|
Где ты была, киска
Завтра Рождество. Осёл, потерявший трудоспособность, уныло бредёт по дороге. Социального страхования не существует, пенсий не платят, он надеется поправить свои дела в славном городе Бремене. К ослу присоединяются безработный пёс и кот – на старости лет его выгнали из дому за то, что он не ловит мышей. Четвёртый спутник – петух, ему и вовсе терять нечего, хозяйка задумала сварить из него суп. Детский благотворительный концерт во дворце Бельвю, резиденции федерального президента в Берлине. Музыка Старого Фрица – короля Фридриха Великого, выступают артисты с чтением сказок братьев Гримм. «Бременских музыкантов» читает президент Иоганнес Рау. Он читает очень хорошо. Вся двенадцативековая история вольного ганзейского города Бремена померкла в лучах всемирной славы, которую принесли ему четыре товарища по несчастью. На соборной площади стоит памятник ослу, собаке, коту и петуху, в центре Старого города мемориальная доска извещает о том, что на этом месте были найдены кости «того самого осла». Но все знают, что музыканты так и не добрались до Бремена.
II Завтра Рождество, сияют шестиугольные звёзды, еврейская чета ищет ночлега, жена вот-вот родит. Вторые сутки идёт снег. Завалило базар Христа-дитяти, завалило город и чуть ли не всю страну, самолёты не взлетают, на автострадах остановилось движение, люди из Автомобильного клуба развозят горячий суп и одеяла застрявшим в пути, темнеет, с сиреневых небес по-прежнему сыплется снег. В электричке подросток с проводами в ушах слушает плейер, наверняка какую-нибудь дребедень. На полу в проходе лежит его сумка-саквояж из непромокаемой ткани, рюкзачок на коленях, поезд идёт в аэропорт. Поезд опаздывает. Где-то впереди чистят путь. Я поглядываю на подростка, он заметил это и косится в мою сторону. Старая привычка: я стараюсь представить себе жизнь случайного визави, сочиняю ему биографию или несколько биографий на выбор. Куртка застёгнута направо, но овал лица слишком нежен. Чересчур независимая мина. Из-под вязаной шапки свисают пряди волос. Оказывается, это девушка. Первое в жизни самостоятельное путешествие – или, может быть, бегство? Через пятьдесят лет, когда от всех нас не останется воспоминаний, как не осталось ничего от предыдущего поколения, девочка будет дородной пожилой дамой в одеянии, которое мы не в состоянии вообразить. А может быть, пропадёт без вести, никогда не вернётся из этой поездки, и никто не будет знать, куда она делась. Я выхожу на ближайшей остановке, мне не нужен аэропорт.
III Тут не совсем кстати приходит на память случай в другом аэропорту, за тысячу вёрст от нас, – об этом происшествии я написал целую повесть с загадочным криминальным сюжетом и теперь могу открыть тайну, так как отдел прозы зарубил моё сочинение – похоже, не только из эстетических соображений. Вам не случалось посылать рукопись в столичный журнал, ждать долгие месяцы ответа, наконец, набравшись отваги, позвонить и узнать, что ваше изделие уже давно вкушает мир в редакционной корзине? Таков невинный смысл этой метафоры: зарубили, воскрешающей образы казацкой Сечи, легендарной Конармии, а также уголовного мира: я, например, хорошо помню, как однажды вечером, в лютый мороз, зарубили именитого вóра Лёху Ташкентского на крыльце лагерной столовой. Топором, который таинственным образом удалось пронести в зону, и красный лёд покрыл ступеньки.
IV Кстати, упоминание об уголовном мире нам тоже пригодится.
V Повесть начиналась с того, что некто сходит с самолёта, позади долгий путь. Там, над океаном, где солнце поднимается из-за полога ночи с необыкновенной быстротой, каждая минута поглощала огромные расстояния. Здесь уходит час на то, чтобы передвинуться на несколько шагов. Пассажир стоит в очереди перед паспортным контролем. Старинные рефлексы оживают у пришельца из прошлого, он ждёт подвоха. Задержат, арестуют; его имя в чёрном списке. Его «дело» хранится где-то. Но всё обошлось, он выходит с чемоданом в город, приезжего осаждают таксисты. Более или менее благополучное прибытие на квартиру, снятую заранее. Из дальнейшего становится ясно, что он успел позаботиться и кое о чём другом.
