Ещё не умерло чрево


Весной 1941 года Управление НКГБ по Хабаровскому краю сфаб­риковало по указанию свыше «мельни­цу», организатором и шефом был начальник 2-го УНКГБ СССР ген.-лейтенант П. Фёдоров.

В 50 километрах от Хабаровска, близ манчжурской границы была сооружена фальшивая пограничная застава. За ней находился мнимый маньчжурский полицейский пост, а ещё дальше – «уездная японская военная миссия». Цель – проверка советских граждан, с тем чтобы потом можно было их арестовать как предателей. Человеку предлагали выполнить ответственное закордонное задание и забрасывали его якобы на территорию врага. Там его задерживали псевдояпонцы. В «военной миссии» его допрашивали работники НКВД, выдававшие себя за офицеров японской разведки и русских белогвардейцев; начальника миссии изображал некий Томита, бывший лазутчик императорской Квантунской армии. Угрозами, шан­та­жом, измором от задержанного добивались при­знания, что он подослан Советами. После этого его перевербовывали в японского шпи­она и забрасывали обратно. Операцию завершал арест, следовали обвинение в измене родине, расстрел или лагерный срок. Мельница функционировала до 1949 года и перемолола 148 человек. (См. в книге «ГУЛАГ: его строители, обитатели и герои», Франкфурт/М. – Москва 1999).


Эту деятельность принято называть противозаконной; спрашивается, что такое закон. Как большой океанский корабль оснащён собственной электростанцией, так Органы располагали собственной юриспруденцией. Они следовали инструкциям и законам, которые сами же изобретали. В этом специфическом значении закон есть не что иное, как совокупность правил, по которым надлежит творить беззаконие.


Тайная полиция переросла сама себя. Это была универсальная организация, выполнявшая и сыскные, и следственные, и псевдосудебные, и карательные функции, служившая одновременно инструментом тоталь­ного контроля и устрашения и ры­чагом экономики: уже в тридцатых годах стало очевидно, что создание новых отраслей промышленности, добыча полезных ископаемых, освоение новых реги­онов, грандиозные стройки, неслыханная мили­таризация, короче, всё то, что подразу­мевалось под строительством коммунизма, без системы при­нудительного труда невозможно. В конечном счёте вся государ­ст­венная машина в большей или меньшей степени оказывалась в ведении тайной полиции. Такова была логика породившего её строя.


Но та же логика учреждения, которое стало выше самого себя, приводила периодически к самопоеданию. Это были те самые доберманы-пинчеры из Страны Дураков, о которых сказано, что они никогда не спали, никому не верили и даже самих себя подозревали в преступных намерениях. Вдобавок организация нуждалась в обновлении. Время от времени она отгрызала у себя хвост, конечности и даже голову. Это было необходимо для регенерации.


На короткое время органы безопасности, уцелевшие в годы перестройки, торжественно объявив, что они больше не питаются человечиной, разрешили родственникам погибших знакомиться с материалами следствия. Под этим подразумевались следственные дела. Но каждый бывший заклю­чённый знает, что, кроме следственного дела, суще­ствовала другая папка – оперативное дело. Следственное дело – собрание бумаг, где нельзя верить ни одному слову. Оперативное дело выражает суть. Открыть архивы тайной полиции (то, что она ещё не успела уничтожить) означало бы вскрыть подлинную подо­плёку «дел». В частности, открыть имена доносчиков и резидентов.


Три четверти века провокация и донос оставались краеугольным камнем политического сыска. Организация доносов и поощрение преда­тельства были важнейшей функцией органов. Если в стране насчитывались десятки миллионов погибших в тюрьмах и лагерях, то это означает, что у нас были по меньшей мере десятки миллионов стукачей.

