бессознательно, может быть, связаны с тем, что мы угадываем в писателе «родственную душу».

Дорогой Марк! Я распечатал и прочёл верлибр – маленькую поэму, а потом перечитал статью Бориса Дубина «Пессоа ═ персона. Поэт как семейство персонажей» (в книге «На полях письма»), и, хотя статья написана десять лет назад, она показалась мне комментарием к «Поэтам Фернандо Пессоа».

Верлибр замечательный и, как всегда у тебя, полон явных, полуявных и скрытых мыслей. Мне показалось, что одна из них, может быть, самая важная, – самоотчуждение писателя как непременное условие творчества. В случае с португальцем, каким он оказывается у тебя (а может быть, и был таким на самом деле), оно, это самоотчуждение, доходит, по-видимому, до крайности: это уже не только лирико-литературные маски, но и расщепление собственной личности, потеря личности, то есть нечто выходящее за пределы высокой литературной игры.

Пессоа стал известен в России, но где можно было бы напечатать такое стихотворение? В «Зарубежных Записках» – конечно, но они выходят нечасто. Знаком ли ты с журналом «Интерпоэзия»? Он издаётся в Нью-Йорке (Андрей Грицман), но периодичность ещё реже – раз в полгода.

У нас снова, на этот раз по пути восвояси, гостили Юз и Ира. Я занимаюсь урывками своим сомнительным сочинением – литературными записками. Из «Дружбы народов», где очень давно лежат несколько моих рассказов, получил заверение, что они приняты, но финансовое положение журнала очень тяжёлое, они пытаются смягчить его выпуском «национальных номеров» в ущерб остальным авторам.

Ты пишешь, дорогой Гена, что Пессоа стал известен в России. Не знаю. Уже заканчивая работу над верлибром, (где с лиссабонской топографией мне помогала живущая там Даниела Махар), я нашел в интернете большую книгу Пессоа, выпущенную еще в 1989 году издательством «Художественная литература». Попробовал читать – это оказалось невозможно: косноязычный, невнятный, третьестепенный – никакой поэт. Если помнишь, я посылал тебе верлибр «День рождения»: «из Пессоа». Вот начало:

Вот перевод из книги (там десятка два переводчиков, среди них именитые):

В каждый праздничный день моего рожденья
Я был счастлив и все были живы.
В доме старинном праздновали дни моего рожденья,
И радость всех, и моя, как чья-то религия,
бесспорной была.

В каждый праздничный день моего рожденья
Во мне жило, как здоровье, непонимание всего.
Умная и здоровая жизнь в семье,
Здоровое безнадежье, взваленное на меня.
Когда же пришли надежды, я знал, что лучше их
не иметь,
Когда же взглянул на жизнь – вкус к жизни
я потерял.

Я, не знавший португальского оригинала, пользовавшийся французским переводом, ощутил облегчение – с оттенком некоторого тщеславия: мое вольное переложение имеет больше отношения к Пессоа, вообще к поэзии, чем поделки профессионалов. Пора избавляться от комплексов прозаика. Рад, что мой верлибр тебе понравился.

Из «НЛО» пришел ответ: «Присланные Вами фрагменты Вашей переписки с Б. Хазановым весьма интересны, но в НЛО их публиковать неловко – получается, что мы посредством этой переписки хвалим сами себя – точнее, свой собственный спецномер. Я посоветуюсь с коллегами: возможно, эти тексты можно будет опубликовать на Интернет-сайте нашего журнала или на специализированном сайте, который мы планируем создать – сайте, посвященном исследованиям недавней истории». (Там, если заметил, был фрагмент, где я рассказывал тебе о презентации спецномера). Я ответил, что если фрагменты действительно интересны, можно составить другую подборку, убрав рекламу.

Сейчас я читаю книгу С. Лема «Библиотека ХХI века» – знаешь ли ты ее? Это сборник рецензий на несуществующие книги. Замечательный жанр, дающий разнообразные возможности. Ему отдавал дань Борхес, но Лем сделал целую замечательную книгу. О состоянии культуры, цивилизации, о проблемах, которые мы с тобой обсуждали всерьез, он пишет с блистательным юмором – нелишне напомнить себе, что еще лет тридцать назад, когда создавались эти тексты, многое было уже общим местом. Я подумывал о возможности написать что-нибудь в этом жанре. У тебя это наверняка бы получилось.

Я имел в виду, говоря о том, что Пессоа стал известен в России, ту же книгу, очевидно, на которую ты ссылаешься, а также публикацию Дубина в «Иностранной литературе». Конечно, пример перевода, приведённый тобою, говорит не в пользу профессионального переводчика, а скорее в твою пользу, хотя в твоём переложении опущен важный мотив здоровья (ребёнок не знает реальной жизни – и здоров; взрослея, мы заболеваем жизнью).

Интересная фраза в твоём письме: «Пора избавляться от комплексов прозаика». Что ты конкретно под этим подразумеваешь?

Чем кончились (если кончились) твои переговоры с НЛО насчёт переписки? Удивительно всё-таки, если это не простая формула вежливости, что они проявили интерес к нашим письмам: я-то привык к тому, что наши темы, вообще всё, над чем нам так или иначе приходится задумываться в литературе, в России мало кого интересует. Считается, не правда ли, что этим должны заниматься литературоведы, писателю же всякая рефлексия противопоказана.

С рецензиями Лема на несуществующие книги я немного знаком: когда-то с удовольствием читал то немногое в этом им придуманном жанре, что печаталось в СССР. Но о том, что вышла целая книга, слышу впервые. Как бы её достать хотя бы на время?

С Даниелой (Даной) Мачар я поддерживаю эпистолярную связь, она присылает иногда компакт-диски. Когда-то давно, в самом начале нашей жизни в эмиграции, я побывал в Лиссабоне. Красивый и удивительный город, весь в горках и на холмах.

Юз увлечён проектом издаваться в Болгарии (где он побывал и был там по-княжески принят). Его дом в Коннектикуте – я был там последний раз три года назад – оброс новыми пристройками. Могучие деревья, лужок, пруд, баня – можно назвать это поместьем. Физически оба, Юз и Ира, слава Богу, в хорошем состоянии, а ведь мы с ним почти ровесники.

Я закончил статью, о которой писал тебе прошлый раз, – собственно, не статью, а хрен знает что: какая-то сборная солянка. Называется «Родники одиночества». Там использованы некоторые старые тексты и записи. Скверный признак – когда скребут по закромам. Получилось довольно много, 50 страниц. Я подумал, не послать ли в то же НЛО. Больше ведь некуда. Да и вообще неизвестно, стоит ли это изделие предлагать кому-нибудь. Дай совет.

Будь здоров, дорогой Марк, обнимаю, жму руку.

Дорогой Гена, я не писал тебе, дожидаясь выхода своей новой книги, но она, уже вроде готовая, застряла в типографии. Всю эту неделю занимался прозой. «Комплекс прозаика» – всегдашнее сомнение: тебе ли соваться в поэзию?

Переговоры с НЛО закончились, думаю, тем же, о чем я тебе написал. Предлагать ли в туда твою статью, не знаю – я ее не читал, да и сам этот журнал не особенно себе представляю. Его специализация – литературоведение, культурология; возможно, они печатают и эссеистику. Но я думаю, работу стоит послать в разные журналы, с которыми ты имел или даже еще не имел дела, в «Знамя», «Октябрь», «Звезду». Почему бы нет? Отказы не должны смущать, это дело уже привычное.

Кстати, справься в «Лехаиме», может, они тебя там уже напечатали. Я как-то спрашивал, мне сказали, что работу приняли.

Моя младшая дочь, которую ты знал еще школьницей, неожиданно купила дом в Черногории, у моря, собирается его сдавать курортникам, сама для этого продала свою квартиру, (которая за восемь лет после покупки подорожала в девять раз), пока снимает квартиру в новом доме рядом с нами, рассчитывает, что недвижимость в Черногории будет дорожать, в Москве дешеветь. Менталитет нового поколения. (У нее сейчас неплохой заработок в ЮНИСЕФ). Теперь у нас почти каждый день оставляют прелестную двухлетнюю внучку, это вносит поправку в привычный образ жизни, особенно для Гали. Я работаю, как обычно – у компьютера или сидя на лоджии.

дочь купила дом в Черногории – непостижимо. Для меня Черногория – это стихи Пушкина, да ещё марки с королём Николаем и надписью «Црна Гора», времён Первой мировой войны, когда при русском дворе жили две сестры, черногорские принцессы – «черногорки». Но попробуй-ка представить себе что-либо подобное – купить дом на море, да ещё на каком море! – каких-нибудь пятнадцать лет назад. Точно так же, вероятно, нелегко представить себе, как мы жили, этому новому поколению. Впрочем, оно и не будет питать к нам серьёзного интереса – до тех, пока не состарится.

Я решаюсь послать тебе сочинение, о котором уже упоминал, несмотря на то, что отношусь к нему не слишком дружелюбно. Кое-что покажется тебе (если будет время прочесть, это довольно-таки длинный текст) уже съеденным однажды пирогом, то есть чем-то знакомым: в нескольких местах я совершил плагиат у самого себя, кое-что слегка переписал, дописал или сократил.

А насчёт того, чтобы кому-нибудь предлагать... могу лишь пожать плечами. Не знаю. «Связи» мои усохли. Посылать наугад – никто не ответит.

Я рад, что ты снова взялся за прозу. Я шовинист прозы.

присланный тобой текст – эссеистика высочайшей пробы. Самыми интересными для меня были фрагменты о Чеславе Ожеховском, маме, (я опять пожалел, что ты редко отвлекаешься на воспоминания). Почти все остальное мне показалось знакомо: Флобер, Джойс и Солженицын, Барт, Музиль, Кафка, Беньямин, Достоевский, Толстой, Барт, Борхес, Париж и пр. Сокращения и переделки можно оценить, держа перед собой старые тексты, (некоторые остались у меня в компьютере) – но незачем. Это скорей сборник эссе, объединенных сквозной темой; их, думается, лучше не нумеровать, как главки, а печатать под самостоятельными заголовками. И конечно, в книге – предлагать их журналам попросту невозможно: тебя достаточно знают, чтобы узнать уже публиковавшееся.

