|
Борис Хазанов – Марк Харитонов. ПЕРЕПИСКА 2008
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM344 Дорогой Марк, вот я и собрался, наконец, тебе написать, но, по-видимому, придётся отсылать это письмо уже из Мюнхена, так как в новом доме, куда только что переселилось семейство моего сына, ещё нет подключения к интернету. Я взял с собой, уезжая, кое-какие бумаги, хоть и не думал, что смогу вернуться к литературе; захватил и твою статью к 80-летию. И, представь себе, она как-то ободрила меня, вообще что-то повернула, и я понемногу снова взялся править, дописывать, переписывать... Кроме того, принял некоторое участие в устройстве нового илюшиного жилья, сидел с детьми и пр. Удивительное дело: давным-давно, когда мне было 17 лет, я писал на немецких книжках, купленных по дешёвке в букинистических магазинах, – все полки и склады были тогда завалены военной добычей, – мою фамилию в изобретённой мною транскрипции по правилам немецкой орфографии, – и вот теперь на школьных тетрадях моих внуков я вижу эту ужасно длинную для Америки фамилию: Faibussowitsch. Дом трёхэтажный, с множеством просторных комнат, такие хоромы и не снились ни мне, ни тебе. Прежде с Лорой мы ездили и ходили по Чикаго, много раз бывали в Institute of Art, богатейшем собрании картин, скульптур и всего на свете, которое я так люблю, так бы и сидел там не вылезая, – но в этот раз я почти никуда не выхожу, и вот наступает вечер, и становится худо, всё стоит перед глазами: и похороны, и последние дни и месяцы, и вся наша жизнь – Лоре было 18 лет, когда мы познакомились, и кто тогда мог подумать, что всё так сойдётся, ведь у меня не было ни кола ни двора, и в кармане волчий билет. Был такой случай: я поехал на Viktualienmarkt, может быть, ты помнишь: знаменитый мюнхенский рынок в центре города, приезжаю домой и вижу, что она в полном изнеможении от домашних дел, задыхается, а я просил её не работать. И я сказал, ляпнул: «Ты делаешь мне назло». И вдруг она разрыдалась, чего никогда с ней не было за всё время болезни, она вообще никогда не плакала, не жаловалась никогда в самые трудные времена. Заболев, держалась с исключительным мужеством. И я понял, как важно было для неё убедить себя и меня, что она всё ещё стоит на ногах, всё ещё сопротивляется и может что-то делать. У меня даже не было мысли, что не пройдёт и месяца, как я сам буду её оплакивать. Она уже сильно исхудала и двигалась с трудом, и я гладил её бедную стриженую голову, и всё это то и дело встаёт перед глазами, и я не могу себе простить этой дурацкой, бестактной, жестокой реплики. Ну вот, – ты, может быть, не поверишь, как мне помогла твоя статья. Как подумаешь – восемьдесят лет! – то и начинаешь недоумевать, неужели можно ли ещё, с этаким горбом на спине, рыпаться, что-то предпринимать, придумывать. Я стал просматривать хаотический текст, который, кажется, присылал тебе, под претенциозным названием «Родники одиночества», которое я тотчас устранил, – и почти всё переделал. Как-то не захотелось отказываться от свободной конструкции. Жалко было выкинуть всю эту работу, чего она, возможно, заслуживает. Кроме того, переработал две новеллы, пытался что-то сделать с ещё одним рассказом, набросанным и брошенным в последние месяцы. Кое-что читал. Такие дела. Напиши мне, Марк, о своих делах и трудах. Жму руку, крепко обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
24.1.08 С возвращением, дорогой Гена! Твое пребывание в Америке, я чувствую, было для тебя благом, к Мюнхену придется заново привыкать. Пока тебя не было, в Москве вышел «Лехаим» с фрагментом моей статьи о тебе и хорошими фотографиями. Другой фрагмент, я знаю, должен был появиться в «Зарубежных записках», где тебя собирались чествовать. Этот номер ты, наверно, уже видел. А полный текст статьи появился в «Библиотеке» Никитина-Перенского, тоже с поздравлением тебе. Меня, наконец, подключили к интернету, но вместе с ним в компьютер проник вирус. Пока не исправят, мне приходится ограничивать себя лишь электронной почтой. Все же я успел в «Библиотеке» полистать кое-что у тебя. С особым интересом обнаружил там целую эссеистическую книгу «Понедельник роз», о которой раньше лишь слышал. По беглому пока впечатлению – замечательная работа! Вспомнилось, как я убеждал тебя перемежать литературную эссеистику с фрагментами беллетристики, мемуаров и т.п. Оказывается, ломился в открытую дверь, ты чем-то подобным уже занимался (отчасти, может, под влиянием моего занудства). Среди прочего, мелькнуло и мое имя: ты писал о литераторах, которые закономерно приходят от туманной поэзии к ясной прозе; у меня можно диагностировать обратное развитие. Впрочем, контекст помнится уже смутно, перечитаю, когда наладят компьютер. И там же, в интернете, увидел обложку твоей новой книги, которая только что вышла в «Вагриусе». Есть с чем поздравить. Сам я понемногу втягиваюсь в новую прозу, как раз сегодня с утра проложил достаточно плотно первую небольшую главку. А потом пробежался на лыжах: несколько дней назад выпал, наконец, снег, с декабря его не было. Приспособишься к европейскому времени – надеюсь, будешь писать. А пока сердечно обнимаю тебя, мой друг. Будь здоров. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM345 Дорогой Марк, все эти дни я занимался разными мелочами, а также записями, которые делал в Америке. До сих пор не могу приспособиться к европейскому чередованию дня и ночи. Раньше это происходило как-то быстрей. Вообще вечером настроение совсем портится. А я хорошо помню, что в юности было наоборот, утром вставал в смутном расположении духа, к вечеру жизнь становилась веселей. В «Лехаиме» я не смог, к сожалению, посмотреть фотографии: как раз твоя статья почему-то не открывается. Зато нашёл её, в полном виде, в библиотеке Никитина-Перенского и перепечатал для себя на память. Удалось ли тебе привести в порядок интернет? «Понедельник роз», кстати, – давнишнее изделие; теперь я вздумал присоединить его, с небольшими поправками, к тем самым «Родникам», которые сейчас переделал (надо будет сообщить об этом Перенскому). Этот Rosenmontag приходится как раз на следующую неделю, 4 февраля. Я увидел у Ильи сборник Юрия Трифонова и перечитал московские повести. Как всякий крупный писатель, он владел какой-то тайной. На первый взгляд проза может показаться традиционной или даже подражательной. Но это впечатление ложное. Он в самом деле как будто унаследовал от Чехова его скрытый лиризм, музыкальность, кажущуюся безыскусность, внимание к мелочам жизни, даже эту манеру двойственного повествования, когда рассказ ведётся одновременно и «от автора», и голосом персонажа. (Так построена, например, «Скрипка Ротшильда»). Это, однако, писатель вполне самостоятельный, самобытный, когда-то даже актуальный; теперь же, перестав быть своевременным, он остаётся по-настоящему современным. И это умение воспроизвести микроструктуру жизни, всю эту паутину, в которой барахтаются жители большого города. Это не отдельные нейроны, это синцитий, сеть. Конечно, я читаю его особенными глазами и постоянно поражаюсь его скрупулёзности – точности реалий и точности интонаций. Ведь я вырос и жил там же, где и он, и в те же годы. В узких кругах его упрекали, если ты помнишь, в камуфляже, в том, что он говорил намёками, не называл вещи своими именами, не поминал прямо Лубянку и т.п. Ещё бы – это был писатель легальный, советский, подцензурный. Можно предположить, что редакторы всласть проехались по нему, прежде чем печатать. Но замечательно то, что эту недоговорённость он превратил в художественный приём. И оттого, например, тягостная атмосфера, повсеместное присутствие тайной полиции в его мире впечатляет сильнее, чем если бы обо всём говорилось открытым текстом. Это как с сексом (вторая после политической крамола): разговор вполголоса достигает большего художественного эффекта, чем во всё горло. «Дом на набережной» (который я дочитал здесь) показался мне сперва, в некоторых местах, чересчур плакатным, но прекрасная, невыносимо грустная концовка искупила всё. Ещё я перечитывал некоторые места из «Der Steppenwolf», волшебного романа, а заодно заглянул и в «Glasperlenspiel». Невозможно не поддаться очарованию этого несколько нарочито старомодного, музыкального языка и стиля. Всё же читать книгу с безоглядным восторгом и увлечением, как когда-то, я уже не могу. Впрочем, её всегда критиковали. Иоахим Кайзер в старой статье писал о том, что ссылки на музыку выглядят дилетантски, стихи у Йозефа Кнехта неважные, и так далее. Сейчас в Германии Гессе пылится на полках. Но, конечно, никому не придёт в голову вычеркнуть его из святцев немецкой прозы. По поводу «Игры в бисер» я прочёл в Лексиконе мировой литературы Кindler следующую характеристику «стариковского стиля» (Altersstil): «Все достоинства и все неприятности гениального стиля старости проявились в этом романе: прозрачность, умение с возвышенной отрешённостью вникнуть в отношения между людьми, точность формулировок, абстрактность и проникновенность языкового жеста, долгое и покойное дыхание, эпическая умиротворённость, – а вместе с тем чудачество, что-то навсегда проигранное, утрата живой жизни и действительности, склероз языка, соскальзывание в таинственное, утопическое, аллегорическое, зашифрованность мотивов, налёт сюрреализма...» Что скажешь об этом? Выходит так, что когда, наконец, обретаешь себя, свой слог, свою оптику, то оказывается, это не что иное как результат дряхления и предвестье конца. Обнимаю тебя, дорогой Марк. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
7.2.08 Дорогой Гена! Компьютер мне чинить пока не стали, сын просто поставил вместо него ноутбук, перенес в него все файлы, подключил к Интернету. Я понемногу привыкаю к новой клавиатуре, незнакомым программам. Не совсем пока приспособился к новой электронной почте, шрифтам, расположению. Надо что-то еще по-другому наладить. Но возможно, твой компьютер сможет теперь читать мой Anhang, попробую этот же текст еще и приложить. Зато уже заглянул в Интернет, нашел в твоем тексте упоминание обо мне: «По поводу того, что М.Х. перешел от прозы к стихам. Чаще бывает наоборот: начинается со стишат, с купания в ручейке, а уже потом погружаются в море прозы». Наоборот – значит, стал купаться в ручейке? Я между тем барахтаюсь в море прозы. Заглядываю в книги, показавшиеся нужными для работы. Кстати, и в «Степного волка» тоже заглянул. Не вдохновился. Зато с интересом читал Л.Я. Гинзбург, «Человек за письменным столом». Там есть эссе «О старости и об инфантильности». Она различает биологическую старость и старость гражданскую. «Гражданская старость – несоответствие между протяженностью жизни и ее насыщенностью. В одном и том же возрасте можно быть старым доцентом и молодым академиком… Насыщенность прожитого времени свершениями, опытом – не старит, а молодит человека… Многоопытность старит только если истощает». Вышел ли уже номер «Зарубежных записок», где собирались тебя чествовать? Надеюсь его получить. Видел ли ты уже свою вагриусовскую книжку? Рад буду известиям от тебя. А пока обнимаю. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM346 Мой дорогой Марк, я совсем не хотел сказать – вернуться, устав от блужданий по морю, к барахтанью в ручейке, имелось в виду просто обращение от прозы к стихам. Это, впрочем, бывает: Борхес, уже стариком, нет-нет да и снимал с гвоздя лиру. Эренбург, совсем другой пример, писал стихи, оказывается, чуть ли не до конца жизни. Бен однажды прочёл мне стихотворение, которое ему показала Ирина Эренбург, из архива отца; к сожалению, я не помню наизусть, там говорилось об устрашающем сне, и смысл всего был – сознание жизненного банкротства. Ты процитировал этюд Лидии Гинзбург о старости. А я тебе приведу цитату из собственного сочинения. «Гипертрофия памяти, о, этот старческий недуг, подобный гипертрофии предстательной железы. Молодость умеет сопротивляться, молодость побеждает агрессию памяти; беспамятство – её защитный механизм: мы молоды, покуда способны забывать. Но незаметно, неотвратимо наши окна покрываются копотью памяти. Отложения памяти накапливаются в мозгу. Словно горб, склеротическая память не даёт распрямиться. Утрата способности забывать, вот что такое старение; мы умираем, раздавленные этим бременем. Итак, берегитесь! Вы заболеете той же болезнью. Вот что могло бы сказать старшее поколение младшему. Берегитесь: когда-нибудь и у вас начнёт расти эта опухоль, и вас однажды настигнет бессонница воспоминаний. И уберечься невозможно». Я переписал два рассказа и стал доделывать третий, который начал ещё при жизни Лоры, во время одного из её пребываний в больнице. Леонард Бернстайн демонстрировал – я это видел когда-то по телевидению, – как он дирижирует оркестром одними бровями. (Благо у евреев брови густые). Так и я. Говорится много о том, что литературные герои под пером писателя начинают жить собственной независимой жизнью. «Взгляд, конечно, варварский, но верный». И всё же автор не выбрасывает свою дирижёрскую палочку. А вот я тут, кажется, впервые пустил всё на самотёк. Боюсь, что ничего путного из этого не выйдет. Номер «Зарубежных записок, о котором ты спрашиваешь, насколько мне известно, ешё не вышел. Зато появился в интернете последний номер «НЛО», в котором целый блок – памяти Д.А. Пригова. Открывается статьёй, где Пригов именутся крупнейшим русским поэтом послесоветской эпохи. Я видел и слышал Пригова дважды, кое-что читал из его необычайно многочисленных изделий. Он всегда казался мне фантомной фигурой. Просвети меня: вус? – как говорили наши отцы, в чём дело? Обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
12.2.08 Ты знаешь лучше меня, дорогой Гена: читается не то, что хотел сказать автор, а то, что было написано. Когда написано, что некоторые начинают «с купания в ручейке, а уже потом погружаются в море прозы», у других же бывает наоборот – слова для умозаключения предложены контекстом. Пассаж о старческой неспособности забывать требует, думается, оговорки. Вообще-то человеческая память устроена природой щадяще. Невозможно живо вспомнить зубную боль, от которой сорок лет назад лез на стену, иначе жить стало бы невозможно – как невозможно заново пережить, воспроизвести мгновения счастья. Занятие фрейдистов – извлекать ушедшие в подсознание эпизоды. Но вот чего не удается забыть, так это унижения, обиды, несправедливости, стыда, непоправимых ошибок, утрат, их можно перебирать, мусолить всю жизнь, тут действительно разрастается опухоль. «И с отвращением читая жизнь мою»… Это писал отнюдь не старик. Для Марселя Пруста память оказалась счастливым кладезем, из которого можно было черпать бесконечно. Я погружаюсь в прозу, все больше удаляясь от первоначальных прототипов, личных воспоминаний, приходится создавать мир, прежде не существовавший – известное дело. На интернет жаль тратить время, он затягивает. Заглянул в подборку о Пригове, но читать не смог. Не думаю, что он крупнейший поэт, но конечно, и не фантомная фигура. Лет двадцать с лишним назад до меня стали доходит машинописные листки со стихами – не столько его, сколько созданного им персонажа Дмитрия Александровича Пригова, этакого туповато философствующего графомана. Мне многое нравилось. Как раз недавно у той же Л.Я. Гинзбург я прочел, как в «Столбцах» Заболоцкого заметили сходство со стихами капитана Лебядкина – и тот не стал открещиваться. Говорят, Пригову как-то принес стихи молодой поэт, и он сказал: плохо. «Но это нарочно так написано»,– сказали поэт. – «Тогда другое дело». Сам Пригов любил говорить о «перемене оптики». Писсуар, выставленный в музее Дюшаном, предложено было считать произведением искусства – зрителям понадобилось сменить оптику. Последнее время он все больше теоретизировал на каком-то чудовищном воляпюке, мне его писания становились все менее интересны, как и его «перформансы». И в «НЛО» о нем пишут теоретики, не поэты, кроме, кажется, одного. Ты в прошлый раз не написал, открыл ли твой компьютер мое приложение. Попробую еще раз. И заодно прилагаю картинку – на нынешнюю российскую тему. Будь здоров. Обнимаю тебя. Твой Марк (Приложено компьютерное фото: «2 марта выборы президента Дмитрия Медведева»)
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM347 Дорогой Марк, картинка (уличный плакат) – прелесть. Можете не беспокоиться, господа, – всё уже решено. Потрудитесь лишь опустить в урну бюллетень. Хотя слово «выбирать» означает сделать выбор из нескольких, мы привыкли за десятилетия славного прошлого выбирать одного из одного. Твой компьютер работает отменно, приложения открываются. Единственное, за чем надо последить, это чтобы знак переноса (дефис) не внедрялся в середину строки. Последнее время я то и дело вспоминал Пруста, его mémoire involontaire, которой, я думаю, нужно противопоставить принудительную, навязанную память, aufgezwungenes Gedächtnis. Вот ещё одна цитата: «Спрашивается, можешь ли ты, имеешь ли право описывать войну, не быв на войне. Но сможет ли рассказать о войне – об этой войне – тот, кто на ней побывал? Захочет ли он вновь увидеть эту действительность? Как глаз слепнет от слишком яркого света, так ослеплена его память. О, ночь забвения, летейская прохлада! Можно усмотреть в этом естественный защитный рефлекс. И, однако, война поселяется навсегда в душе и памяти каждого, кто жил в этом веке. Ибо кроме непроизвольной памяти Пруста, единственно достойной художника, кроме произвольной памяти, как бы ни оценивать ее права, – есть память принудительная. Писателю предстояло увериться в том, что от такой памяти ускользнуть невозможно. От неё нет спасения». Напиши немножко о твоей нынешней работе. И, кстати, продолжаешь ли ты Стенографию. Мы коснулись стихов. Есть ли возможность составить и выпустить книжку твоих верлибров? Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
21.2.08 Дорогой Гена! Бессмысленно писать о работе, когда она находится в процессе: сам замысел постоянно меняется, переосмысливается. Сегодня я заново переписывал первые три страницы. Некоторой компенсацией моей непродуктивности можно считать почти ежедневную стенографию, к которой я отношусь все серьезней. Выковыривать для публикации изюминки без дат пока не хочется, да и не все здесь для публики при жизни автора. Посылаю тебе еще одну юбилейную статейку – к 90-летию Померанца; она должна появиться на днях в том же «Лехаиме», отсюда некоторый еврейский акцент. Юбилей у него 13.3., думаю, ты успеешь прислать ему письмецо обычной почтой. Не могу припомнить, писал ли ты что-нибудь в литературно-биографическом жанре о своих друзьях и знакомых? О Фридрихе Горенштейне, например? Это могло бы быть очень интересно. Я не перестаю склонять тебя к мемуаристике. Нельзя, чтобы пропадала такая бесценная память. В прозе ты можешь быть не всегда уверен, а здесь не может быть неудачи. Я пока не приспособился убирать из текста знаки переноса, поэтому посылаю письмо в приложении. Обнимаю, твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM348 Дорогой Марк, я по-прежнему причисляю Стенографию – и старого, и нового века – к твоим важнейшим работам. Кстати, как раз на этих днях я перечитывал «Стенографию начала века», теперь уже в расширенном и переработанном виде (в библиотеке Im Werden), и нахожу, как и твой неназванный читатель, что лучше сохранить прежнюю форму дневника с обязательными датами, прослаивая время от времени дневниковые записи отдельными и самостоятельными эссеистическими текстами. В любом случае это, по крайней мере для меня, увлекательное чтение. Я прочёл твою статью о Померанце, она будет помещена, как сказал мне Миша Блюменкранц, в готовящемся выпуске «Второй навигации». Очень хорошо. Вчера я написал Грише и Зине поздравительное письмо и послал его заблаговременно, не рассчитывая на оперативность российской почты. Ты призываешь меня попробовать свои силы в воспоминательно-биографическом жанре. Собственно, я когда-то уже писал о Фридрихе Горенштейне, и, кажется, первым: это была статья под названием «Одну Россию в мире видя» в нашем бывшем журнале «Страна и мир». Потом писал для какого-то австрийского журнала или сборника, а ещё позже – для журнала «Октябрь», когда они отмечали годовщину смерти Фридриха. Но, вообще говоря, у меня чувство, что я с этим родом литературы не справлюсь, не знаю, почему. Недавно, когда я перерабатывал то, что теперь стало называться «Родники и камни», я вставил кусок о моих лагерных товарищах, но он совсем короткий. Сюда же, может быть, следует отнести очерк «Старики». У тебя есть превосходный этюд о Давиде Самойлове, который я перечитывал не раз, – вот это действительно образец мемуарной прозы! – а сейчас вспомнил о нём, увидев один в своём роде замечательный текст. Это большая статья о Дезике в «Нашем современнике» (№ 9, если не ошибаюсь), принадлежащая перу славного Ст. Куняева. Прочти, если удастся подавить рвотный позыв, это изделие. Мне прислали предпоследний (январский) номер «Дружбы народов» (где помещено несколько моих рассказов, пролежавших в редакции полтора года), там есть беседа с Игорем Яковенко; мне показалось, что она могла бы тебя заинтересовать. Ещё вышла некоторое время тому назад, когда мне было совсем не этого, моя книжка «Вчерашняя вечность», но, кажется, я тебе об этом уже писал. Я получил один экземпляр. А в общем, особых новостей никаких нет. Обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 26.2.08 Дорогой Гена, прочел я мерзостный, что говорить, текст Куняева. Обратил, между прочим, внимание, что «Наш современник» не представлен в общем «Журнальном зале». Когда-то главный редактор одного из журналов объяснил мне, что полемизировать с этим изданием, вообще обращать на него внимание не имеет смысла. Наверно, это правильно. Нельзя же, в самом деле, опровергать утверждения, что Самойлов похоронен в Эстонии, Копелев в Германии (я обоих хоронил в Москве), а здравствующий, слава Богу, Померанц в Париже. (Сегодня, кстати, узнал, что мою статью к его мартовскому юбилею перенесли на апрельский номер – вот ведь жалость!) К., среди прочего, ссылается на статью Солженицына о Самойлове (против Самойлова). Читал ли ты ее? Меня она, помнится, задела, я позвонил по этому поводу нашему общему с Давидом другу. Тот высказал свое мнение о публикации и добавил: «А вообще-то они оба, Самойлов и Солженицын, остались в прошлом веке». Я, кажется, тебе писал о своем тогдашнем сомнении: публицистика может остаться в прошлом веке – но стихи? Солженицын продемонстрировал, увы, обычную бесчувственность к поэтическому звучанию, о втором и говорить нечего. Но есть ли в самом деле такое, что приходится считать оставшимся в прошлом – таком недавнем – веке? Посмотрел я и статью Яковенко – интересно. Во втором номере «ДН» статья на ту же тему весьма толкового этнолога Э. Паина, он толкует проблему шире. Из твоих новелл две я знал раньше: «Французский рассказ» и «Необходимое разъяснение», они мне понравились больше других. Меньше других понравился последний рассказ: слишком выпирает заранее заданная публицистическая схема. Зато с истинным удовольствием перечел «Понедельник роз»: высочайшего уровня эссеистика и литературно-биографический автокомментарий. То и дело пробивается желанная для меня мемуарная струя, но ты ей, увы, не даешь воли. В «Литературном музее» много блестящих миниатюр, но читать это подряд трудно. Когда такая же проблема возникла при журнальной публикации фрагментов из моей Стенографии, меня попросили как-то структурировать текст, сгруппировать вокруг тематических заголовков. Ты советовал, наоборот, оставлять дневниковые даты; один раз так я и сделал. Но предлагать журналам дневник? Слишком придется себя цензурировать. Я вообще, в отличие от тебя, недостаточно себя комментирую – а ведь лучше меня, во всяком случае, с большим знанием замысла, это вряд ли кто сделает. И вот недавно решил передать в библиотеку Im Werden свое «Возвращение ниоткуда» вместе с «Послесловием на развалинах» и дневниковыми комментариями, делавшимися в процессе многолетней работы. На днях я обнаружил, что тексты уже там опубликованы. Посмотри, если будет желание и время. Тебе, я помню, роман показался скорей загадочным, углубляться в загадку было тогда недосуг. А я эту работу, мало кем понятую, продолжаю, вопреки всему, считать едва ли не лучшей своей прозой. Возможно, комментарии и другим помогут что-то в ней уловить. Если у тебя она вдруг вызовет встречные мысли – о лучшем читателе я не могу и мечтать. В той же библиотеке еще одна подборка моих эссе; практически все они тебе известны. Вот тебе некоторые мои новости. Обнимаю тебя. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
28.2.08 Наши мысли, дорогой Марк, так бывало не раз, идут пораллельно; твоё письмо застало меня как раз за дочитыванием новой Стенографии в библиотеке Im Werden. Много интересного, как я уже писал, даже будоражащего. Я как будто слышу твой голос. Кое-что задержало внимание, например, твои замечания о «Невесте» Чехова. Тут у меня, вероятно, болезненный пункт. Я всегда причислял этот рассказ к лучшим, самым совершенным. В нём чувствуется некоторая перезрелость, как у плода, который вот-вот сорвётся с ветки: осень писателя. Быть может, он сознавал, что это последний Чехов, дальше – или смерть, или какой-то новый путь. Надя, которая бросает дом, жениха, бабушку и дедушку и уезжает навсегда, – не сам ли Чехов? (Почему-то Горький – ты, наверное, помнишь, хрестоматийный случай, – решил, что героиня захотела участвовать в революционном движении, «но так, Антон Павлович, в революцию не уходят». Сейчас кажется – причём тут революция?). То, что при жизни Чехова никому или почти никому не приходило в голову: гениальный писатель, – в порядке вещей. Но любопытно, что и позже, и даже до сих пор Чехов, как редко кто из русских классиков, наталкивается на сопротивление. Ахматова, как это ни поразительно, сказала о нём глупость. Пьер Паскаль, французский русофил и учитель Нива, уличил Чехова (по прочтении повести «Мужики) в клевете на русское крестьянство. О Солженицыне нечего и говорить: если бы Чехов услыхал, как наш пророк корит его за недостойное изображение русских священников в «Архиерее», он бы рассмеялся. И совсем уже недавно мой друг Юра Колкер, живущий в Лондоне, сочинил о Чехове – человеке и писателе – нечто вполне несусветное. Я нашёл в одной работе Лотмана («В точке поворота», 1991) такое место: «Позволим себе один предостерегающий пример: на рубеже XIX и XX вв. русской культуре был дан гений, всё творчество которого шло вразрез с «идейными» направлениями предшествующей эпохи и могло послужить великим предостережением. Это был Чехов. Только Чехов, подобно Пушкину, полностью удержался от соблазна однозначных проповедей и снижения искусства до роли служанки пропаганды. Но зато и не было в русской литературе более одинокого гения и, что самое главное, писателя, чьё творчество не получило продолжений». В этой же электронной библиотеке я нашёл твою новую книжку, небольшой сборник этюдов «Друзья мои» (название отсылает к Пушкину), и был, конечно, очень польщён, увидев там статью обо мне – ту самую. «Возвращение ниоткуда» мне нужно будет прочесть заново. Разумеется, и новое для меня «Послесловие на развалинах», и дневник работы. Мысль снабдить роман этим приложением мне очень импонирует. Время от времени я возвращаюсь к маленькой книжечке, когда-то купленной в Париже: «Journal des Faux-Monnayeurs» Андре Жида. Но то были записи, сделанные в процессе работы. Другое дело – автокомментарий к уже написанному: род некролога. Если же говорить серьёзно, то обсуждение, уже законченной работы, иногда годы спустя, даёт возможность – об этом ты пишешь – взглянуть на себя из времени, когда уже не живёшь в своём произведении. И более того, уловить внутреннюю тенденцию и внутренний смысл своей сугубо частной писательской эволюции. Когда критик анализирует литературный процесс, он тем самым его создаёт. Концепция, которая сложилась в уме комментатора и аналитика, – артефакт, но он превращается в факт, в объективный процесс. Что-то похожее, возможно, происходит, когда размышляешь над собственными писаниями. Начинает казаться, что в твоей многолетней работе прячется нить, которая связывает разные времена и разные сочинения, просматривается внутренняя последовательность – подобие смысла. Хаос превращается в судьбу. Это может быть поначалу иллюзией. Но, однажды осознанная, она становится для тебя действительностью. И это утешает. Мои новеллы в «Дружбе народов», о которых ты упомянул, – вещи более или менее давнишние, вдобавок ещё пролежавшие Бог знает сколько времени в редакционном портфеле. Рассказик о перестроенной на новый лад госбезопасности, которая теперь карает кондового советского писателя за то, что он пишет, следуя канонам социалистического реализма, был написан во времена той самой перестройки и должен был выглядеть откровенно пародийным. Французский рассказ, само собой, выдуман, но кафе при выходе из улочки св. Григория Турского на улицу Бюси существует на самом деле. В 42 году здесь, точнее, в угловом доме rue de Buci и rue de Seine, поселились, в разных комнатах отеля «Луизиана», которого сейчас уже нет, Сартр и Симона де Бовуар. Тут, кстати, в двух шагах и пересекающая бульвар Сен-Жермен улица Святых отцов, где находится твоё издательство. Существует, конечно, и обширное русское кладбище Sainte-Géneviève-des-Bois, куда мы ездили однажды с Джоном Глэдом. А главное, существует Париж. Самая новая среди этих новелл – это, кажется, рассказ о волке, частично сочинённый в Париже, в последний месяц перед тем, как грянула страшная новость – у Лоры злокачественная опухоль. С тех пор вся жизнь разделилась на до и после. Беседу с Эмилем Паиным я читал, я знал его, однажды он даже побывал у нас, уже здесь. Он дружил с Беном Сарновым, у которого мы и виделись, и я не мог понять, чем он занимается: то ли историей балета, то ли поэтическими переводами (подарил мне свой перевод «Атта Тролль»), а теперь вот какой-то новой междунаукой, о которой я имею крайне смутное представление. Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