VI По законам, одинаковым для карточной игры и детективного жанра, козыри не сразу выкладываются на стол: когда на другой день приезжий ведёт переговоры по телефону, мы всё ещё не понимаем, что за дела привели его в город. С кем-то о чём-то договорились, далее – первые впечатления от прогулки по городу, смешанное чувство узнавания и отталкивания; через две-три страницы он попадает в квартиру, похожую на антикварный магазин. Беседа за коньячком. Хозяин – писатель почвенно-исторических романов и ценитель патриотической старины. Попутно занят каким-то бизнесом – каким же? В обмен на пачку «зелёных» гость получает от хозяина предмет, о назначении которого ничего не говорится. Путешественник возвращается на квартиру, валяется на тряпичном ложе в пыльном солнечном луче, бьющем в просвет нестиранных гардин; медлит осуществить давнишнее намерение.
VII Намечается, так сказать, идейно-концептуальная сторона рассказа – приезжий порабощён памятью. Память ревнива и отстаивает свои права. Память сопротивляется увиденному. Книга прошлого не подлежит редактуре; прошлое вечно, настоящее зыбко. Настоящее представляется чем-то ненастоящим. Гость брезгливо взирает на грозного маршала, который осадил каменного жеребца. Вопреки тому, что бывает на самом деле, хвост коня всё ещё развевается. Золотые двуглавые орлы, кресты, дорогостоющая безвкусица, сверкающая новизной старина вновь отстроенного тяжеловесного собора внушают отвращение. Город помолодел какой-то старческой молодостью. Подлинная история репрессирована, прошлое преобразилось в оперно-благообразный кич.
VIII Смешно, конечно, пересказывать собственное сочинение, но раз уж не удалось осчастливить публику... Итак: мелкие эпизоды, отвлекающие манёвры оттягивают кульминацию; тактика, напоминающая акт любви. Приезжий посетил старую знакомую, героиню юношеского романа. Постарела, но всё ещё хороша собой, чем занимается, неизвестно. Оказалось, что она ничего не помнит; у неё своя жизнь, разговаривать не о чём. Сходил в Третьяковскую галерею. Там другая неожиданность, налог на иностранцев: двойная плата за вход. Поездка на Востряковское кладбище, осмотр некой достопримечательности, о которой заговорили за границей: роскошный некрополь уголовных бонз. Аллея мраморов, золочёные надписи, чудовищные стихи, даты и портреты бандитов, высеченные в камне во весь рост. Ни один из обитателей посмертного паноптикума не дожил до пожилых лет. Путешественник становится зрителем торжественных похорон; конная милиция оттеснила толпу зевак. Шествие священнослужителей, родичей, соратников и слуг, грузовик с саркофагом, нос и руки в цветах, – пал в разборке; оркестр, речи, дым паникадил и древнеболгарские словеса. Салют из новейшего автоматического оружия, и компания отправляется в бронированных лимузинах на погребальный пир. Сливки общества, новый класс.
IX Но вот, наконец, он катит за город, выясняется мало-помалу цель полёта через океан. За каменными стенами, под охраной телекамер и волкодавов, в виллах-дворцах – смесь кукольного средневековья с третьеразрядным модерном – обитают хозяева новой Москвы. Отсюда, как павшие воители в Валгаллу, они переселяются в востряковский некрополь. Здесь проживает некто Сергей Иванович, главное (как выясняется) действующее лицо рассказа. Такси разворачивается и уезжает, стражник из отряда приматов впускает приезжего в дом без проверки, на правах старинного друга. Приехал, стало быть, повидаться. Роскошная обстановка и более или менее радушная встреча. Камердинер вкатывает на колёсиках столик с яствами и напитками. Вспоминают старые времена, дом на Моховой, лестницу и балюстраду, гипсовые монументы вождей, место встреч. Сергей Иванович – тогда он был Серёжей – приходил к другу в университет. X Центральный мотив обвинения, предъявленного наутро, без промедления, после ночи ареста, обвинения, ошеломляющего всесторонней осведомлённостью органов, – клевета на «одного из руководителей партии и государства», так именуется Тот, чьё имя, как имя Бога у евреев, здесь не полагалось произносить. Вопрос о виновности есть вопрос языка. Если то, что известно всякому и что есть на самом деле, называется клеветой, значит, это и есть клевета. Неясно лишь, кому мы выкладывали свои клеветнические утверждения, кого, собственно, агитировали. Была допрошена за десять дней до ареста, с подпиской о неразглашении, свидетельница, та самая подруга-однокурсница, которую навестил приезжий накануне визита к Сергею Ивановичу. Но она не присутствовала при разговорах друзей. Лейтенант-следователь сыплет именами сокурсников, приятелей, знакомых – о Серёже ни слова. Лейтенант выдал Серёжу.