Кстати, я недавно просматривал старые номера «Страны и мира» и наткнулся на «Лео Блума и Саню Лаженицына». Должен признаться, что «Улисса» я, увы, так и не прочел подряд, от начала до конца, но время от времени, по рабочей надобности, заглядывал в разные главы. Не знаю, читает ли его сейчас кто-нибудь, кроме исследователей и писателей – как и «Колеса».

Вроде бы вышел седьмой номер «Иностранной литературы» с моими эссе, в интернет я не заглядывал.

Книгу тебе, конечно, пришлю, когда получу экземпляры. А, может, в Москву соберется Блюменкранц привезти свою «Навигацию» – передам с ним.

Дорогой Марк, спасибо за лестную оценку. Это как-то очень ободряет. Конечно, ты прав, посылать это в какой-нибудь журнал нет смысла. Да у меня и нет никаких конкретных планов. Может быть, я ещё к этим «Родникам» когда-нибудь вернусь.

Вдруг наступила жарища. Завтра будет 35 градусов.

Я должен был участвовать в конференции под названием «Русский образ Германии» (или что-то в этом роде) в университете Эйхштетт–Ингольштадт с участием россиян, я бываю там время от времени, это недалеко от нас. Но пришлось отказаться из-за состояния Лоры.

Об «Улиссе» я могу сказать то же, что и ты: я не читаю его (и комментарии) подряд, а лишь отдельные главы, возвращаюсь к прочитанному, и тоже большей частью «по рабочей надобности», вернее, для того, чтобы как-то подбодриться, уверовать в смысл собственной работы. Это, действительно, писатель главным образом для писателей, что, конечно, отнюдь не унижает великую книгу.

Юз настойчиво уговаривал меня связаться с издательством АСТ на предмет моего романа и даже сам принял в этом участие. (Когда-то он таким же образом рекомендовал меня Вагриусу). АСТ якобы платит гонорар. Я никогда прежде не слыхал об этой конторе. Что тебе известно о ней?

«Вторая навигация», в этом году запоздавшая, выходит, наконец, на этих днях, как уверил меня редактор. Кто-то должен привезти её в Мюнхен. А ближе к осени Миша Блюменкранц собирается в Москву.

«Иностранная литература» с твоими эссе пока что в интернете ещё не появилась.

Я тут по вечерам стал перечитывать мемуары Райха-Раницкого «Mein Leben»: рассказ о Группе 47 и пр. Недавно книга была издана в русском переводе в Москве, знакома ли она тебе?

Я, наконец, получил свою книгу. Она красиво издана, с Галиными рисунками. Увы, авторская радость оказалась омрачена странным недоразумением. Я был весьма доволен исправлениями и особенно сокращениями, которые сделал в верстке, редактор уверяет, что все они были внесены в компьютер – в книге верстка оказалась воспроизведена в неправленом виде, со всеми опечатками. Редактор теряется в догадках. («Хотя в компьютере бывают всякие вещи, Вы сами об этом пишете в «Приближении»»). Галя сейчас читает, ей все нравится, но я читать не смог. Кажется, что все будут замечать именно то, что я хотел убрать или изменить. Например, замеченную тобой когда-то неточность в переводе из Музиля: «баллон» вместо «футбольный мяч», который он хочет зашнуровать. Я ведь исправил.

Тем не менее хотел сразу отправить книгу тебе, но в нашем почтовом отделении не принимают бандеролей за границу, надо ехать в какое-то специальное. По жаре пока не захотелось. Отправлю как-нибудь попутно.

Зато приятная новость: моего «Пессоа» собирается печатать, представь себе, «Арион» – единственный в России поэтический журнал. Признали, значит, и во мне поэта. Их спонсируют какие-то финансисты, они даже гонорар платят.

В издательстве АСТ несколько раз печатали Гессе и Кафку с моими переводами, других дел я с ними не имел. Это крупное издательство, они платят.

Всё ещё не появилась в интернете последняя «Иностранная литература», дорогой Марк.

То, о чём ты пишешь, неучтённые поправки автора в твоей книге, мне, увы, знакомо и очень понятно. Общая причина – пренебрежение к писателю, к его труду. Эти люди – разумею редакторов, издателей и т.п. – усвоили начальственное отношение к авторам, похожее на отношение грубого хозяина к своему домашнему скоту. Исключение составляют лишь особо удойные, то есть коммерчески очень выгодные литераторы в генеральских погонах, тут тон совершенно другой. Вообще о вежливости, внимательности и такте в России вспоминают только тогда, когда чувствуют свою зависимость от тебя.

Германию (точнее, Пруссию) когда-то называли Obrigkeitsstaat. Вот это то самое.

Утешением (если вернуться к твоей книге) может служить то, что читатель ничего не знает об авторских поправках и улучшениях.

Кроме «Ариона», есть ещё один журнал поэтов, «Интерпоэзия», весьма солидный, но он выходит (на двух языках) в Нью-Йорке и только два раза в год. В «Арионе», между прочим, в последнем номере есть статья Л. Костюкова с любопытными рассуждениями о верлибре.

Последние месяцы я сочинил несколько небольших рассказов, как-нибудь соберусь и пришлю тебе что-нибудь. Мои вещания продолжаются, хотя, казалось бы, должны были уже несколько надоесть. Ближайшая встреча – «Писатель и критика».

В «Зарубежных записках», как было договорено, – объявление о твоей (и моей) публикации в следующем номере. Улита едет.

Дорогой Гена, вчера я отправил тебе свою книгу. Дай знать, когда получишь. Отправил я ее из бывшего Главпочтамта на Мясницкой (в основном здании сейчас Товарная биржа), по пути в знакомый тебе Кривоколенный переулок, в клуб-кафе «Билингва», где проходил вечер памяти Пригова – отмечались его девятины. С экрана он читал много стихов, демонстрировались и комментировались слайды с его изобразительными работами, видеофильмы, выступавшие называли его великим поэтом, явлением культуры европейского масштаба. Я кое-что воспринял по-новому или впервые. Пригов сам немало теоретизировал. Меня заинтересовала, среди прочего, его публикация десятилетней давности в «НЛО», где он размышлял о том, что произошло с русской культурой после Октября. Перескажу схематично, своими словами. Он находил в происшедшем аналогию с закатом античной, греко-римской культуры. Последние ее носители доживали свой век среди варваров, угасал великий, утонченный язык, исчезали традиции, (и забывались, добавлю от себя, боги). То, что приходило ей на смену, казалось вульгарным, примитивным, грубым – но развитие продолжалось, уже другое. Возможно, и нашей, прежней, предстоит Возрождение. (Не совсем понятно, впрочем, к России ли только это относится).

Не помню, посылал ли я тебе фрагмент из последней Стенографии «Пригов и Симонов». Он должен быть напечатан в ближайших «Зарубежных записках», его и сейчас можно прочесть в Библиотеке Никитина-Перенского. Я послал ему, кстати, стенографию 1960-62 гг., он собирался ее поместить.

Блюменкранц сообщил, что вышла «Вторая навигация». Как бы мне получить экземпляр, спроси у него.

Дорогой Марк, спасибо, буду ждать твою книгу. С бывшим Почтамтом на Мясницкой, тогдашней улице Кирова, связаны у меня воспоминания и о детстве, и ещё больше о весне 45 года, времени во всех отношениях незабываемом, когда я работал там рабочим-сортировщиком, правда, не на основном почтамте для публики, а на газетно-журнальном, который помещался в задней части здания и был соединён с двором; оттуда крытые фургоны развозили мешки и пачки с центральными газетами и журналами по вокзалам.

«Вторая навигация» действительно, вышла, сколько-то экземпляров доставлено из Харькова в Мюнхен, Миша Блюменкранц собирался вручить тебе альманах в сентябре, когда он поедет в Москву. Но я рассчитываю увидеться с ним на-днях и пошлю тебе отсюда бандеролью; авось дойдёт. Сам я этот новый выпуск ещё не видел.

Если можно, пришли мне фрагмент из последней Стенографии, о котором ты пишешь, – «Пригов и Симонов». О смерти Пригова узнал только что из твоего письма. Мне удалось найти в интернете статью Пригова в НЛО, 1998, № 34. Но, возможно, ты имел в виду какую-то другую публикацию. Как бы то ни было, аналогия с концом античной цивилизации достаточно банальна. Мне приходилось время от времени читать или просматривать статьи Пригова. Вот цитата из одного выступления:

«То, что нынче покрывается одним определением “литература”, является весьма разнородными продуктами, порой разительно отличаясь друг от друга и не попадая в общие рамки. Примером, кстати, может служить структурирование музыкального пространства, которое, отказавшись от традиционного аристократического вертикального построения литературы, объявило номинационную систему, противостоящую амбициям рынка поглотить все соответственно своей позиции власти. И, соответственно, наличествуют номинации: лучший певец кантри, лучший певец рэпа, лучший саунд, лучший классический музыкант и т.д., когда Баренбойм не соревнуется с Майклом Джексоном. Невозможно быть лучшим вообще, но лучшим в своей номинации. И в каждой свои деньги, свои идеалы и критерии успеха».