11.3.08 Давно не писал тебе, дорогой Гена, все как-то не о чем. У нас какая-то промежуточная погода, дотаивает скудный снег, на лыжах всю зиму почти не ходил. Понемногу продвигаю работу, но это долгое дело. Заглядываю в разные книжки. Приятельница уступила мне за ненадобностью сборник эссе Александра Гольдштейна «Аспекты духовного брака» – чтение оказалось неожиданно стимулирующим. Знаешь ли ты это имя? Я раньше о нем только слышал. Необычайно умный, талантливый человек, бакинский еврей, жил в Израиле. Говорить приходится в прошедшем времени: лишь сейчас я узнал, что он, оказывается, умер два года назад, сорока восьми лет от роду. Удивительная энергия исходит от самого его языка, ёмкого, яркого, заставляющего вспоминать прозу Мандельштама, иногда, правда, не без барочных излишеств; словотворчество, культурные аллюзии делают его, боюсь, непереводимым на другие языки. Но трудно объяснить, не цитируя. Возможно, он есть в Интернете (интересно, что компьютер теперь сам требует писать это слово с заглавной буквы). У меня с ним опять заминка: кончился срок антивирусной защиты, вводить ее я сам не научился, дети помочь не приезжают, но в Интернет советуют пока не ходить. Рукопись своего юбилейного текста о Померанце я послал Грише обычной почтой, он откликнулся очень трогательно (не говорю о Зине), но попросил кое-что уточнить. Например: не двести человек пришло его слушать, а триста не попали в зал, топтались на улице. Даже такое помнит. А пять дней назад я позвонил поздравить с днем рождения Искандера, ему, кажется, семьдесят девять. Голос по телефону показался бодрым, но он ответил: какая там бодрость! Все еще слаб после болезни. Пишет, по его словам, только стихи. Рад буду узнать, что там у тебя. Пиши, дорогой. Обнимаю тебя. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM350 Вот, наконец, и письмецо от тебя. Не так-то много осталось у меня друзей, дорогой Марк, и ты, я думаю, номер один. У меня тоже вроде бы нет особых новостей, но всё-таки. Покойного Гольдштейна я читал, когда ещё он был жив, это, действительно, блестящий ум и незаурядный стилист. Но известен он стал здесь, за пределами Израиля, лишь незадолго до своей кончины. Мне странно слышать о том, что «кончился срок» антивирусной защиты, ведь он продлевается автоматически. Если же появляется что-то более усовершенствованное, компьютер извещает об этом. Моё поздравительное письмо Грише и Зине, отправленное недели три назад (если не раньше), всё ещё не дошло, и неизвестно, дойдёт ли, ведь Россия очень далеко, не правда ли, – дальше Новой Зеландии и берегов Антарктиды, – а между тем юбилей уже на носу. Если будешь говорить с Гришей, передай ему, пожалуйста, хотя бы моё заочное поздравление. Фазиля не видел очень давно. Иногда, впрочем, наезжает кое-кто. Недавно был вечер Сорокина, весьма известного в Германии, но я на него не ходил, меня этот писатель не интересует Читаю я (или перелистываю), как всегда, разные книжки одновременно. Перечитываю заново «Возвращение ниоткуда», у меня есть книга, подаренная тобой. Читаю медленно, тоже как обычно, но и то сказать – твоя проза требует значительного встречного усилия; всё время приходится держать ухо востро, чтобы не упустить многочисленные внутренние нити. Ты создал особый стиль (в современной русской литературе я ничего подобного не знаю) и соответственно новый жанр. Это не психологическая проза, внутренний монолог или что-нибудь подобное, но и не «поток сознания», а скорее хор голосов, звучащий внутри чьей-то психики. Впрочем, не знаю, посмотрим дальше. Я затеял один рассказ или небольшую повесть и занимаюсь ею по утрам до обеда. Иногда хожу в концерты. Довольно часто обедаю с моими немецкими родственниками. Слава Богу, что хоть кто-то есть. А вечерами... Эх, Марк. Дай Бог тебе не пережить жену. Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
16.3.08 Дорогой Гена! Вот что писал Гольдштейн на тему, которую мы не раз обсуждали: «Вновь набрала силу малоаппетитная идея единства литературы: не так важно, где находится писатель – в Москве, Нью-Йорке, Берлине (подтекст такой, что жить надо в Москве, но об этом, щадя эмигрантов, говорят не всегда), важно, что сочиненное им вольется в общую реку – «вернуться в Россию стихами». Между тем имперской литературе, какой и надлежит быть русской словесности, подобает тяготеть к иноприродности, инаковости своих проявлений. Необходима поддержка очагов литрассеяния не как частиц и клеточек общего тела с начальниками в московских издательствах и журналах, а в качестве самостоятельных организмов, использующих тот же язык, но с особыми целями, продиктованными особыми же геолитературными нуждами». Что-то в его доводах меня убеждает. Он эмигрировал из Баку в 1990-м, Россия для него – одна из стран, русская литература – одна из литератур, только русский язык – единственный, природный. Я погрузился в прозу, ни на что другое не отвлекаясь, (кроме стенографии, разумеется, но это не для печати). Для человека, которому у нас на пенсию не прожить, это барская роскошь. Я как-то перебирал имена людей, которые активно действовали в разных жанрах, и вдруг вспомнил: а Чехов? Вот кто, кажется, не писал ни статей, (если не считать сахалинских заметок), ни рецензий, высказывания «не художественные» позволял себе только в письмах. Редкий для России случай. Грише я передал твои поздравления. Он твое письмо действительно пока не получил. Говорит, что сам писал тебе к юбилею. Обнимаю тебя, Гена. Будь здоров. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM351 Дорогой Марк, я уже сообщал, на всякий случай повторяю. Мой новый электронный адрес – borischasanow@gmx.de В Германии пасха, страстная неделя. Хотя это по преимуществу протестантский праздник (главный в году у лютеран), отмечают его почти с таким же усердием и католики. Маленькие каникулы. Тишина, за окнами то дождь со снегом, то яркое солнце. Я сижу дома – как обычно, перед компьютером. Думаю о том, что бы мне сказать на очередном вещании. Что сказал бы ты? Тема – язык. Русский язык принадлежит к архаическому типу синтетических языков. Грамматические отношения преимущественно с помощью флексий и приставок (а не служебных словечек). Отсюда целая коллекция падежей, три рода, два числа с реликтами третьего – двойственного. Богатейший набор уменьшительных, увеличительных, пренебрежительных и т.п. суффиксов. Бедность глагольных времён с лихвой восполняется видами, итеративными формами. Громоздкость причастий. Чрезвычайно свободный порядок слов. Тяготение к эллипсам. Неслыханная виртуозность номенклатуры (Александр Иванович; Алескандр; Иваныч; Алексаша; Саша; Сашура; Шура. Плюс разные способы сочетания с имени и отчества с фамилией, а также уменьшительные, ласкательные, фамильярные, насмешливые, грубые формы собственных имён). Но надо говорить о литературе. Прочитал недавнюю дискуссию о рассказе в редакции «Знамени». Этот жанр якобы процветает. Но кто-то там хорошо сказал: рассказ – аристократический жанр. Это прежде всего касается языка и стиля, а с языком у нас дела плохи. Между тем аристократизм чужд современной русской литературе, и это опять-таки прежде всего вопрос языка. После чего уже можно катить как на велосипеде. Умение пользоваться свободным порядком слов, этой ловушкой, в которую проваливается прозаик. Попробуй-ка переставить слова в начальной фразе «Человека в футляре». Даже вполне невинные инверсии делают прозу натужной, ненатуральной. Умение пользоваться слоями языка, тонкое дело, требующее хорошего слуха, а со слухом у большинства опять-таки катастрофа. Und so weiter, und so fort. Я закончил рассказы, которыми занимался, и доделал – с грехом пополам – «Родники и камни». Что буду делать дальше, не ведаю. Пассаж Гольдштейна о забугорной русской литературе, который ты прислал, – неожиданный поворот темы, – мне понравился. Я ведь, как ты знаешь, вопроки всему, склоняюсь к тезису «две (или даже несколько), а не одна». (Между прочим, ты для меня – скорее зарубежный, западный писатель). Пиши, дорогой Марк. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
26.3.08 Дорогой Гена! Я обнаружил, что мой интернетовский текст о тебе в «Лехаиме» перепутан с другим. Сегодня я сказал об этом в журнале, они тут же исправили накладку, можешь посмотреть. Правда, подпись оказалась не под той фотографией, и цвет не такой точный, как в печатном оттиске, но все-таки… В журнал я съездил, чтобы получить экземпляры со своей статьей о Грише. Можешь посмотреть там его фотографии, черно-белые, хорошие. Я сказал сотруднику, что 3 апреля в ЦДЛ будет проходить юбилейное чествование Померанца, можно бы принести экземпляры для продажи. Он отмахнулся: придут старики, никто покупать не будет. Мне кажется, он неправ. В журнале, к сожалению, напечатан лишь фрагмент, другой должен быть в «Зарубежных записках». Надеюсь, и он скоро появится. Из «Лехаима» узнал, что журнал «Notabene», похоже, прикрылся. Жаль. В Москве вчера было теплей, чем у вас в Мюнхене, сегодня опять похолодало. Но все-таки весна. Я кое-как работаю. Обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM352 У меня новостей немного, дорогой Марк. Бавария-4 передаёт «Тристана и Изольду», транскрипцию бессмертной любви к Матильде Везендонк. Я вспомнил, что сам когда-то сочинил короткий, на полторы странички, перепев этого сюжета; не знаю, попадался ли он тебе. (См., на всякий случай, второе приложение). Погода – так себе. По Мюнхену бродит новейшее вирусное заболевание верхних дыхательных путей, о нём предупреждало телевидение. Но и я подхватил что-то в этом роде. Перед этим кое-как справился с тромбозам вен голени, уже не первым. Разумеется, всё это несерьёзные дела, но когда хвори и хворобы становятся дежурной темой, – вот это скверно: зловещий симптом старости. Последнее время я занимался небольшими текстами – рассказиками, а также компилятивной книжкой, о коей тебе писал. Вставил туда и «Понедельник роз», который тебе понравился (ты был единственный, кто обратил на него внимание). Когда же все эти занятия иссякли, меня не то чтобы обуял страх, но тяжёлое чувство, возможно, и тебе знакомое. Боязнь инвалидности, неспособности писать что-либо дальше. Потом пришло какое-то подобие замысла – правда, на старые, многажды обсосанные темы. Что поделаешь! У меня слищком короткое дыхание. Мне кажется, что я не в состоянии подвести итог – настоящий, многосторонний итог столетия. А нужно было бы, необходимо. Я всё пытался (и писал тебе об этом) оправдывать эту немощь тем, что-де время подобной литературы, масштабной эпическеой прозы, миновало. Оно миновало – до тех пор, пока не появится писатель, который напишет новый, великий эпос нашего времени. Известный историк Эбергард Йекель, с которым я однажды познакомился во Франкфурте и проговорил часа полтора, подарил мне свою книгу «Das deutsche Jahrhundert», она не показалась мне особенно интересной. Можно ли назвать минувший век русским столетием? Окажется ли русская революция и то, что за ней последовало, самым важным событием двадцатого века? Для нас, само собой. Но, живя здесь, привыкаешь к двойной или даже множественной шкале значений и приоритетов. Покойный Марк Малев, товарищ детства в Большом Козловском переулке, поселившийся в Австралии, однажды привёз карту мира: в центре находится австралийский континент, Россия далеко на севере, а Западную Европу вообще еле видно. Конечно, я и здесь порабощён Россией, можно сказать – мыкаюсь, томлюсь в её прошлом, как в садах злого карлика Черномора. И это тоже одна из причин неумения дышать воздухом горных высот. Что ты поделываешь? Прислали ли тебе номер «Зарубежных записок» с твоей статьёй (к сожалению, сокращённой) о моей персоне. Журнал «Nota bene» испустил дух уже давно, года два тому. Обнимаю и жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
4.4.08 Дорогой Гена! Я посмотрел в Интернете «Зарубежные записки» с поздравлениями тебе. «Классик», «автор бессмертной повести», «писатель земли русской». Хотел бы я когда-нибудь услышать такое о себе. При всех поправках на юбилейный жанр – искренность пишущих позволяет не зацикливаться на обычных литераторских комплексах. Временное чувство исчерпанности. А ты перечитай посвященный тебе верлибр «Опустошены закрома». Не подвел итог столетия. А кто-нибудь когда-нибудь подводил? Не написал великий эпос («синтетический роман», как ты выражался раньше). Странные теоретизирования. Чехов и простенького романа не написал – этим, что ли терзаться? Я в «imwerden» приложил к «Возвращению ниоткуда» фрагменты из «рабочего дневника». Туманный, всеохватный замысел, многолетние фантазии – а в результате получается то, что получается. Мне уже совестно, что я побудил тебя вчитываться в малопрозрачный текст. Не так просто потом подыскивать дипломатичные, обходные слова. Вчера я был на юбилейном вечере Померанца в ЦДЛ. Он был в изумительной форме, прочел замечательную лекцию, не заглядывая в текст, цитировал на память стихи. Зина тоже как будто не изменилась. В малом зале собралось человек полтораста, многие стояли, были и молодые люди. Среди прочего Гриша сказал, что не радуется произошедшим переменам: наступило время цинизма (цитирую не дословно). Я бы так не сказал. Цинизм и прочие нынешние пороки – все-таки человеческие, живые, им можно противостоять. То, что царило прежде, было безысходной навязанной мертвечиной. Конкретные сравнения можно перечислять. Я задал ему вопрос: насколько его всегдашний призыв (прозвучавший и в лекции) «уходить на глубину» доступен людям другого, чем он, уровня, закрученным с утра до вечера повседневными делами, заботами, не имеющими даже досуга? Он ответил, что, конечно, это доступно не всем, но надо об этом напоминать, к этому призывать и пр. А в прошлую пятницу я неожиданно встретил Юза Алешковского. Он прилетел в Москву, чтобы выступить на концерте бардов аж в Кремлевском дворце. Встретились мы в Болгарском культурном центре, где выступал Георги Борисов, редактор журнала «Факел», специализирующего в основном на русской литературе. Алешковский у них – почтенный автор, Борисов с восхищением рассказывал, как тысяча слушателей пришла на его выступление. Я спросил Юза, не может ли он порекомендовать этому журналу тебя. Он ответил, что тебя там уже переводят, будут печатать. Вот так-то. Я, кстати, думаю, как предложить свои верлибры или эссе какому-нибудь питерскому журналу, но ни адресов, ни людей там не знаю, текстов, присланных по электронной почте, без рекомендаций никто не читает. Знаешь ли ты там кого-нибудь авторитетного? Можно бы, кстати, предложить кому-нибудь фрагменты нашей переписки – в «Зарубежных записках» это дело, как я понимаю, откладывается по меньшей мере на следующий год. Может, сам пошлешь составленную когда-то мною подборку, скажем, Лурье, который так тебя ценит? А пока обнимаю тебя. Будь здоров. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM353 Дорогой Марк, я сейчас немного прошёлся, – луга начали зеленеть, – свернул в пространство между домами, где на одном четырёхугольнике двора роскошно цветут и стали уже облетать розовые японские вишни, а на другом, посреди лужайки, стоит оригинальное сооружение. На высокой мачте две парных планки, как бёдра и голени с шарнирами-суставами, сгибаются, разгибаются, разворачиваются и сворачиваются, и под ними длинная золотая дуга, похожая на челнок или индейскую пирогу, медленно подвигается, указывает общий вектор всех движений. И всё это беззвучно, вечно, безостановочно, в любую погоду, во всякое время дня. Ты усмехнёшься, но эта таинственная инсталляция почему-то напомнила мне твою прозу или, может быть, внутреннее устройство прозы, разнонаправленные движения и всеобщее, высшее, постоянно-непостоянное, генеральное время. Это, конечно, фантазия. Я всё ещё читаю вечерами «Возвращение ниоткуда», читаю медленно, малыми порциями, только так, вероятно, надо читать эту прозу. Да и не должно удивлять: я так прочитываю почти все книги. Ты и здесь пользуешься своим любимым, как мне кажется, приёмом (на него, если не ошибаюсь, обратил внимание и кто-то из комментаторов): нет абзацев, вместо них отдельно стоящие, полусамостоятельные периоды. Читатель как будто набирает побольше воздуха в лёгкие, ныряет – и выплывает где-то в другом месте; снова набирает воздух, ныряет, и так весь роман. Я уже писал тебе немного о своём впечатлении. Когда-то, десять лет назад, я читал эту вещь, но теперь, кажется, постигаю её лучше – правильней ли, не знаю. Нить повествования скрыта, как змея в траве: кое-где блеснёт и снова пропадает, о сюжете в собственном смысле трудно говорить, как и о последовательной единой точке зрения; повествователь, если можно так его назвать, маленький мальчик, болезненный подросток и ещё кто-то, тайный автор, – все живут одновременно; «я» в этой прозе – даже не столько конкретное лицо, сколько говорящая психика, как ни странно это звучит. Оттого действующие лица скорее выглядят, как мысли, бесплотными, но таково задание. Так мне кажется. Это не «действительность действительности», Realität des Realen, а действительность сознания, длинные, витиеватые, нагруженные словами, как верблюды – тюками, предложения, и, как верблюды, вышагивающие не спеша, рискуют утомить, вынуждают то и дело останавливаться. Но и это, по-видимому, входит в намерения сочинителя. Я не помню сейчас из прочитанного когда-то, выясняется ли в конце концов, что это была за крамола (исписанный листок), оказавшаяся в подвале вместе с макулатурой, – если не выясняется, то и не нужно, суть дела проступает постепенно сама собой; причина страха, охватившего родителей, недоумение ребёнка, длинный монолог отца, который и тут не может объясниться впрямую, сказать, наконец, в чём дело, и лишь околичностями, обиняками, невнятно пытается предостеречь мальчика и наставить на ум, – всё это понятно без объяснений. Безотчётный ужас даже больше впечатляет, когда не раскрывают его конкретный, чуть ли не смехотворный, на взгляд постороннего, повод. Это ужас экзистенциальный, изначальный (die Angst Хайдеггера), он выходит за пределы житейской истории. Одно из условий – и характеристик – человеческого существования. В дневниковых записях, которыми по твоему указанию (вместе с «Послесловием на развалинах») Перенский сопроводил роман в библиотеке Im Werden, есть одна, от 18 марта 1992, показавшаяся мне важной для понимания книги, – возможно, оттого, что эта мысль мне близка и отчасти напоминает мысль Пруста о том, что прожитая жизнь остаётся негативом до тех пор, пока её не проявит литература. «Может быть, центральная идея книги: жизнь по-разному видится “изнутри”, когда непонятны её направления, связи, смысл, и откуда-то “извне”, когда мы уже не живём и ничего не можем изменить, объяснить другим. Но представить себе этот взгляд имеет смысл». Литература – это сверхжизнь. Но, конечно, всё это – лишь беглые, попутные по ходу чтения, соображения. Я тоже был бы непрочь поприсутствовать на гришиной лекции. Я люблю Гришу, всегда его любил. Но постоянные апелляции к «глубине», возвращение к одному и тому же наскучило. Вдобавок мне чужда, чтобы не сказать: меня отталкивает, эта философическая установка, ставшая основой мировоззрения. Призыв воссоединиться с гипотетическими глубинами бытия, или, как любит повторять Зина, ощутить Бога в самом себе, идентифицироваться с Абсолютом, чуть ли не эротически слиться с ним, – слишком пахнет индуизмом, слишком похож на отказ от автономии человеческой личности, от того, что есть высшее в нас, по словам Гёте:
Volk,
und Knecht, und Überwinder,
Когда-то я слегка дискутировал на эти темы с покойным Василием Васильевичем Налимовым. Разнузданность, которая будто бы правит бал в сегодняшней России? Может быть, так оно и есть; похоже на то. Но ещё хуже, позорнее ностальгия по советскому прошлому, тоска по начальственным сапогам, это стародавнее, пустившее глубокие корни холопство, которое прорывается то и дело, и притом у самых разных людей (о Грише я не говорю, он всегда был, с тех пор как я его знаю, свободным человеком). С Г. Борисовым я знаком (через Юза) заочно, по телефону и Интернету. Он, действительно, собирался что-то делать с моими сочинениями, но из этого, кажется, пока ничего не вышло. Выпускать такой журнал, как «Факел», без надёжного финансирования, в Болгарии так же трудно, как и везде. Твою мысль издать стихи (верлибры) и эссеистику отдельным томом я могу только приветствовать – давно пора. С Петербургом, однако, мои связи так же малы, как и твои. Когда-то журнал «Звезда» напечатал одну мою повесть в номере, посвящённом Германии, но этим и ограничилось сотрудничество. Ты упомянул Самуила Аронововича Лурье. Это замечательный, высокоталантливый писатель, умница, преимущественно фельетонист, если пользоваться словом фельетон в его исконном значении, – нечто отличное от эссе, но и от того, чем стал фельетон в советское время. Мы немного знакомы лично, Лурье приезжал сюда. Беда, однако, в том, что он уже несколько лет как прекратил сотрудничество с «Невой», где работал много лет. Юбилей юбилеем, но я, как и прежде, остаюсь на обочине. Всё же у меня есть другое предложение. Есть такой человек по имени Леонид Сергеевич Янович, он был руководителем книгоиздательства в Новосибирске, затем перебрался в Москву, его контора называлась «Сибирский хронограф», теперь – «Новый хронограф». В 2003 году он выпустил мою книжку «Ветер изгнания», небольшой сборник статей и этюдов, а недавно предложил мне издать что-нибудь ещё; я послал ему «Родники и камни». Об издательстве можно справиться в Интернете, сам Янович производит впечатление порядочного человека. Если ты не возражаешь, я могу написать ему о тебе, и в случае, если он заинтересуется, ты мог бы с ним связаться непосредственно. Будь здоров, дорогой друг. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
6.4.08 Дорогой Гена! Борисов приглашал московских литераторов на встречу, чтобы сообщить о возрождении «Факела»: удалось раздобыть финансирование. Так что посмотрим. Замечательно, что будут изданы «Родники и камни», эта эссеистика, мне кажется, демонстрирует самый высокий твой уровень. К Яновичу я заезжал когда-то за экземпляром твоего «Ветра изгнания», мы немного поговорили. Он действительно производит приятное впечатление, и о тебе написал хорошо. Я подумал: а не предложишь ли ты ему в качестве предисловия к своей книжке мой текст о тебе? Все-таки жаль, что он не был напечатан целиком. Можно слегка доработать для конкретного издания. Заодно скажи, что я мог бы предложить им сборник эссеистики и стихов. У нас сегодня по-летнему тепло, пора пить березовый сок. Обнимаю тебя. Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM354 Дорогой Марк, пищу на этот раз кратко. Л.С. Янович отнёсся к твоим предложениям (твоё предисловие к моей книжке и – пока ещё предварительно – издание твоих эссе и верлибров) положительно. Он собирается тебе звонить, но лучше будет, я думаю, если ты сам с ним свяжешься: его телефон дом. [], мобильный []. Я пытался также связаться с Саратовом, где недавно возобновился журнал «Волга» (теперь – «Волга XXI век). Когда-то они печатали фрагменты нашей с Джоном Глэдом переписки «Допрос с пристрастием». Надеюсь, они меня помнят. Я подумал, не предложить ли им нашу нынешнюю переписку. Главного редактора зовут Сергей Григорьевич Боровиков. К сожалению, никак не могу дозвониться. Может быть, ты попробуешь? Телефон []. Твой Г. Посылаю тебе на всякий случай копию моего письма Яновичу, на которое он сразу откликнулся.
М. Харитонов – Б. Хазанову
8.4.07 Дорогой Гена, Янович позвонил мне вчера утром, много и охотно рассказывал о своих делах. Я тотчас послал ему свою статью о тебе. Полчаса назад от него пришел ответ: «Текст прочитал. Чем-то он мне созвучен». Что из этого следует, пока неясно. Был с ним разговор и о возможности издать меня (спасибо тебе за рекомендацию), посмотрим. С Боровиковым лучше все-таки связаться тебе, я с ним не знаком. Твой М.
9.4.07 Дорогой Гена, я попросил у Яновича уточнить, намерен ли он использовать мой текст в качестве предисловия, он ответил: да, намерен. Заодно выразил готовность посмотреть мой сборник эссе, который я для него тут же составил и только что отправил. Среди прочего, я сделал подборку фрагментов из «Стенографии 2007», которую тут же послал Перенскому. Посмотри, если хочешь, тоже. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM355 Дорогой Марк, рад, что с Л.С. Яновичем дело как-то налаживается – покамест, предварительно, ибо я суеверен. Слишком часто добрые намерения уходили в песок. Приложение к твоему письму (Стенография 2007) не открылось – скорее всего потому, – так уже бывало, – что название файла набрано русскими буквами. Нужна латиница; повтори, пожалуйста. Вчера я слушал в Гастайге (предпоследний концерт моего абоненемента) Пятую Бетховена, с юности знаемую наизусть, но каждый раз как будто молодеещь заново, – и эта вещь, почти столь же грандиозная, как и Девятая, торжество человеческой воли, притом благой воли, навела мне снова каким-то образом на мысли о моём последнем романе: какое это, в сущности, упадочное произведение! Ведь он тоже на свой лад притязает если не на синтез существования в минувшем столетии, то всё же на некий итог – но какой плачевный итог. Герой романа – вовсе не герой, а всего лишь жертва, он это понимает и принимает, и отрицательный пафос его жизни сводится к стремлению во что бы то ни стало выжить. Единственное, что он может противопоставить своему гнусному времени, – это его дистанцированная литература, попытка внести подобие смысла в эпоху, которая кажется ему театром абсурда; но и тут он терпит фиаско, и кончается всё тем, что он побирается и даже пробует наложить на себя руки, – увы, опять же безуспешно! Кажется, что всё это можно оправдать временем, календарём, эпохой, этим разбитым корытом, оставшимся после двух мировых войн и всего, что случилось в России, с Россией. Есть какое-то особое сладострастие в том, чтобы сказать: так вам всем и надо! Рассчитаться с иллюзиями гуманизма, с великими упованиями, вроде того, как Леверкюн собирался отменить Девятую симфонию. Но ведь это не оправдание. И даже патетика героического пессимизма в духе Ницше больше не работает. Не выстоять, вопреки всему, а спрятаться, бежать, подобрав лохмотья, – вот что можно вычитать из моего романа. Мы уходим и передаём потухший факел, от которого тянет чадом, следующему поколению. Самое же замечательное состоит в том, что этому поколению на нас нас...ть. Обнимаю, твой Г.