XI Проясняются некоторые обстоятельства. Серёжа был студентом заведения, эвфемистически называемого Военным институтом иностранных языков. Институт готовил отнюдь не лингвистов. Серёжа был мальчиком из богатого дома, приходил в новом, с иголочки костюме, был всегда при деньгах и щедро угощал друга. Серёжа был сыном «сотрудника» и сам стал сотрудником; можно предположить, что это помогло ему в новых обстоятельствах стать новым русским. Мы начинаем догадываться, ради чего явился к нему из-за границы товарищ юности. Нечто невероятное должно, по замыслу автора, ошеломить читателя: гость вынимает из-за пазухи пистолет. (Купил у писателя). Наводит на Сергея Ивановича, навинчивает глушитель.
XII Преступник прицелился, отвёл дуло в сторону и выстрелил. Снова навёл пистолет, теперь, наверное, прикончит свою жертву; опять в сторону. Зачем понадобился этот спектакль? Между тем хозяин успевает нажать на тайную кнопку. Вваливаются крутые мужики-телохранители. Гость лежит на полу с завёрнутыми за спину руками. Сергей Иванович осматривает оружие: 9-миллиметровый «макаров», несколько устарелый, но в общем пистолет как пистолет. Бывшего друга выводят, заталкивают в машину, справа и слева сидят провожатые. Так некогда он был доставлен ночью в цитадель на площади Дзержинского. Привозят на квартиру, быстренько собирают вещи. Снова ад Садового кольца, пылающее варево машин на площади Белорусского вокзала. Город смерти, думает турист, долина Иосафата. Экипаж несётся, попирая все законы движения. «У нас бы за такую езду...» – бормочет пассажир. «То у вас, – отвечают ему, – а то у нас». Ленинградское шоссе, плакаты на полурусском языке. Девицы на обочине, на каблучках, машут ручкой, в юбочках, прикрывающих трусики и раздвоённый цветок Венеры, как выразился Апулей.
XIII Регистрация в здании аэровокзала. Мы так и не узнали, как зовут туриста. У приезжего нет имени, он никто. До отлёта осталось ровно столько, сколько нужно, чтобы втолкнуть его в служебный сортир, щёлкнуть задвижкой изнутри и, не медля и не спеша, со знанием дела избить и истоптать ногами. Приказ Сергея Ивановича? Если да, то подразумеваемый; ибо сам Серёжа, оправившись от недоуменя и испуга, не произнёс ни слова. Впредь будт неповадно. После чего привести в чувство, почистить костюм и проводить на посадку. Счастливого пути! И всё? Сочинение украшает лукавый эпиграф из Евангелия от Луки: Сие творите в моё воспоминание. Да, но зачем надо было соваться с ним в московский журнал, да ещё такой почтённый, как «Знамя».
XIV Впрочем, нет: за финальной сценой проводов следует ещё кое-что, следует изобретение автора – круглый стол действующих лиц. По очереди высказываются писатель патриотических романов, бывшая пассия американского гостя и бизнесмен Сергей Иванович. Все трое не допускают и мысли, что повесть, – всего лишь плод фантазии сочинителя. Ведь думать так значило бы, что их не существует. Персонажи предъявляют автору обоснованные претензии. Так, например, Сергей Иванович справедливо указывает, что ничего бы не изменилось, если бы он тогда отказался сотрудничать с органами: нашли бы другого. А самому Серёже пришлось бы солоно. Сергей Иванович говорит, что ему не в чем себя упрекнуть: он говорил (или писал) правду. Его приятель высказывал подрывные мысли, говорил вещи, за которые, подчёркивает Сергей Иванович, в любом государстве не погладят по головке. И, наконец, легко сейчас становиться в позу обиженного и обвиняющего; а вот как бы вы сами вели себя в те времена. И вообще: чего вспоминать; было и быльём поросло. У женщины есть своя версия всей истории. Да, она сперва даже не узнала гостя: столько лет пролетело. Но постепенно всё припомнилось. Их было трое, в том, что случилось, виновата, в сущности, она. Оба были по уши влюблены, с обоими она кокетничала, разжигала соперничество и вражду. И вот результат: Серёжа стучал на друга из ревности. Третьим выступает писатель или кто он там. Всё это гнусная клевета. Он отродясь не занимался тайной торговлей оружием. А главное, из повести ясно, как дважды два, что герой – это сам автор и этому автору всё в нашей стране не нравится. Ну, и пускай катится ко всем чертям.