«Думается, ситуация рынка распределила приоритеты в современном мире по-иному. Ну, переведут вас. Ну, издадут. А дальше что? Ну, конечно, деньги заплатят, что немаловажно. (Нет, я, конечно, не лицемер и не брюзга какой-нибудь. Но все-таки, все-таки я не об этом! Я о другом. И вы меня понимаете. Не понимаете? Понимаете, понимаете!) Когда в начале века, а, вернее, после Первой мировой войны, аристократический тип правления тотально сменился властью рынка и эгалитарных форм народного представительства, литература, как это с ужасом обнаружили мыслители типа Ортеги-и-Гассета, оказалась в незавидном положении. Я говорю о литературе высокой и радикальной. В отличие от изобразительного искусства, производящего единичные объекты, литература и литератор могут существовать только тиражами. И, естественно, гораздо легче отыскать 5, 6, 7, ну, 10—20 ценителей и покупателей неординарного и оригинального визуального объекта, чем отыскать миллион изысканных и продвинутых читателей, делающих литературную деятельность подобного рода в пределах рынка рентабельной. Изобразительное же искусство дошло до того, что сподобилось продавать и музеефицировать поведенческие проекты, артистические жесты, перформансы, акты, оторвав автора от текста и весьма дискредитировав самоценность любого текста (и визуального, и вербального, и поведенческого) и его онтологические претензии. И если наиболее радикальные деятели изобразительного искусства последних лет с их неординарными произведениями могут найти себе покупателя, иметь дело с высокими рыночными ценами, быть на рынке активными агентами и престижными личностями в пределах как авангардного искусства, так и широкой культуры, то подобного же рода литераторы, производящие подобного же рода неординарные произведения, вряд ли могут рассчитывать на сколько-нибудь окупаемые тиражи и довольствуются грантами, стипендиями, то есть оказываются на открытом рыночном пространстве маргиналами и паразитами. У них остается, конечно, возможность академической карьеры, однако связанной с их творческой деятельностью лишь косвенно. Ну, естественно, всегда существует возможность написания всяческого рода масс-литературы и бестселлеров. Но мы не об этом. Что же, вполне возможно, что нынешний (в смысле, совсем недавний) вариант высокой литературы, родившийся в определенное время и честно свое отслуживший, так и остался в своем времени, как уже некогда случилось с мифами и эпосами. Тем более что множество литератур и литературных языков, даже и в Европе, возникли буквально недавно, в конце XIX — начале XX веков. Ситуацию не стоит драматизировать, но следует лишь понять и принять. Все некогда актуальные и радикальные художественные практики со временем становятся художественным промыслом и фолк-искусством, в коем качестве могут существовать почти до бесконечности. Я понимаю, что многие принципиально и целиком не согласятся с подобной картиной. Да я и сам, скорее, соглашусь с ними, чем с самим собой. Таким вот самим собой. Но все-таки».

Здесь всё очень характерно: и образ мыслей, и претенциозность, с которой декларируются общие места, и смехотворный язык, то псевдоучёный, то кухонный. Спорить здесь невозможно, потому что на свой лад, в системе его представлений и в границах его кругозора автор прав. А если выходить за эти границы, окажется, что нет общего языка. Вдобавок всё известное мне теоретизирование имеет вполне ясную цель – защитить собственное (невероятно обильное) творчество. Но это бывает часто и со многими.

Я не был знаком с Д.А. Приговым, лишь присутствовал дважды на его эстрадных выступлениях. Это было непрерывное позёрство. В своём роде была довольно колоритная фигура. Что касается его поэзии, то я никогда не мог уловить границу, отделяющую его литературные упражнения от жульничества. Фантомный поэт. Царство ему небесное.

У меня ничего нового, ездим к врачу. Вечерами я долго сижу, боязнь не заснуть, если лягу. Между прочим, листал и перечитывал на этих днях «Подённые записи» Давида Самойлова, о котором ты когда-то так хорошо написал. Я ненамного моложе его – а какая пропасть нас разделяет.

Получил «Вторую навигацию» – спасибо. Жаль, что не были учтены некоторые мои поправки к верстке; видимо, письмо с ними не дошло. Но они не так уж существенны (шрифт, расположение и пр.). Кроме твоих текстов (очень хорошие), прочел пока лишь статью Кнабе. По-моему, замечательно. Он четко и основательно формулирует вещи, над которыми мы все задумываемся. Попробую ему сегодня позвонить.

Моя книга, хоть и была отправлена тебе раньше, все еще идет – видимо, против течения. Позавчера я просматривал верстку другой своей книги, «Ловец облаков». Все рассказы этого сборника тебе известны, кроме заглавного; он обещан в восьмом номере «Знамени», возможно, уже есть в интернете. В том же издательстве «Время» понравился мой сборник стихов, сказали, что к концу года представят его на получение гранта; если будет грант – напечатают. В «Иностранной литературе» мои эссе перенесли на сентябрь. Порцию «Стенографии начала века» поместила, как я тебе уже писал, Библиотека Никитина-Перенского; я посылал туда и стенографию 1960-62 г., но ее туда пока не ввели.

Так что, завершая седьмой десяток, не буду жаловаться на продуктивность, (хотя с твоей мне, конечно, не сравниться). Как-то я подсчитал объем опубликованного – раза в два, наверно, больше, чем у Гоголя. Смешно говорить о количестве. На обложке одного стихотворного сборника значилось, что это уже девятнадцатая книга автора. Сколько их было у Мандельштама?

Когда моя книга все-таки (надеюсь) дойдет до тебя, ты будешь знать практически все, что я написал, не считая только названного рассказа, сказочной повести «Учитель вранья», да некоторых стихов и эссе. Если вдруг ничего больше не напишу, можно будет делать обобщения. Но пока еще поживем, не правда ли?

улита едет, книга ещё не дошла. Но – дойдёт. Рассказ «Ловец облаков» появился в интернете («Знамя», 8), я его ещё не читал.

В этом году тебе исполняется 70 лет. Так что завершаешь ты не седьмой десяток, а всего лишь шестой. Цифры обладают мистическим свойством удручать или утешать. Это – донёсшееся до нас эхо пифагорейства.

В моей работе наступил какой-то срыв. Точно, споткнувшись, не находишь отваги встать. Это объясняется отчасти болезнью Лоры, а ещё больше – чувством опустошённости. То и дело берусь за статью, давно набросанную, но не могу закончить. Статья эта на тему, которая считается закрытой: об одной или двух литературах. Называется «Федот, да не тот». Между прочим, Чупринин, опубликовав двухтомный Путеводитель по современной русской литературе (я даже накропал на этот труд рецензию), теперь работает над третьим томом – о зарубежной русской литературе. Значит, нашёл какой-то резон в том, чтобы вычленить эту вечно умирающую и вечно живую ветвь. Что скажешь по этому поводу?

Я обратил внимание в «Стенографии» (20 апр. 2006) на пассаж о книге Рейфилда и прежде всего о самом Чехове. Интересно это колеблющееся отношение. «Любимый писатель моей юности». А теперь, выходит, уже не любимый. Рассказ «Невеста» – что-то «вялое, неопределённое тягостное». Это говорится и о персонажах, и о самом рассказе; былое очарование исчезло. Далее ссылка на Ахматову. (Из наших современников можно бы присоединить кавалерийскую атаку Юры Колкера на Чехова, да ещё мнение нашего пророка об «Архиерее»). Мне это кажется удивительным, непостижимым.

сегодня 25 лет со дня, когда мы покинули Россию. Этому предшествовали дни, о которых я и сейчас вспоминаю с ужасом, с отвращением. Пришлось всю жизнь, начиная с быта, с жилья, со всевозможных мелочей и до всеобщего, не сразу сознаваемого, трудно определимого, – сломать и создавать заново. При том, что я не чувствовал себя вполне чуждым в другом языке и культуре, – это был, тем не менее, совершенно иной мир, чуть ли не другая планета. Последние минуты в аэропорту, когда за барьером маленькая кучка провожающих махала руками, и я видел, как Володя Лихтерман плакал, и затем отвратительные таможенные кагебешники, обыск с раздеванием догола, последняя возможность поиздеваться; в самолёте, где я сидел, держа на коленях пишущую машинку, в своё время отвоёванную у прокуратуры и которую почему-то пропустили, был всё ещё русский персонал, всё ещё омерзительный Советский Союз, и среди чиновных пассажиров мы были, кажется, единственными изменниками этой собачьей родины; и, только выйдя из самолета в солнечный день, в спокойный и равнодушный мир, где никто ничего не проверял, не рылся в твоих карманах, вещах и бумагах, не толкал тебя, не ругался матом, где никто ни за кем не следил и никто тобою не интересовался, где шла своя жизнь, – только тогда почувствовалось, что мы на свободе и никогда больше не вернёмся, – и какое-то сиротское чувство одиночества в безбрежном мире. Чувство, немного похожее на то, которое было, когда весной 55 года я вышел за ворота зоны с чемоданом, где лежали мои книги, и один, без конвоя двинулся на станцию, конечную северную остановку лагерной ветки.

Вчера к большой радости и как будто специально по случаю четвертьвекового юбилея, почтальон принёс твою книгу. Вечером, когда все улеглись (у нас гостит сын с семейством, дома у нас тоже дела неважные), я стал читать наугад повесть «Дух Пушкина» из цикла, давшего название всей книге (хорошее, ёмкое и непретенциозное название), читал до тех пор, пока не стали слипаться глаза. Прекрасная книга с обдуманно составленным, разнообразным, но не нарушающим целостность тома содержанием (кое-что мне известно), и притом хорошо изданная, со вкусом выполненный переплёт, – поздравь Галю, – настоящая белая бумага, чёткий шрифт. Издательство, которого можно не стыдиться. Сердечно поздравляю тебя, дорогой Марк. Будем потихоньку читать дальше.

Рад, что книга почти за месяц, но все-таки дошла, дорогой Гена. Никогда нет уверенности. Еще одно подтверждение, что на твоей «собачьей родине» слишком многое не изменилось. Сплошь и рядом напоминания об этом – иной раз до тошноты. Когда ты уезжал, я был в Эстонии, ты прощался по телефону с Галей. Недавно я заглядывал в твои письма, ты не раз там возвращался к подробностям отъезда: как доехали из Вены в Зальцбург, как там вас встретили Войнович с женой, довезли до деревушки на баварской границе. Твои письма читаются, как первоклассная эссеистика, не сомневаюсь, что их когда-нибудь напечатают.

Я понемногу углубляюсь в работу, поэтому новостей никаких. Известное тебе состояние перманентного тупика, сомнений: получится ли вообще? Одно из достижений возраста: можешь вспомнить, что так бывало уже не раз. Последний мой рассказ «Ловец облаков» ты пока не читал, мне он пока нравится – приятно думать, что еще что-то могу.

Обнимаю тебя, мой друг. Будь здоров и не грусти. Твой М.

Дорогой Марк, так получилось, что я, действительно, не писал тебе целых десять дней. У нас, как я уже говорил, гости, каждый день я отправляюсь в больницу, еду с тремя пересадками (хотя, конечно, это не Москва), и, словом, то да сё. Сегодня утром Илья улетел в Чикаго, наша сноха Сузанна с детьми остаётся ещё на неделю. Жара, слава Богу, спала. Льёт дождь.