Б. Хазанов – М. Харитонову
Дорогой Марк, я распечатал новую Стенографию, прочёл, как всегда, с увлечением. Но об этом разговор особый, в другой раз. Мне удалось, наконец, связаться с "Волгой XXI век" (так теперь называется журнал. С.Г. Боровиков болен, я разговаривал с дамой по имени Анна Евгеньевна Сафронова (её электр. адрес []) . Говорил с ней о нашей переписке. Она просит прислать. Теперь надо подумать, как это сделать. Собственно, ты уже приготовил подборку, посмотри ещё раз; м.б., что-нибудь добавить. Я бы хотел тоже ещё разок взглянуть, прежнего экземпляра у меня нет. 23 апреля я улетаю в Париж, вернусь 8 мая. Хорошо бы всё провернуть до моего отъезда. Как ты думаешь? Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
10.4.08 Дорогой Гена, я, не откладывая, доработал наш совместный текст. Прежний завершался серединой 2006-го, я продолжил до середины 2007-го, соблюдая, в общем, единство тематики, чуть подсократил. Может, стоит подсократить еще или что-то добавить, посмотри. По каким делам ты едешь в Париж? Недавно ведь писал, что вряд ли там еще побываешь. Успеха тебе! М
Б. Хазанов – М. Харитонову
11.4.08 Я тоже решил ковать железо, пока горячо. Всё просмотрел, мне кажется, всё в порядке. Но нужен небольшой вступительный текст. Не напишешь ли ты? И тогда я сразу всё отошлю, как договорено с Анной Сафроновой (она теперь главный редактор журнала). В Париж я собрался безо всякой особой надобности, какие там могут быть дела. Илюша уговорил меня поехать и взял на себя расходы. Я связался с гостиницей, где всегда останавливался. Повидаюсь с Еленой Бальзамо, с Ренэ Герра. Подышу воздухом Парижа, а то уж очень тоскливо.
М. Харитонов – Б. Хазанову
11.4.08 Дорогой Гена, написать предисловие к собственной переписке один из участников вряд ли сможет. Я, во всяком случае, не знаю как, попробуй ты. Попросить кого-то третьего? Не приходят на ум имена. Но, может, попросить о предисловии саму редакцию? Я еще раз бегло просмотрел текст, там понадобились уточнения. В моем письме от 4.4.07 непонятно, кто кому пишет, вставь "Дорогой Гена". Кажется, я такие же поправки сделал в письмах 2.1.06, 6.1.06, где-то еще, уже забыл. Посмотри. В твоем письме от 4.8.06 желательно перевести для публики немецкую цитату, (я это делал в сноске). Посмотри вообще внимательней. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
14.4.08 Дорогой Марк, сегодня я снова всё проверил, форматирование, интервалы, курсивы, иноязычные цитаты и пр., отослал Сафроновой и почти сразу же получил ответ. Ей понравилось, она готова печатать. Но журнал снова в конфликте с министерством культуры, и она ещё не знает, чем всё это кончится. Посмотрим, сказал слепой. Обнимаю. Г.
CharM356 Дорогой Марк, перечитывая Стенографию, я наткнулся (3.03.07) на твоё толкование строчек Мандельштама: «Распряжённый огромный воз Поперёк вселенной торчит, Сеновала древний хаос Защекочет, запорошит...». Ссылка на Босха, по-моему, ошибочна. Речь идёт о созвездии Большой Медведицы, которое называли также: Воз, Повозка, и в самом деле, оно напоминает незапряжённую крестьянскую повозку наподобие ящика с высокими бортами и торчащей оглоблей. Эта оглобля вставлялась между двумя быками, я сам видел такие повозки. Отсюда понятна и вся система ассоциаций с крестьянским трудом и бытом. (Кстати, я хорошо помню, как в эвакуации, в первую военную осень, в бараке для больничного персонала, куда нас поселили, я забирался по приставной лесенке на чердак и читал там «Воспоминания» Вересаева в том первом довоенном издании, где ещё не было купюр, касающихся темы пола и секса, и статью Горького «Как я учился писать». Меня удивило, что Горький назвал Бальзака Гонорий, а позже, научившись латыни, я понял, что он ошибся: Honoré восходит не к Honorius, а к Honoratus). Вообще в этих «Записях 2007 года» для меня, как всегда, много интересного. Ну вот. На будущей неделе, 23-го, я собрался лететь в Париж, пробыть там до 8 мая. Билет заказал мне из Чикаго Илья, собственно, никакого билета нет, тебя просто регистрируют, деньги переводятся из банка в банк. Мой сын настоял на том, чтобы я снова съездил. Я-то думал, что никогда уже вернусь в Париж. Дел там у меня никаких нет, возьму с собой кое-какие бумаги, повидаюсь с моей переводчицей Еленой Бальзамо, с Ренэ Герра, с Сёмой Мирским, для которого я когда-то, во времена, когда он работал на станции «Свобода», переводил дневник девочки из Сараево, по имени Злата Филиппович, – это было время, когда сербские снайперы, укрывшись в горах над городом, прицельно расстреливали жителей. Позавчера происходил мой «юбилейный вечер», так это называется. Говорились речи и зачитывались послания. Я читал два текста: небольшой рассказ под названием «Пардес» и ещё одно полубеллетристическое сочинение «Старики», когда-то оно печаталось в «Süddeutsche». Первый текст не публиковался, посылаю тебе для развлечения. У нас лето. Дорогой Марк, может, успеешь мне написать? Обнимаю тебя, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
20.4.08 Прелестный рассказ, дорогой Гена, рад с ним тебя поздравить. Насчет Медведицы ты, наверное, прав, но вполне возможна и ассоциация с картиной Босха, надо только аккуратней сформулировать. Мне про себя рассказать нечего, по-прежнему топчусь на месте. А вот Галя готовится к выставке, которая должна открыться в Музее Скрябина 17 мая. Пока это сплошные затраты: окантовка и пр. Выставка продлится две недели. Рекомендуй знакомым, если будут в это время в Москве. И сайт ее рекомендуй: www.galinaedelman.narod.ru. Хотя бы тому же Герра, он интересуется русским искусством. Гале в этом году тоже исполнилось 70 – не слишком рано выходит на публику. Сайт, кстати, вдвое расширился и продолжает пополняться. Посмотри. По-моему, это настоящее – но как в наших условиях привлечь к нему внимание? Счастливого тебе пребывания в Париже. Это всегда радость. Обнимаю, твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM357 Итак, mon vieux! Я вернулся. Жил в гостинице, где меня знают. Как и прежде, сидел в номере до обеда со своими бумагами, потом отправлялся в город и возвращался после блужданий под вечер, почти без сил. Слушал музыку, привезённую с собой, музыка помогает как-то справляться с бытиём. Кое-что почитывал, немецкое или французское и, само собой, русское. Ездил в Шартр к Елене Бальзамо и виделся два раза с Ренэ Герра, ездили по красивым местам. Разговоры о России (современную живопись он, к сожалению, не собирает, его область – парижская эмиграция, главным образом первая волна), и, как нарочно, на второй день моего возвращения в Мюнхен – грозно-помпезный, чрезвычайно воинственный на старинный лад гала-парад по телевидению из Москвы, впечатление удручающее, и не только у меня. Посетил два-три музея, давно уже знакомые, в том числе Musée d’art et d’histoire du Judaïsme, где во дворе стоит на своём постаменте капитан Дрейфус: навытяжку, салютуя обломком сабли. В музее есть библиотека, я послал им французский перевод повести о короле, это по их части. Не хотел бы и ты подарить им что-нибудь еврейское? Кстати, я снова видел твои книги в большом магазине на бульваре Сен-Мишель, о котором раньше тебе уже писал, куда заглядываю каждый раз, главным образом в рассуждении посидеть и перевести дух. К моему разочарованию, оказалось, что магазин переустроен, книжных стеллажей, полок, витрин и всякой ерунды стало ещё больше, а пластиковые кресла для усталых библиофилов исчезли. В конце первой недели приезжал ко мне Илюша, к сожалению, только на два дня. Пировали с ним в кафе «Дом» на Монпарнасе, там, где тянется вдоль бульвара череда знаменитых кафе, в коих некогда сиживало славное русское изгнанничество. Теперь там эмигрантов нет – всё стало слишком дорого, да и времена другие. А рядом – Le cimetière de Montparnasse, там лежит половина французской литературы. В начале июня я снова отправлюсь в путь – в Чикаго, на три недели. Пиши мне, дорогой Марк: что ты, как ты. Крепко жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
14.5.08 Хорошо представил себе майский Париж, дорогой Гена, твои прогулки по городу. А я гуляю по майскому лесу, приношу букеты: была черемуха, потом купавки, сейчас стоят передо мной дивные ветки одичавшей яблони. Впереди ландыши, сирень. Холодновато, но уже начинают петь соловьи. Работаю кое-как. Приходится отвлечься на Галину выставку в музее Скрябина. Посылаю тебе афишу, на ней картина из цикла «Ловец облаков». Не знаю, прочел ли ты у меня рассказ с таким названием. Выставка – дело хлопотное, требует затрат: окантовка и пр. Финансовая отдача более чем сомнительна, зато соберем знакомых. Близких осталось немного. Интересно, какие мои книги ты еще мог увидеть в магазине? Обычно их убирают с полок, когда они перестают пользоваться спросом. Я получил отчет от издательства: «Amores novi» вышли в прошлом сентябре тиражом 2 тыс., за 4 месяца продано 1200 с чем-то экземпляров. Не бестселлер. Будь здоров. Пиши. Обнимаю. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM358 Дорогой Марк, рассказ «Ловец облаков» мне, конечно, известен. В парижском магазине я видел (ты спросил об этом) Amores novi, красиво изданные, и ещё одну книжку, просматривал и её, но, увы – провал памяти, может быть, оттого, что явился туда в надежде посидеть, очень уставшим, – не могу вспомнить, что это была за вторая книга. Кстати, если за четыре месяца продано 1200 экземпляров Amores, то это совсем даже неплохо, принимая во внимание перенасыщенность французского книжного рынка. Сегодня вокресенье, тёплая пасмурная погода. Каштаны цветут, как сумасшедшие. Я сижу дома, копаюсь в своей повести. На-днях ездил в гости к Аннелоре Ничке, обедали, потом совершили небольшое путешествие по прекрасным окрестностям. Побывали в Поллинге, недалеко от Аммерзее, где дома увешаны табличками о Томасе Манне. Это тот самый Поллинг, где жила с дочерьми сенаторша, мать Томаса и Генриха, и тот самый Pfeiffering, куда удалился, чтобы творить, Адриан Леверкюн. Всё это пришлось кстати, так как темой моих вещаний (они всё продолжаются) в этот раз был роман «Доктор Фаустус». И снова я думал об этой книге и о конце больших нарраций, который возвестил Льотар. А ведь «Доктор Фаустус» как раз и является такой наррацией, великим повествованием на кардинальную тему истории и культуры. Интересно (кажется, мы об этом говорили, но уже давно), что в «Рабочих тетрадях» Твардовского, когда он упоминает о том, что прочёл «Доктора Фаустуса», говорится примерно следующее: высокоумная, очень учёная книга, но – плод кабинетного творчества, нечто далёкое от жизни. А между тем трудно назвать другой какой-нибудь роман, который был бы – и остаётся – таким жгуче-актуальным для всего столетия, как «Фаустус». То, чем я сейчас занят, – перепев старых мотивов, я топчусь на одном месте, в далёком прошлом, вокруг всё тех же тем и даже одних и тех же персонажей. Скверный симптом. Особенно, когда об этом думаешь вечером. Третьего августа собираюсь лететь в Чикаго, на три недели. Известна ли тебе книга Георгия Адамовича «Комментарии»? Я выписал её. Обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
21.5.08 Дорогой Гена! По радио случайно услышал, что главный редактор «Волги» Сафронова снята с должности. Она в интервью назвала решение «политическим», говорила о попытке навязать редакции цензуру и т.п. Можешь посмотреть в интернете подробности. Будущее редакции пока неясно, однако нашей с тобой публикации, похоже, не светит. В «Зарубежных записках», впрочем, текст лежит, можно еще поискать варианты. А можно и с «Волгой» связаться по телефону, прояснить ситуацию. У Гали продолжается выставка, сегодня она опять едет в музей Скрябина встретиться с людьми, которые захотели посмотреть ее работы. Обычные посетители музыкальных мероприятий вряд ли относятся к числу тех, кто способен покупать картины. Понемногу покупают ее альбомы, мои книги с ее графикой. Расходы на выставку это пока не окупило. Вообще можно лишь удивляться, как нам удалось прожить уже многие годы (и неплохо прожить), не состоя ни на какой службе, даже иногда помогая детям. Грех жаловаться. Интерес к искусству, литературе продолжает видоизменяться не только из-за экспансии рынка, масс-медиа и прочих известных вещей. Он все больше дифференцируется, дробится, ценителям разных имен и жанров непросто бывает понять друг друга. Пророчества о конце нарраций и чего угодно еще – не более чем умственные упражнения. В апрельской «Звезде» я прочел статью Комы Иванова о братьях Стругацких. Меня заинтересовало одно его суждение: «В конечном счете, после всех происходящих и готовящихся мировых катаклизмов будут читать прежде всего писателей с великими сюжетами, а не просто гениальным описанием деталей (как в русской прозе того же Набокова)». Меня немного удивила характеристика Набокова, но существенней показалось другое. У Марселя Пруста нет великих сюжетов (если не считать сюжетом саму жизнь), у других нет чего-то еще, например, тех же «нарраций». «Я подумал (написал я Коме): а будут ли тогда читать поэзию? Пушкина или Пастернака? «Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо» по мне – задача не только поэзии, но вообще той литературы, к которой я хотел бы принадлежать. И вынужден констатировать, что уже до всех будущих катаклизмов литература не сюжетная (но отнюдь не смакующая детали, красоты стиля) оказывается действительно все меньше востребована». Не знаю, почему он мне не ответил. Не говорю о литературе, но и отношения, когда-то дружеские, со временем видоизменяются. Увы. Грише Померанцу, между прочим, благополучно удалили меланому на бедре, я звонил ему в больницу по мобильнику. Из своей пятиэтажки, назначенной на снос, они должны были переселиться. Нового адреса и телефона пока не знаю. Будь здоров. Обнимаю тебя. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM359 Дорогой Марк! Я прочёл в интернете материалы о «Волге-XXI» – что там происходит – и связался по телефону с редакцией. А.Е. Сафонова больна, выйдет на работу в понедельник или вторник. Меня заверили, что она по-прежнему сотрудник и даже «ответственный редактор» – видимо, всё же не главный, как прежде. Но она отвечает за рукописи, говорить о нашем материале можно только с ней. Так что попробую ещё раз на следующей неделе. Я заикнулся о «великих наррациях», в немецком научном обиходе Meta-Erzählungen, потому что мне жаль с ними расстаться. Я всё ещё обретаюсь в модернизме, не в «пост». Льотар говорил о трёх метанаррациях: освобождение человечества; «теология духа»; историзм – история как предполагаемое воплощение некоторого высшего смысла (или осуществление высшего замысла) и как нечто смыслопорождающее. С наступлением постмодерна эти цельности, как и всякое цельное знание, распадаются. Доверие к ним утеряно. Я всё-таки думаю, что это были не только, как ты пишешь, умственные упражнения. После Пруста и Томаса Манна писатели уже не отваживаются на великие, вдохновлённые единой, высокой и общей идеей повествования, а если и пытаются сочинять нечто в этом роде, то либо терпят крах (как наш пророк), либо (как Вас. Гроссман в «Жизни и судьбе») создают литературу, хотя и по-своему значительную, но всё же архаичную, игнорирующую достижения литературной техники и стиля ХХ века. Но постмодернизм, даже в самом серьёзном, по-новому освободительном смысле, – не вульгаризированном, как это произошло в России, – сам ушёл в прошлое. И, может быть, литература, на новом витке, вернётся к великим повествованиям. Ты пишешь о том, что перемены в литературной жизни в нашем отечестве связаны не только с тотальной коммерциализацией, на и с раздробленностью литературных кружков; я отсюда тоже это чувствую. Разные группы, тусовки говорят на разных языках. То и дело я встречаю тексты и заявления, которые могу понять лишь формально, просто потому, что они написаны, правда, на ужасном, но всё же русском языке. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань. Несчастье в том, что тот вид гужевого транспорта, который символизирует нашу с тобой работу, вовсе не находит пассажиров. Интересной показалась мне и цитата из статьи Вяч.Вс. Иванова (надо будет найти и прочитать всю статью). Ты, может быть, удивишься, но я с ним в общем-то согласен. Я имею в виду прозу. Великий сюжет, если понимать это слово не в узко-фабульном смысле, есть – вернее, клубок сюжетов – и у Пруста. Может быть, и у Набокова, при всей чуть ли не самодовлеющей красочности деталей в его романах. В повествовательной прозе должно что-то происходить. Должен существовать двигатель внутреннего сгорания. То, что было изначальным, древнейшим импульсом устного, а затем и письменного повествования – рассказывание историй, – остаётся, я думаю, аксиомой литературы. Лишённая внутренней энергии, проза останавливается, как экипаж с простреленной шиной. Говорю это потому, то есть немало более или менее известных людей, которые убеждены, что повествовательность, сюжетность изжили себя. Обнимаю, твой Г.
CharM360 Дорогой Марк, мне остаётся до отъезда меньше недели, от тебя что-то ничего нет. Может, успеешь ещё мне написать. Я звонил несколько раз в Саратов, пока не узнал, наконец, что А.Е. Сафонова уволилась из редакции. С новым главным редактором поговорить не удаётся, он ещё не появлялся в редакции. Что будет дальше с журналом «Волга», неизвестно – как и судьба нашей переписки. У меня нет ничего нового. Я занимался моей повестью (для которой остановился покамест на кудрявом названии «Астрология вымышленных планет»), возьму бумаги с собой. Кроме того, – если не угаснет едва тлеющий энтузиазм, – хотелось бы написать о Рихарде Вагнере, о чём настойчиво просила редакторша американского журнала «Слово», напечатавшая у себя весьма агрессивную статью об антисемитизме Вагнера. Музыка Вагнера для меня очень много значит. Ну вот, пока всё. Продолжается ли Галина выставка? Есть ли отзывы? Собираетесь ли вы куда-нибудь летом? Обнимаю тебя, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
30.5.08 Дорогой Гена, я не писал тебе, ожидая, пока ты узнаешь что-то о «Волге». Ну вот, узнал. У Гали сегодня последний день выставки, завтра привезем работы домой. Финансовые затраты, в общем, возместились, даже с крохотной прибылью, были приятные встречи, хорошие отзывы, была небольшая, но содержательная статейка в журнале. Меня заинтриговало заглавие твоей будущей повести – мерещится что-то в духе Борхеса. К сожалению, до меня так и не дошел номер «Зарубежных записок», где тебя чествуют. Лариса сказала, что рассылкой занимаются спонсоры, она тут бессильна. Я работаю очень вяло, корю себя. Но, с другой стороны, знаю, что писать без уверенности – зря тратить время, все придется похерить. А с третьей стороны: как нащупать нужное, если не писать? Некоторые, впрочем, предварительно все выстраивают в уме. Теоретизирования о трёх метанаррациях для меня, увы, все-таки остаются умственными упражнениями. Освобождение человечества, теология духа, историзм. Какое отношение это имеет к Чехову? (Если не считать «теологией духа» поиски смысла жизни). Сюжет и мораль «Анны Карениной» однажды были спародированы в известной тебе эпиграмме. Сюжет «Смерти Ивана Ильича» можно вообще свести к двум словам: жил, умер. Какие «великие сюжеты» захочется перечитывать после мировых катаклизмов, которые предвещает Кома? Я как-то примерял к себе популярный вопрос: какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров? Может, томик Пушкина, томик Мандельштама, Экклезиаста или какую-нибудь другую главу из Библии. Впрочем, стихи можно повторять про себя наизусть, не нуждаясь в книге. Надеюсь, твой Илюша уже подключился к интернету, и ты сможешь писать мне из Америки. Будь здоров. Обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM361 Дорогой Марк, я обретаюсь в Чикаго, но не знаю, удастся ли отправить отсюда письмо: компьютер не владеет русским языком. Собираюсь пробыть здесь до 24-го. Живу довольно однообразно. Илья и Сузанне работают, иногда бываем в плавательном клубе, ребята ездят в школу; эта школа, называемая British School, особенная, в некоторых отношениях привилегированная, но зато и дорогостоющая. Каждый раз приходится привыкать к климату Среднего Запада, то и дело наваливается жара, правда, не вполне обычная для этого месяца: за 30 градусов (по Фаренгейту ещё выше). Я немного занимаюсь домашними делами, утром гуляю. И всякий раз, подходя к дому, удивляюсь – может быть, оттого, что вечно окутан, словно душными облаками, воспоминаниями: старость! Мне было 17 лет, когда я придумал немецкую транскрипцию своей фамилии, надписывал ею книжки, – и вот, кто бы мог подумать, на другом краю жизни, на другом берегу океана, я вижу теперь эту изобретённую мною фамилию красивыми буквами на почтовом ящике, прикреплённом к ограде: Faibussowitsch. Странно: только что кончилась война. Всеобщая единодушная – до и как могло быть иначе – ненависть к Германии, ко всему немецкому. А я с этой транскрипцией. Со своими книжками, с фрактурой, то есть готическим шрифтом (не путать с медицинским значением слова fractura – перелом, см. «Севастопольские рассказы» Толстого). Но я пребывал в другом веке и в какой-то совершенно другой Германии, проще говоря, витал в облаках. Вдобавок классическая филология. Гёте, Шопенгауэр, Ницше, Эрвин Роде. Тут было нечто скверное, опасное, тут скрывлось изысканное коварство судьбы. Ни эвакуация, ни военная и послевоенная нищета ничему не научили. Я был ходячий анахронизм. И пришло возмездие. В стихах Целана надзиратель-эсэсовец – это «учитель из Германии». В нашем случае так далеко дело не зашло, и, однако, госбезопасность, эти крысы в погонах, и Внутрення тюрьма, и Бутырки, и всё остальное – были не что иное, как курсы переподготовки для познания России. Помню, правда, что совсем уже накануне ареста я стал как-то чувствовать, что, наконец, взрослею, и всё же понадобился лагерь, чтобы увидеть жизнь, увидеть страну, какой она была в действительности, «и ей взглянуть в лицо». Я довольно часто возвращаюсь к лагерю, этому феномену века, и, может быть, не без некоторой заносчивости думаю о том, что лучшей школы постижения России не было. Лагерь – это был сгусток, концентрат (не зря он и называется концентрационным), наподобие американского сгущённого молока и яичного порошка, который разводили водой и делали омлет, вся Москва кормилась этим в послевоенные годы; концентрат русской жизни и русской истории. Сейчас, конечно, никто об этом и слышать не хочет; но ведь лагерь жив в своём потустороннем бессмертии, лагерь представляет собой не только идеальную модель государственного устройства, но и, говоря высоким слогом, некую специальную форму или ипостась необъяснимого бессмертия нашего отечества. Я тут листал и почитывал разные книжки, прочёл биографию Бруно Щульца – только что вышедший немецкий перевод известной книги Ежи Фицовского «Регионы великой ереси». Какая это страшная, горестная, с постоянным, задолго до войны и оккупации предчувствием смерти, судьба! Когда-то Петер Лилиенталь принёс мне томик прозы – всё, что осталось от Шульца, не считая двух-трёх статей и собранных Фицовским, тоже немногих писем. В те годы в Мюнхене была устроена выставка рисунков Бруно Шульца. Я был, кажется, первым, кто говорил о Шульце по-русски, по радио, то есть для очень малочисленной публики. Немного позже видел документальный фильм, снятый одним немцем, о Дрогобыче, о поисках следов Щульца и начисто исчезнувшей еврейской общины. Опять же эта скандалёзная история с выломанной и увезённой в Израиль настенной живописью Шульца... Всё одно к одному. Читал «Героя нашего времени», читал купленную в Париже биографию Бодлера, небезынтересные «Комментарии» Георгия Адамовича, ещё кое-что. Так и проходят эти три недели. В последнее время я как-то ещё сильнее чувствую, что нахожусь вне метрополии, вне современного российского мира, и как писатель, и в других отношениях, – а ведь это по-прежнему, не правда ли, целый мир. Не говоря уже о том, что печататься в России теперь, после того, как Елена Шубина ушла из «Вагриуса», – поистине бандитское издательство! – стало почти невозможно. (Ты мне тоже часто кажешься эмигрантом). Вот мы и вернулись к литературе. Можно говорить о двойной экспатриации: из России, но также из времени, из «эпохи». В кавычках, потому что эпохой может стать – если вообще становится – только то, что уже прошло. Литература сидит на камушке и ждёт, когда, наконец, безвременье напялит на себя величественный мундир, превратится в эпоху. Я всегда думал (и пытался уверить других), что литература, точнее, то, что заслуживает этого имени, – родственник той гегелевской птицы, которая расправляет крылья после захода солнца, что писать серьёзно можно лишь о том, что уже отзвучало и отстоялось в сознании, в этом отличие прозы от поэзии. Вампир дожидается сумерек, чтобы вылезти из гробешника. Это для меня ясно и сейчас. И всё же, всё же! Чувствуешь, сознаёшь свою порабощённость прошлым. Так бывало, впрочем, и с великими писателями. Мне кажется, живи я в России, я бы и там мало интересовался сегодняшней жизнью, как не интересуюсь футболом. На-днях я посмотрел в одной русско-американской семье российское телевидение (которое вижу примерно с такой же частотой, как телевидение острова Тасмания) и в который раз ощутил это двойное отчуждение. Смотрел как на какую-то экзотику репортаж об открытии в Севастополе памятника Екатерине Второй (почему не Анне Иоанновне? не Марфе Посаднице?). Начальство толкало речи, и какие-то ветераны выражали свои патриотические чувства, и трёхцветные царские знамёна колыхались, и бородатые иереи размахивали кадилами, – язычество какое-то, – но ведь там это зрелище вовсе не ощущается как пародия. И кого в этой толпе оживлённых и неплохо одетых людей может, к примеру, интересовать то, что мы здесь пишем и обсуждаем? Эмигрант – это не тот, кто живёт вне отечества, а тот, для кого отечество стало чужбиной. Мне хочется понять этих людей – их можно понять. Я слышу голос дикторши, мне кажется, что она из породы тех нахрапистых, хамоватых баб, которые были инструкторами райкомов и заведующими продуктовых магазинов. Но это обыкновенные женщины и, должно быть, полные своих забот. И дальше уже начинается привычная и безобразная карусель мыслей: чтó бы я делал, куда бы я делся, окажись я снова в России. Кому нужна там моя литература, и так далее. Написал я тут довольно большую статью о Вагнере для ньюйоркского журнала «Слово/Word» и почти закончил вчерне рассказ или повесть, о которой писал тебе. Борхес там не ночевал, но название я всё же придумал другое. Напечатать её вряд ли удастся. Тоже какое-то рабство: когда-то я ведь совсем не думал о публикациях, и всё было прекрасно. Да и теперь пора бы уже забыть о всех этих книговыпускателях, у которых есть одно неоспоримое преимущество: они издалека, ещё не видя рукописи, чуют – стоп, не годится. Никто не купит. Кстати, читая книжку Адамовича, лишний раз понимаешь (об этом и ты пишешь в книге «Способ существования», в которую я заглядываю время от времени), что литературе вовсе не обязательно нужны читатели. Отчуждение может быть идеологическим или, скорее, идеалистическим, такими видели себя эмигранты первой послереволюционной волны. Глуповатый Гуль написал мемуары «Я унёс Россию». (В жилетном кармане, что ли?). Разумеется, унёс «настоящую». Адамович рассуждает о двух Россиях. Отчуждение – только от другой; а мы, само собой, принадлежим к первой и настоящей. Ему можно было бы ответить, как Томас Манн осенью 45 года, в известном тебе докладе: нет двух Германий – злой и доброй, есть только одна Германия, превратившаяся из доброй в злую. Есть единственная Россия, и третья волна, за исключением её правого, ничему не научившегося крыла, об этом, наконец, догадалась. Это уже другое, прозаическое отчуждение. Крепко обнимаю тебя, дорогой Марк. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
2.7.08 Дорогой Гена, без поясняющей приписки я могу лишь догадываться, что письмо, написанное тобой еще в Чикаго и обозначенное месяцем без даты, отправлено тобой уже из Мюнхена. Думаю, ты пребывал там не только в мире воспоминаний и литературной работы. Хотелось бы знать, о чем вы там беседовали с Ильей. Интересна ли тебе его нынешняя медицина, а ему – нынешняя литература, твоя, и не только? Тут ведь отчасти ответ на вопрос, могут ли наши писания быть интересны кому-то, кроме остатков уходящего поколения. Мой старший внук (которому сейчас 22 года) сказал, что ему понравился мой «Ловец облаков». Но вообще, добавил, меня сейчас интересует другая литература. Это естественно. Я пытаюсь понять, как устроены мозги новых детей; философствования одного из младших внуков я как-то воспроизвел во «Второй навигации». Ты пишешь: «Живи я в России, я бы и там мало интересовался сегодняшней жизнью» А в Германии? А в Америке? «Литература сидит на камушке и ждёт, когда, наконец, безвременье... превратится в эпоху». Что это за дама – литература? Не люблю я таких обобщений. Герой нашего времени был сослуживцем Лермонтова по полку, Флобер писал о близкой соседке Эмме, Набоков о современной девочке Лолите; черты эпохи проступали независимо от намерений. Эмигрировать из времени можем только мы сами, территориальное отдаление сейчас мало что значит. Дина Рубина и Михаил Шишкин пользуются успехом в стране, получили престижные премии; можно назвать десятки других имен. У нас весь этот месяц продолжается ремонт, живем среди разрухи. Тем не менее пытаюсь работать, продвигаюсь, как всегда, еле-еле. Чему я могу позавидовать, так это твоей продуктивности. Почти закончил новую повесть! В последнем «Слове» (американском) прочел твой рассказ – очень хороший. Платит ли этот журнал гонорары? Связывался ли ты еще раз с «Волгой»? О том, что Лена Шубина ушла из «Вагриуса», я узнал лишь из твоего письма, но мог догадываться: бывший главный редактор «Вагриуса» Костанян основал новое издательство, кажется, «Проза и Ко». Возможно, она тебя пригласит туда. Почему ты называешь ее прежнее издательство бандитским? Я с ним последнее время не имел дел. Буду ждать, пока ты подтвердишь, что уже действительно в Мюнхене. А пока всего тебе самого доброго. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM362 Дорогой Марк! Моё длинное письмо мне пришлось отправить отсюда – я в Мюнхене уже целую неделю. Правда, всё ещё не могу справиться со сдвигом времени (на восемь часов). Здесь так же жарко, как и в Чикаго, я сижу дома. Конечно, говоря о том, что я и в России не слишком интересовался бы текущими событиями, я не имел в виду изоляцию от реалий времени, места и социального положения: они так или иначе дадут о себе знать.