Разумеется, и это – лишь небольшая часть тайны. Но можно понять, почему она так ревниво оберегается. Отнюдь не из боязни разжечь вра­жду поколений или что-нибудь в этом роде: это пустые отговорки. Никакая правда – включая правду о том, что великое множество известных, сделавших карьеру людей, маститых учё­ных, увенчанных наградами писателей и артистов, князей церкви, сумев­ших угодить кесарю, и так далее были платными агентами, – никакая правда не может нанести больше вреда, чем её утаивание. Но раскрытие «оперативных материалов» разоблачило бы огромное количество преступников – и мёртвых, и ныне здравст­вующих, и в рядах самой орга­низации, и за её пределами. Разоблачение же неумолимо ставит вопрос о каре.

С этой чудовищной проблемой – что делать с огромной массой так или иначе скомпрометировавших себя пособников преступного государства – международное правосудие столкнулось в 1945 году (и в менее острой форме немецкое правосудие после крушения ГДР). Разве не было зловещей иронией то, что обвинителем с советской стороны в Нюрнберге был генеральный прокурор Руденко, человек, которому подобало сидеть самому на скамье подсудимых бок-о-бок с нацистскими преступниками? Или то, что на сессиях ООН выступал с речами бывший прокурор, ставший министром иностранных дел Вышинский?

Как бы то ни было, национал-социализм был наказан не только в общей форме, но и в лице своих заправил и пособников разного ранга. Россия осталась глухой к этому опыту, и до сих пор, по-видимому, значительная часть населения не отдаёт себе отчёта в том, какого рода прошлое осталось за его спиной.

Поразительно, что перед видением этого прошлого, перед лицом многолетних массовых злодеяний – мы не слышали ни об одном судебном процессе. Никто не решился указать на бывших бонз преступного режима, напомнить прихлебателям этого режима, его идеологам и певцам об их прошлом. Речь идёт не о физической расправе. Главные и несомненные преступники, разумеется, должны быть судимы и наказаны в уголовном порядке. Иначе придётся навсегда распрощаться с элементарным понятием о справедливости, придётся сказать себе и другим: Россия – неизлечимая страна; так было, так будет. Для большинства же тех, кто танцовал с дьяволом (mitgettanzt,выражение Томаса Манна), довольно морального осуждения. Достаточно указать на этих людей: назвать во всеуслышание их имёна.

Нет, речь идёт не мести. Моё глубокое убеждение состоит в том, что весь народ должен не только знать о зле, совершившемся от его имени, но должен знать, что зло не проходит безнаказанно. Только тогда можно надеяться на восстановление правового и морального сознания. Или, лучше сказать, надеяться, что будет опрокинуто извечное российское неверие в право и правый суд.

Тут мы, конечно, упёрлись в главное препятствие.

В России произошло чудо. Мы со страхом ожидали чуть ли не гражданской войны. Ничего подобного не случилось. Режим сгнил и рухнул сам собой, подняв столб пыли.

Когда пыль рассеялась, увидели: нет больше советской власти, нет коммунистической партии, нет Советского Союза. Нет даже Железного Феликса на его пьедестале! Целым и невредимым осталось, однако, то, что было ядром режима, уцелела тайная политическая полиция.

Был момент на пороге 90-х годов, когда можно было размозжить гидру одним ударом: арестовать главарей, расформировать войска и распустить всю организацию. Этот момент был упущен. Органы сумели запугать новых руководителей, сумели уговорить «общественность», что-де во всех странах существует разведка. Как будто политическую полицию тоталитарного государства можно сравнивать с разведывательными учреждениями США, Германии, Франции и т.д. Наконец, они торжественно объявили, что берут на себя задачу борьбы с организованной преступностью. Что вышло из этого обещания, мы все знаем.

Впору снова вспомнить Брехта: «Ещё живо чрево, плодящее змей». Тайная полиция оказалась бессмертной, вот в чём ужас. Она сохранила свои кадры и, что ещё хуже, свои материальные средства. Как и прежде, её деятельность окутана тайной. Никто не знает, над чем трудится всё это воинство в гигантском аггломерате зданий в центре столицы; никто больше не смеет говорить об этом учреждении. Оно сменило вывеску, как делало это не раз. Вероятно, тайная полиция переживает состояние, подобное зимней спячке, но она жива, и самое её присутствие представляет перманентную угрозу для демократии, которая барахтается в пелёнках и не научилась себя защищать.