Я читаю твою книгу, но медленно, обычно вечерами, когда все укладываются, и уже через полчаса у меня самого начинает путаться в голове. Спать я не ложусь, так боюсь не уснуть быстро и, как говорит Лора, «изваляться», но и делать больше ничего не могу. Сперва я прочёл небольшую повесть или рассказ «Дух Пушкина», название, которое расшифровывается только ближе к концу. Вещь мне понравилась, оказалась неожиданной, как-то даже не совсем характерной для тебя, и то, что там есть, по моему впечатлению, сюжетные параллели с Трифоновым, отнюдь не снижает её качества. Затем взялся за «Проект “Одиночество”» – отрывок был когда-то напечатан в «Заруб. Записках», теперь весь роман предстал целиком – я не успел ещё полностью в него войти.

Мне сейчас пришло в голову, что я бессознательно выбрал для чтения именно этот роман по ассоциации со своим сочинением, которое носит (случайно) почти то же название, «Родники одиночества», и к которому я возвращаюсь урывками то и дело. По сравнению с тем, что я тебе присылал, текст несколько увеличился: эта рыхлая вещь, при всём моём старании быть лаконичным, имеет тенденцию разбухать. Всё же я думаю, что она должна была стать именно тем, чем стала: лоскутным одеялом или подобием яичницы с растёкшимися желтками. О том, чтобы её напечатать, очевидно, не может быть и речи: её никто не возьмёт.

Не помню, была ли в том варианте, который я тебе посылал, главка о Мопассане. (Я искал его надгробье на кладбище Монпарнас и не мог найти. Увидел какого-то парня, который сидел на земле и подновлял кисточкой золотые буквы на чьём-то камне. А, сказал он, пойдёмте, покажу. Но и сам нашёл тоже не сразу). Интересно, что когда я как-то раз послал в «Знамя» Анне Кузнецовой рецензию на одну только что вышедшую французскую книжку о Мопассане, она ответила мне, что Мопассан – плохой писатель и незачем ставить его в пример другим. Это была дама, хоть и относительно молодая, но весьма суровая и немногословная, и я не решился спросить: почему же плохой?

Тебе, видимо, показалось, дорогой Гена, что ты посылал мне «Родники одиночества». Было такое желание, но ты раздумал, решил еще поработать. Если пришлешь, буду рад. И что каждый день ты ездишь в больницу, я узнал впервые. Мог только догадываться, что у вас не все в порядке. Конечно, тебе сейчас не до писем, да и «Проект Одиночество» – не лучшее чтение. Посмотри, может, рассказ «Как хороши, как свежи…». «Ловца облаков» я сам в интернете найти не сумел, но журнал с этой повестью получил.

Завершается, как я уже писал, мой седьмой десяток. (Все-таки седьмой, не шестой, как до десяти лет – первый десяток, до тридцати – третий). Съедутся, как и в былые годы, человек двадцать пять – тридцать. Но прежде это были в основном друзья, а теперь трое детей с мужьями с женами, да четверо внуков, да мы с Галей, да наши братья с супругами, а может, и с детьми. Разросшийся клан. Друзья поредели, постарели, но тоже хотят увидеться.

Дорогой Марк, я задержался с письмом. Из-за домашних дел (привёз Лору из больницы), а ещё больше из-за того, что очень медленно читаю, поздними вечерами. Прочёл роман «Проект “Одиночество”», прочёл «Дух Пушкина», просматривал мелкие тексты, прочитал и рассказ «Как хороши, как свежи...», который ты мне рекомендовал. Твоя проза снова заставила меня задуматься. Наши темы то и дело пересекаются, даже ключевые слова порой одни и те же, одиночество как условие творчества – только один пример. И в то же время – совершенно разная манера, разная оптика.

Я бы сравнил чтение твоих вещей – «Одиночество» в этом смысле очень характерно – с прокладыванием дороги в лесу, где всё свободное пространство между стволами деревьев заросло кустарником и мелколесьем. Через такую прозу нужно продираться. Это проза, требующая значительного встречного усилия, современная проза сложного зрения, где внешняя и чаще всего обыденная ситуация отнюдь не описывается, но скорее угадывается за густой пеленой текучих мыслей, ощущений, впечатлений, подчас искажённых, – в итоге создаётся картина жизни настолько же реальной, насколько и созданной воображением главного героя. Границы, водораздел между «объективным» и «субъективным» нет, это просто одно и то же, отчего такую прозу можно с одинаковым правом называть и реалистической в общепринятом смысле, и какой-то, не знаю уж, метареалистической, что ли.

Особенность твоей манеры, как мне кажется, и в том, что ты взглядываешься в материал жизни чрезвычайно пристально, глаз то и дело задерживается на мелочах, на случайных прохожих, на мелочах уличного или домашнего обихода, поначалу вроде бы несущественных, на которые и не стоит обращать внимание, но в которых начинает мало-помалу проглядывать умысел, сквозить что-то загадочно-символическое. Рискованная манера, что и говорить, с опасностью наскучить, вызвать упрёк в излишнем многословии, но, как потом становится ясно, необходимая, ибо она входит в задание. Не знаю, можешь ли ты согласиться с такой беглой оценкой. Будем читать дальше.

Я, видимо, ошибся с моим сочинением (которое, как нарочно, называется «Родники одиночества»). Всё же многое там, может быть, целые куски, – не будет для тебя новость. Боюсь перечитывать, посылаю наугад.

Ну и, конечно, сердечно поздравляю тебя и Галю с твоим семидесятилетием. Ты ещё молод, друг мой.

Миша Блюменкранц обещал тебе позвонить, он будет вскорости в Москве.

Твое непривычно затянувшееся молчание навевало тревожные мысли. Слава Богу, Лора опять дома. Будем надеяться.

Насчет «Родников одиночества» я ошибся – просто забыл название. Ты мне эту работу присылал, правда, без некоторых дополнений. Я думал, речь идет о романе, над которым ты до последнего времени работал. Если пришлешь, буду рад.

Твое суждение о моих текстах кажется мне слишком обобщенным, все они разные. «Как хороши…» вполне традиционная, довольно понятная вещь, «Путь к жизни», если ты в него заглянешь, требует совсем другой настройки. На «Конвейере» после «Приближения» можно просто отдыхать. При этом именно собранные вместе, эти тексты образуют некое объемное единство. Можно лишь надеяться на читателя твоего уровня, у которого появится готовность, а главное, потребность перечитать все еще раз. Когда-то это казалось делом естественным, от нынешних критиков этого вряд ли дождешься.

Вчера в метро я прочел рекламу какой-то книжки: «В отстой развлеченья минувшего века. Прикольная книга спасет человека».

В августовском «Знамени» вместе с моим «Ловцом облаков» напечатан роман Олега Юрьева, которого ты мне, помнится, хвалил. Если прочтешь, интересно будет узнать твое мнение.

А мы с Галей через два дня собираемся до 9.10 в Черногорию, на виллу нашей дочки. Сама она с семьей через неделю к нам присоединится. Если до тех пор успеешь мне написать, буду рад.

Дорогой Марк, я, конечно, написал о твоих новых вещах мало и довольно абстрактно, преимущественно под впечатлением «Проекта “Одиночество”». Но у нас ещё будет случай вернуться к твоей новой книге. О том, что произведения, собранные под одной обложкой, весьма различны, я мог судить хотя бы по рассказу (или повести) «Дух Пушкина». Да и «Розы» – вещь совсем в другом роде, чем «Одиночество»

Не думаю, чтобы критики, по крайней мере, те, о ком я могу судить по их работам, были в восторге от этой книги, да и мало надежды на то, что кто-нибудь вообще откликнется. Твоя проза для них слишком сложна.

С романом Олега Юрьева в «Знамени» я немого познакомился. Читать целиком не стал. Там же увидел и твой рассказ, начал читать, но пришлось прерваться, поэтому и не писал тебе о нём, пока не дочитаю. Что касается Юрьева, то я с ним знаком давно (как и с его женой Олей Мартыновой, очень талантливым поэтом), но ценю в нём гораздо больше драматурга, отчасти поэта, с прозой же, как мне кажется, дело обстоит плохо.

Итак, желаю Вам обоим хорошего отдыха, жду твоего возвращения.

Дорогой Гена, вчера вернулись из Черногории. Жили в доме нашей младшей дочки, потом приехала и она с семьей. Незнакомое прежде чувство хозяина: никому не платишь, срезаешь к обеду гроздья винограда прямо над головой. Мандарины к нашему отъезду еще не созрели, инжир отошел раньше. К морю спускаться метров 80, столько же вверх до магазина. Так и прожили четыре недели, плавали каждый день. Под конец дети немного покатали нас по стране на машине. Галя неплохо работала, я делал разные заметки. Подумал, что можно бы весной приехать сюда с ноутбуком, поработать по-настоящему. Посмотрим.

Для чтения взял с собой, среди прочего, два номера «Знамени», 5-й и 7-й. Читал ли ты в 7-м номере записи тарусского врача Максима Осипова «Об отце Илье», православном священнике Илье Шмаине, и знакомо ли тебе это имя? Шмаин был одним из участников кружка, собиравшегося у Кузьмы (известного тебе Анатолия Бахтырева), в 1948 году получил восемь лет, в 1954-м освободился, закончил мехмат МГУ, работал в ВИНИТИ (возможно, с Гришей Померанцем), принял крещение, эмигрировал в Израиль, потом во Францию, в 1997 году стал священником в России, умер в 2004 г. Прости, если пересказываю, возможно, хорошо тебе известное. Осипов много цитирует этого необычайно интересного человека, и сам автор, врач-кардиолог, видимо, высокого уровня, весьма интересен. Он кандидат наук, работал в научно-исследовательских и учебных медицинских институтах, в Калифорнийском университете, но последние два года предпочитает практику провинциального врача. По совпадению, в 5-м номере его же заметки о жизни в нынешней провинции, о современной медицине. («В родном краю»). Если есть в интернете, посмотри, тебе это будет интересно.

Дорогой Марк, вот ты, наконец, и вернулся. Я соскучился по твоим письмам. Вот уж никогда не думал, что можно жить в Черногории, на берегу Адриатики, в собственном или почти собственном поместье. Завидую тебе.