Растворил
я окно, стало
душно невмочь,
Я помню, что когда я в детстве слышал романс на эти стихи, которые я так люблю, возникало некоторое недоумение и, пожалуй, зависть. По-видимому, человек имеет возможность быть одному в отдельной комнате, это даже считается чем-то естественным, само собой разумеющимся. За окном сад или что-нибудь в этом роде. Но дело происходит не на даче, на дачу выезжают в начале июня, а тут середина мая – цветёт сирень. Человек живёт в собственном доме. Позже я понял, что стихи попросту крамольные.
Вдруг
из маминой
из спальни,
Умывальник, куда наливают воду из кувшина и который можно передвигать. Из маминой спальни. А это ещё что за сон? Какая может быть спальня, когда все – родители и дети – живут в одной комнате в коммунальной квартире. И цензура пропустила такое стихотворение. Если нас ещё будут читать лет через пятнадцать, возникнет такое же недоумение. В этом смысле для писателя игнорировать своё время невозможно. Он сам не замечает, что сидит по уши «в сегоднящнем окаменевшем говне», как выразился поэт. Я хотел лишь сказать (имея в виду только себя) о таком отрыве от страны, когда написанное оказывается не только неактуальным, но попросту чуждым. Ссылки на Флобера и т.п. для возражения не годятся: наши литературные предки не жили под столь ощутимым гнётом сиюминутной актуальности. Но есть разница между своевременным (актуальным) и современным. Набоков был эмигрантом. Он был в высшей степени современным писателем, куда более соврменным, чем писатели в СССР, – и в такой же мере неактуальным для советского читателя. Ты задал вопрос об Илюше. Хотя я теперь – единственный, с кем он говорит по-русски (с русской средой в Чикаго практически нет контакта), он не только не забыл язык, но интересуется и литературой. Интерес этот, правда, концентрируется вокруг классиков, причём гораздо больше на поэтах. С современной русской литературой он не знаком. (Булгаков, или Ахматова, или Трифонов – это для него уже не современная литература; их-то он знает неплохо). Он спрашивал меня, не могу ли я порекомендовать ему кого-нибудь из ныне пишущих авторов, и я смог назвать всего два-три имени. Трудность ещё и в том, что он, как принято у врачей в Америке, очень много работает. Встаёт рано и возвращается поздно. Детей надо накормить – он готовит сам – и отвезти в школу, они с Сузанной делают это по очереди. Кроме того, он довольно часто дежурит в клинике по ночам и занят бóльшую часть week-end’ов. Говорим мы на самые разные темы, в том числе о президентских выборах в Америке, об особенностях разных регионов (он много ездил по стране), о России (его отношение более пессимистично, чем моё, он считаеьт, что Россия стала типичной страной Третьего мира) и, конечно, о музыке и литературе. С современной молодёжью в Германии я общаюсь весьма редко. Мои друзья – это чаще всего такие же старые пердуны и пердуньи, как я. Я встречал ребят и девушек, которых заинтересовали мои сочинения, меня даже хвалили. Не думаю, чтобы нечто подобное было так уж характерно для молодёжи, что в Германии, что в России. Студенческая молодёжь читает главным образом современных авторов, европейских и американских. Весьма ценятся экранизации. Россия сейчас вышла из моды. Мои собственные интересы, как и прежде, сосредоточены больше – если говорить о немецкой литературе, философии и музыке – на XIX веке, на времени Вильгельма II и Веймарской республики, на истории нацизма и первых послевоенных десятилетиях. Долго ли ещё продлится ремонт? Есть ли какие-нибудь проекты на лето? Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
3.7.08 Дорогой Гена, ты не написал, созванивался ли ты с «Волгой». А я только что получил почему-то 14-й номер «Зарубежных записок» с продолжением твоего романа. Предыдущий номер, с началом романа и моим текстом о тебе так до меня и не дошел. Перепутали, должно быть. Обращаться к Ларисе еще раз неудобно. Может, пришлешь экземпляр? Если бы с нашей перепиской получилось в «Волге», я мог бы предложить «Зарубежным запискам» очередную порцию своей стенографии. Ремонт, надеюсь, закончится на этой неделе, потом еще не меньше недели отмываться. Лето мы, как всегда, проведем в Москве. Обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
3.7.08 Дорогой Марк, Л. Щиголь уехала в Киев, вернётся через две недели. У меня есть два экземпляра «Зарубежых записок» № 13 (лавровый венок на остатки моих седин), следующий, 14-й, номер я не получил. Я созвонился с «Волгой», новую редакторшу зовут Елизавета Сергеевна. Сперва она сказала мне, что переписка напечатана, потом оказалось, что в последнем номере её нет Просила позвонить ей в понедельник. Я послал тебе сегодня 13-й номер «Заруб. записок» и мою книжку. Обнимаю, жму руку. Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
12.7.08 Дорогой Гена, твоя бандероль дошла непривычно быстро, спасибо. Теперь я могу тебе признаться, что читал твой роман еще в Библиотеке Перенского и не вполне его воспринял. Некоторые страницы показались мне замечательными, описания великолепными, мысли глубокими. Но чем дальше, тем больше все подстраивалось под заранее заданную идею, сюжетные решения казались неорганичными, размышления слишком публицистичными. Я тогда не стал тебе писать о своем впечатлении, ты ведь и сам не хотел мне свой текст показывать. А потом пришел журнал со средней частью романа, я начал читать – какая прекрасная проза! Точные картины быта, чувство атмосферы, времени, замечательные суждения, пунктирно обозначенный, но все-таки уже обретающий плоть главный персонаж – многое. И что для меня особенно важно: ты, кажется, впервые (после «Запаха звезд») обратился к своему лагерному опыту – эти страницы, на мой взгляд, самые лучшие. Возникали, конечно, оговорки. Глава о «карлике» показалась вариацией общеизвестных, а потому необязательных мест, ничего для меня нового, существенного, (кроме фирменного стиля твоей эссеистики). Не очень убедительно «видение» старухи и доктора, есть другие мелочи. Но главное превосходно. Словно в компьютере я как-то не так воспринял текст. Может, чтение там не так полноценно, как на бумаге? И вот пришла твоя книга, я сразу стал читать – увы, ожили прежние оговорки. При тех же достоинствах – опять сомнительными показались «видения» старухи, фантастический визит Вернике. Главы об исторических лицах и событиях – опять на уровне хорошо известного (вещания Бормана о евреях и Сталине, эпизоды с Гитлером – не буду перечислять). А еще сомнительней послелагерные главы, особенно связанные с литературой, начиная с визита к Олегу Двугривенному и вплоть до посиделок у академика Курганова. Общие места, примитивная публицистика в духе «Нашего современника», в романе ей нечего делать, она вообще вне обсуждений – и почему так покорно выслушивает этот бред Писатель? Что-то вякает виновато: я это вычеркнул. Почему он вообще приходит каждый раз именно к этим людям, есть ли в этом мире другие? У него в конце концов не оказывается ни характера, ни личности, ни судьбы, невозможно понять, чем он зарабатывает на жизнь (кажется, лишь однажды назвал себя посудомоем), почему не эмигрировал, почему стал побираться, почему покончил с собой. На страницы растянуты ставшие у тебя уже фирменными, но здесь все более гипертрофированные диалоги, полные недоговоренностей, намеков, междометий. («Вы думаете?» «Ну, вы же понимаете» «Гм». «М-да». «Хе-хе».). И повествование все откровенней нанизывается на заданную, заранее сформулированную идею. Ты мне ее излагал не раз, в одном из последних писем можно прочесть: «Какое это, в сущности, упадочное произведение! Ведь он (роман) тоже на свой лад притязает если не на синтез существования в минувшем столетии, то всё же на некий итог – но какой плачевный итог. Герой романа – вовсе не герой, а всего лишь жертва». И т.п. В нашей жизни полно опустившихся людей, иных можно считать жертвами времени. «Что это за времена, что это за эпоха, когда какого-то Элвиса Пресли боготворят десятки, сотни миллионов?». Кончать с собой из-за этого? Герой, правда, терпел еще шесть лет, в 1997 году его все еще почему-то не печатали – в отличие от автора, который писал, как я понимаю, буквально то же самое, что и его писатель. Нет, на правдоподобный синтез это не тянет. Больше всего мешает неизбежная перекличка с судьбой и личностью автора – подлинными, несконструированными. Я вновь отметил, что в твоей прозе остался почти не осмыслен, не артикулирован послелагерный опыт. О детстве ты прекрасно написал в «Я воскресение и жизнь» (во «Вчерашней вечности» есть с этим романом переклички), о студенческих годах и аресте – в «Антивремени» и других работах (тоже узнаются переклички, почти повторения, например, встреча со стукачом). Теперь, наконец, ты полноценно написал о лагере. А жизнь провинциального врача, обретенная любовь, семейные радости, драмы, заботы, встречи, давшие друзей, с которыми было можно хотя бы по-человечески говорить, иллюзии, неумолимо опровергаемые реальностью, но все-таки возобновлявшиеся, наконец, литература, не просто позволявшая противостоять эпохе, но наполнявшая жизнь несравненным, подлинным содержанием – почему ты годами словно умышленно обходишь этот опыт? (Мне известны у тебя лишь эпизодические попытки). Я бы не писал тебе этого так откровенно, рискуя огорчить, если б не знал, что твоя поразительная творческая форма позволяет тебе и сейчас довести до завершения замысел, который ты называешь «синтетическим романом». Пусть это будет не единый текст, а их совокупность. Мне представляется цикл, (в какой-то мере уже почти написанный), который позволит проследить судьбу героя от детства до жизни в Европе. (Прекрасная, впечатляющая судьба – какая тут жертва времени? Какой редуцированной, заданной, сконструированной по сравнению с ней выглядит история твоего «писателя»! Мне, кстати, все время мешало это обозначение). Сетовать же на историю лучше персонажу, чем автору. Я пишу тебе это очень серьезно. Ты себя как будто недооцениваешь, окорачиваешь. Более или менее удачные страницы есть в любом творчестве. Но пока способен что-то переосмысливать, переоценивать, искать заново – значит, еще живой. Ты, слава Богу, именно такой. Желаю тебе втянуться в работу, которая может действительно стать итоговой – силы для этого у тебя, право же, есть. Обнимаю тебя. Твой Марк P.S. Связывался ли ты с «Волгой»?
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM365 Дорогой Марк, я только что получил твоё письмо от 12-го, над ним (и над моим романом) надо поразмыслить. Отвечу тебе чуть позже. А пока посылаю тебе повторно моё письмо от 7 июля (№ 364). Ты спрашиваешь, связался ли я с «Волгой», из чего следует, что письмо не дошло. Обнимаю, жму руку. Твой Г.
CharM364 Сегодня я связался вновь с Саратовом, разговаривал с новой главной редакторшей «Волги» Е.С. Даниловой. Ей переписка нравится, она заверила меня, что будет напечатано. Очередной номер журнала уже подготовлен, речь идёт о следующем, то есть, по-видимому, о поздней осени. Я, конечно, привык к тому, что обещания частенько уходят в песок, но всё же. Ты упомянул о новой порции «Стенографии», которую можно будет снова предложить «Зарубежным запискам» (Лариса Щиголь всё ещё в Киеве). Но когда ещё дело будет? Может, пришлёшь мне почитать, а? Последние дни, кстати, – или последние ночи – я листал и читал, в который раз, «Способ существования», в том числе перечитал «Историю одной влюблённости», прекрасный очерк, один из самых удавшихся тебе текстов, и, кстати, звучащий поразительно современно, Сейчас как-то особенно видно, что Самойлов, который, как прежде казалось, выламывался из своего времени, на самом деле был его типичнейшим, образцовым представителем, как и представителем своей среды. Вплоть до мелких подробностей быта: «Давид пошёл жарить шашлыки». Я посылал тебе бандероль, сообщи, если дойдёт. Обнимаю тебя, дорогой Марк. Пиши. Твой Г.
CharM366 Дорогой Марк! Я уже писал тебе, что сговорился с новой главной редакторшей «Волги XXI», хоть и не уверен в надёжности обещаний. Покамест очень хотелось бы почитать твою новую «Стенографию». Мой роман, да... Он дался мне нелегко и всё время вызывал большие сомнения. Твоё письмо оживило их. Оно, можно сказать, коснулось самого болезненного нерва. Но даже если бы эти сомнения окончательно сломили меня, оставался бы один выход – прекратить работу, засунуть куда-нибудь подальше; поправлять роман было бы невозможно, писать заново я не в состоянии. Что есть, то есть. Попробую тебе ответить – и одновременно самому себе. Зная мою жизнь, ты вольно или невольно соотносил и даже отождествлял «писателя» с автором. Тем более, что многое в романе повторяет, варьирует, так или иначе обыгрывает известные тебе мотивы моих прежних сочинений. И ты совершенно прав, говоря о «перекличках, почти повторениях». В сущности, я всю жизнь писал одну хаотическую книгу о самом себе. И – не о себе. Ты пишешь: «Больше всего мешает неизбежная перекличка с судьбой и личностью автора – подлинными, несконструированными». Эта помеха и есть то, чего я опасался. И дальше, как будто уже не сомневаясь в том, что это автобиография или, по крайней мере, вещь, которая пишется целиком на автобиографическом материале, ты спрашиваешь: «А жизнь провинциального врача, обретённая любовь, семейные радости, драмы, заботы, встречи...?» В самом деле, куда всё это девалось? С первой же страницы повествователь именует себя «писателем» (хотя вначале ему, по-видимому, 6 - 7 лет), время от времени обращается к самому себе на «ты», потом снова «он». Я пытался объяснить эту несуразицу в постскриптуме к роману, но написал об этом невнятно. Возможно, следовало бы от этого послесловия вовсе отказаться. Дело в том, что этот роман – отнюдь не автобиография (или фрагменты автобиографии). Это произведение некоего самодеятельного сочинителя, который является главным персонажем своего сочинения, и это сочинение – перед нами. Оно не то чтобы готовый роман, но пишется как бы на наших глазах. Мне показалось не столько интересным, сколько необходимым организовать весь роман по принципу двойного (или даже тройного) зрения: жизнь, переживаемая заново, которая тут же и описывается, и обдумывается, а заодно и обдумывается, как это надо сделать. Что, конечно, усложняет чтение. Это жизнь в высшей степени неудачная – в сущности, история жизненной катастрофы, – и катастрофа эта запрограммирована, отчего и возникает впечатление, что повествование, как ты пишешь, «все откровенней нанизывается на заданную, заранее сформулированную идею». Это верно, потому что по условиям рассказа крах – творческий и жизненный – неизбежен. Он, действительно, предвиден. Вопрос, чем и как он запрограммирован, что именно предопределило этот крах или, проще, кто виноват: «эпоха», страшная история страны или сам этот человек, слабохарактерный, слабовольный, вечно неуверенный в себе, типичный Versager, вообразивший себя писателем, а на самом деле литературно несостоятельный графоман – а может быть, всё вместе, – вопрос этот остаётся открытым, я не хотел и не мог однозначно ответить на него. В самом деле, если исходить из того, что прототипом этого сомнительного героя является сам автор, твой друг, то вся история покажется неубедительной, искусственной конструкцией, чем-то вроде плаксивой исповеди человека, которому нравится называть себя жертвой, который жаждет сочувствия, хочет, чтобы ему утёрли крокодиловые слёзы. Описывая свою жизнь, этот персонаж не может удержаться и от того, чтобы не вообразить и не проиграть возможные (или невозможные) варианты своей судьбы, Поэтому роман уснащён явно неправдоподобными эпизодами, ты называешь их «видениями» – пожалуйста, но я бы предложил другое толкование. Всё это – и ночной приезд купца, которых хочет откупить у бывшей дворянки некогда принадлежавший ей дом, и феерическая поездка в несуществующее Дворянское собрание, и царская похоронная процессия, и далее подобные же очевидные нелепости – всё это гипотетические варианты собственной жизни или жизни окружающих. Мальчик уезжает куда-то поздним вечером с полусумасшедшей старухой, и родители никак на это не реагируют – как это может быть? Моё толкование (может быть, одно из возможных): этот сюжетный вариант существует в мозгу писателя и для того ребёнка, каким он был когда-то. Для родителей такой ход просто не существует, у них всё происходит в нормальном обыденном мире. То же относится к неожиданному визиту А.Я. в инвалидной коляске, которую везёт доктор. Умершая старуха, как и покончивший с собой много лет назад доктор Каценеленбоген, – не призраки и не сновидение, а некий прыжок в сторону, не осуществившийся ход (допустим, что она жива, разыскала воспитанника – что бы она сказала?). И, наконец, то же касается истории. Повествователь постоянно думает об истории страны, не может отделить себя от истории, хоть и пытается то и дело, чуть ли не с детских лет, сбежать от истории (его «побеги»). Он чувствует, что попал под колёса. Во всяком случае, понимает, что война, победа, диктатура, лагерная система – это центральные события века, которые одновременно являются и решающими этапами его собственного существования. И возникает желание переиграть историю, как переигрывают шахматную партию, другими словами, представить себе альтернативные пути. Например: немцы заняли Москву, и майор вермахта посещает старуху Тарнкаппе. Или: Вернике пытается бежать из гибнущего Берлина, с ним рядом оказывается Мартин Борман, происходит ночной разговор, Борман знал, оказывается, о заговоре 20 июля, но националсоциалистическая идея бессмертна, будущее «за нами», ради этого Германия принесла себя в жертву и пр. Всё это, разумеется, бредятина, ничто из того, что известно о Бормане и его конце, этого никак не подтверждает. (Я читал дневник Бормана, его хотели когда-то опубликовать в «Военно-историческом журнале», был подготовлен русский перевод, текст набран, но не напечатан. Дневник сугубо деловой – такого-то числа состоялось такое-то совещание, – безличный, никаких собственных высказываний. Окончательное подтверждение, что он-таки в самом деле погиб в Берлине в последние дни войны, было получено, как ты, вероятно, знаешь, в 70-х гг.). Или: Сталин околел, но на самом деле это был не Сталин, а Геловани. И так далее. Проигрываются фантастические варианты истории, как и нереальные ответвления собственной жизни, которые входят в роман на равных правах с действительностью, какой она оказалась in re. Может быть, это символический приём, попытки на свой лад осмыслить реальную действительность. И затем полумысли, полугрёзы на тему о том, насколько вообще «действительна» действительность для пишущего роман о себе и о времени. То, что моя книга подчинена некоторой общей идее, самоочевидно, – я и не спорю. Роман упадочный – и это тоже бесспорно. Вдобавок откровенно нереалистический. Конечно, некоторую внутреннюю логику нужно было соблюсти. «Писатель» послал свою рукопись известному литературному критику-приспособленцу, – на дворе оттепель, есть ещё какие-то иллюзии насчёт качества своего изделия, смутная надежда опубликовать его, То, что он посещает компанию патриотов, сидит за столом у академика, который немного похож на старого осла Шафаревича, покорно выслушивает всю эту херню – почему бы и нет? Олег Двугривенный говорил о проекте журнала. Новый национализм – положим, он стар и заношен, а всё же это веяние времени. Надо их, по крайней мере, выслушать; а вдруг они в чём-то правы? Так думает, может быть, этот бедолага, но протестует желудок – то ли от непривычно роскошной жратвы, то ли от услышанного. Протестует лагерное прошлое – в виде очередного рецидива хронической дизентерии. Благоустроенный сортир в квартире академика напоминает лагерные нужники, а может быть, и уборную в коммунальной квартире, где принял яд доктор Каценеленбоген. Я упомянул об общей идее. Её не могло не быть в романе такого сорта. Другое дело, что идея упадочная. Но тут уж (как говорил Стравинский в ответ на упрёк, что его музыка «больна») вините больную эпоху. Так как мы об этих материях не раз рассуждали в письмах, для тебя это не новость, да и вообще не новость: крушение веры в исторический разум. Вместо Божьего промысла, благой воли Творца, вместо грандиозного самоосуществления гегелевской абсолютной Идеи, вместо иудейской стрелы – истории, которая несётся сквозь тьму к Царству Божьему на земле, – абсурд. Такова на самом деле история. Всё это в романе как бы подразумевается, сквозит; повествователь, по-видимому, приходит к чему-то похожему на эту идею. «Сетовать на историю, – пишешь ты, – лучше персонажу, чем автору». Я думал, что именно он, этот персонаж, поступает так; об этом есть и в тексте; автора же, то есть меня самого, в романе нет. Но у того, другого, который упорно называет себя писателем (хотя порой сам, предваряя твоё замечание, тяготится этим самоназванием, см. главу XXXVI, стр. 199), осталась главная иллюзия: литература – вот он, единственный свет в окошке. Литература преодолевает абсурд, упорядочивает мою жизнь и тем самым вносит в неё смысл. Литература превращает прошлое в вечность и этим самым возвращает истории утраченный смысл. Но и это оказывается иллюзией. «Писатель» пытается покончить с собой (снова – неудачно) не оттого, что масса боготворит Элвиса Пресли, этот Пресли – просто случайно подвернувшийся пример, один из символов эпохи. И то, что повествователя избили бандюги, – всего лишь последняя капля. Конечно, дорогой Марк, я не ответил на все твои возражения. Тем более, что они вовсе не кажутся мне абсолютно несправедливыми. Вдобавок роман может восприниматься по-разному, это даже утешает. Не в этом дело. Твоя критика – ты сам пишешь об этом – чрезвычайно серьёзна. Что совершенно очевидно, так это то, что и на этот раз «фрагменты ХХ столетия» на синтетический роман не тянут. Куда уж там! Некоторые эпизоды и ситуации собственной своей жизни я по разному поводу так или иначе обсасывал. Но свести их на уровень высшего обобщения, соединить, создать синтетическое видение эпохи – тут, действительно, можно говорить о писательской несостоятельности, если угодно – о крахе моей литературы, как бы ни обставлять его всякими оправданиями, ссылками на объективную невозможность, смерть «метанарраций», на то, на сё – наподобие неудавшейся, будто бы заведомо обречённой попытки построения Общей теории поля. Да и поздно уже. В общем, не знаю. В любом случае – спасибо тебе, дорогой друг, за обстоятельный, нелицеприятный и при всей строгости благожелательный отзыв. Обнимаю тебя. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
15.7.08 Дорогой Гена, я бы не стал повторять кое-что сказанное, если бы не чувство, что ты отвечаешь не совсем мне. Я, конечно же, не отождествлял героя с автором, не настолько же я, в самом деле, простодушен. Ссылки на твою биографию служили для меня лишь доказательством, что мир, в котором мучается твой герой, к концу романа оказывается все более сконструированным, одномерным, одноцветным, а поведение героя не вполне достоверным. Твой писатель – отнюдь не графоман, если он написал тот самый текст, который мы читаем, ты это подтверждаешь. (Галя, кстати, начала его читать, и первые главы показались ей «волшебными»). И он отнюдь не Versager, если им восхищаются во Франции. Можешь ли ты объяснить мне, почему даже после зарубежного успеха такой писатель (интеллигентный москвич, не провинциал) не встретил в Москве ни одного достойного, осведомленного, понимающего собеседника, почему не захотел уезжать, почему остался даже в новых условиях не напечатанным? Твои слова о «запрограммированной катастрофе», увы, подтверждают: прежде всего потому, что ты заранее решил создать картину безнадежного, беспросветного времени, страны, закрытой от мира, не способной меняться и т.д. и т.п. – вплоть до метаисторических обобщений. И насчет «краха» твоей литературы – ты просто мое письмо не прочел. Я высказал в нем убеждение, что «синтетический роман», о котором ты мечтал, в значительной мере уже написан. Только он имеет вид не одного отдельного текста, а цикла вроде «Человеческой комедии» Бальзака. Остается, может быть, кое-что дописать и, после некоторого отбора, сознательно объединить все волей автора, к которому завершающее понимание, как это бывает, нередко приходит после многолетней работы. Обнимаю тебя. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM367 Дорогой Марк, сегодня какой-то неудачный день, с утра я пытался было доканчивать свою повесть, позвонили по телефону, и произошёл какой-то сбой, заниматься писанием больше нет сил, и вот я лежу на диване и слушаю последнюю сонату Бетховена опус 111, ту самую, о которой разглагольствует Кречмар в романе «Доктор Фаустус», – гениальная вещь, и Фридрих Гульда играет её так, как мог бы сыграть только сам господь Бог. В прошлом письме – не знаю, стоит ли снова возвращаться к моему злополучному роману, – я отвечал, конечно, тебе, а не кому-то, – но и себе самому. Твои замечания можно, собственно, свести к простому заключению: если с первой половиной книги ещё можно худо-бедно примириться, то последующие главы – послесоветское время – однозначно свидетельствуют о том, что автор не знает этого времени, с новой Россией незнаком, и оттого рисует её однобоко, предвзято и в конечном счёте неверно. «Вас здесь не стояло». Я против этого возражать не могу. Мотивы поведения «героя», могу ли я объяснить – опять же для себя, – почему (твои слова) «даже после зарубежного успеха такой писатель (интеллигентный москвич, не провинциал) не встретил в Москве ни одного достойного, осведомленного, понимающего собеседника, почему не захотел уезжать, почему остался даже в новых условиях не напечатанным»? Пожалуй, могу. Никакого зарубежного успеха нет, просто парижское издательство, на волне интереса к переменам в СССР, решило заняться неизвестным автором, что-то такое написавшим, а что из этого получится, неизвестно. Почему писатель не встретил в Москве родственную душу, понимающего собеседника, – это, я думаю, можно понять, принимая во внимание его характер, который должен был более или менее проясниться из предыдущих частей романа, его непреодолимое одиночество, подозрительность, скрытность, неуверенность в себе, отсутствие друзей, его, если угодно, аутизм. Почему не уехал – потому же, почему не уехали многие, которым, казалось, больше нечего было делать в России. Почему не напечатался? Да потому, что это было, в особенности для неизвестного человека, совсем не так просто, как это сейчас кажется. Да и сам роман увяз в бесконечном переписывании. И, наконец, – поверх всех возражений и попыток оправдываться, – если он в самом деле настоящий художник, его судьба не может не быть трагичной. Напиши мне что-нибудь о своей работе. У тебя был проект издать отдельной книжкой верлибры. Что со «Стенографией»? Жму руку и обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
17.7.08 Дорогой Гена! Галя сегодня дочитала роман и просила передать тебе свои поздравления. Мне она сказала, что я, видимо, не совсем внимательно прочел последние главы, где содержится ответ на многие мои вопросы. Я тотчас перечел эти главы – пожалуй, в самом деле чего-то не воспринял. Мне, например, только сейчас пришло в голову, что эпизод с француженкой, с виртуальным успехом во Франции вполне мог быть плодом воображения самого героя (он же автор). Как и многие другие. Тогда приходится взять назад некоторые утверждения. Особый вопрос, чьей волей оказалась именно так запрограммирована судьба героя-автора: абсурдом истории, устройством его собственного ума или предварительной убежденностью того, чье имя стоит на обложке. Но тут мне Галя сказала: «А твой Зимин (герой «Приближения» и «Проекта Одиночество»), что ли, другой случай?» Я начал было объяснять, что у меня все-таки немного другое – и вдруг осекся. Потому что подумал не только о Зимине, но о прозе, над которой сейчас бьюсь – и почувствовал, что, не заметив, поддался той же инерции, уже, казалось бы, отработавшему свое ходу мысли. Захотелось сразу там многое переосмыслить, переделать, я тут же записал на листках некоторые идеи. Но к прозе пока вернуться не могу, потому что, упершись там в очередной тупик, начал пока обдумывать сразу несколько верлибров. Надо хоть что-то сначала закончить, освободить мысли. Вот так, начав с возражений тебе, вынужден был опровергнуть себя. Книжка верлибров, о которой ты спрашиваешь, дожидается в одном издательстве то ли гранта, то ли спонсора. В других издательствах мне тоже намекали: нашли бы деньги. Были разговоры о двух эссеистических книжках – пока та же проблема с деньгами. (Кстати, сдвинулся ли твой проект у Яновича? Там ведь запланировано мое предисловие). Есть и другие обещания. До чего-нибудь еще, думаю, доживу. Средства на пропитание мне иногда поступают от старых переводов. Только что вышла толстенная, 1020 стр., книга Георга Форстера «Путешествие вокруг света» (с капитаном Куком). Тебе это имя, думаю, знакомо. Сейчас даже представить не могу, как я нашел в себе силы ее перевести, работая одновременно над «Сундучком» (утром писал, вечером переводил, сразу на машинке; а там были и цитаты английские, французские, латинские). Язык 18-го века, прекраснейший; профессор Тумаркин, автор научного комментария, в послесловии отмечает достоинства перевода. Между тем имя переводчика в этом, втором издании не указано, пришлось звонить в издательство: пусть укажут хоть в интернете. Знакомые порядки. Но хоть деньги уплатят. Стенографию я для прижизненной публикации, в общем, не предназначаю. Только иногда делаю небольшие подборки. Последнюю, 2007 г, ты, кажется, читал в Библиотеке Перенского. Сейчас я ее послал Ларисе Щиголь, ответа пока не получил. Могу тебе послать небольшое эссе на еврейскую тему (одно из «Приложений к стенограмме»), в печать ее отдавать, думаю, не стоит. Ну, и чтобы продемонстрировать хоть какой-то результат своих творческих бдений – один из последних верлибров:
Почувствовать,
понять загадку,
Обнимаю тебя, М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM368 Дорогой Марк, верлибр об очаровании загадки (и, может быть, загадке очарования), очаровании, которое развеивается, когда найден ответ, якобы окончательный, после которого вроде бы уже не о чем спорить, – можно истолковать, не правда ли, и как притчу о литературе. «Почувствовать, понять загадку» – значит воздержаться от категорического ответа, признать задачу нерешаемой. Последней, исчерпывающей, единственно верной интерпретации нет. Передай мою благодарность Гале – она меня как-то ободрила. В самом деле, при всей разнице твоей и моей прозы, приёмов конструирования сюжета (я. по-видимому, более традиционный писатель), несходстве стилистики и пр., у нас очень много общего, и, например, – что мне не приходило в голову, но Галя права, – Зимин и мой «герой» одного поля ягоды. Чьей волей запрограммирована судьба «героя»... Судьба (одного корня со словами суждение и суд) действующих лиц предрешена – ею правит автор. Он творит суд. Так вырисовывается теологическая модель прозы. Но нужно сделать вид, что Бога нет. Другими словами, Бог должен был бы каким-то образом увязать предопределение с одной стороны со свободой воли человека, а с другой – со случайностью, игрой непредвиденных обстоятельств. Это и есть двойная дилемма, которая стоит перед художником. Янович мне прислал месяца два назад формальный договор, в котором обязуется издать «Родники и камни» не позднее 1 октября. На запрос о твоём предисловии (а мне, разумеется, очень хочется, чтобы оно предварило и украсило текст) было отвечено согласием. Вот пока вся информация. Немного ближе к октябрю я напишу ему снова. Новую порцию «Стенографии» я читал. Но думал почему-то, что ты послал Ларисе Щиголь другую, ещё более новую. Лариса приехала, я говорил с ней вчера по телефону, она разбирает умопомрачительную массу поступивших за это время писем и рассортировывает рукописи. Упомянула о «Стенографии», но вставит ли её в 16-й номер, не знаю; вероятно, вставит. (15-й в типографии, 14-й с некоторым опозданием появился в Журнальном зале). Ты послал мне, кроме верлибра, эссе. Оно не открывается – вероятно, оттого, что название файла было написано по-русски. Сделай, пожалуйста, название латиницей (любое, но чтобы буквы были латинские) и пошли снова. Будь здоров. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
20.7.08 Дорогой Гена! Лариса мне написала, что «Стенографию» надеется напечатать лишь в будущем году. Она оформлена как подборка эссе, кроме известных тебе, там есть еще два, об интеллигенции и о власти. Посылаю их тебе вместе с обещанным эссе о евреях, которую для печати пока предлагать не стал. Обнимаю, твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM369 Дорогой Марк! Я только что прочёл три эссе – как я понимаю, фрагменты из дневника, но они читаются как самостоятельные тексты. Я прочёл их с напряжённым интересом. Сколько было нами говорено, ещё в России, на эти темы! В старании отдать себе отчёт, что, собственно, представляет собой русская интеллигенция (это был предмет моей первой статьи, опубликованной в журнале Merkur через несколько месяцев после нашего приезда в Германию), входит и сомнение в самом её существовании, и вера в то, что интеллигенция всё-таки не умерла. Помнится, мы то и дело цитировали слова Георгия Федотова о том, что интеллигенция – это некий орден. У меня был роман, написанный уже здесь, под причудливым названием «Нагльфар в океане времён», по-немецки «Unten ist Himmel», на него в России никто не обратил внимания, вероятно, никто его и не читал. Но я его всё-таки люблю. Я сейчас разыскал там одно место (довольно длинное), речь идёт о компании, где философствуют о судьбах страны, проводя время не за книгами, увы, а за картами в игорном притоне, который устроила у себя на дому жиличка по прозвищу Раковая Шейка. .