XV Диалектика! В каждом утверждении заключено отрицание. На каждый вопрос есть два противоположных ответа. Каждый из нас прав и неправ по-своему. Убедившись, что вещь не пойдёт, я присочинил к ней ещё один текст: ответ автору из редакции. Разумеется, чистая фантазия: никто никогда никому не отвечает. ...И в переписку по их поводу не вступает. Уведомление на обложке всех знаменитых отечественных литературных журналов. В переводе на нормальный язык: идите вы все, знаете куда. Предположим, однако, что автору, в виде особого исключения, присылают ответ: пишет заместительница главного редактора. Кратко – о литературных недочётах, плохой язык, советуем учиться у классиков, то да сё. Но не в этом суть. Речь идёт об идейном и гражданском содержании повести. Да, известно немало произведений, где реальность показана глазами отрицательного героя. Право писателя – избрать любую условную точку зрения. Беда в том, что в данном случае это не условная, а собственная точка зрения автора: он разделяет чувства своего героя, согласен с его оценками, а мы с ними согласиться не можем. В самом деле. Эмигрант возвращается в город своего детства, своей юности, и что же он видит? Грязные дворы, нищих, проституток, езду против правил. Его окружают подозрительные типы, какой-то псевдописатель, бывшая подруга, дама сомнительной репутации. Всё новое, всё, чем украшается сейчас наша столица, размах строительства – вызывает у него злобу и насмешку. Обретение духовности, возвращение нашего народа к корням, к вере отцов, – автор видит в этом всего лишь декорации.
XVI Тут (продолжает заместительница) мы подходим к главной теме. Сюжет основан на том, что герой приезжает не просто так, не для того, чтобы повидать родину, поклониться могилам близких, нет. Он собрался отомстить человеку, который, как он считает, посадил его когда-то в тюрьму. Что хочет сказать этим автор? Идея совершенно ясна. Раз государство не наказывает так называемых преступников, мы должны сделать это сами, должны рассчитаться с «советским прошлым». Нам уже доводилось слышать таких геростратов, готовых перечеркнуть всю историю советских лет, обмазать дёгтем наше прошлое. Хотят внушить молодёжи, что ничего, кроме лагерей и тюрем, в нём не было. Да, были и тюрьмы, и лагеря, надо только как следует разобраться, кто там находился. Но главное – были великие социальные преобразования, была индустриализация, обеспечившая нам независимость и победу в войне. Был энтузиазм, была самоотверженность и вера в великие идеалы. Была, наконец, великая культура и самая гуманистическая в мире литература. Вы (пишет она) призываете к мести, вы сеете вражду, понимаете ли вы, что это значит? Вы, простите, не были здесь, не пережили всего того, что мы пережили за последние годы. Отдаёте ли вы себе отчёт, живя там, на благополучном, на заевшемся Западе, что такие призывы могут привести к нарушению социального мира, а внутренний мир и согласие – это для России сейчас самое главное? Возвращаю вам рукопись...
XVII «Но откуда вы взяли, – могла бы возразить реальная заместительница главного редактора, прочитав эту фантазию, – откуда вы взяли, что сочинение ваше отвергнуто по идеологическим соображениям, а не потому, что оно малохудожественно? Разве кто-нибудь вам сказал, что повесть непатриотична, содержит клевету на нашу родину и прочее?» Нет, никто не сказал. «Тогда почему вы решили?..» На этот вопрос я не могу ответить. Просто мне так показалось. «Клевета – это ваше письмо якобы от имени редакции». Автор пожимает плечами.
XVIII Русский писатель должен жить на родине. Таково убеждение вернувшегося из эмиграции прозаика, увенчанного премией за свой военный роман и ныне уже покойного. В обширном интервью он делился впечатлениями о жизни на Западе. Его рассказ напоминает стишок Маршака.
«Где
ты была, киска?»
Скажут: его можно понять. Да... конечно. А как же пресловутая всемирная отзывчивость, священные камни Европы? Послушать Георгия Владимова, он жил на краю света, а вернулся в метрополию духа. При этом он не нашёл ни одного доброго слова для страны, которая как-никак его приютила, гарантировала ему безопасность, дала возможность, не отвлекаясь на зарабатывание денег, спокойно заниматься литературой. Оставим это; вопрос не в том, где кому полагается жить. Вопрос в конечном счёте состоит в том, надо ли, можно ли возвращаться в страну, где не произведён расчёт со страшным прошлым. Где вчерашние палачи в лучшем случае превратились в благодушных пенсионеров и стучат костяшками домино во дворе, где когда-то играли вы в детстве. Где бывший студент Военного института иностранных языков Сергей Иванович стал хозяином жизни.