Об Илье Шмаине я, конечно, знаю давно, и не только из книги Гриши. Знаю, что семья покинула Израиль и сколько-то времени прожила под Парижем, где тоже не обрели покоя и счастья. Одно время я переписывался с дочерью Ильи Анной Шмаиной-Великановой, получал от неё интересные, талантливые письма, как-то раз опубликовал в журнале «Страна и мир» её восторженную статью по поводу только что вышедшего тогда в России романа «Доктор Живаго». Наконец, они вернулись в Москву. Однажды я побывал в гостях у Ольги Седаковой в Москве (они подруги), забежала вечно куда-то спешащая, обременённая религиозно-благотворительными обязанностями Анюта. Я неосторожно спросил, как поживает её младшая сестра, страдавшая клиническими депрессиями. Ответа не последовало. Оказалось, сестра выбросилась из окна. Позже, во Франкфурте, Оля Седакова рассказывала мне о несчастьях, которые преследовали эту семью: в Москве не было собственного жилья, скитались по друзьям и знакомым, растеряли имущество.

На статьи в «Знамени» я как-то не обратил внимания, непременно посмотрю.

Моя жизнь сосредоточена главным образом на больнице, где Лора находится уже третью неделю. Вероятно, выпишется в понедельник или вторник, но очень слаба, сильная одышка и другие тяготы. Причина – по-видимому, всё ещё дающие себя знать последствия химиотерапии, особенно тяжёлые после последнего курса, Дело дошло до того, что пришлось ночью срочно ехать в больницу в Гарлахинге, где Лора уже бывала. Это довольно далёкий от нас район Мюнхена.

Я занимаюсь урывками литературой, что же ещё остаётся. Те самые «Родники одиночества» я превратил в небольшую книжку, присовокупив к ним «Понедельник роз» (чуть-чуть подправив старый текст) и «Литературный музей». Послал Андрею Никитину-Перенскому для его библиотеки (там, кстати, только что появился выпуск альманаха «Вторая навигация» с твоим рассказом). Ещё кое-что затеял, но трудно сосредоточиться. Дела в общем-то скверные.

В последней книжке «Зарубежных Записок» (№ 11; есть в интернете) помещена довольно большая порция «Стенографии начала века». Там же напечатана моя рецензия на двухтомник Чупринина и его ответ.

Обнимаю тебя, дорогой Марк, как хорошо, что ты вернулся.

Дорогой Гена, я все как-то не войду в рабочую колею, давление пошаливало, возможно, потому, что в погоду мы – после солнечной Черногории – угодили мерзейшую: холод, снежная слякоть. Сейчас распогодилось, я понемногу раскачиваюсь.

Вчера мне передали от Блюменкранца его книгу «В поисках имени и лица», это интересное чтение. Я передал для него «Стенографию конца века». Он по телефону просил прислать ему «Двух Иванов», но это книга 1988 года, я придерживаю оставшиеся экземпляры на случай возможного переиздания. Может, дашь ему почитать свой экземпляр?

Выход книги «Ловец облаков», верстку которой я читал еще в начале августа, отложен до ноября. В сентябрьском номере «Иностранной литературы», наконец, опубликовали мои эссе «Другая жизнь», но это, в основном, обработанные тексты из моей «Стенографии». Перенский поместил в известной тебе Библиотеке два моих файла: «Стенография начала века» и «Стенография конца века». В последнем опубликованы никогда прежде не публиковавшиеся фрагменты из моих дневников 1960-63 гг. Не знаю, посылать ли ему дальше.

Тебе, как я чувствую, сейчас не до чтения. Дай знать, как у вас дела.

у меня мало новостей, во всяком случае – хороших новостей. Я сижу дома, если не считать хозяйственных дел. У нас гостит наша старая приятельница, вдова Уве Графенгорста. В воскресенье, по-видимому, уедет домой в Эссен.

Я увидел в «Иностранной литературе» твои эссе, они мне уже знакомы. Чем ты сейчас занимаешься?

Урывками я всё же корплю над моей литературой. Подправил некоторые старые вещи и затеял один небольшой рассказ, движется всё это очень медленно. Мне понадобилось съездить в уездный городок Штраубинг в Нижней Баварии. Не очень далеко, но с пересадкой. К тому же движение поездов нарушено из-за забастовок, которые теперь уже всем поперёк горла. Ехать пришлось оттого, что я обещал, это было литературное чтение в тамошнем клубе при синагоге. Оказалось, что там много евреев, как, впрочем, повсюду, – но теперь это уже не столичные жители, а приезжие из Украины, Белоруссии, Прибалтики. Времена изменились, тем не менее четвёртая волна эмиграции едва ли не столь же многолюдна, как и третья. Правда, и новости из отечества не шибко радуют.

Напиши мне, если можно, подробнее, что у тебя новенького, как ты вообще существуешь. Старые стихи Гёте, которые я прочёл, когда мне было 14 лет, засевшие в памяти:

Ты спрашиваешь, дорогой Гена, как я существую? Как обычно: читаю, пишу, думаю, гуляю по лесу. Чего еще можно желать? Грех жаловаться (если здоровье, конечно, не донимает). Ездить никуда не хочется. Пришло по электронной почте приглашение на выставку художника Любарова, с несколькими репродукциями в приложении. Постоянные герои его разных серий, деревенские жители, мужички в телогрейках, дородные бабы в белых бюстгальтерах в этой серии занимаются спортом, играют в футбол (женщины), прыгают в воду и т.п. Симпатично, забавно. Я подумал, что ты Любарова можешь знать, он был художником журнала «Химия и жизнь», было бы, что тебе рассказать. Но показалось, что репродукций вполне достаточно, поленился поехать.

Блюменкранц прислал свою статью «Между добром и свободой», возможно, ты ее знаешь. Приводятся данные телевизионного опроса: для большинства богатство теперь значит больше нравственных ценностей. Обменялись с ним мнениями по этому поводу.

Я как-то просматривал свои записи о современной ситуации: суждения, которые недавно казались новыми, оригинальными, со временем оказываются общими местами. Вдруг обнаруживаешь, что другие говорят примерно то же. Неповторимым может оказаться художественный образ.

Не знаю, расположен ли ты сейчас к чтению – но вот тебе последний верлибр.

Ангел теряет форму, давно ему не с кем бороться.
Слегка пополнел, облысел, крылья трачены молью.
(Кто-то сказал бы: временем, но его для ангелов нет).
В кафе «У Иакова» под стеклом показывают перо,
Найденное при раскопках – сохранилось на удивленье.
У игровых автоматов азарт: новинка «Борьба с неизвестным».
До приза никак не добраться. Победа, кажется, близко –
Опять game is over. И приз остается загадкой. Знать бы приемы.
Приходится пробовать снова. Зато выброс адреналина!
(И доход заведению). В задней комнате полусумрак.
Запыленные переплеты на полках – собранье старинных снов.
Дым сладкого курева в воздухе загустевает, обещая видения.
В этих местах они, говорят, непростые, здесь проходит разлом,
Геологический и духовный, что-то вдруг может открыться.
Ангел принюхивается, вдыхает. Виденья даются каждому
По способностям, по готовности к встрече, к прорыву
За доступный предел.
Но как же сладко растечься!

Дорогой Марк! Я знал Володю Любарова довольно близко, мы работали вместе, он числился в журнале главным художником, но собственных работ, насколько помню, в «Химии и Жизни» не помещал. Много позже я встретился с ним во Франкфурте. Он приобрёл древнерусскую внешность и подарил мне свой альбом на темы, о которых ты упомянул. Сейчас он – преуспевающий художник.

Просмотрел я (частью прочёл) по твоему совету и воспоминания М. Осипова в «Знамени» № 7 об отце Илье Шмаине, о котором когда-то впервые я узнал из «Снов земли» Гриши, – но в те поры Илья Шмаин ещё не был «отцом». Бесспорно, это был замечательный и, видимо, очень симпатичный человек. Его краткое жизнеописание, помещённое редакцией, стилизовано. В Париже, если судить по очень сдержанным письмам Анны Шмаиной-Великановой, они сперва подружились с Никитой Струве, а затем почувствовался антисемитизм Струве и его окружения (нисколько не удивительный).

Я обратил внимание на одно место в воспоминаниях Осипова: «Говорили про “Доктора Фаустуса”. О[тец] И[лия] сказал, что медицина там – лишнее, не пропущена через сознание автора и его героев, не то что в “Волшебной горе”».

Конечно, это нелепое заявление сделано мимоходом, случайно. Всё же мне показалось, что оно, быть может, – пример того, как конфессиональная религиозность искажает восприятие литературы. Нечто подобное происходило с Гришей Померанцем под влиянием Зины, хотя оба с ортодоксальной точки зрения – отчасти еретики. Но религия, особенно православная и, конечно, католичество, – в самом деле противник духовной свободы, старый, упорный противник, и не может не относиться с подозрением ко всякой независимости искусства. В былые времена я спорил об этом с Гришей.

Твой верлибр мне понравился. Таинственное стихотворение. Ангел сделался сюжетом для кича, сам изрядно обрюзг, но в подтексте скрыта, как мне кажется, мысль о брезжущей новой роли или, если угодно, функции ангела в нынешнем мире. (Собственно, άγγελος означает по-гречески «вестник»). Конечно, я вспомнил про «нового ангела» Клее, каким его увидел Беньямин.

Мне удаётся заниматься литературой урывками. Кое-как закончил полукомичный рассказец на весьма неновую тему – о недоступности женщины. (В воспоминаниях Бунюэля говорится, что в фильме «Этот смутный объект желания», по-немецки Dieses obskure Objekt der Begierde, он хотел разыграть историю невозможности обладания женским телом). «Новый Журнал» в Нью-Йорке затевает дискуссию о русском языке в эмиграции; я переписал один старый текст и предложил им; посылаю тебе.

Дорогой Гена, файл с твоей статьей почему-то не открылся. Бывает. Можно попробовать еще раз. Но ты мне, кажется, уже присылал что-то на эту тему.