Кто сидел под абажуром? Не всё ли равно? Надо ли комментировать эту сцену – разве только добавить к сказанному несколько слов, чтобы не отвлекать читателя от нити нашего повествования. Итак, если можно представить себе рать без оружия, партию без устава, рыцарство без Святой земли, если предположить, что может существовать знание, свободное от принудительности науки, философия, которой неведома дисциплина мысли, теология, неспособная доказать Бога, патриотизм, настоенный на отвращении к родине, и умение чувствовать себя дома во всех эпохах, кроме той, в которрой живут, – тогда придётся признать преемственность Ордена Игроков в русской истории, иначе называемого Орденом Интеллигенции: как это ни покажется удивительным, он дожил до наших дней. Традиция запрещала игрокам обсуждать исходные посылки их умозрений, подобно тому как не обсуждаются принципы построения карточной колоды; смысл иерархии королей, дам и валетов, замкнутой в себе и доступной лишь манимулированию по законам игры, значение таких терминов, как история, время, народ, таких определений, как национальный, почвенный, органический, не уточнялись, и синтетический подход к действительности – или к тому, что принимали за действительность, – решительно преобладал над аналитическим. Неизменной любовью пользовался стиль, который можно назвать рапсодическим. Пророческому пафосу отвечал целостный взгляд на историю. Таинственная прелесть карточной игры состоит в том, что её события протекают вне времени. Учители Ордена сравнивали историю с композицией некоторых старинных икон, на которых всё происходит как бы одновременно. Они говорили об “иконическом мышлении”, которое останавливает течение времени и разрывает дурную бесконечность одних и тех же усилий и разочарований, вечных неудач отечественной истории. Стоны и судороги стихают, календарь теряет свою докучливую власть, история становится беззвучной и невесомой, движется и не движется, и воскрешает в памяти призрачный танец коней, на которых сидят братья-мученики, князья Борис и Глеб... (И т.д.).
На главный вопрос, поставленный в твоём эссе, – выдержала ли интеллигенция испытание перед лицом новоиспечённого варварского капитализма, не умерла ли она тихой смертью, купившись, сдавшись на милость победителя, – ты не отвечаешь. И в самом деле, ответом может быть только вера. Sola fides! Да ещё ссылка на немногих известных мне могикан, которые всё ещё ведут своё скорбное существование в нашем отечестве. Упомянутый тобой кинорежиссёр и актёр (очевидно, Никита Михалков) – человек замечательно талантливый и приспособленец. Назвать его достойным представителем современной русской интеллигенции я бы не решился. Да это, кажется, и не его амплуа. Однажды я видел его, это было, когда журнал «Искусство кино» устроил конференцию на странную тему «Искусство в поисках новой идеологии». Михалков вошёл в банкетный зал гостиницы «Россия», у него был вид знаменитости и повадки лакея. Ты пишешь: В неспособности русской интеллигенции наладить плодотворное сотрудничество с властью видится едва ли не основная причина катастрофы, постигшей Россию в начале XX века. Так ли это? Не думаю. Разве только одна из побочных причин. Были и посерьёзней: мировая война, общеевропейский кризис, жалкая деградация монархии, заскорузлость высших кругов, неизбежность крушения окончательно изжившего себя социального устройства и политического режима, да мало ли ещё что. Наконец, обратная неспособность власти прислушаться к голосу интеллигенции. Но главное и актуальное всё-таки: выживет ли теперь интеллигенция? То, что встречаешь иногда в российской журналистике о ситуации русской интеллигенции, о её прошлом, все эти дешёвые инвективы, – постыдная чушь. И, однако, на вопрос о дальнейшей судьбе и выживании уже сейчас, по-моему, можно ответить отрицательно. Если мы осмелимся считать себя наследниками старой русской интеллигенции, её нынешними потомками и представителями, то мы, конечно, последние: мы – социальный реликт, остатки гибнущего слоя. Россия, хоть и с трудом, в судорогах, хоть и глотая пыль от уносящихся вперёд богатых суперцивилизованных стран, но превращается всё же мало-помалу в современное массовое общество. Философы, историки, социологи – пожалуйста. Но интеллигенции, какой она сложилась после Чаадаева, с её дилетантизмом, ставшим своего рода профессией, неприкаянностью, непрактичностью, одержимостью главными вопросами, квази-религиозным мировоззрением, о котором ты пиешь, с её особым образом жизни и межеумочным положением – в этом обществе делать нечего. «История без евреев», второе эссе. В разное время меня увлекала альтернативная история – домыслы о том, куда свернул бы локомотив, если бы на разветвлении рельсовых путей воображаемый стрелочник перевёл стрелку в другую сторону. Что произошло бы, если бы Пилат осудил не Христа, а Варавву? Что было бы, если бы пастушеский народ древних евреев так и остался прозябать в своей полупустыне, на краю света? Разумеется, твой маленький этюд не вызывает никаких возражений. Я только думаю о том, что сегодняшние споры и соображения о ситуации евреев и об антисемитизме (в частности, антисемитизме русской православной церкви) не могут обойтись без памяти о Голокаусте. Слишком многое перевернула Катастрофа еврейства в первой половине ХХ века – то есть как раз то, что почти начисто отсутствует в сознании образованных людей и новых христиан в России, не говоря уже о массе простого народа. Но это особая тема, уже приходилось, и не раз, её касаться. И, наконец, третье эссе «Писатель и власть». Конечно, завет Пушкина («Из Пиндемонти») остаётся насущным и для нас. Но в наш век он звучал как утешение – горделивое, великолепное, аристократическое, но и с примесью горечи, если не просто смешное. Жизнь чудовищно политизирована. Некогда Томас Манн, да и не только он, предостерегал против традиционно провозглашаемого презрения к политике: аполитизм немецкого бюргерства и его духовной элиты не дал вовремя распознать угрозу нацизма, точнее, масщтаб этой угрозы. В наше время, однако, в демократическом телевизионном обществе, хочется плюнуть и на политику, и на борьбу партий, и на власть. И я, например, живя в Германии, таки плюнул. И Гюнтер Грасс, лобызающий друга Герта (Герхарда Шрёдера), вызывает у меня какую-то брезгливость. Впрочем, я человек всё-таки до некоторой посторонний; опять же и возраст. Но молодые или относительно молодые немцы, в том числе немецкие писатели, отнюдь не индифферентны к политике. И когда в каком-нибудь частном доме, в гостях, вечером за столом заходит речь о политических новостях, вялое общество оживляется, как когда-то оживлялось от сплетен о сексе. Да и трудно не заразиться, когда ежеутренне и ежевечерне, по радио и с домащнего экрана (я газет не читаю) тебе бубнят о событиях на Ближнем Востоке, о безумных властителях ублюдочных государств, о терроризме, о гнусных национально-освободительных движениях, о необходимости посылать войска, о росте цен на бензин и мало ли ещё о чём – всё это политика, политика, политика. Власть, власть, власть. Кстати, сегодня день покушения на Гитлера. Власть не посягает на свободу и независимость писателя. Ей, этой свободе, угрожает другое: рынок. Вот с чем приходится жить, о чём приходится думать, сидя на обочине. У нас прекрасная погода. Город расцвёл, как двадцатилетняя женщина. Всюду бушует зелень. Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
4.8.08 Здравствуй, Гена! Как ты знаешь, умер Александр Исаевич Солженицын. Почти полвека наша жизнь была отмечена его присутствием, его влиянием, мыслями о нем, нередко внутренней полемикой с ним. По моей «Стенографии» разбросано множество записей о Солженицыне, далеко не все опубликованы, по ним можно проследить, как я годами менялся, начинал понимать что-то по-новому. У меня особых новостей нет, долблю все ту же работу. Интересное читательское впечатление – новый роман Маканина «Асан» в 8-м номере «Знамени». Видел ли ты его? Рассказ о чеченской войне ведется от лица майора интендантской службы. Сам Маканин войну, как я понимаю, видеть не мог, пользуется чьими-то рассказами, и пользуется, по-моему, замечательно. Впечатляет взгляд на войну, как на кровавый абсурд, в котором меньше всего значат идеи, а решает иной раз даже не оружие – но в небывалой прежде степени деньги. Похоже, показав, на каких денежных отношениях было замешано это кровопролитие, Маканин коснулся нерва, о котором только догадывались даже воевавшие. Окончание романа в следующем номере, судить пока рано, и надо еще послушать мнение людей воевавших. Но ничто из читанного до сих пор об этой войне не производило на меня такого впечатления. Я, впрочем, человек впечатлительный, посмотри ты. Вышла ли уже «Вторая навигация»? Блюменкранц, как я понял, даже не обещал прислать экземпляр, придется опять просить тебя. Напиши, как твои дела. А пока будь здоров. Обнимаю тебя – твой Марк.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM370 Дорогой Марк! Заглянул для памяти в моё предыдущее, довольно большое письмо, на которое ты не ответил, – со мной тоже так бывает, кажется, что всё уже сказано, и нечего добавить, и какая-то тупая тоска мешает продолжать разговор. Может быть, и сегодня такой день: пасмурно, безвыходно как-то. Приехала моя французская переводчица Елена Бальзамо с мужем, я гулял с ними вчера по городу почти целый день. Долго бродили по залам бывшей королевской Residenz. А рано утром этого же дня Бавария-4 сообщила о смерти Солженицына. Вечером немецко-французский телевизионный канал Arte посвятил ему целую программу. Да, с ним тоже, как это бывает, окончательно завершилась некая эпоха. Как и ты, я помню все его шаги наверх, к мировой известности. Шопенгауэр сравнивал знаменитых людей со светилами: одни, как падающий звёзды, прочерчивают путь по небу и гаснут, другие медленно восходят и заходят, как планеты. И, наконец, есть звёзды, они сияют вечно. Солженицын не был ни падающей, ни неподвижной звездой, он был планетой. Помню, как я в деревне прочёл «Ивана Денисовича» сразу после появления в журнале, и, хотя предмет не был для меня новостью, хоть и сам я уже пытался сочинять что-то на эти темы, у меня было чувство, как будто я только что вылез из лагеря. Вообще впечатление новизны было сильнейшее, и жизненное, и чисто литературное. У меня сохранилась запись замечательного авторского чтения. Я и сейчас думаю, что это было его лучшим, высшим достижением, единственным, может быть, из всего созданного Солженицыным, которое останется в русской литературе. Дальнейший путь был стремительное восхождение к славе – и безостановочный путь вниз. Один раз я видел его. Это было на панихиде по Твардовскому в ЦДЛ, куда я пришёл вместе с Беном Сарновым, даже оказался на пять минут в почётном карауле, там всё время сменялись люди. Но, конечно, я был там совершенно посторонним, случайным человеком. Мы сидели в зале, довольно близко от эстрады, где стоял гроб. Вдруг послышалось какое-то движение, говорили, что приехал Солж, но его не пускают в зал. Он вошёл, поднялся на сцену и широко, театрально перекрестился, после чего поцеловал покойника в лоб, сошёл и сел в первом ряду. Ты пишешь, что не все записи в «Стенографии» об А.И. вошли в опубликованную часть, – жаль. «Вторая навигация» вышла и лежит в Харькове, дожидаясь оказии. Почему-то нельзя послать хотя бы несколько книжек по почте, – отчасти, впрочем, потому, что связь с Украиной ещё хуже, чем с Россией. Миша Блюменкранц собирается в сентябре сам поехать, и тогда мы с тобой получим авторские экземпляры. Обнимаю, жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
12.8.08 Дорогой Гена! Время от времени вспоминаю: пора бы тебе написать – да ведь не о чем. Работаю, как всегда, гуляю по лесу, что-то почитываю, слушаю музыку. И вдруг спохватился: как это не о чем? Нам не дают скучать без событий. Недавно стали с Галей перебирать, как эти события сопровождали нашу жизнь – начиная с года ее рождения, 1938-го, расстрела ее дедушки, ареста и ссылки бабушки в Норильск – а там дальше, через войну, послевоенные беды, у всех разные, лагеря, идеологические погромы... ну, перечислять долго, ты все это и сам знаешь. Достаточно пунктиром – хотя бы эпизоды с участием армии, со стрельбой и смертями: в Венгрии, Чехословакии, Афганистане, Чечне, теперь вот в Грузии. Мы говорили об этом, попивая на знакомой тебе лоджии вино, перед нами благоухал многоцветный букет, принесенный днем из леса. Жизнь все это время происходила еще и в другом измерении. И нарастает из года в год чувство какой-то ее напряженности, полноты. Не скучновато ли в безмятежных, благоустроенных странах? Я, помнится, писал тебе, как четыре года назад ездил в Абхазию, бродил по полуразрушенным сухумским кварталам, где в домах с пробоинами в стенах, в сохранившихся квартирах ухитрялись жить люди, говорил с некоторыми из них, убеждаясь, что в Грузию они вернуться не хотят: недавние соседи убивали друг друга. В Осетии я побывал в 1973 году. Я тогда для заработка переводил с подстрочника сборник осетинских (точней, дигорских – там есть еще другой диалект, иронский) поговорок, пословиц, побасенок и других коротких текстов. Кроме того, мне надо было структурировать их по системе, разработанной моим знакомым Г.Л. Пермяковым (издательство-то было «Наука»). Захотелось посмотреть кое-какие реалии в натуре – переводчику, как ты знаешь, надо заглядывать не только в словарь. Полетел я за свой счет. Знаменитый в Осетии профессор Г.А. Дзагуров, собиравший этот фольклор, поселил меня во Владикавказе у своей родственницы, и я каждый день уходил на турбазу, записывался на какую-нибудь автобусную экскурсию, ездил по Осетии. Северной, конечно. Только один раз мы добрались до поселка Казбеги, это была уже Грузия, т.е. Южная Осетия. Возле автобусной остановки там высилась громадная статуя Сталина. «Иосиф Виссарионович», – пояснил нам экскурсовод с немного вызывающей усмешкой. По тем временам это была некоторая фронда, инакомыслие, в других местах изваяния Усатого были снесены. По пути я видел еще громадный красочный портрет на скале. Об этом, наверно, интересно будет когда-нибудь почитать в моей «Стенографии». Аэропорт и железнодорожная станция там находились не в самом Владикавказе, а в ближнем городке, который назывался Беслан. Места исторических событий. Обнимаю тебя. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
harM371 Дорогой Марк, «не скучновато ли в безмятежных, благоустроенных странах?» Не знаю; я в безмятежных странах не бывал. Существуют ли они? Впрочем, скучно, и даже очень скучно, тошно, муторно может быть и в неустроенной стране. Как-то раз я виделся с приехавшим из Москвы гостем, приятелем моего коллеги по журналу «Химия и жизнь» Миши Гуревича, он был уже немолодой, вполне разумный, довольно культурный человек. Не помню, чем он занимался. Говорили о том, о сём, вышли из гостиницы, я провожал его. Он поглядывал вокруг и потом изрёк примерно следующее: хорошо, что сюда приезжают русские. Надо освежить кровь у немцев, они заелись, заплыли жиром. Я спросил: а кто, по его мнению, каждый день привозит на рассвете продукты во все эти магазины, кто стоит за прилавками, работает в учреждениях, на заводах, сеет и производит хлеб? По-видимому, он полагал, что, однажды достигнув известного благополучия, можно на этом остановиться и большле ничего не делать. Солоухин, выступая в Мюнхене перед студентами университета, рассказывал о том, как русские писатели борются за сохранение памятников старины, как эти памятники уничтожали большевики. Подошёл к окну и сказал: представьте себе, что в этом красивом городе уничтожены все церкви! Между тем так оно и было, погибли не только церкви, но и вообще всё. Он не знал, что по числу погибших в процентном отношении к общему населению страны Третий рейх занял второе место после Польши. Ты вспоминаешь разрушенный Сухуми. Теперь телевидение демонстрирует разбитую вдребезги за несколько часов, может быть, даже за каких-нибудь полчаса столицу Южной Осетии. Сегодня стало известно, что военные действия вроде бы всё-таки прекратились. Надолго ли? Я испытываю одинаковое отвращение и к гротескным имперским амбициям, и к гнусным национально-освободительным движениям. Бесцельно спрашивать и спорить, кто прав, кто виноват. Эпохи национального романтизма, Эгмонта или карбонариев давно миновали. Всё это превратилось в кровавый абсурд. Во Владикавказе живёт Алан Черчесов, талантливый прозаик, когда-то он гостил с моей помощью на вилле Вальдберта, мы много и интересно разговаривали. А в связи с «Иосифом Виссарионовичем» я помню такой случай. В семидесятых годах я ездил по совету Бена в дом творчества Голицыно, купил путёвку, дело было поздней осенью. Там было замечательно: тепло, уютно, не надо ходить на работу, отдельная комната. При том что генералы литературы туда не ездили, дом был для них слишком скромен За табльдотом сидел Юрий Осипович Домбровский, среди прочих – молодая женщина, очень скромная, осетинка, которая никогда не участвовала в общем разговоре. Однажды заговорили о Сталине, кто-то сказал, что Джугоев – осетинская фамилия, следовательно, и Джугашвили... Опять же у Мандельштама: «широкая грудь осетина». Эта девушка неожиданно вспыхнула и стала говорить, что всё это ложь, клевета на её народ, на самом деле Сталин – грузин, все грузины таковы. Из редакции «Волга XXI» ничего о нашей переписке не слышно. Там всё время происходят какие-то турбулентности. Напиши мне что-нибудь хорошее, Марк. Что ты читаешь? Что со сборником верлибров? Обнимаю, крепко жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
16.8.08 Ты спрашиваешь, дорогой Гена, что я сейчас читаю. Не так давно незнакомый человек прислал мне созданный им сайт Бродского: http://br00.narod.ru/106.htm Стихи, фотографии, интервью, статьи. Посмотри, если откроется, необычайно интересно. Для меня там немало нового. Я заглядываю изредка, работа не позволяет слишком отвлекаться. На этой неделе по телевидению показывали три коротких документальных фильма, беседы с Бродским в Венеции, составленные из материалов, которые не вошли в основной фильм о нем. Впечатляет интенсивная работа мысли в самом простом разговоре: какой-нибудь попутный экспромт о кошках слушаешь, втягиваясь в этот поток. Из новинок я тебе уже упоминал роман Маканина в «Знамени», тебя, видимо, это не увлекло. Впрочем, и опубликована пока лишь половина. Но мне интересно было бы твое мнение. Есть ли в этой прозе качества, которые сделают повествование о войне в Чечне интересным и литературно значительным где-то, кроме России? Вообще насколько воспринимаются в мире своеобразные (выразимся так) реалии (а прежде всего психология) нашей даже сейчас все еще не вполне европейской цивилизации. Я уже цитировал однажды того же Иосифа Бродского: он в своей Нобелевской речи заметил, что людям Запада проще понять российскую действительность до 1917 года, чем последующую; этим он, между прочим, объясняет «популярность русского психологического романа ХIХ века и сравнительный неуспех современной русской прозы. Общественные отношения, сложившиеся в России в ХХ веке, представляются читателю, видимо, не менее диковинными, чем имена персонажей, мешая ему отождествить себя с ними». Сайт с Галиными работами я тебе, кажется, уже посылал, но он все время пополняется, особенно графика. Загляни, если захочешь (и сможешь), на досуге: www.galinaedelman.narod.ru. Обнимаю тебя. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM372 Дорогой Марк! После двух прохладных дней снова тепло, и, боюсь, опять настанет жара. Я жду Илюшу, который прилетит в субботу на три дня повидаться. А 4 сентября собираюсь в Берлин, оттуда с Вадимом и Анной Фадиными на их колёсах в Дрезден, где состоится конференция ПЕН (я давно не посещал эти собрания), а потом, по возвращении из Дрездена, – два чтения. 12-го надеюсь живым и невредимым воротиться восвояси. Я занялся смелым проектом: хочу составить книгу прозы (вероятно, последнюю), куда должны войти неопубликованные вещи либо похороненные в братских могилах. Смелым, потому что шансы выпустить книжку ничтожны. Чем бы дитя не тешилось... Вообще с Россией дела обстоят всё хуже и хуже: там, похоже, чётко различают своих и чужих, эмигрантов и неэмигрантов – по крайней мере, таких, которые, хоть и живут за бугром, но часто приезжают, приняты в тусовках, участвуют в совместных возлияниях, выступают с патриотическими заявлениями и т.п. Или я ошибаюсь? На этих днях я виделся с Женей Поповым, мне было с ним хорошо. Посидели немного с ним и его сыном. Обещал передать тебе привет. Ты спрашиваешь, вызывают ли здесь интерес творения современных русских писателей (например, последний роман Маканина). Несчастье в том, что русская литература привлекает внимание лишь в связи с политическим строем и политическими событиями, чтобы не сказать – как иллюстрация этих событий. Писатели, гремевшие во времена диссидентства, а затем и перестройки, те, которых считали крупными художниками, сравнивали с Толстым и Достоевским, угасли, как только всё кончилось, подобно тому как угасла комета в повести Бруно Шульца оттого, что вышла из моды и народ перестал ею интересоваться. Та же участь постигла Солженицына, о котором почти забыли, и только смерть реанимировала его славу – как можно предположить, ненадого. Тут, кстати, произошла довольно комическая история. Лет семь или восемь тому назад распространился слух о том, что писатель опасно болен, и Йенс Йессен, мой бывший лектор в DVA, ставший редактором в возобновлённой Berliner Zeitung, позвонил мне с просьбой написать статью «на всякий случай». В газетах принято заготовлять впрок некрологические тексты вроде того, как в похоронных мастерских стоят граниты и мраморы для будущих клиентов. Солженицын поправился, и я обо всём этом позабыл. Как вдруг Аннелоре Ничке сообщает мне, что статья напечатана. Они, оказывается, снова звонили, но не застали меня. Получил я от неё и газету: всё как положено, фотография, то, сё, только в конце к моему тексту добавлено, для пущей актуальности, как Солженицын подружился с Путиным, и что такого-то дня помер. Сейчас, насколько я могу судить, интерес к современной русской литературе в значительной мере утрачен. Издатели, которые прислушиваются к славистам (а те, в свою очередь, подбирают авторов, ставших модными в России или получивших премию), удручены тем, что книги русских писателей, даже именитых, продаются плохо. Чувствуется и общее разочарование: реформы не состоялись, демократией не пахнет, зато с Востока распространяются другие запахи и доносятся речи в старинном стиле. Другое дело, что интерес может возобновиться, но это будет снова не интерес и вкус к искусству – подлинного искусства словно и не ждут, – а интерес к политическим и общественным новшествам. Вчера я был на званом обеде у Аннелоре в Фельдафинге, знакомых тебе местах, только она живёт на другой стороне от железной дороги. Собралась небольшая киношно-литературная компания, люди, связанные профессионально или любительски с нашим отечеством, читающие по-русски. (Разговор, правда, шёл по-немецки). Их мнение о конкретных именах, книгах и фильмах в общем-то совпадает с моим, хотя нужно принять во внимание, что я за эти десятилетия до некоторой степени усвоил западную точку зрения. Но думаю, что и ты не почувствовал бы себя чужим в этом обществе. Не знаю, можно ли считать их отзывы показательными для немецкой интеллигенции в целом: она, эта интеллигенция, разнолика. Да и не все следят за литературой. Но, скажем так, взгляды эти более или менее характерны для либерального или либерально-консервативного большинства. Высоко ценится Леонид Цыпкин. Большим уважением пользуется Маканин (по разным причинам я до сих пор не прочёл роман, о котором ты пишешь, но обязательно посмотрю и тебе отпишу. За чеченскими, а теперь и осетинскими делами следят, впрочем, весьма напряжённо). Сорокин после первого успеха всё больше вызывает брезгливость, хотя «День опричника» прочитан с интересом. Пелевин вышел из употребления. Лимонов – пожатие плечами, смешок, но некоторое любопытство сохраняется. Проханов возбуждает отвращение. Хорошо известен российский неофашизм, знакомы с мистико-патриотическими вещаниями Дугина и т.п. Словом, люди довольно хорошо осведомлены и достаточно скептичны. Литература современной России, точнее, проза, не воспринимается как литература мирового значения, это литература региональная; впрочем, такова же, по-видимому, оценка и современной немецкой литературы. (Чего нельзя сказать о немецкой мысли). Не знаю, правда, осознаётся ли в полной мере здесь в Германии, что на всём нашем времени лежит роковая печать советского века, надолго обессилившего Россию. Литература не могла не стать выражением этого бессилия. Подкормка устарелыми идеями, заплесневелыми концепциями не помогает – наоборот. Завтра 26 лет, как мы уехали. Обнимаю, жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
25.8.08 В своем последнем письме, дорогой Гена, я задавался вопросом, какие качества делают произведение литературно значимым? Авторы, которых назвали твои знакомые русисты, (кроме Цыпкина, которого я не знаю) входят в стандартную газетную обойму. Есть еще множество тусовочных обойм. Время назад мне встретилось суждение знакомого тебе Олега Юрьева. У него вызвала «отвращение» дневниковая и мемуарная эссеистика Давида Самойлова, которого он называет «второстепенным поэтом эпохи Ривина». Я поискал в интернете, кто такой Ривин. Этот погибший в 1941 году поэт оказался автором единственного стихотворения, которое Юрьев обнаружил в немецком славистском издании и восторженно прокомментировал. А в Швейцарии я как-то слышал, как тот же Юрьев назвал «Доктора Живаго» «бездарным антисемитским романом». Живущий во Франции Николай Боков недавно прислал мне свое интервью, где, среди прочего, называет наиболее ценимых им современных русских писателей. Ни одного из них я не знаю, по большей части они, видимо, живут во Франции. Мне, кстати, интересным показалось его рассуждение о том, что пересаженное растение не пользуется старыми корнями, в новую почву оно пускает новые корни и только ими добывает себе воду и питание. Сам он, похоже, в отличие от некоторых эмигрантов, сумел пустить новые корни, пишет иногда по-французски на французские темы. По сравнению с тобой, я малоподвижен. За последний месяц, даже больше, лишь однажды выезжал в город на выставку, посвященную журналу «А – Я», издававшемуся когда-то во Франции. Мы много лет назад познакомились в Париже с его издателем, художником Игорем Шелковским, он нас и пригласил. Работаю, читаю, думаю, гуляю в лесу – не знаю ничего лучшего. Мысли о посмертной судьбе написанного не очень смущают. Будущее самой литературы в непонятно меняющейся цивилизации не гарантировано. Я уже писал, для меня это способ существования – так шелкопряд в процессе жизни производит свой продукт. Забота лишь о том, чтобы осуществиться на пределе возможностей, чтобы ничего потом не стыдиться. Благо, жить в ближайшее время есть на что, здоровье позволяет – чего еще желать? Ты все это и сам знаешь. Обнимаю тебя. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM373 Я вернулся с аэродрома, проводил Илюшу. Мы хорошо провели эти короткие дни, он взял напрокат машину, немного поездили. И вот он снова улетел. Ты упомянул несколько более или менее известных имён, дорогой Марк. Н. Боков писал когда-то рассказы в духе абсурдистской словесности, я читал их (пытался читать) ещё в Москве. В Париже он несколько лет был уличным бродягой. Сейчас публикуется в местной русской печати. За пределами русского Парижа, кажется, почти не известен. Я с ним не знаком. С Олегом Юрьевым и его женой, поэтом Олей Мартыновой, я знаком давно. Они живут во Франкфурте. Наши дружеские отношения не располагают к тому, чтобы бранить Юрьева, но человек он в самом деле трудный, самолюбивый, обиженный недостаточным признанием и в своих выступлениях склонный к эпатажу. Он автор высокоталантливых пьес (написанных давно), изрядный поэт (уступающий, как мне кажется, Ольге Мартыновой) и прозаик, автор весьма кудрявых, с оглядкой на авангард, вычурных и скучных романов. Его отзыв о дневниках и воспоминаниях Давида Самойлова мне известен. Стихотворение Ривкина было опубликовано Юрьевым в одном из сборников «Камеры хранения», которые Олег выпускал совместно с небольшой питерской компанией поэтов. Что касается «Доктора Живаго», то и тут, я думаю, не обходится без бравады. Как бы ни относиться к этому роману, он, конечно, совсем не бездарный, наоборот; «антисемитский» – тоже неправда. Другое дело, что сказанное в романе о евреях звучит постыдно в устах писателя, живущего после Освенцима. Его отношение к еврейству вписано в христианскую историософию романа, которая мне глубоко чужда и, боюсь, портит самый роман. Мне приходилось дискутировать с Беном по поводу «Живаго», он о нём не лучшего мнения, чем Олег Юрьев. Леонид Цыпкин. Я думаю, что тебе стоило бы прочесть его небольшой по объёму роман «Лето в Бадене». Роман был написан около 30 лет назад врачом-патогоанатомом, напечатать его в России, как водится, оказалось невозможным. Автор умер. Английский перевод случайно обнаружила на книжном развале Сузан Зонтаг, и, если бы не её восторженная статья, книга так и потонула бы в безвестности. Я познакомился (увы, всего лишь познакомился) с романом Вл. Маканина «Асан». Ты спрашивал, может ли такая книга, по моему мнению, вызвать интерес в Германии и вообще в Европе. Думаю, что нет; предыдущий (точнее, предпредыдущий, был ещё «Испуг») роман «Анде(р)граунд», книга, по-моему, удивительно талантливая, её переводила Аннелоре, – здесь не имел успеха. Сам я читать роман «Асан» не буду. Не потому, что нашёл бы его неудачным. Даже то немногое, что я прочитал, производит сильное и тяжкое впечатление. И я хорошо понимаю, что писатель едва ли сгустил краски. Я не оптимист и, как мне кажется, не такой уж чистоплюй. Но меня отталкивает – может быть, оттого, что я вылез из лагеря, – натурализм в литературе и стремление описать гнусную и жестокую жизнь средствами (или «глазами») самой этой жизни, языком людей, у которых как будто срезана верхняя половина мозга. Почти нарочитое правдоподобие такой прозы – это как будто тебе сплющили нос, прижав лицо к оконному стеклу. Опять же на это могут ответить: какие могут быть разговоры о литературе, языке и т.п., когда вокруг такое творится?! Мих. Блюменкранц не мог тебе дозвониться. Сообщи, пожалуйста, ещё раз твой новый телефон, но полностью весь номер, включая код страны и города. Крепко обнимаю тебя, дорогой Марк. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
27.8.08 В Москве мой новый номер [] Т.е. к прежнему номеру добавилось 499, это же, как я понимаю, код Москвы. Для части номеров остался прежний код Москвы 495, внутри Москвы для связи между ними надо предварительно набрать еще 8, а из-за границы, видимо, код страны. Кроме того, мне можно теперь звонить и на компьютер, практически бесплатно, дочка поставила мне программу Skype, для вызова надо набрать []. Передай Михаилу, я ему новый номер посылал. М.