XIX Возвращение по необходимости должно означать забвение. Логический ход, который может показаться странным. Тем не менее это так. Если не можешь забыть прошлое, если не желаешь примириться с ним – греби обратно, нечего было приезжать. Возвращаться надо, чтобы «жить жизнью страны», не так ли? В конце концов страна живёт сегодняшним днём, не вчерашним. Тот, кто живёт за бугром (в Германии, откуда вернулся Георгий Владимов), хорошо знает, что там и не могут, и не хотят забыть прошлое. У иных это вызывает глухое ворчанье: сколько можно долдонить о лагерях уничтожения? Прошлое «историзировано»; в конце концов, сменилось уже два поколения. Но попытки протестовать против каждодневных напоминаний о злодеяниях лишь компрометируют тех, кто протестует. Если бы кто-нибудь предложил учредить, как в России, «День примирения», его бы в лучшем случае подняли насмех. В лучшем случае. А здесь мыслящее меньшинство, по крайней мере, значительная его часть и, кажется, вкупе с властью, вовсе не желает слышать о прошлом. Особого рода противогаз помогает дышать воздухом, где витает запах трупов: державно-православный, военно-патриотический миф.
XX Предполагается, что прошлое умерло, похоронено, и вообще, «сколько можно?..» А между тем ещё живо чрево, плодящее змей. Фразу Брехта нужно понимать не только в прямом смысле (живы «кадры» и учреждение). Прошлое, как вампир, может жить после того, как оно умерло, – если вообще согласиться с тем, что оно умерло. Сколько людей так и не сумело привыкнуть к тому, что за спиной у нас – не XIX век, а Двадцатый. И мы тащим его за собой, этот советский век, хотя бы и не хотели его замечать. Если не удаётся вовсе замолчать прошлое, его можно локализовать. Видите ли, скажут вам, тайная полиция, созданная Ильичом и Железным Феликсом, есть не что иное, как злокачественный нарост. Нарост на здоровом теле. Можно запросто называть националсоциализм немецким режимом, по сути дела так оно и есть; но попробуйте вы назвать советскую власть русской, украинской, белорусской и так далее. Одно дело голубиная Россия, и совсем другое – стукачи, застенки, лагеря, коммунизм, ленинизм, тотальная ложь, весь этот морок. Apage Satanas (изыди, сатана)!
XXI Можно понять, отчего, после начавшихся было разоблачений, тайна вновь так тщательно оберегается. Отнюдь не из боязни посеять рознь, разжечь вражду поколений или что-нибудь в этом роде: это – пустые отговорки. Никакая правда не может нанести больше вреда, чем её утаивание. В том числе и правда о том, что великое множество сделавших карьеру людей, маститых учёных, увенчанных наградами писателей, князей церкви и так далее были платными осведомителями, сотрапезниками зла. Можно понять, почему после рассекречивания следственных дел не рассекречены «оперативные материалы». Потому что их раскрытие и беспристрастное исследование разоблачило бы сонм преступников, и отбывших к праотцам, и ныне здравствующих. Разоблачение же неумолимо ставит вопрос о каре. Там, где зло не наказано, оно вновь, рано или поздно, поднимает голову.
XXII С этой проблемой – что делать с массой пособников преступного государства – международное правосудие столкнулось в 1945 году. Разве не было зловещей иронией то, что обвинителем с советской стороны в Нюрнберге стал генеральный прокурор Руденко, человек, которому подобало сидеть самому на скамье подсудимых? Или то, что на сессиях ООН выступал с речами бывший прокурор Вышинский, ставший министром иностранных дел? Как бы то ни было, националсоциализм был наказан не только в общей форме, но и в лице своих заправил и пособников разного ранга. Может быть, стоит ещё раз подумать о том, почему Россия осталась глухой к этому опыту? Отчего никто не решился напомнить прихлебателям режима – просто напомнить – об их прошлом? Не говоря уже о бонзах.
XXIII Завтра Рождество, младенец вот-вот появится на свет, девушка-подросток едет в аэропорт, музыканты бредут в славный город Бремен, сыплет снег, сияют вифлеемские звёзды. А там и Новый год.
|