Верлибр про ангела был уже почти оформлен, когда мне вспомнилось строки Пастернака / Рильке: «Так ангел Ветхого Завета / Нашел соперника подстать». Вот с кем тут действительно перекличка. Я который раз перечел «Созерцание» параллельно по-русски и по-немецки. Тут какое-то чудо: предельная, без потерь, хотя не буквальная точность – и при этом больше, чем перевод. Перевод местами казался мне гениальней подлинника – но, конечно, просто потому, что русский язык я чувствую лучше, чем немецкий.

Жоржу Нива верлибр тоже понравился: «что-то конкретно-метафизическое, голос рядом и сверху одновременно». Вот уже три читателя (третий Галя) одобрили. Тираж пока небольшой, но зато какие читатели! Жорж сейчас переживает неожиданный успех своей книги «Урочища русской литературы»: за месяц разошелся тираж 2000, выходит второй, множество рецензий, интервью, телевидение, радио. Для серьезной литературы это удивительно. Я за него рад.

В рецензиях на новые книги я стал встречать термин «поколенческая литература». Что это такое? С одной стороны, все написанное неизбежно отмечено печатью времени, возраста писавшего. Но означает ли это ориентацию на круг, близкий по возрасту? «Степной волк» был написан уже немолодым человеком, но много лет спустя стал культовой книгой молодежи. А «Мастер и Маргарита»? Ну, и на себя поневоле оглядываешься.

как-то так получилось, что Рильке я читал (сравнительно немного и прежде всего то, что люблю) только по-немецки. У меня есть некоторое предубеждение против переводов Пастернака, правда, это больше касается «Фауста». Но всё-таки сообщи мне, как называется в оригинале стихотворение об «ангеле Ветхого Завета», о котором ты упомянул.

О Клее я вспомнил, так как ангел был довольно часто темой его графики.

О чём книга Жоржа Нива? У меня с Нива несколько странные отношения, вернее, никаких отношений, хотя мы знакомы давно. Однажды я даже был вместе с покойным Симой Маркишем у Нива на обеде. Как-то нет общего языка.

Меня тоже ставит в тупик выражение «поколенческая литература». О своём возрасте ещё можно сказать: принадлежишь к такому-то поколению. Но к какому поколению в литературе принадлежат, к примеру, такие авторы, как М. Харитонов и Б. Хазанов? «Ориентация на круг, близкий по возрасту»? Но я вообще не знаю, на кого я ориентируюсь, и подозреваю, что я не один такой. Не говоря уже о том, что из жизни и событий в России я выключен.

Завтра в Литературном доме состоится вечер, посвящённый двум «русским романам века» – «Пушкинскому дому» А. Битова и «Жизни и судьбе» Вас. Гроссмана. (Роман Гроссмана недавно появился в новом, улучшенном и дополненном немецком переводе. Была большая рецензия в SZ). К сожалению, я не смогу пойти. Объясни мне, пожалуйста, что такое «роман века».

Газета «Еврейское слово» напечатала статью о тебе Вадима Фадина «Время короля» (как можно понять, перепечатка из «Русской Германии», я только слышал об этой газете). Цитируется Александр Мильштейн, назвавший тебя «живым классиком». На иллюстрации обложки твоих книг, две из них я не видел.

Ты, думаю, получил, как и я, «открытое письмо» Никитина-Перенского редакции журнала «Звезда» по поводу напечатанной там «омерзительной статьи». Я эту статью не читал, а ты?

У нас уже снег, возможно, пойду сегодня на лыжах. Вчера мы с братом и женами ездили на Востряковское кладбище: годовщина маминой смерти. Потом посидели, помянули ее. А вечером поехали в ресторан Дома журналистов на 70-летний юбилей нашего давнего товарища, ученого-кристаллографа. Среди знакомых был поэт Олег Чухонцев, мы заговорили о том, что нам сейчас туго пишется. Он сказал, что даже от больших поэтов остается совсем немного, из многотомного Блока, например, можно по большому счету отобрать тонкую книжку. Нынешние многопишущие поэты производят, по его словам, клоны. Но чтобы было из чего отобрать, надо писать.

Еще от одной знакомой узнал, что Фазиль в прошлом году крестился, она была его крестной матерью. Он чувствует себя сейчас лучше, гуляет. Я звонил ему в марте – поздравить с днем рождения, говорил с Тоней, он не мог подойти.

Дорогой Марк, ты упомянул прошлый раз книгу Ж. Нива, о чём она?

О газете «Еврейское слово» я слышу впервые. Разыскал её в интернете, но никакой статьи Фадина не нашёл: какой это номер? Может быть, просто перешлёшь мне её? Всё-таки любопытно.

Что касается «живого классика»... Mein Gott! Сколько мы видели таких классиков, которые не пережили даже самих себя.

С Вадимом Фадиным и его женой Анной я знаком довольно давно. Они живут в Берлине, однажды я был у них в гостях. Он поэт и прозаик, в прошлом авиационный специалист. Обыкновенно мы встречаемся на собраниях ПЕН-клуба в разных местах – в Германии, в Чехии. Но на последнюю конференцию, месяц тому назад, я не смог поехать.

Слова Чухонцева о Блоке примечательны. Похоже, что этот абсурдный вердикт выражает взгляд целого поколения. Когда-то Ходасевич говорил о поколении, которое не слышит Пушкина. Сейчас наступило время глухоты к Блоку. Словно его слушают сквозь вату. Это называется «по большому счёту». Гнусное время. И ведь признаётся в этой глухоте серьёзный, известный поэт, по мнению некоторых – лучший из ныне живущих. Но есть ещё более разительный пример: Иосиф Бродский. Там, правда, прохладное отношение к Блоку было, по-моему, объяснимо. Бродский был первым среди великих поэтов в России, кто не был лириком.

Письмо Никитина-Перенского я получил. Можно понять горькую усмешку автора статьи в «Звезде» по поводу кокетливой фразы покойного Андрея Синявского насчёт «чисто стилистических разногласий с советской властью». Гнев Перенского кажется мне не вполне адекватным. Впрочем, Синявский – это была особая тема: человек с червоточиной.

Гнилое поветрие крещений – с седой бородой. Теперь Фазиль?

Ты спрашиваешь, как я живу. Плохо, брат. Мучительные ночи, одышка, боли, резкое похудание: болезнь Лоры прогрессирует, и возможности сопротивления, похоже, близки к тому, чтобы иссякнуть.

О книге Жоржа Нива я знаю только название: «Урочища русской памяти» (в прошлом письме я указал его неточно). Это, как я понимаю, статьи о русской литературе, будет второй том. Он присылал мне одну французскую рецензию, но я ее не сохранил.

Суждение Чухонцева относилось не только к Блоку. И у Тютчева, и у Лермонтова, и у Ходасевича, и у Пастернака вершинных достижений меньше, чем написанного. Я с ним согласен. Отбор – это уже дело вкуса.

Небольшую статью Фадина я могу выборочно процитировать. (N 42 от 14.11. А ты можешь найти газету «Русская Германия»?)

«Замечательный писатель Борис Хазанов долгое время был больше известен за рубежом, чем в России. Еще в середине 70-х годов эмигрантский журнал «Время и Мы» напечатал его повесть «Час короля». В Москве же произведения Хазанова распространялись лишь в самиздате».

Затем в двух абзацах пересказываются факты биографии – ты ее и так знаешь. И дальше: «Александр Мильштейн, называя Хазанова живым классиком, пишет: «Повесть «Час короля» до сих пор только по недоразумению не вошла до сих пор в обязательную школьную программу». Дальше пересказывается содержание повести, говорится о том, что автор постоянно обращается к еврейской теме. «Один из критиков писал, что Борис Хазанов так относится к своим героям, как эти герои относятся к евреям».

Дальше небольшой абзац о вынужденной эмиграции, называются некоторые произведения («Антивремя», «Город и сны», «Дорога», «Далекое зрелище лесов»). И завершается статья так: «Нет ничего более очищающего душу, чем чтение хороших стилистов», – говорил Борис Хазанов. Мы знаем, что Хазанов – один из них. Что ж, нам повезло: его книги теперь доступны».

Дорогой Марк. Если, как ты пишешь, слова Чухонцева относились и к Тютчеву, и у Лермонтову, и к Ходасевичу, etc., значит, это просто банальность. Тут и спорить не о чем. Но меня поразило, что из всего корпуса произведений Блока он подбирает тонкий сборничек «стоющих» стихотворений, всё остальное, по-видимому, барахло. Между тем отбор, произведённый самим Блоком – три тома стихов, три ступени жизни и поэзии – почти исключительно состоит из вещей высокого класса. Блока надо слышать, жить с ним. И я могу только повторить сказанное: нынешнее среднее и младшее поколение поэтов, включая лучших представителей, едва в состоянии услышать Блока. Что, конечно, можно объяснить разными обстоятельствами (в том числе модой).

Жорж Нива был некогда горячим поклонником нашего пророка (близость мировоззрений). С некоторых пор, однако, он осмелился слегка критиковать «Красное колесо». Когда я года три назад на конференции в Майнце позволил себе пройтись по языку и слогу Солженицына, он отнёсся к этому спокойно.

Я сижу дома, общаюсь с Лорой по телефону, чтобы её не заразить. Пытаюсь что-то делать. Урывками мне удалось написать небольшой рассказ под названием «Нина Купцова». Решил продолжать, насколько удастся, одну начатую и брошенную прозу и переделал (дополнил) «Родники одиночества». Не нам с тобой говорить себе, что литература – это проклятье. Но она же и спасает.

Ох, милый Гена, ты общаешься с Лорой по телефону – как мне писать о своих мелочах? Ну, разве что расскажу о недавнем медицинском приключении. Хирург, который пять лет назад удалил из моей сонной артерии холестериновую бляшку, время от времени приглашал меня в институт Склифосовского на обследование и с каждым разом все настойчивей предлагал оперировать и вторую артерию. За последние месяцы стеноз стремительно увеличился с 40% до 60% (прости за дилетантскую лексику: проходимость уменьшилась). Ужасно не хотелось на операцию, и зачем, если чувствую-то себя неплохо? Знакомый врач устроил меня на квалифицированное обследование в поликлинику Минздрава на Пироговке. Аппаратура там потрясающая. Короче: выяснилось, что никакой операции мне не нужно, закрыто всего 38%. Врач подтвердил мое подозрение: хирурги нередко без надобности навязывают платные операции, чтобы заработать. «К сожалению, такое бывает», – сказал, усмехнувшись. Кажется, не только у нас.