1.9.08 Дорогой Гена, я только что вернулся от Леонида Сергеевича Яновича, который хочет одновременно, как я понял, в ближайшие дни, запустить в производство твой и мой сборники эссе, возможно, положив начало новой серии. Необычайно симпатичный человек, мы славно поговорили, он обещал завтра же послать мне договор. У него между прочим, семь детей (я был у него дома). Приятно встречать людей, с которыми возможно содержательное общение; у меня это теперь бывает не часто. Вчера у меня был день рождения, одна моя давняя знакомая, известная журналистка, сокрушалась о происходящем в стране: интеллигенция беспомощна, скоро мы опять будем вынуждены вернуться на свои кухни. Я сказал: а, право, было бы хорошо встречаться на кухнях, как прежде. Если успеешь, напиши до своего отъезда. Обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM374 Дорогой Марк, на этих днях я писал Л.С. Яновичу, он ответил, что собирается подготовить (и, может быть, выслать) вёрстку моей книжки к концу сентября. Не знаю, правда, удастся ли ему её издать: книга-то в коммерческом смысле абсолютно безнадёжная. Он уже выпустил однажды, лет пять тому назад, небольшой сборник моих этюдов. Как бы то ни было, я очень рад тому, что у тебя с Яновичем сложились хорошие отношения. Чем чёрт не шутит – может быть, хоть и трудно поверить, обе наши книжки выйдут в свет. Ты именинник, я и не знал. Хотя с опозданием, сердечно поздравляю тебя и Галю. Отмечали ли вы этот праздник, как прежде, с гостями и т.д.? Что касается русской интеллигенции, то это, можно сказать, вытекает из её определения – философствовать, сидя – в прямом или переносном смысле – на кухне. Скажем спасибо уже за то, что никто не приходит с обыском. Недавно я натолкнулся на очень недурную статью на родственную тему: Андрей Рябов, «Демократы и демократия в посткоммунистической России», Знамя», 9, 2008. Кажется, я писал тебе о том, что надумал составить книгу прозы – вероятно, последнюю – из разных сочинений, не публиковавшихся или погребённых в братских могилах. Почти закончил эту работу, а что делать дальше, weiß der Kuckuck. Шансов напечатать почти нет. Других проектов тоже никаких. Послезавтра собираюсь в путь, надеюсь вернуться 10-го. «Волга» как будто снова ожила: появился в начале августа № 3-4 за этот год. Будь здоров, обнимаю. Твой Г.
P.S. Мой компьютер принимает (не обязательно в приложении) и небольшие русские тексты, нужно только, чтобы название темы (Betreff) было набрано латиницей.
15.9.08 Дорогой Марк, сейчас довольно рано, светает, пасмурно, вот я сижу и думаю, что мне делать. Четыре дня назад я прилетел из Берлина. Приехав туда, ночевал у Фадиных, на другой день после приезда вместе с ними отправился в Дрезден. Потом (после П.Е.Н.’а) вернулись в Берлин, где было два вечера. Мне оплатили полёт и даже отстегнули мизерный гонорар. Всё это время была хорошая погода. Немецкое радио сообщает об ужасной авиационной катастрофе под Пермью и крахе крупнейшего американского банка. Я возился, как уже писал тебе, со старыми сочинениями, поправлял или переписывал, попутно сотворил короткий рассказец мистического содержания, и сейчас у меня чувство, как будто поезд остановился перед насыпью и шлагбаумом. Это бывало и прежде время от времени, но вычерпанный колодец не наполняется водой, как бывало. Кажется, я писал тебе, что связался (по совету Елены Шубиной) с Е. Шкловским, редактором в издательстве НЛО, предложил их вниманию сборник прозы. Он ответил, что все вопросы единолично решает Прохорова, которая должна вернуться из отпуска в начале сентября. С тех пор всё молчит и, очевидно, не сдвинется, так как Прохорова – чрезвычайно важный и очень занятый человек и практически недоступна. К тому же другие вкусы, другие ориентиры. Обращаться куда-нибудь в другое место и вовсе бессмысленно. В разные времена делались попытки обойти произвол книгоиздателей, создать собственное кооперативное писательское издательство. Изредка удавалось («Никитинските субботники»). Сейчас это было бы невозможно: писатели в России не способны к сотрудничеству, институты социальной защиты отсутствуют, да и денег нет. Если не считать немногих богатых литераторов, которым это не нужно. Полнейшая беспомощность. И, наконец, вечный вопрос Готфрида Бенна: Wozu? В нашем частном случае: зачем литература? Она нужна, интересна лишь тем, кто её создаёт. Для них, как ты писал, это способ существования. Отлично; а дальше? Но вот что удивительно: страсть к безденежному сочинительству не умирает, появляются всё новые имена. Тут, между прочим, – это уже другая материя, – произошёл комический случай. «Знамя» поместило большую поэму Елены Фанайловой под названием «Балтийский дневник», изделие настолько беспомощное, что его даже нельзя назвать бездарным, – попросту нелитература. Автор, по слухам, – этаблированный поэт и влиятельная редакторша радио. Как бы то ни было, престижный литературный журнал унизился до печатания этой дребедени, где вдобавок отсутствие творческих способностей восполняется тривиальной матерщиной. Опубликовано и другое произведение Фанайловой, о некой продавщице Лене, в том же роде, и серьёзные люди обсуждают на страницах журнала «НЛО» высказывания псевдопоэтессы. Чем это объяснить? Сегодня уже 16-е. Я только что заметил, что письмо и не дописано, и не отослано, – почему, не знаю. Сердечно обнимаю тебя, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
17.9.08 Я уже соскучился, дорогой Гена, без твоих писем. Что было интересного на ваших пеновских посиделках? Я на своих не был уже года три. Собираются десятка два старичков, верных не совсем понятному давнему долгу, говорить особенно не о чем. На собраниях Союза писателей я вообще никогда не был. Ты хотя бы попутешествовал. Мы с Галей с 23.9 по 14.10 собираемся в черногорское имение нашей дочки. Была мысль взять с собой ноутбук, который в прошлом году у меня появился, но моя работа сейчас на таком этапе, когда сподручней водить перышком по бумаге – а кроме того, чувствуется уже потребность в отдыхе. Неожиданно стимулирующее воздействие оказывает на меня роман сейчас Александра Гольдштейна «Помни о Фамагусте». Это имя я тебе уже однажды упоминал. Роман я купил в издательстве НЛО и вначале не мог вчитаться. Но сейчас читаю по страничке, по две, очень медленно. Это автор не для читателей – для таких, как я. Густые до вязкости фразы приходится мысленно развертывать, а то и расшифровывать, не сразу усваивая – и как же оказывается питателен этот – не поток мысли – ток напряженной энергии! Рекомендовать это чтение я никому бы не стал, ни на какой язык этого, думаю, не перевести, популярным автор вряд ли станет – но вот, напечатали, и до кого-то доходит. Я не читал у Гольдштейна еще двух книг, больше он уже не напишет. Последнюю он писал, уже смертельно больной (рак легких), сознательно отказывался от морфия, чтобы сохранять ясность мысли, документировал свое умирание, и последнюю точку, говорят, поставил в последние минуты жизни. Он нем есть весьма интересный обмен мнениями в 9-м номере «Лехаима». Насчет издательских возможностей ничего тебе сказать не могу. Издательств сейчас необозримое множество, наверняка в каком-то у нас с тобой могли бы оказаться шансы – мы (я, во всяком случае) недостаточно осведомлены и недостаточно активны. Вот, выяснилось же вдруг, что нас готов напечатать «Новый хронограф», сам я туда не догадался бы сунуться. Мне года два назад посоветовали обратиться в издательство «Время» – в прошлом году там вышел мой «Ловец облаков». Могу дать тебе координаты. Но сначала я бы посоветовал напомнить о себе еще раз Шкловскому. Это замечательный редактор и превосходный прозаик, очень симпатичный человек, и Прохорова незаурядный издатель. У меня в НЛО вышло пять книг, мне там не раз приходилось о себе напоминать – обычное дело. Денег там, правда, не заработаешь. Будь здоров. Обнимаю тебя. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM376 Дорогой Марк, узнав, что ты уезжаешь (поместье в Черногории до сих пор кажется мне фантастикой), вот, решил тебе написать, пока ты ещё на месте. Я немного знаком с замечательной эссеистикой покойного Александра Гольдштейна, теперь узнал от тебя о его романах. Правда, меня немного насторожили в обсуждении, устроенном редакцией «Лехаим», две вещи. Гольдштейна постоянно ставят рядом с Сашей Соколовым, который после ордена, выданного ему Набоковым за первый роман, медленно и неуклонно двигался по нисходящей. К обмену мнениями почему-то привлекли злополучную Елену Фанайлову (после того, как я познакомился с её творчеством). Пишет она невразумительно, но плохо то, что хвалит Гольдштейна. С другой стороны, я нахожу естественным – и в пользу Гольдштейна, – что этаблированные критики российских толстых журналов не удостоили его вниманием. Впрочем, я «Фамагусту» не читал и не могу судить. Хотелось бы добыть этот роман – но где? Раньше можно было заказать книгу в здешнем русском книжном магазине, но теперь там горгуют одним мусором. Ты спросил о ПЕН-клубе. Он представлет собой филиал Интернационального ПЕН и называется «Exil-PEN, cекция писателей – эмигрантов в немецкоязычных странах», что-то в этом роде. Я там состою давно и ездил на собрания ради интересных экскурсий, докладов специально приглашаемых гостей, ради встреч со знакомыми и друзьями. Общих дискуссий по литературным вопросам почти не бывало, зато происходили разговоры «в кулуарах» или за трапезой. Изредка устраивались чтения или присуждение премий. Последний раз, несколько лет назад, новый президент даже организовал мой вечер для посторонней публики, было это тоже в Дрездене. Но становится всё скучнее. С тех пор, как нашу компанию покинул Фонд Аденауэра (есть такой, и я однажды, в качестве награды, провёл неделю на вилле Аденауэра в Северной Италии, над озером Комо), наша компания обнищала. Те, кто сейчас её финансируют, требуют, чтобы доклады были только на политические темы, литература их не интересует, да и мало кого она вообще по-настоящему интересует. И в этот раз было совсем скучно. Дрезден более или менее восстановлен, в частности, с большими усилиями заново отстроена знаменитая, огромная Frauenkirche. И когда бродишь по центру, вокруг музеев и дворцов, мимо, Semper-Oper, по просторным набережным, когда стоишь на одном из мостов, глядя на широкую спокойную Эльбу, догадываешься, какой была когда-то столица Августа Сильного, один из красивёйших городов Европы. Счастливого пути! Отдохни как следует. Твой Г.
CharM377 Дорогой Марк! Подозреваю, что вы всё ещё в благодатной Черногории, но как-то скучаю. Когда-то Бен вспоминал рассказ Семёна Израилевича Липкина, ныне покойного, о том, как ему звонил дагестанский секретарь обкома, чтобы напомнить, что пора приниматься за письмо такого-то очередного народа вождю: «Отец народов соскучил. Давно письмо не получал». Надеюсь, вы оба хорошо отдохнули и подзарядились в разных отношениях – физическом, духовном, творческом. Здесь у нас как-то в одночасье всё вокруг пожелтело, зарделось оранжевым огнём. Золотая осень изумительной красоты, какую нечасто приходилось видеть в России, даже когда жили в деревне. Живу по-старому. В декабре собираюсь полететь в Чикаго, мой сын уже заказал билет. Недавно мне звонила Людмила Улицкая, просила участвовать (письменно) в вечере памяти Юры Карабчиевского, которому исполняется 70 лет. Я был вынужден отказаться, так как никогда не видел Карабчиевского, лишь говорил с ним по телефону в те далёкие времена, когда нами было выпущено «Воскресение Маяковского». Я решился указать на тебя как на человека, близко знавшего Ю.К. и писавшего о нём. Зато я нашёл в интернете любопытное интервью, которое Карабчиевский дал в 1992 году, незадолго до самоубийства, редактору журнала «Уральская новь», оно было опубликовано много позже. Об этом интервью стоило бы написать отдельно. Все эти недели и даже месяцы я занимался собиранием и редактированьем прозы для тома, о котором тебе писал. Напрасно потратил столько времени. Евг. Шкловский сообщил мне, что говорил, наконец, с Прохоровой. Она сослалась на неблагоприятную экономическую ситуацию. В переводе на нормальный русский язык это означает: пошёл ты знаешь куда. Книги или хотя бы оглавления никто не видел, речь шла только о предложении. Сама Прохорова, конечно, не могла снизойти до ответа. Я, впрочем, так и предполагал. Пиши, Марк. Крепко обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
16.10.08 Дорогой Гена! Ну, вот и вернулись из Черногории. Местечко наше называлось Утеха, по-русски Утешение. Несколько первых непогожих дней отпугнули обычных отдыхающих, так все три недели здесь и оставалось безлюдно, окна в окрестных дачах темные. Мы целыми днями не встречали буквально ни одного человека, кроме продавцов в ближнем магазинчике, на небольшой пляж внизу тоже спускались в одиночестве. Вода все время была теплая, плавали каждый день. И прекрасно работалось. Галя рисовала, я выстроил до конца сюжет – могу, думается, назвать теперь эту прозу романом. Последняя неделя выдалась совсем солнечная, я спохватился, что надо бы все-таки и отдохнуть, зарядиться энергией на предстоящую зиму, для того и приехали. Медленно, со смаком перечитывал роман Гольдштейна – со второго чтения он стал совсем прозрачным, и до чего же кстати оказалась для меня эта книга! То и дело по ходу чтения возникали новые идеи, я их записывал на листках, и этот, казалось бы, ленивый, рассеянный этап оказался для работы, пожалуй, плодотворнее предыдущего. Мне захотелось написать о Гольдштейне – в благодарность за стимул, за радость открытия. А еще мы взяли с собой книгу Быкова о Пастернаке, я тоже перечитал ее второй раз. Что-то в понимании его поэзии углубилось, но больше стало и оговорок. Я никак не могу считать, что «Сестра моя жизнь», (безусловная вершина Пастернака) – книга о революции. Даже если сам поэт в этом уверял, (думается, чтобы кинуть кость литературному начальству в ответ на упреки, что, мол, не пишет о революции). И роман «Доктор Живаго» не могу считать символическим (Лара символизирует Россию, за которую борются революционер Антипов, делец Комаровский и поэт Живаго; Россия хотела бы принадлежать поэту, но он не может ее удержать и т.п.). В книге обильно цитируются стихи, читать их – чистое удовольствие; в то же время какие-то строки впервые стали цеплять. Сколько раз, например, не особенно вдумываясь, читал и повторял наизусть: «Предвестьем льгот приходит гений / И гнетом мстит за свой уход». Вдруг перепроверил смысл слов. Предвестьем? Льгот? Если имеются в виду надежды, связанные с революцией, эти слова не подходят. Гений – тот, кто обещал что-то? И мстит? Кому, за что? Гнетом? (Вспомнилось, как знакомый чтец на сцене выразительно иллюстрировал это слово, движением левой руки с замедленным усилием прижимая что-то к полу). Но может, подумалось вдруг, Пастернак употребил слово «гений» в изначальном, античном смысле: гений – дух? Дух революции. Соблазнил, повел за собой, не получилось, пришлось уйти – мстит. Нет, в контексте подразумевается конкретно Ленин. Гнетом мстит. Таких недоумений по ходу чтения возникало немало, кое-что в представлении о Пастернаке уточнилось. Вспомнилось, как покойный Сима Маркиш звонил мне из Женевы в Шато де Лавиньи, минут сорок выяснял мое мнение: согласен ли я, что «Доктор Живаго» – насквозь фальшивый роман, и разное другое. В Москве я понемногу вхожу в курс дел (я в Утехе даже от новостей был оторван, а в мире между тем свирепствовал кризис). Только что мне позвонил Миша Блюменкранц, он привез в Москву свой альманах, договорились встретиться. Обнимаю тебя. Пиши. Твой Марк
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM378 Дорогой Марк. Вдруг наступила слезливая, мутная, безутёшная осень. Завидую тебе: балканское тёплое море, безлюдье, размышления о книге... Ты не любишь рассказывать о неготовых вещах, да, пожалуй, и о готовых высказываешься неохотно. Всё же: что это за роман? Строки Пастернака «Предвестьем льгот приходит гений...», скользкие, двусмысленные, прекрасно звучащие, я тоже толком не мог понять. Возможно, это наследие «аутистически-недисциплинированного мышления» (медицинский термин), этой глубокомысленной невнятицы, причудливого словоупотребления, от которых он избавился в литературе, кажется, только в «Докторе Живаго». Книгу Быкова я тоже перечитывал кусками совсем недавно. Это, бесспорно, блестящее сочинение, в котором, однако, немало спорного. Меня коробит явная избыточность религиозных отсылок – во что бы то не стало нужно представить великих поэтов России благочестивыми христианами. Между тем Пастернак для этого амплуа годится не больше, чем Цветаева или Мандельштам. Его православие, расцветшее в поздние годы, по меньшей мере внецерковно. Кстати (это уже не Быков, а сам поэт), христианская или христологическая историософия Пастернака – сперва она как будто приписывается дяде Юрия Живаго, но потом становится ясно, что устами дядюшки вещает сам автор – мне глубоко чужда и, по-моему, не выдерживает критики. Хотя, собственно говоря, с таким рапсодическим философствованием спорить негоже. Ты возражаешь против того, чтобы называть роман символическим, – я с тобой совершенно согласен. У Гончарова в «Обрыве», в конце романа бабушка прямо сопоставляется с Россией, «другой великой бабушкой». Ну и что? Тем более, что видеть в Ларе Антиповой символ России... не знаю. Не получается. Исторический оптимизм Пастернака, так резко отгораживающий его от Ахматовой, даже от Мандельштама. Я вспомнил, что когда-то писал об этом; вот цитата: «Христианский (или якобы христианский) взгляд на историю приводит его к какому-то оптимистическому фатализму, отсюда почти абсурдный замысел “Доктора Живаго”, как он изложен в письме Спендеру 1959 года: “В романе делается попытка представить весь ход событий, фактов и происшествий как движущееся целое, как развивающееся, проходящее, проносящееся вдохновение, как если бы действительность сама обладала свободой и выбором и сочиняла самоё себя, отбирая от бесчисленных вариантов и версий”. Поразительные слова. Это написано после Освенцима, после советских концлагерей, после двух мировых войн, бессмысленных разрушений и бессмысленной гибели многих миллионов людей. Вот чем вдохновилась действительность. Вот что она сочинила». Нехорошо, конечно, было бы связывать это вселенское благодушие с дачным характером поэзии Пастернака и дачным образом жизни. Янович не подаёт признаков жизни, хотя сроки, которые он сам назначил, давно прошли. У меня это как-то связывается с отказом Прохоровой по явно искусственному поводу, с этим нежеланием разговаривать. Нежелание это меня оскорбило. На старости лет я заболел каким-то карикатурным тщеславием. Ведь я столько лет сочинял свои сочинения, не только без всякой охоты кому-то их предлагать, но вовсе не думая о печатании. Надо было знать, с кем имеешь дело. Мы должны быть верны великому завету: искусство – для искусства. Будь здоров, обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
22.10.08 Дорогой Гена! Я получил «Вторую навигацию» – как всегда, впечатление кружкового, чуть ли не семейного издания: все знакомые имена. Твой рассказ я раньше читал, даже, помнится, спрашивал тебя, каким снадобьем мог пользоваться Парацельс, и ты высказал предположение. Я в Утехе, среди прочего, работал над несколькими верлибрами, в Москве, наконец, оформил небольшой цикл. Первый стишок ты уже знаешь, но пошлю тебе все. Название цикла «Вино поздних лет» хочу сделать заглавием всей книги, которая все еще ждет издателя. Как всегда, интересно будет твое мнение. Обнимаю. Твой М.
Вино поздних лет
Выдержанное
вино, зрелый
букет, настоянный
на годах,
Драгоценней
блаженство
сна, бессонница
перед рассветом
–
Терпкий,
выдержанный
букет, растворивший
в себе, вобравший
Вино
в непрозрачном
сосуде. Дрожь
зябкой осенней
лужи,
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM378 Дорогой Марк! Я прочёл только что цикл «Вино поздних лет». Почти все стихотворения понравились мне безоговорочно. Под каждым стоит одна и та же дата: 2008. В таком случае было бы, мне кажется, разумней проставить дату один раз, например, в скобках после заголовка, или в виде подзаголовка, или под последним стихотворением. «Вино поздних лет» – красивый и отвечающий настроению всего цикла заголовок. Антитеза старому роману Бёлля «Хлеб ранних лет», Das Brot der frühen Jahre. Но я бы, может быть, предпочёл, в качестве общего заголовка, «Диалог с Иовом». Трудно выделить какое-нибудь одно стихотворение. Например, прелестная «Весенняя эротика», лирика с чуточку гривуазной иронией. Я впервые отведал березового соку в лагере. В стихотворении «Безнадёжно заело иголку...» есть, по-моему, некоторая несуразность, неточность центральной метафоры. Иголка (в граммофоне или патефоне), собственно говоря, не застревает, то есть пластинка не останавливается. Иначе не было бы этого падаетсдеревападаетсдеревапа. Не было бы кружения или топтания на месте, музыка жизни просто остановилась бы – наступила бы смерть. Под иглой прокручивается испорченная борозда, одна и той же. Об этом говорится в последней строфе, вопреки начальной строфе. «Жизнь на свалке» – лучше, чем в этом стихотворении, о русском литературном интернете не скажешь. В превосходном «Диалоге с Иовом» мне показалась неточной строка «Прозябал бы бездумно, как блаженный тростник на ветру». Уподобление человека тростнику, тут уж никуда не денешься, прочно связано с Паскалем: символ хрупкости, беззащитности. «Но этот тростник мыслит». (L’homme n’est qu’un roseau, le plus faible de la nature; mais c’est un roseau pensant). У тебя же участь человека-тростника противопоставлена, как некое уютное бездумное существование, трагической жизни в бурях эпохи. Если так, то почему же «на ветру». Это стихотворение напомнило мне предисловие к книге прозы, которую я составлял. Посылаю тебе для интереса (см. второе приложение). У меня особых новостей нет. Собираюсь, как я уже писал тебе, полететь в Чикаго 12 декабря, вернуться 12 января. Рассказик «Лев и звёзды» я, уже после альманаха, переделал. Когда-то я занимался Парацельсом, написал статейку о нём и детский рассказ, который я включил в книжку о профессии врача «Необыкновенный консилиум». Это было сто лет назад. Теперь написал заново. Есть известие (вычитал где-то), что Парацельс вылечил баденского маркграфа от кровавого поноса тайным снадобьем (arcanum). По-видимому, это была дизентерия, а лекарство – опийный порошок, опий блокирует кишечную перистальтику. Я перенёс действие во Франконию, у больного крупозная пневмония. Старые врачи – я ещё это застал – знали, что кризис наступает в нечётный день. Я вложил в этот рассказец некую философию, отчего он и попал во «Вторую навигацию». Обнимаю тебя, дорогой Марк. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
23.10.08 Превосходное эссе, дорогой Гена. Конечно, есть перекличка с моим «Диалогом». Начиная его в Москве, я перечитывал «Книгу Иова», но в Черногории читал биографию Пастернака – уточнились доводы оппонентов. И отголоски твоих суждений здесь без труда можно обнаружить – совпадения не случайны. За замечания спасибо, их надо еще обдумать. «Иголку заело», «опять застряла» – привычные бытовые выражения, на буквальном смысле обычно не задерживались. А насчет тростника – ничего пока не приходит в голову. Может, подскажешь, чем заменить? Сам я уточнил строку в «Жизни на свалке», во второй строфе: «Игр, забав, конференций, безопасного секса». Какие тексты должны войти в твое «Избранное», предисловие к которому ты назвал «реквиемом»? Идею «синтетического романа» мы с тобой не раз обсуждали, мне это понятие казалось сомнительным. Рассказы Чехова, писал я, не меньше говорят об эпохе. Как, думаю, и проза твоего сборника. Обнимаю тебя. Твой М.
29.10.08. Дольше обычного нет от тебя вестей, дорогой Гена. (Я писал тебе 23.10.) Надеюсь у тебя все в порядке. Посмотри мою статейку о Гольдштейне. Я послал ее в «Лехаим», там понравилось. М
Б. Хазанов – М. Харитонову
13.11.08 Дорогой Марк, я вернулся сегодня из больницы. Отпишу подробнее немного позже. Статья о Гольдштейне не открывается – может быть, оттого, что название файла набрано по-русски. Сделай для него название на латинице и пошли ещё раз. Обнимаю., твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
14.11.08 Счастлив получить, наконец, весть от тебя. Твой М. [Приложение: Гольдштейн]
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM379 Дорогой Марк, вот я и дома. Проторчал в больнице целых три недели с разными приключениями, меня вытащили на свет Божий, – а ведь казалось, что Лора зовёт к себе, – теперь чувствую себя сносно, надеюсь, что оклемаюсь мало-помалу. Литература моя совершенно замёрзла, пролежав столько времени в холодильнике, и теперь надо её размораживать. Новых проектов, к сожалению, нет, но надо дополнить и переделать одну вещь, которая выглядела законченной, а на самом деле вроде бы требует продолжения. (Некое повествование или психологический этюд о женщине, которая отомстила человеку, недостаточно её оценившему, разрушив его семью). В палате я почитывал тот самый сборник Александра Гольдштейна «Аспекты духовного брака», о котором ты мне писал. Замечателен – но осуществим ли? – призыв вернуться к литературному идеализму, к «пафосу». Странная перекличка с Гришей, котрому я когда-то пытался внушить, что литература избегает прямой речи. Тут можно было бы, продолжая, о многом порассуждать. Прочёл я и «О литературной эмиграции». Эссе почти восхитило меня и оттого, что блестяще написано, и потому, что созвучно моим мыслям. Когда я вещал в кружке, мне то и дело хотелось сказать: не чувствуйте себя пасынками или придатком «метрополии», будьте сами с усами. Литература может быть независимой, даже если она представлена одним человеком. Собственно, литературу всегда репрезентируют одиночки, но мы тут в несколько особом положении, так как пропитаны опытом жизни в другом мире, и это положение, на первый взгляд межеумочное, сохраняется, невзирая на открывшуюся границу, на то, что россияне разъезжают по европам, писатели публикуются там и здесь. Даёт ли о себе знать наш друг Янович? Что ты делал за это время? «Геликон» (русско-немецкая фирма, рассылающая книжки и диски) объявила в последнем выпуске твою книгу «Ловец облаков», цена около 10 евро. Крепко обнимаю тебя, дорогой Марк, жму руку. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
18.11.08 Немного отлегло, дорогой Гена, хотя тревога, конечно, осталась. Плохо представляю себе, как ты один справляешься с бытом, едой и пр. Я так и не понял, открылся ли у тебя мой Гольдштейн. Среди прочего, я там писал, что с его суждениями и оценками можно не соглашаться, к его прозе местами могут быть претензии, но само ее вещество, энергетический заряд языка заразителен. В «Журнальном зале» можно посмотреть обширные фрагменты его последнего романа «Спокойные поля», там есть прекрасные места. «Ловца облаков» я тебе, помнится, посылал по мере написания, на рассказ «Сеанс» ты даже откликнулся превосходным разбором. Последнюю, заглавную повесть ты получил, когда тебе было не до чтения, не знаю даже, посмотрел ли. Могу тебе прислать, если хочешь, всю книжку. В московских магазинах она стоит примерно столько же, сколько и в Германии, но автор может в издательстве купить дешевле. Из 2 тыс. экз. осталось не продано почти за год около 300, не бестселлер, что говорить. Но я этой книгой до сих пор доволен. С Яновичем я связывался неделю назад, у него в октябре были финансовые проблемы, однако он все же надеется выпустить обе наши книги до конца года. Напиши ему сам через недельку-другую. Боюсь, как бы кризис не подкосил «Зарубежные записки», там в первом номере за будущий год собирались печатать меня. Спроси при случае Ларису, дышат ли они еще. В только что вышедшей «Волге» нашей переписки я не обнаружил. Придется и их спрашивать. За три с лишним недели твоего отсутствия на мой электронный адрес не пришло ни одного письма (деловые не в счет). Так что пиши, мой друг, а то совсем никого не останется. Зато наша младшая дочка несколько дней назад родила нам еще одну внучку. Жизнь. Они живут рядом с нами, другая, трехлетняя внучка почти неделю паслась у нас. А я, как всегда, работаю. Обнимаю тебя. Пиши. (Не трудно ли тебе сидеть у компьютера?) Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM380 Ничего, дорогой Марк, живём. Как я справляюсь с бытом? Да очень просто. Раз в неделю приходит жена бывшего нашего Hausmeister’a, часто вместе с мужем, это очень добросовестные и честные люди. Стирка, уборка, разные мелочи – они всё это взяли на себя. Я плачу им ежемесячную зарплату. Они посещали меня и в больнице, привезли меня домой. Твоё письмо о Гольдштейне до меня, конечно, дошло (как и все другие письма), собственно, поэтому я и начал чтение сборника с этюда о литературной эмиграции, о котором ты писал. Теперь надо будет посмотреть фрагменты из «Свободных полей». Увидел в интернете новый номер «Волги», там наших писем нет, и я вспомнил, что новая редакторша говорила мне по телефону о переписке, оказалось, что она не была напечатана, как предполагалось, похоже было, что рукопись затерялась во время междуцарствия. Нашлась ли с тех пор, не уверен; может быть, придётся посылать им заново. Попробуй им позвонить. Что касается Л.С. Яновича, то я был готов к тому, что он не сможет соблюсти срок публикации, им самим указанный в договоре (1 октября), да и вообще этим договорам невозможно доверять. Но я как-то стесняюсь надоедать ему вопросами. Многое в «Ловце облаков» мне известно. Рассказ «Сеанс» я по-прежнему считаю одним из твоих лучших достижений. Ты писал, что московский журнал – «Знамя», кажется, – отверг его; для меня это лишнее доказательство высокого достоинства и подлинной современности этой прозы. Хорошо было бы, если бы ты смог прислать мне всю книгу. Ты спросил о «Зарубежных записках». Журнал финансирует небольшая группа благодетелей, выходцев из России, которые там, в Дортмунде, выпускают ещё немецкий журнал «Partner», нелитературный, целиком отведённый под информацию разного рода, объявления, рекламу и прочее, – видимо, это главный источник доходов. По сведениям, начавшаяся в Германии рецессия привела к сокращению числа подписчиков «Партнера», но всё же субсидии «Зарубежным запискам» продолжаются. Похоже, что благодетелям льстит, что журнал, благодаря усилиям Ларисы Щиголь, стал известен и обрёл некоторый престиж. Но они по-прежнему крайне скупы. У журнала довольно много подписчиков в разных странах, хотя, конечно, – как может быть иначе – он нисколько не окупает себя. Лариса работает бесплатно, за всё нужно бороться. Только что, как я узнал, сдан в печать последний номер этого года, она принимается за следующий, который, насколько мне известно, тоже уже скомпонован. Так что есть все основания ожидать, что ты будешь опубликован. Л. Щиголь ценит тебя. Сергей Чупринин выпустил третий том своего справочного компендиума – «Литература русского Зарубежья». Насобирал умопомрачительное количество писателей в самых неожиданных странах. Я эту книгу ещё не видел, обещали привезти. То, что журнал «Знамя» опозорил себя, напечатав Фанайлову, кажется, произошло помимо главного редактора; там заправляет всем Наталья Иванова. Вот дураки. Крепко жму руку и обнимаю. Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
19.11.08 Гена, похоже, ты не заметил в моем письме от 14.11 приложенную повторно статью о Гольдштейне, (в прошлый раз она у тебя не открылась). Посмотри. С «Волгой» вел переписку ты, я только составил подборку и переслал тебе. Свяжись с ними сам, я там никого не знаю. Обнимаю, твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
19.11.08 В самом деле. Что за чертовщина. Почему-то не заметил приложение к письму от 14-го. Сейчас распечатал, напишу тебе немного позже.
CharM381 Дорогой Марк, пишу тебе, так сказать, внеочерёдно. Я никак не мог созвониться с «Волгой», наконец, послал e-mail на адрес Анны Сафроновой и получил от неё ответ. Вот он: Дорогой Борис, добрый день. С "Волгой" утряслось таким образом: министерство печати и информации издает журнал "Волга 21 век" на деньги бюджета, а наш коллектив от них ушел и издает просто "Волгу", без приставок. Наши новые номера (1,2 и 3) вы можете посмотреть в Журнальном Зале. Как вы понимаете, забрать в новую "Волгу" рукописи, присланные в "Волгу21", я не имела юридического права -- во всяком случае, без согласования с авторами. Времени на это согласование у нас не было, разрыв с администрацией происходил во взрывном порядке. Мои искренние извинения. Нынешний журнал "Волга 21 век" -- это чисто административный проект областного уровня, имеющий отношение к политике, но не литературе.Это такая очередная попытка использовать славу журнала, которую он завоевал в конце 80-х и начале 90-х, в каких-то иных (нелитературных) целях. У нас же продолжает работать старая редакция -- Сергей Боровиков, Рома Арбитман, Алеша Слаповский, я и др., и мы поддерживаем творческую политику прежней "Волги". Наша "Волга" по-прежнему есть в ЖЗ и -- небольшим тиражом -- на бумаге. К сожалению, гонораров мы заплатить не в состоянии. Если такие обстоятельства вас не смутят -- присылайтесь. Мой моб. []
Отсюда следует, как я и предполагал, что наша переписка сгинула в огне бюрократической войны. Но переписка в том виде, как ты её подготовил, хранится у меня в компьютере, и я могу теперь послать её непосредственно Сафоновой. Согласен ли ты? Или хочешь ещё раз просмотреть текст (если он у тебя есть)? Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
21.11.08 Гена, публикация без гонорара меня как-то не очень вдохновляет. Подожди немного. Я сейчас отослал подборку в НЛО, посмотрим, что они скажут. М
Б. Хазанов – М. Харитонову
21.11.08 Хорошо, посмотрим. Хотя я не очень верю в НЛО. Прохорова недоступна, а ведь только она одна решает. Какой там к чёрту гонорар, никто никаких гонораров не платит. Вдобавок они меня почему-то не любят.
CharM382 Дорогой Марк, становишься чуть ли не мистиком. Рассказ (под названием «Преодоление литературы»), который я сейчас почти уже переработал, был закончен как раз накануне перед этим кровотечением и начинался словами: «Смерть подступает. Смерть, быть может, совсем близко». И вот тебе – бац! Погода сквернейшая, и я почти не выхожу. А надо бы всё-таки подышать свежим воздухом. О «Волге» я тебе сегодня написал. Посмотрим, что скажет m-me Прохорова. Если вообще откликнется. Что до гонорара, НЛО – люди богатые, так что вряд ли станут платить, даже если (во что я мало верю) напечатают нашу переписку. Гиблое дело. Когда-то мой брат Толя в Москве получал за мои публикации в «Октябре», «Дружбе народов» и пр.; бедные журналы всё-таки что-то платили; но и это, по крайней мере в моём случае, прекратилось. Не говоря уже о нынешнем финансовом кризисе. Всё же мне не хотелось бы прерывать отношения с «Волгой». Это благородный журнал. Может быть, пошлю им, пока суд да дело, какую-нибудь мелочь. Ты написал прекрасную статью об Александре Гольдштейне. Его книга лежит у меня на столе. И вообще хорошо, что будет напечатан (или уже напечатан?) развёрнутый аналитический отзыв о Гольдштейне. Не думаю, чтобы кто-нибудь из пишущих в московских журналах о литературе удостоил вниманием его творчество. Что им Гекуба? Да, пожалуй, и не по зубам. В 7-м номере «Нового мира» есть замечательная статья Юрия Каграманова «Прошлое страстно глядится в грядущее». Посмотри её. Что ты поделываешь, чем занят? Обнимаю, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
26.11.08 Дорогой Гена! Нашу переписку я послал в НЛО на имя знакомого редактора, позавчера он мне написал, что находится на конференции в США, вернется 28-го, тогда ответит. Как ты помнишь, этот текст вначале предназначался «Зарубежным запискам», но там нынешний год оказался занят твоим романом. Если ты ничего не планируешь у них в следующем году, можно будет вернуться туда. Ну, и «Волга» остается запасным вариантом. У меня к русским гонораром другое отношение, чем у тебя. Ты можешь жить на пенсию, пусть небольшую, с разными добавками, я нет. Почти 40 лет ухитряюсь кормиться только литературным заработком, нигде не служа и не будучи при этом в свое время членом СП. До сих пор считаю вершиной своей карьеры день 28 октября 1969 года, когда родилась моя средняя дочка, я в этот день ушел из редакции, где работал, и больше в нее не вернулся. Приписался к Профкому литераторов ради справок для милиции, пробавлялся литературной поденщиной, клевал по зернышку и счастлив был возможностью свободно распоряжаться своим временем. Вот, только что привез из поэтического журнала «Арион» 348 руб. за напечатанную там «Долгую жизнь поденки», 10 евро, хватит на две-три бутылки неплохого вина, зачем отказываться? До последнего времени я еще и детям помогал, грех жаловаться. У меня сейчас этап усердной работы, пишу, пока пишется. В интернетовском «Журнальном зале» с восхищением начал читать прозу Ирины Гольдштейн, вдовы Александра. Чувствуется, что она много у него переняла, заряжена тем же импульсом, но при этом достаточно самостоятельна – и какая сосредоточенность взгляда, насыщенность и энергия языка! Сколько остается повсюду не замеченного, и не только нами! Напечатаемся в той же «Волге», и кто прочтет? Хоть бы на бутылку-другую заработать. Я написал Ирине о своем восхищении, послал на адрес редакции. Надеюсь, ты уже немного оправился, выходишь на улицу. У нас слегка припорошило, но снег, думаю, еще растает. Будь здоров. Обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM383 Дорогой Марк, вот уже и эта нумерация приближается к четырёмстам. Сейчас утро, на дворе слабый мороз, яркое солнце; я открыл почту и увидел твоё письмецо. Надо бы заняться делом (каким?), но хочется поговорить. Я обратил внимание на твою фразу: «Напечатаемся в той же “Волге” – и кто прочтёт?..» Кто? Никто. Теперь и твой подразумеваемый ответ совпадает с тем, какой я мысленно давал себе всегда. Гробовое дело, а мы по-прежнему им занимаемся. Всё-таки удивительно, что тебе, хоть и скудно, хоть и с великими усилиями, столько лет удавалось существовать на литературные заработки. Я давно уже привык к тому, что, по крайней мере за вещи, публикуемые по-русски, никто никогда ничего не платит. Исключением могли быть разве дишь гонорары в «Зарубежных записках», но и они ничтожны. Я возражал против печатания моего романа в журнале, который выходит раз в квартал, вдобавок относительно небольшим объёмом. Но здесь нашлись люди, которые расхваливают этот роман. Почти одновременно он вышел отдельной книгой, на которую в России никто не откликнулся; сомнительно, чтобы её вообще читали. Но я проникся фатализмом. Я всегда говорил себе: так и должно быть. Это было похоже на «зелен виноград», на смирение паче гордости, старание сочинителя утолить уязвлённое самолюбие и т.п., но ведь так оно и есть на самом деле: было бы в высшей степени подозрительно, если бы подобное сочинение пробудило в литературном сообществе, каким оно сложилось ныне в нашем отечестве, сколько-нибудь внятное эхо. Было бы странно и опять же подозрительно, если бы наши изделия приносили доход. В моём же случае жадность издателей, инстинкт жуликов, который говорит им, что от этого автора ждать чего-либо путного – как от козла молока, дополняется особым отношением к эмиграции: это люди, отвернувшиеся от России ради богатой жизни за границей, а мы тут... За твою статью в «Арионе» тебе заплатили 10 евро. И на том спасибо. (Кстати, на «две-три бутылки неплохого вина» этих денег здесь не хватит. Приличные вина начинаются с 18-20 € за бутылку). За публикацию переписки в НЛО – если напечатают, – вовсе получишь шиш. Гордись! Это знак качества. Избранности, если угодно. Короче говоря, всё так и должно быть. Я тоже для себя отметил «Книгу дыхания» Ирины Гольдштейн. Ещё одно произведение, в совсем другом роде, по-моему, заслуживает внимания: «Бренд» 25-летнего дебютанта Олега Сивуна в «Новом мире» № 10, с подзаголовком «Поп-арт роман». Но это вовсе не роман, это и не публицистика, больше подошёл бы, вероятно, «физиологический очерк», как понимали этот жанр в XIX веке. Но опять же с многими оговорками. Вещь бессюжетная, но своеобразно структурированная, каждая глава – об отдельном «бренде»; это может быть всё что угодно: чрезвычайно модный, у всех на устах, полусумасшедший – а может, и себе на уме – художник, кукла Барби, покорившая весь мир, вообще любой модный «имидж», самая известная авиакомпания, самый тиражный иллюстрированный журнал и т.д., – «роман» можно было бы продолжать до бесконечности. Подобие гигантской зеркальной витрины, в которой мелькает отражение внутреннего героя, почти неотличимого от автора. Это человек без прошлого и без будущего; прошлое неинтересно и забыто, о будущем незачем, а главное, некогда гадать; он целиком поглощён, точнее, порабощён сегодняшним днём. Он вертится, как на карусели, в суперцивилизованном мире самоновейших потребительских товаров, дизайна, заменившего искусство, слепящей рекламы, оглушительной музыки, стандартного комфорта и соблазнительных услуг. Человек, каким его понимает и принимает художественная литература, человек с его внутренней жизнью и реальными заботами – в этом мире и, следовательно, в этом произведении отсутствует, его место занял плоскостный массовый человек, вместо подлинной жизни – сверкающая поверхность, за которой, собственно, ничего нет. Почитай, если будет время. Вещь, проникнутая чрезвычайно живым, молодым, непосредственным чувством сегодняшнего одномоментного дня, и по-своему очень талантливая. Миша Блюменкранц просит тебя что-нибудь дать для альманаха – хотя бы ту же нашу переписку. Если её поместить во «Второй навигации» (конец весны или начало лета), публикация ничему другому не помешает. Обнимаю тебя, дружище. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
1.12.08 Дорогой Гена, вот ответ, который я получил сегодня из НЛО:
Дорогой Марк Сергеевич, я прочитал новую порцию Вашей переписки с Б. Хазановым. К сожалению, боюсь, что ни в "НЛО", ни в "НЗ" это опубликовать не получится: для нынешнего "НЗ" это слишком "литературоцентрично", для "НЛО" не подходит по другим причинам: часть тем, которые Вы и Б.Х. обсуждаете в переписке, у нас в журнале уже обсуждалась довольно подробно, кроме того, некоторые вполне интересные мысли оказываются, извините, "смазаны" контекстом, которое вы задаете: так, на мой взгляд, серьезно обсуждать невменяемые статьи Анны Кузнецовой и принимать их за какой бы то ни было "глас народа" – значит делать рекламу этой критикессе, которая известна своими агрессивно-хамскими нападками на НЛО и на моих личных друзей (в частности, Дмитрия Кузьмина). Однако вторая часть файла, а именно Ваша полемика с Геннадием по поводу того, как история ХХ века может быть представлена в романе, мне представляется весьма интересной, и я хотел бы обсудить с коллегами возможность публикации этого текста в одном из дружественных журналов. Аналогичная просьба – про стихи. Разрешите ли? С уважением – Илья
Я ответил: пусть показывает, кому сочтет нужным. И ты пока тоже решай, как сочтешь нужным. Можно вернуть в «Волгу», можно постучаться опять в «Зарубежные записки». Сохранятся ли они в будущем году? Янович, как ты знаешь, написал мне, что его планы выпустить наши книжки «сдвигаются на конец года». Вот он уже приближается. Можешь тоже спросить, не подкосил ли его издательство кризис. У нас он только начал разрастаться. На той неделе по телевидению выступал Гриша Померанц, в программе «Школа злословия», после полуночи, я не смотрел. На радио «Эхо Москвы» повалили восторженные отклики: наконец-то увидели и услышали что-то настоящее, какой замечательный человек! Я рад за него. Возможно, Миша Блюменкранц сделал запись. Ему нашу переписку, разумеется, можешь отдать. Где-нибудь, да увековечат. Я посмотрел «Бренд», который ты мне рекомендовал, действительно, любопытно. Сам я сейчас на постороннее чтение не отвлекаюсь – работаю. Обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM384 Дорогой Марк, боюсь, что финансовый кризис ударил-таки по Яновичу, и наши книжки запросто могут погореть. Во всяком случае, на «конец года» рассчитывать не приходится. Может быть, на конец 2009 года? Я видел (по интернету) передачу «Школа злословия» с Гришей. Вопреки обыкновению, вопреки угрюмо-зловещему виду Татьяны Толстой, обе тётки пощадили Гришу, напротив, встретили его подчёркнуто уважительно. В сущности, получился монолог. Мне выступление Гриши очень понравилось; рискну добавить (хоть и нехорошо так говорить), что неприсутствие Зины очень способствовало этой удаче. Как-то раз я видел по телевидению большую передачу – совместное выступление Гриши и Зины. Это было удручающее зрелище. Всё что тебе написал редактор НЛО, по-видимому, справедливо. Но отказ не был для меня новостью, я его ожидал. Впрочем, я с тобой согласен: пускай делают с этой перепиской что хотят, лишь бы не правили. Замечательна ссылка на «литературоцентричность» как на отрицательную черту; по-видимому, имеется в виду либо литературность наших писем – проще говоря, то, что они написаны правильным языком, – либо то, что корреспонденты всецело сосредоточены на литературе. Но ведь это письма литераторов. Редактор как будто не подозревает о том, что эпистолярное творчество писателя – это особый литературный жанр, во всяком случае, тяготеет, хотя бы и вопреки намерениям пишущего, к тому, чтобы стать продолжением его творчества. Достаточно вспомнить переписку Андре Жида с Полем Валери, письма Т. Манна, переписку Юнгера с Карлом Шмиттом и так далее. Не говоря уже о Флобере. Правда, в нашей литературе это – малоразвитая линия, а уж в советское время и вовсе заглохшая (как скучно, например, читать переписку Чуковского с дочерью); всё же можно вспомнить такие любопытные документы, как письма Фадеева, которые он посылал подруге юности незадолго до самоубийства, письма Пастернака или – совсем другой случай – письма Довлатова. И ещё одно касательно ответа, который ты получил. Кажется, что для редактора письма – это нечто о чём-то. Личность пишущего его не интересует. Между тем письма, как бы ни были они «литературны», – это сугубо личные документы. Другой вопрос, заслуживает ли внимания личность писателя Харитонова или писателя Хазанова. С точки зрения редактора, не заслуживает. Я сижу дома (один раз только рискнул вылезти в концерт), так как пищеварительный аппарат всё ещё не адаптировался к последствиям операции. Это может продолжаться неопределённо долгое время. В остальном чувствую себя удовлетворительно. Но с литературой – кризис: как-то ничего не ладится. Мне хочется написать нечто неопределённое, небеллетристическое. У меня постоянное чувство – то ли парализующее, то ли, напротив, стимулирующее, – что, как бы мы ни оценивали текущий литературный процесс в России, я из него выключен. Похоже, что и ты выключен. Жму руку, обнимаю. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
7.12.08 Дорогой Гена, у нас третий декабрь подряд бесснежный, теплый, да и по всей Европе такой. Жаль, что нельзя ходить на лыжах. Работа сейчас полумеханическая: переношу в компьютер заготовки с листков, новых идей мало. Насчет «литературного процесса» – я, признаться, плохо представляю, что это такое. Никогда не чувствовал себя в него «включенным». Наслаждался возможностью писать, как могу, о чем хочу, и даже кормиться этим несравненным, счастливым занятием. Можно ли было думать когда-то, что практически все написанное окажется опубликовано, да еще на разных языках? (Кроме книжки стихов, но многие напечатаны в журналах). Разные люди прочли, были какие-то отзывы. Вспомни, какие слова о тебе были сказаны совсем недавно – с поправкой на юбилейный жанр, грех жаловаться. Что значит «выключен из процесса»? Вспомни, кто представлял этот самый процесс лет двадцать назад – много ли имен осталось? А твой «Час короля» остался надолго, это многого стоит. Твоя готовность полемизировать с некой Кузнецовой у моего корреспондента вызвала гневную отповедь, (а у меня в свое время иронию), теперь ты решил полемизировать с ним. Напрасно. Слишком «литературоцентричной» наша переписка показалась ему для «Неприкосновенного запаса», этот журнал действительно не литературный, а культурно-политический, социально-экономический. А насчет «особого отношения к писателям-эмигрантам», которым якобы руководствуются наши издательства и редакции, я не раз пытался тебя разуверить. Многих здесь печатают охотней и приветствуют больше, чем живущих в стране. Можно перечислить десятки имен: Михаил Шишкин (Букеровский лауреат), Дина Рубина, Игорь Губерман, Леонид Гиршович, Юрий Малецкий, Наталья Горбаневская, Олег Юрьев, Лев Лосев, Давид Маркиш, Бахыт Кенжеев, Саша Соколов, Петр Вайль, Александр Геннис, (эссеистическую книгу которого только что бурно приветствовала пресса)... да не в перечислении дело. Мнительность это. Если у тебя что-то опять планируется в «Зарубежных записках», предложить им наш текст снова, видно, нельзя. Подтвердилось ли, что они продолжат существование в будущем году? У нас тучи все сгущаются. Будь здоров. Обнимаю. Твой М. Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM385 Только что получил письмо от тебя, дорогой Марк, и, как видишь, тотчас «вдохновляюсь порывно и берусь за перо», как говаривал незабвенный Игорь Северянин. Я всегда жду твоих писем, они давно стали частью моей жизни. День сырой, тусклый, тоскливый – вчера и сегодня погода не лучше, чем в Москве. Через одиннадцать дней годовщина смерти Лоры. Сегодня воскресенье, второй Адвент. Кругом затишье. Ты спросил о «Зарубежных записках». Нет, на следующий год выпуск журнала, кажется, гарантирован, несмотря на то, что благодетели (как их называет Лариса Щиголь) тоже терпят убытки от финансового кризиса. Тираж 16-го номера отпечатан, но ещё не разослан, в Журнальном зале пока ещё не появился. Там должны быть две моих небольших (и бородатых, как старые анекдоты) повести. Это уже не совсем хорошо: всё время одни и те же авторы, какой-то подозрительный междусобойчик. Впрочем, хоть и «зарубежные», но в каждом номере много авторов из России. Я сейчас взглянул в интернете на моё предыдущее письмо; ты, конечно, прав, перечисляя писателей, которым пребывание за границей не мешает печататься и встречать благосклонный приём в России. Очень может быть, что я мнителен – какие-то домыслы, предрассудки, то да сё. Да и трудно не поддаться скверному впечатлению от бесчисленных православно-патриотических, антизападных и антиамериканских заклинаний, которые доносятся оттуда. Что касается Анны Кузнецовой (отнюдь не «некой»: она тоже, хоть и маленькое, но начальство), то я вообще забыл о том, что она попала в нашу переписку. Всё это дела давно минувших дней, давно уже я потерял всякую связь с журналом «Знамя». Кроме того, я не совсем понимаю, почему переписка попала в «Неприкосновенный запас», причём тут «Запас». Я-то думал, что речь идёт о журнале «НЛО». Литературный процесс... Мне всегда казалось, что это понятие, искусственная конструкция, создаваемая критиками, однажды возникнув, парадоксальным образом превращается в нечто существующее на самом деле. Другой вопрос, как его сформулировать, определить его содержание применительно к нынешнему дню литературы. Я мало читаю, но всё-таки слежу за именами и книгами. И у меня складывается довольно отчётливое представление о некотором процессе, об этом колышащемся, куда-то влачащемся сообществе, о вовлечённости самых разных писателей в этот общий поток. И когда я писал, что не чувствую себя «включённым», это не было ни смирением паче гордости – самоуничижительной похвальбой, ни жалобой. Это просто факт, который и нужно принять как факт. Вообще же говоря, индивидуализм и даже сугубый индивидуализм – естественное свойство писателя: на то он и писатель. Говорю не только обо мне, но и о тебе. На-днях я смотрел (не слишком частое приключение для меня) московское телевидение, кажется, РТЛ-Планета, последние известия, почти целиком отведённые скорбному событию – кончине патриарха. Дырявая биография, заставляющая даже тех, кто ничего не знает и ни о чём не слышал, догадываться о небезупречном прошлом предстоятеля Русской церкви. Лживое, лицемерное, слащавое, до невозможности ханжеское, с бесконечными поминаниями Господа, выступление Никиты Михалкова, который вполне и окончательно обрёл себя в амплуа народно-государственной бляди. Жму твою лапу. Твой Г.