Между тем, у меня, наконец, вышла книжка «Ловец облаков». Все рассказы этого сборника я тебе посылал, кроме последнего, заглавного, но ты его, помнится, нашел в интернете. Как я понял, тебе сейчас не до чтения.

Будь здоров, дорогой Гена. Держаться и надеяться – что нам еще остается?

Да, Марк, ты, как видно, чуть не попался в лапы полумошенников, которые, видимо, недурно устроились в мутном аквариуме хищного предпринимательства, хорошего зарабатывания и шатких законов. Что касается диагностического оснащения, не сомневаюсь, что там, где много денег, клиники не уступают немецким, не говоря уже об американских.

Выход «Ловца облаков» в виде книги (кто его издал?), как ни говори, – праздник и для автора, и для меня. Это неважно, читал или не читал, – мне очень бы хотелось иметь этот сборник, не можешь ли ты мне его послать? Я найду время почитать и подумать. Мой грипп прошёл, осталась физическая слабость. Сегодня я узнал, что Лору выписывают из стационара послезавтра, так что в четверг мы приедем домой вместе. Выписывается она далеко не в удовлетворительном состоянии, но делать нечего, да и дома, как известно, стены помогают. В середине декабря прилетит на два дня Илюша.

Жизнь моя хаотически-монотонная. Мне удаётся (по крайней мере, удавалось) посидеть немного перед компьютером. Но, помимо всего прочего, и работоспособность сильно сдала. То и дело наступают полосы какого-то отупения. Я смотрю на свой архив – нагромождение писем. Их страшно много, их надо бы разобрать, хотя бы разделить по корреспондентам, но жалко времени, которого так мало. Теперь это отложилось в напластования прошлого, свинцовый груз, в котором, может быть, и скрывается, как прожилки металла в пустой породе, что-нибудь объективно интересное; но когда я думаю о том, что это никого всё равно не интересует, остатки энергии покидают меня. Самое лучшее было бы просто отправить всё скопом Гарику Суперфину, но и это требует времени (и затрат), а главное, это значило бы окончательно перерубить связь с прошлым, с мыслями и трудами, как уже не раз бывало в жизни. Всё равно что стащить с себя старую облезлую шубу и остаться в исподнем. Можешь ли ты дать мне какой-нибудь совет?

Напиши подробнее, как ты живёшь, чем занят, реагируешь ли как-нибудь на уличные события, о которых каждый день вещают радио и экран. Где бываешь, видишься ли с кем-нибудь. Напиши что-нибудь хорошее. Твой Г.

Я тоже время от времени вспоминаю об архивах. В свое время я уничтожил почти все, написанное до 1970-го года, недавно выбросил две пачки завалявшихся писем аж 50-х годов. (Тебе в свое время архив помогли облегчить органы). Электронная почта весьма упростила проблему. Письма не надо распечатывать, их можно при желании хранить на дискетах. Рукописи, черновики тоже уходят в прошлое. Как-то ко мне приходила девочка из Литературного музея, выразила желание взять в архив мои рукописи. Я подобрал ей оставшиеся пачки, но ей оказалось тяжело нести, обещала прислать кого-нибудь. Так они пока у меня и лежат на антресолях. Надо повыбрасывать еще кое-что, руки не доходят. Но вообще эта проблема остается наследникам.

О ситуации в стране писать неохота – физически тошнит. Да ты, думаю, знаешь подробности не хуже меня. Ощущение фальши, бессилия, общественной апатии, а нередко и страха. Вспоминается советская атмосфера. Но я-то в «уличных», как ты пишешь, событиях не участвую, занимаюсь своими делами. Вчера сходил на книжную ярмарку non fiction, меня попросили проучаствовать в «круглом столе» на тему: как издательствам поддерживать качественную прозу. Оказалось много желающих высказаться, до меня очередь не дошла, не хватило времени. Да и что нового я мог сказать? Мы с тобой на эту тему не раз трепались.

Дорогой Марк, только что увидел в компьютере твоё письмецо, оно дошло как раз в тот момент, когда Лора дремлет, дела наши плохие, тяжёлые ночи; постоянно работает кислородный аппарат, время от времени приезжает наш доктор, кое-что делает, словом – о чём говорить.

Нет, всё же пришлось прерваться; продолжаю. Итак, мы толковали об архиве. Жаль, конечно, что ты выбросил старые письма. О Литературном музее ничего сказать не могу, когда-то я там бывал, в музее работал мой старый товарищ Юра Морозов, ныне покойный; не знаю, в каком состоянии сейчас находятся их архивные фонды, есть ли там вообще порядочный архивариус. Я всё-таки успел перед возвращением Лоры из больницы снова отослать кое-что (тяжеленные пачки) Гарику Суперфину в Бремен: там при университете и так назывемой Forschungsstelle Osteuropa находится образцовый Русский архив, которым заведует Суперфин. Он и твои материалы приобрёл бы с превеликой охотой, основал бы персональный фонд Марка Харитонова. Конечно, я прекрасно понимаю, что связываться с другой планеты, из далёкой Москвы с каким-то там Бременом непросто, не говоря уже о Библиотеке Конгресса в Вашингтоне, где, вероятно, сосредоточена главная масса российского архивно-культурного прошлого. (Туда, кстати, Джон Глэд по собственной инициативе отдал и часть моих писем). А всё-таки подумай. Мы не можем судить о ценности наших литературных и личных материалов, будь то рукописи, дневники, письма или ещё что-нибудь, мы вообще не ведаем, что будет завтра, но... кто знает, может быть, от нас что-нибудь и останется. Наше время рассыплется в пыль, и всё же, всё же... Но нельзя, я думаю, забывать и о том, что разрушение прошлого, даже совсем недавнего, беззастенчивое манипулирование прошлым, вычёркивание имён как бы за ненадобностью, истребление целых пластов истории и культуры с тем, чтобы освободить место для картонных декораций, которые чуть ли не на другой день пожухнут и повалятся, наконец, просто историческое беспамятство, привычное, обычное, всё это – устойчивая отечественная традиция.

Новости из отечества удручающие, с ненавистной демократией, по-видимому, покончено раз и навсегда, однако – представим себе шахматную партию, которая продолжается после того, как у тебя съели короля. Можно играть и без короля. В конце концов, всё на месте, страна существует, снова набирает силы и амбиции, снова вооружается, народ доволен – в чём дело?

Моё представление об Истории тебе известно, и, может быть, оно не столь уж абсурдно, каким может показаться. Нужно сопротивляться этому монстру, насколько это в человеческих силах, хотя чаще всего сопротивляться Истории значить попросту выжить. В любом случае не дело писателя стараться шагать в ногу. Нужно держаться подальше от своего народа. Нужно вообще быть подальше. Делать своё дело, а там – как получится. Вот и всё.

Как издателям поддерживать «качественную прозу». (Ты упомянул о ярмарке). Странный вопрос. Печатать! А как ты бы ответил?

Пиши, дорогой Марк, каждое твоё письмо для меня много значит. Обнимаю тебя, мой друг. Твой Г.

Вчера я виделся с Даниилом Чкония, он сказал, что в будущем году журнал будет печатать твой новый роман, высоко о нем отзывался. А ты время назад не захотел мне его присылать, сказал, что еще должен поработать. Что ж, прочту в «Зарубежных записках».

Журнал, по словам Даниила, тиража не прибавляет, но приобретает репутацию. На спонсоров произвело впечатление, что одним из финалистов нынешнего Букера стал роман Юрия Малецкого «Конец иглы», напечатанный у них. (Ты, думаю, его читал; мне эта работа показалась серьезной, хотя читать ее трудновато). Вручаться премия будет завтра. Некоторую пикантность ситуации придает то, что вторым финалистом стал роман Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», против которого Малецкий опубликовал в «Континенте» гневный, чуть ли не книжного формата, памфлет. Я читал сокращенный вариант этой статьи в «Новом мире». Малецкий, православный еврей, уличает православную еврейку Улицкую в вопиющем конфессиональном невежестве. Наверное, справедливо, я на это не обращал внимания; вообще прочел книгу, должно быть, немного поверхностно, некоторые места пропускал (там целыми страницами цитируется, скажем, путеводитель по Хайфе и т.п.). Но мне было интересно не идейное – художественное содержание, фабула, характеры. Даниилу роман резко не понравился, он мне в разговоре объяснил некоторые свои претензии – видимо, справедливые. (Я пробовал перечитывать – не пошло). По его словам, влиятельные литераторы не захотели выступать против него в печати, боясь обвинений в антисемитизме. Популярность романа несравненна, он уже получил престижную Большую премию.

Мы разговаривали с Даниилом, стоя неподалеку от памятника Пушкину, проход к нему был загорожен. Рядом собирались отряды подростков лет 14-17, с еще не развернутыми флагами, в белых и красных накидках с портретом Путина и надписью «Своего не отдадим». Один держал табличку «Воронеж», подходили отряды из других городов. Усталые, скучающие, замерзшие. (Был морозец, – 7°). Вечером по радио я услышал, что они в разных местах пытались сорвать митинги оппозиции. Putinjugend. Не знаю, насколько удастся натаскать пока еще безразличных ребятишек. И каких денег стоила экипировка, проезд, питание.

Мне позвонил вчера товарищ, которого я в «Стенографии», в записи от 19.8.91 обозначил инициалами Л.З.; он тогда первым сообщил мне о путче. И вот опять спросил: что теперь будет? Я ответил: некоторое время то же, что и сейчас. Пока жизнь для многих не станет совсем невыносимой. Цены растут уже неудержимо, социальное неравенство увеличивается – реальные проблемы очевидны, отрезвление неизбежно. Рано ли, поздно ли, и какие оно примет формы – посмотрим. Детям придется расхлебывать.

Наша дочка делает сейчас сайт Гале, он пока еще не завершен, но уже можно посмотреть: www.galinaedelman.narod.ru.

Вопросов тебе не задаю, напиши сам, что сочтешь нужным. Держись.