CharM386 Дорогой Марк! Наш роман с «Волгой» продолжается, вчера и сегодня получил два письма от Сафроновой, и сейчас отпишу тебе всё по порядку. Сегодня тёмный бесснежный день, в четыре часа уже почти вечер. Даниэль Баренбойм играет двухчастную сонату опус 90 Бетховена, ту самую, волшебную вещь, о которой Шиндлер пишет: «Als Graf Lichnowsky jene Sonate mit der Dedikation an ihn zu Händen bekam, wollte es ihn bald bedünken, als habe sein Freund Beethoven in den beiden Sätzen (...) eine bestimmte Idee ausspechen wollen. Er säumte nicht, Beethoven darüber zu befragen (...). Er (Бетх.) äußerte sich sofort unter schallendem Gelächter zu dem Grafen, er habe ihm die Liebesgeschichte mit seiner Frau (Лихновский перед этим женился против воли своей родни на актрисе) in Musik setzen wollen, und bemerkte dabei, wenn er eine Überschrift wolle, so möge er über den ersten Satz schreiben: “Kampf zwischen Kopf und Herz” und über den zweiten: “Konversation mit der Geliebten”». Я когда-то написал новеллу, которая называлась «Klaviersonate op. 90», ни одна душа на неё не обратила внимания, и мне было обидно за Бетховена. Это так, необязательное предисловие. Ты писал мне, что надо приостановить печатание нашей переписки в саратовской «Волге», я так и сделал. Но не хотел терять связь с журналом и послал им взамен наших писем одну повесть, которую сочинял в Чикаго. Она почему-то не дошла, я послал вторично. И вот вчера получаю следующее письмо:
Борис, огромное спасибо, получили и напечатаем в ближайшем же номере. Все ваши инструкции будут, разумеется, соблюдены. Но вот что нас тревожит. Вы пишете о том, что уже отправляли нам эту вещь, и сейчас шлете повторно. Мы тщательно проверили все получения от вас -- нет, ничего не было. Не могло ли случиться так, что текст "уехал" в "Волгу-21 век", на их адрес? Нам бы очень не хотелось такого положения. Сердечно просим вас проверить это обстоятельство, чтобы ни нам, ни вам не попасть в неловкую ситуацию. Они ведь опубликовали ваши "беседы", как мы недавно узнали. О чем искренне сожалеем -- в их контексте лучше не появляться. С уважением и надеждой на скорый ответ Анна Сафронова
На что я ответил:
Дорогая Анна, спасибо за положительный ответ. Считаю для себя за честь публиковаться у Вас. Но Ваше письмо меня несколько смутило. Нечего и говорить о том, что с «Волгой-XXI век» у меня нет ничего общего; этот журнал для меня не существует. Я просмотрел мою электронную почту. Все мои письма к Вам и повесть «Плюсквамперфект и другие времена» (дважды: 25. XI и 7. XII) я посылал на тот единственный адрес, который у меня есть и который указан в Журнальном зале:[] Почему первый раз, 25 ноября, моя повесть до Вас не дошла, а второй раз, отправленная по тому же адресу, дошла, – не могу понять. Вы пишете, что текст мог попасть в «Волгу-XXI век». Но тогда они должны были бы ответить автору, а я от них ничего не получал, да и адреса их я не знаю. Вы пишете также, что там опубликованы наши «беседы» (переписка с Марком Харитоновым?). Об этом я слышу впервые, никто меня об этой публикации не извещал. Какая-то чертовщина. Во всяком случае, если «Плюсквамперфект» по какой-то причине действительно у них оказался, я готов написать Вам – если нужно – официально, что предоставляю единственное право публиковать эту повесть Вашему журналу. Подтвердите получение этого письма. Жму Вашу руку. Борис Хазанов
Сегодня пришёл её ответ:
Дорогой Борис, слава Богу. Мне очень жаль, что повесть не дошла к нам в первый раз, не понимаю, почему. Повесть поставим в ближайший же номер. Да, а ребята из "Волги 21 век" с авторами не привыкли церемониться. Ваша публикация стоит у них в номере 9-10, среди местного графоманского хлама. Очень жаль. Мы нашли их координаты: электронный адрес: volgamedia@renet.ru. Их сайт www.saratov-media.ru Вот я Вам даже этот их номер целиком попробовала прикрепить, не знаю, откроется ли у вас. Да и, наверное, не стоило Вас расстраивать. Бог с ними Ваша Анна Сафронова
Там теперь существуют два журнала: «Волга» и учреждённая начальственной администрацией «Волга-XXI век». Я открыл приложение и, кроме того, нашёл этот XXI век в интернете. Действительно, наша с тобой переписка напечатана в номере, указанном Анной Сафроновой. Они её добыли из каких-то закромов. Но я думаю, что эта публикация тебе не помешает, журнал отсутствует в Журнальном зале и вообще никому не известен. Что касается упомянутой повести, которую получили в «Волге», хочу, воспользовавшись случаем, тебе её послать. Правда, она довольно длинная. Вдобавок в ней повторяются многие прежние, известные мотивы. Из чего следует, что автор безнадёжно погряз в прошлом. «Зарубежные записки» № 17 вышли, там моих текстов не оказалось, отложили на потом, и к лучшему. В «Новой газете» от 10 дек. большая и весьма интересная статья Юрия Афанасьева «Мы – не рабы? Исторический бег на месте: “особый путь” России». Читал ли ты её? Обнимаю тебя, дорогой Марк, будь здоров.
М. Харитонов – Б. Хазанову
11.12.08 Дорогой Гена! Действительно, занудливая история. Я думаю, эта публикация не помешает нам обоим предложить тот же текст кому-нибудь еще. Разве что они нам все же уплатят. Как ты знаешь, меня интересуют только деньги. Не попробуешь ли ты, как человек, пославший им наш труд, с публикаторами связаться? Для дальнейшего дай им мой электронный адрес, телефон, я сообщу им, куда перечислить законный наш гонорар, потом с тобой поделюсь. А там леший с ними. В интернете мне журнал найти пока не удалось. Как хоть озаглавлена публикация? Твою повесть я, конечно, еще прочесть не успел. К разговору о «литературном процессе». Я когда-то писал тебе о романе Маканина «Асан», свое первое впечатление сопровождал оговоркой: «Судить пока рано, и надо еще послушать мнение людей воевавших». Недавно в «Новой газете» появился отзыв участника чеченской войны, ты, возможно, его видел. Он для меня сильно «дезавуировал» роман, если можно так выразиться. Между тем «Асан» уже получил премию «Большая книга», 5 миллионов (руб.), кажется. И почти одновременно Букеровскую премию получил роман некоего Елизарова «Библиотекарь», наш добрый знакомый А. Немзер не захотел о нем даже писать «из брезгливости». Но «литературный процесс» – видимо, вот это? Можно, конечно, говорить о других ориентирах, о «высшем суде». Вопрос, насколько ты совпадаешь со временем, а значит, оказываешься воспринят. Тоже немало. Читал ли ты в журналах новые романы Битова, Мелихова, Королева? У меня они вызвали чувство недоумения. В новых «Зарубежных записках» роман А. Курчаткина. Может, скажешь свое мнение, пока я не начал читать? Перенос твоей публикации в этом журнале можно понять, три номера из четырех уже были тобой в этом году заполнены. Появились свидетельства, что разрастающийся кризис затронул уже и книжную отрасль. Издательство «Время», которое вроде не прочь было переиздать моих «Двух Иванов», объявило о сокращении издательского плана. Я пока им не звоню. У Яновича вряд ли лучше. Но все же спроси его. Будь здоров. Обнимаю тебя. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM387 Дорогой Марк, если я буду такими темпами тебе писать, то, чего доброго, доберусь к Новому году до четвёртой сотни. Сегодня проснулся (как всегда, очень рано), – всё бело, деревья в белом уборе, всё очень красиво и напоминает детство, когда первый снег был радостным событием. Я написал вчера в редакцию «Волга XXI век», как ты просил. Сообщил им твой и свой электронный адрес, номер телефона, напомнил о гонораре, попросил прислать экземпляры журнала с нашей перепиской. Откликнутся ли они, Бог знает. Вряд ли. Повесть А.Курчаткина (о которой ты спрашиваешь) в последнем, 16-м, номере «Заруб. записок», только что прибывшем, я успел только просмотреть, язык показался мне несколько избыточным, но судить об этой вещи я не могу. Не знаю, прочту ли её. Но в этом же номере есть действительно превосходные, на мой взгляд, рассказы Арсения Березина. Упомянутых тобой последних романов Битова, Мелихова, неизвестного мне Королёва я не читал, да и вряд ли найду время прочесть. Я как-то – вообще – отучился читать. Некоторые другие вещи, встретившие живой отклик, немедленно увенчанные более или менее престижными наградами, в самом деле вызывают недоумение, и я не знаю, чему приписать это чувство: распространившейся, как эпидемия, порче вкусов и потере критериев в российском литературном мире – или собственной моей глухоте, нежеланию прислушаться ко всему новому, эмигрантскому отчуждению от страны? Это отчуждение, конечно, присуще не только мне. Одна приятельница, журналистка, побывавшая недавно в Москве после очень долгого отсутствия, поделилась своим двойственным впечатлением: неожиданная чистота улиц, красота восстановленных или отремонтированных зданий, необыкновенно вкусная еда в не слишком даже дорогих ресторанах, а вместе с тем – грубость и дикость уличной толпы, обилие вульгарных, топорных физиономий, базарные голоса, ужасный язык, какое-то всеобщее охамовление. Поэт, старый товарищ, после своей поездки в Питер – город, с которым он связан всем своим существом, – отзывается о нём, а заодно и обо всей стране, так, что больно слушать. Оба вернулись полубольными. Я думаю что тебе, при всех тяготах повседневной борьбы за существование, всё-таки повезло: ты живёшь обособленно, пишешь, не сообразуясь ни с кем и ни с чем, не толкаешься в пошловатых тусовках, живёшь в местах, близких к природе Приходят вести о том, что финансовый кризис уже успел больно ударить по нашему отечеству – государству с весьма шаткой экономикой, относительная стабильность которой поддерживается лишь торговлей сырьём и устарелым вооружением. При этом ассигнования на военные нужды выросли чуть ли не на одную треть. Боюсь, что кризис не прошёл мимо нашего друга Яновича; ясно, по крайней мере, что он не сможет выпустить книги не только в ближайшие месяцы, но, пожалуй, и позже. Но звонить ему, напоминать о себе я как-то стесняюсь. Моё отношение к литературе, а следовательно, и к литературному процессу, некоторым образом платоновское. Я представляю себе литературу как некое сверхбытиё или даже сверхсущество, оно живёт над нами и диктует нам свою волю, хотим мы этого или нет, оно существовало до нас и переживёт всех нас. И то незаметное и непреклонное, что конструируется литературными критиками, чтобы затем превратиться в объективный факт, представляет собой в каком-то ином измерении не что иное как жизнедеятельность сверхсущества – литературы, – можешь смеяться над этими умствованиями. Букеровская премия, какой-то там Елизаров... Да, и это – малая струйка литературного процесса. «Вопрос (пишешь ты), насколько ты совпадаешь со временем, а значит, оказываешься воспринят». Но литература – сама себе время, литература (это замечается не сразу) сама создаёт это пресловутое «время». А то, что называлось временем, отсыхает прежде, чем опадут, как листья дерев, листки календаря. Обнимаю тебя, твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову 16.12.08 Дорогой Гена, представь себе, пришло из «Волги» письмо, спрашивают, по какому адресу прислать экземпляры и гонорар; я дал свои координаты. Между прочим, пишут, что пытались с тобой связаться еще до публикации, видимо, не сработала электронная почта. В другой «Волге» с энтузиазмом приняли твой рассказ – это хорошо; кто тебя не читал, наконец, почитает. Мне рассказ показался вариацией давно известного, ты и сам об этом предупреждал. Университет, влюбленность, беседы на темы античности, пассажи о времени и стране, арест, возвращение, встреча. Новым оказался разве что университетский доцент, который по совместительству работает майором-следователем на Лубянке – не берусь судить, насколько это правдоподобно. Да литературное озорство – персонаж по имени Борис Хазанов. В последней «Иностранной литературе» меня заинтересовали три отклика на роман Джонатана Литтелла «Благоволительницы». Еще в прошлом году Жорж Нива прислал мне свой французский текст о нем “Les Erinyes de Littell”. Американец еврейских кровей, живущий в Испании, написал по-французски 900-страничный роман от лица немецкого эсэсовца. Заглавие подразумевает греческих Эринний, которых называют также Эвменидами, то есть Благоволительницами. Мне кажется, тебе это тоже может быть интересно, посмотри в интернете. Роман мне, увы, недоступен, русского перевода не предвидится, но немецкий, как я понял, есть. Приближается годовщина ухода Лоры. Мне тут можно только помолчать. Обнимаю тебя. М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM388 Вот уж, действительно, странность, дорогой Марк: они откликнулись. Так почти никогда не бывает. Если же пришлют гонорар, оставь его себе, не надо делиться. Отклики на роман Дж. Литтелла – я тоже обратил на них внимание. Хотелось бы, конечно, если не прочесть роман целиком, то хотя бы полистать. Кстати, Клаус Гарпрехт (Harprecht), автор одного из двух других откликов, не в «Иностр. литературе», а на странице Литтелла в интернете (где Гарпрехт перечисляет тех, кого считает литературными образцами или предшественниками Литтелла: «божественный маркиз» де Сад, «парадный педераст» Жан Жене, Жорж Батай, Луи Селин, чуть ниже упомянут и Эрнст Юнгер), выпустил несколько лет тому назад гигантскую, сверхподробную биографию Томаса Манна. Я о ней писал, она стоит у меня на полке. Посмотри его отклик. Я вспоминаю две вещи, тоже написанные от имени палача из рядов СС: некогда нашумевший роман Робера Мерля «Смерть – моё ремесло» (я читал его в деревне, году в 62-м) и замечательную новеллу Борхеса «Deutsches Requiem»). Твоё письмо с замечаниями о рассказе (или, пожалуй, повести) «Плюсквамперфект...» заставило меня снова задуматься. Конечно, первая мысль, когда рассказа ещё не существовало, была: я повторяюсь. Буксую, жую одно и то же. Патогномоничный симптом старости – невозможность избавиться от призрачного, преследующего, как тень Банко, прошлого, и даже не столько реального, бывшего «на самом деле», «автобиографического» прошлого, сколько полупридуманного, литературного, однажды уже сконструированного. Собственно, об этом – о том, что это уже было написано, – говорится в самой повести (в начале 3-й главы). Но у меня были и оправдания – если угодно, контраргументы, о которых я могу сказать несколько слов, если это интересно. Нетрудно было заметить, что я вообще вращаюсь в одном круге – время от времени возвращаюсь к одним и тем же темам и ситуациям; для меня было важно подсвечивать их с разных точек. В этом прошлом скрывалось то, что можно было высветлить лишь по частям, подступаясь к нему каждый раз заново. Так роют сеть туннелей, копая с разных сторон. И мне казалось, то я каждый раз открываю нетронутые пласты. Что касается «Плюсквамперфекта», то мне сейчас представляется, что там есть своя особая мелодия, существенная не только для той, ныне так стремительно забывающейся эпохи. Я понимаю: её выщелушивание огрубляет замысел. С другой стороны, она остаётся более или менее затушёванной, так что о ней стоит сказать отдельно. Эта музыкальная тема – присутствие дьявола. Не то чтобы доцент и, по-видимому, полунемец Гартман – сам дьявол, но его можно понять как частную, приспосбленную к условиям места и времени репрезентацию дьявольского, инфернального начала. Всё, о чём он вещает, красуясь перед девицами и в конце концов влюбляясь в одну из них, с тем чтобы её в конце концов похитить, все эти софизмы вплоть до центрального тезиса о том, что существует только то, что можно описать человеческим языком, Бога описать невозможно, следовательно, его нет, а вот князя тьмы описать можно, и так далее, и тому подобное, – всё это – словоизвержения дьявола. Это его аргументация. Нечего и говорить о том, что это амплуа допускает и такие, в реальной действительности совершенно неправдоподобные (ты прав) повороты, как то, что он неожиданно появляется в мундире майора госбезопасности – не следователя: бери выше – и разыгрывает перед арестантом странную игру, говоря, что смысл всего происходящего с молодым человеком – единственно в том, чтобы впоследствии, через много лет, описать всё это. Другая тема, тоже музыкальной природы (и из тех, которые меня всегда занимали), – юношеская, почти инфантильная любовь, противостоящая дьявольскому времени и его репрезентатору, обречённая краху и развенчанию. Должен сказать, что такие домыслы и толкования вовсе не приходили мне в голову, когда я принимался за сочинение этой повести, но стали вырисовываться сами собой по мере того, как я продвигался вперёд, возвращался к старому, снова пытался двигаться; и, может быть, они вовсе не обязательны. Вполне отдаю себе отчёт в том, что они покажутся слишком сложными для читателя (если вообще найдутся читатели). Но что делать? Обнимаю тебя, дружище. Твой Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
24.12.08 С Рождеством, дорогой Гена, и с наступающим Новым годом! У вас сегодня Heiliger Abend. А мы с Галей третий день празднуем Хануку, зажигаем свечи и выпиваем за наших друзей. Свечи вместе с упрощенной менорой нам подарили в Кремлевском дворце на еврейском мероприятии Человек года. Был хороший джаз, объявленную месяц назад большую программу, как выразились бы финансисты, «секвестрировали» – кризис, не хватило денег на американских знаменитостей. О самом мероприятии рассказывать нечего. Вчера наконец-то выпал снежок, за окном бело – отрада глазу. Морозец 5-6° при снеге приятен, легок, дети гоняют на санках, щеки румяные. Черная земля при морозе действует угнетающе, мерзнешь. Под Новый год надеемся собраться с детьми и внуками (трое детей, пять внуков), Галя хлопочет о подарках. А я, как всегда, работаю. Новостей особых нет. Здоровья тебе и всяческого процветания в Новом году! Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM389 Дорогой Марк, сейчас утро, я давно уже встал, пора приняться за «работу». Но я всё не могу раскачаться. Да и какая работа?.. Пытаюсь написать нечто неопределённое, безразмерное, с нарочитой отсылкой к Гейне, Das Buch Le Grand, – «мадам, я обманул вас, я не граф Гангский», – вещь, которую я с восторгом читал в Москве, в последний год войны, когда мне было 16-17 лет, и о которой узнал ещё в эвакуации от Писарева. Раскрывает ли кто-нибудь сейчас Гейне в России? – не говоря уже о Писареве. Погода пасмурная, смутная – как и настроение. Год без Лоры. До сих пор, не странно ли, удавалось что-то сочинять, удастся ли дальше? Я составил огромный сборник прозы, близко к шестистам страницам, из старых и относительно новых вещей. Кое-что доделывал, переделывал, – чем бы дитя не занялось. Мне нанесли кучу книг из России: биография Чуковского, жизнеописание Алексея Толстого, очередной роман Дм. Быкова, который я не могу читать – скучно, ещё Быков – «Был ли Горький?», дурацкие книжки «Ахматова без глянца», «Цветаева без глянца», ещё что-то; книжный рынок цветёт, а между тем вести из отечества невесёлые, кризис, издательства трещат, новые меры по укреплению государственной безопасности, опасения перемен, «не раскачивайте лодку». Или это всё так кажется, глядя из прекрасного далёка? Сегодня в Германии Heiliger Abend, по-русски сочельник, семейный и детский праздник, главный в году, по сравнению с которым Сильвестр, то есть Новый Год, отмечается весьма скромно. Где вы встречаете Новый Год? Обнимаю, жму руку. Твой Г.
Дорогой Марк – что-то парапсихологическое: только было я дописал это письмо, хотел отправить – вижу письмецо от тебя. Рад, что ты в добром расположении духа. Поздравляю вас обоих со всеми праздниками – Ханукой, Рождеством, Новым годом. Будьте счастливы! Г.
М. Харитонов – Б. Хазанову
28.12.08 Дорогой Гена, в «Волге-21», я видел, появилась твоя повесть, поздравляю. Меня в твоем последнем письме заинтересовало упоминание о сборнике прозы, который ты составляешь. По какому принципу отобраны для него работы, по каким разделам? В свое время «Час короля» положил начало, я бы сказал, фантазиям на общеевропейские темы, разных времен, к тому же разряду можно присоединить повествования о современной европейской действительности. «Русские» тексты, начиная с «Запаха звезд» – раздел, мне кажется, совершенно особый. (Или ты располагаешь тексты просто хронологически, по времени написания?) 600 страниц – это компьютерных или машинописных, какого размера шрифт, через сколько интервалов? Нас в свое время приучали мерить печатными листами: 40 000 знаков, с пробелами. А пробовал ли ты уже обозначить корпус своего собрания сочинений? (Не академического, это дело потомков, а, как писали в старину, «тексты, включенные самим автором»?). Там несколько томов, думаю, должна занимать эссеистика, публицистика, рецензии, статьи, тоже разные книги. Письма у тебя полноценный эссеистический жанр, ты вправе отобрать и тут по меньшей мере том. А есть еще, я знаю, верлибры. Наверно, ты этим уже занимался. Если же, паче чаяния, нет – думаю, стоит. Заодно любопытно будет подсчитать (в печатных листах) общее количество сотворенного. У нас в субботу собиралась вся разросшаяся семья, дети с мужьями и женами, старший внук уже со своей девушкой. Дарили друг другу подарки, я по традиции исполнял роль Деда Мороза. Новый год продолжает неумолимо приближаться, я еще раз тебя поздравляю. Будь здоров. Твой М.
Б. Хазанов – М. Харитонову
CharM390 Дорогой Марк, почтенный Дед Мороз! Я тут немного прошёлся – сухо, солнечно, морозно – и думал, вернувшись, тебе написать, просто так, без особого повода. Пришёл – пришло твоё письмо. Новый год в самом деле надвигается неумолимо, а ведь еле-еле успели привыкнуть к цифре 2008. И, глядишь, мне вот-вот стукнет 81 год, мафусаилов возраст. Лора совсем немного не дожила до моего 80-летия. Когда мы познакомились, ей было 18 лет, мне 28, и получилось, что всё, что этому предшествовало, – и полубезумная идея поступить в медицинский институт, и то, что я не имел права жить в Москве, отчего подался в Калинин, тоже не зная, разрешат ли, и вступительные экзамены, к которым я готовился, уверенный, что мне будут чинить препятствия, и то, что мои документы никто не читал, так что лишь после экзаменов, на так называемом собеседовании с зачисленными на первый курс выяснилось, кто я такой, и доцент Малиновский сказал декану Павлу Игнатьевичу Тофило: «надо бы проверить у него документы», на что Павел Игнатьевич, святая душа, возразил: «Но ведь у него есть паспорт, значит, уже проверяли», и славная кампания освоения целины, куда студентов везли в Казахстан в товарных вагонах, и вечер «целинников» в калининском городском театре, где я оказался на верхотуре, а рядом – незнакомая девушка, – всё это имело только один единственный смысл, одну цель: чтобы мы встретились. Дивные дела. Ты спрашиваешь о сборнике прозы. Я его сколотил. Получилось 573 компьютерных страницы обыкновенного формата, с полуторным (1,5) интервалом, шрифт Times New Roman, 12-й кегль. Я ссыпал туда, как в мешок, вещи – рассказы, повести, один небольшой роман, – либо не публиковавшиеся, либо (некоторые) напечатанные давно, мизерными тиражами, в практически недоступных изданиях. Собрал не в хронологическом порядке, а скорее по темам или характеру содержимого, правда, очень условно. Всё это я разделил на четыре раздела: «Откуда ты, прелестное дитя», «Русский путь», «Запах звёзд», «Коллекция» (по названиям отдельных вещей. Кроме того, имеется предисловие, а в заключение – маленький и не шибко удачный роман под титлом «Аквариум». Всё вместе, то есть весь сборник, называется «Истинная история минувших времён». Это выражение – мнимый источник выдуманного мною латинского эпиграфа к повести, тебе знакомой, «Плюсквамперфект...». Между прочим, предисловие (которое я тебе, кажется, не присылал, но в нём всё тебе знакомое) я дней десять тому назад послал, в виде отдельной статейки, в «Знамя», aufs Geratewohl, в полной уверенности, что получу отказ. Но позавчера вдруг пришёл ответ от К. Степаняна, что начальство прочитало, напечатают. Тоже удивительно. Посылаю на всякий случай тебе эту статью-предисловие, а также оглавление сборника. Проект собрания сочинений я не составлял, но выписывал на отдельном листе названия сочинений, какие вспомнил. Составляли ли ты что-нибудь такое? А вот у меня есть такое конструктивное предложение. Давай с тобой создадим – это несложно и недорого – нашу общую компьютерную страницу (сайт) и поместим там всю нашу переписку. Это будет, я думаю, больше полутысячи писем. Я соберу всё, что у меня хранится, а ты – всё что есть у тебя. Можно всё это расположить в хронологической последовательности. Работа, конечно, большая, но мы составим план и поделим её. А? С Новым годом! Твой Г. |