Дорогой Марк, спасибо тебе. Я сейчас вернулся из больницы, куда нам в конце концов, после всех этих мучительных дней и ночей, пришлось поехать. Там провели довольно много времени, прежде чем Лора была стационирована (в ту же Station, то есть отделение, откуда её выписали дней десять тому назад). Возвратился я в пустую квартиру. Настроение не блеск, но твоё письмо помогло как-то рассеяться.

К стыду своему, я не читал ни нашумевшего романа Людмилы Улицкой, ни романа Юрия Малецкого, о котором ты пишешь. Читал только, вернее, безуспешно пытался одолеть обширный критико-теологический трактат Малецкого. Мне как-то всё скучно, лучше сказать – скушно. С обоими авторами я знаком довольно давно. Улицкую я читал прежде, потом перестал. Малецкий, бесспорно, даровитый писатель, но и его проза как-то вязнет в зубах. Дело, конечно, не столько в самой прозе, сколько в её читателе. Кстати, я не знал, что Большая премия считается престижной.

Журнал «Зарубежные записки» формально возглавляет Даниил Чкония, фактически же отбирает материалы, решает, что пойдёт, что не пойдёт, и делает номер одна Лариса Щиголь. Она не получает никакой зарплаты, но взамен выговорила себе право принимать решения. Человек она поистине самоотверженный, беззаветно преданный литературе и твёрдый.

Насчёт моего романа... Он и по сей день вызывает у меня большие сомнения, и это, собственно, было причиной, почему я не решился прислать тебе это изделие. Довольно уже давно, закончив работу (как оказалось, предварительно), я внял просьбам Юза и послал ему тогдашнюю редакцию. Лоре (она в то время ещё могла слушать) тоже согласился почитать вслух. Оба отозвались о романе отрицательно. Юз раздолбал его дружелюбно, но решительно. К мнению обоих я всегда прислушивался, хоть и чаще всего не следовал критическим указаниям, но на этот раз как-то пал духом. Не хотелось даже глядеть на этот текст. Л. Щиголь, прослышав о новом сочинении, выпросила у меня рукопись, против ожидания ей понравилось. Почти одновременно возник проект выпустить книгу в «Вагриусе», где, как ты знаешь, уже вышло три моих книжки, не только не имевших успеха, но и вообще не привлекших к себе никакого внимания. Нечего и говорить о том, что такая же судьба ждёт и этот роман. Иногда кажется, что моя проза состоит из хорошо сделанных фраз и, собственно, на эти фразы и распадается. Как бы то ни было, посылать уже поздно, с января они собираются печатать в «Зарубежных записках». Такая история.

Выборы кончились так, как и ожидалось. Игра стала ясной уже давно. Теперь сенат на коленях буде просить цезаря не бросать империю на произвол судьбы. Из-за границы, с самых высоких уровней, посыпались протесты, комментаторы с трудом сдерживают свои чувства. Из всего этого как будто следует, что тут ещё верили в российскую демократию, реформы, готовность дружить с цивилизованным миром и т.д. Хорошего настроения и самочувствия все эти известия, само собой, не прибавляют.

Я сейчас перечитал упомянутую тобой страничку из «Стенографии». Л.З. – это, вероятно, покойный Копелев?

У нас целую неделю оттепель, снег почти стаял. Я вернулся к прозе, стал, наконец, выстраивать что-то вроде связного повествования. Пока совсем начерно, просто чтобы прояснить целое, к написанному пока даже не возвращаюсь, не исправляю. Тебе знакомо это состояние. Почти ни о чем другом не думаю, новых книг не читаю – о чем тебе написать? Не о политике же. Пошлю просто один из последних верлибров – он созвучен тому, над чем я сейчас размышляю.

Знаю ли я тебя? Можно ли знать другого,
Проникнуть в чужую жизнь, прожитую отдельно,
В мысли, сомнения, сны, в то, что затаено
Даже от нас самих? Только вообразить.
Я просто тебя люблю.
Вообрази меня.

В прошлом письме я сообщил тебе сайт, на котором можно найти Галины работы. Ты, должно быть, его не заметил – не до того было. Посмотри все же, если будет настроение:

Дорогой Марк, электронный сайт Гали, как и прежде (я уже пробовал раньше), не открывается. Но я теперь добрался до него другим способом, увидел некоторые галины работы и, конечно, сразу узнал её оригинальный стиль, знакомый мне, в частности, по обложкам твоих книг. Кроме того, если ты помнишь, я видел некоторые полотна Гали, когда был у вас последний раз. Есть ли возможность выпустить альбом? Бывая в Париже (теперь уже больше не придётся), я всякий раз заглядывал в один хорошо знакомый мне художественный магазин на Левом берегу, где можно спокойно сидеть или стоять и разглядывать, сколько душе угодно, разложенные вокруг альбомы и каталоги старых, новых и новейших мастеров; и как было бы здорово, если бы там лежал альбом Галины Эдельман.

Твоё маленькое стихотворение мне очень понравилось.

У меня особых перемен нет. Я встаю утром с великим трудом, обливаюсь холодной водой, чтобы придти в себя, иногда успеваю немного посидеть перед компьютером, потом еду в больницу. Клиника находится далеко от нас, и путешествие занимает почти час. Возвращаюсь во второй половине дня. В декабре в это время уже темнеет. Погода пасмурная, мглистая, то и дело моросит дождик, не столько даже моросит, сколько nieselt, висит в воздухе. Через два дня – третий Адвент, а там и Рождество.

Ты занялся прозой, это прекрасно. Что нового на литературном Риальто?

Мы этой осенью издали альбом Галиной живописи на средства семьи и друзей, больше 90 цветных репродукций. Все они есть на сайте, который ты видел. Там же перечислена дюжина выставок, в которых она участвовала. Ей через полтора месяца 70 – не слишком рано выходит в мир. Может быть, в конце концов удастся привлечь к ней внимание серьезных знатоков, коллекционеров, галеристов. Появились возможности, которых прежде не существовало. В Третьяковской галерее недавно проходила выставка Галиного учителя, художника Бориса Петровича Чернышева, к 100-летию со дня рождения. У меня есть о нем очерк в книге «Способ существования». Он почти нищенствовал, рисовал иногда на газетах, выставок у него было при жизни две-три, об альбомах, даже простых репродукциях он и мечтать не мог. И вот – Третьяковская галерея.

Как-то по телевизору я увидел неизвестного мне художника, он говорил, что своих работ пока не продает: после его смерти они будут стоить гораздо больше. Занятная забота о потомках.

Литераторам в этом смысле грех жаловаться. У нас с тобой книг при жизни издано уже больше, чем у гениев советских времен, они лежат в библиотеках, которые горят не так часто. Потомки разберутся.

Хорошо бы, пока есть время, доделать работу, которая иногда мерещится, но все никак не дается. При всех разговорах о муках творчества, это действительно счастливое, живое состояние.

Будь здоров, Гена. Держись. Обнимаю тебя. Твой Марк

Горестное известие, дорогой Гена. Какие тут найти слова? В нашем возрасте с каждым это может случиться в любой момент, но тут пришлось месяцами готовиться к неизбежному. Мужчина всегда надеется эгоистично, что он успеет раньше, оставит переживать женщину.

Если бы наше с Галей сочувствие могло хоть немного уменьшить твое горе!

Дорогие Марк и Галя, спасибо вам. Я собираюсь сразу после похорон отправиться с Илюшей в Америку на несколько недель. Ваш Г.

Дорогой Гена, я решил тебе отправить эту статью, пока ты не уехал. Она должна появиться в январском номере «Лехаима», наверно, уже есть в интернете. Для публикации пришлось ее сократить наполовину. Там должна быть помещена фотография, где мы с тобой, Лорой и Плаасами в Линдау.

Хорошо, если ты сможешь написать из Америки.

Дорогой Марк! Спасибо за прекрасную статью. Действительно прекрасную, хоть и повергшую меня в смущение. Никто, кроме тебя, не смог бы написать лучше – точнее и благородней. Спасибо, спасибо. Я сейчас не в лучшей форме, всё буквально валится из рук, даже для того, чтобы написать эти несколько строк без ошибок, мне понадобилось чуть ли не полчаса. Отпишу тебе из Чикаго. Будь здоров, мой дорогой. Твой Г.

вот, решил тебе написать. Сегодня Heilig(er) Abend, по-русски сочельник. Народ сидит по домам. Я тоже сижу, хожу из комнаты в комнату и вижу вещи Лоры. Сейчас темнеет. Утром прогулялся немного. Погода самая рождественская: солнце, деревья белые от инея. Через два дня похороны. Все эти дни моя немецкая родня – мать и отчим Сузанны – опекала меня, кормили обедами, взяли на себя все формальности. Послезавтра прилетит Илья, а затем мы сразу вдвоём отправимся в Чикаго. Я пробуду там, вероятно, недели четыре. А как буду существовать дальше, без Лоры, не знаю. Она умерла ночью, мне сказали – во сне. Позвонили из больнцы рано утром. Я всё потерял. До сих пор в моей жизни было две утраты. Когда мне было шесть лет, умерла моя мать, ей было 33 года. Я этот день помню. Помню я во всех подробностях и дни, когда ушёл мой отец. А теперь я потерял всё сразу: жену, мать, сестру, товарища. И это при том, что я старше Лоры на десять лет. Злая несправедливость. В общем, что говорить...

Там полагается исполнить какую-нибудь музыку, недлинную. Компакт-диск. Сначала я подумал о «Humoresque» Дворжака, прелестная миниатюра, которую Лора любила. Но потом решил взять арию «Erbarme dich, mein Gott» из Страстей по Матфею Баха, это очень известная вещь, ты, наверное, её знаешь. Поставь её, если она у тебя есть.

Вот такие дела. Вся моя литература мне обрыдла, не знаю, когда я к ней вернусь, сумею ли вернуться вообще. Правда, беру с собой кое-какие бумаги, одну начатую вещь, на всякий случай. Но...

1Где проходит граница между виной и неизбежностью?... Как определить последний момент, когда еще можно было уберечь Европу от тягчайших последствий? Доказать тут никогда ничего невозможно. «Логические позитивисты» говорят нам, что вопрос, на который в принципе невозможно ответить, просто снимается. Неправда. Существуют вопросы, над которыми мы обязаны размышлять, даже если они не имеют ответа, и как раз эти вопросы бывают самыми серьезными.