Гости

Трудно поверить, что неловкое движение, минутная потеря равновесия могут обернуться такой неприятностью, ещё труднее поверить в то, что тебе столько лет. Ведь ещё живо в памяти время, когда сорокалетние внушали жалость. Что им ещё оставалось, как не ждать смерти. Когда самому стукнуло сорок, можно было себя утешать: всё-таки не пятьдесят. Когда стукнуло пятьдесят... ах, о чём тут говорить. И вот он просыпается, потрясённый чудовищной мыслью: жить остаётся каких-нибудь пять, восемь лет. Десять – уже неправдоподобный срок. В таком-то году будет то-то. А его уже не будет.

Что было десять лет тому назад? Что произошло в прошлом году, в прошлом месяце? Чем дальше смотришь назад, тем больше укорачивается время. Месяц тянулся долго, каждый день – бесконечность, зато десять лет назад – словно позавчера.

Чувство времени превратилось в слух. Человек с белой ногой, торчащей из-под пледа, слышит, как поскрипывают на снегу валенки, как палка ощупывает дорогу, – это скрипят секунды, плетётся дряхлое время. Чудится слабое цоканье подков, за окном проплывает чёрный дом на колёсах, и на козлах дремлет некто в цилиндре. Снег покрыл его белой шалью. В самом деле, пора в путь: человек в гипсе думает о том, что невероятное приблизилось. Вот сейчас очнётся от дрёмы возничий и гаркнет: Тпрру!

Нам всегда кажется, что виноваты не мы, а несчастные обстоятельства, погода, приметы, планеты. Если бы не вылез из дому, то и не поскользнулся бы на обледенелых ступеньках. Hausmeister¹ посыпал бы лёд песком, но как на зло подхватил грипп. На самом деле это судьба. Судьбе нужен только повод, она, как начальство, ищет случая придраться,. Она является под маской дурацкой случайности, стечения обстоятельств, никогда не кажет лица, ибо нет у неё лица: сбросит маску, а там другая. Может быть, спросил он, это патологический перелом? Может, там опухоль? Он знал одного: танцевал с девушкой, вдруг нога подвернулась, бац – перелом. Оказалось, саркома.

«Перестаньте, – сказал хирург. – Через шесть недель будете сами отплясывать».

Меркнет день. Звонят. Человек с гипсовой ногой смотрит на часы. Жена придет в семь. Звонят. Уловить движение минутной стрелки невозможно, он следит за пульсом секундомера. Между тем калитка открылась, то-то взошёл на крыльцо, топчется перед дверью, вероятно, отряхивает снег. Или уже крадётся по коридору? Чепуха: там нет калитки, мы в городе. Никого нет. Шесть недель... надо ещё дожить! Снег идёт за окном, а теперь и в комнате. Может ли так быть? Крупные снежинки падают на плед, на книгу, которая лежит на груди, он заложил палец между страницами. Ему приходит в голову, что гипс может размокнуть от снега.

Меркнет день, человек в белом панцыре покоится посреди сугробов, с бескровными губами, с заиндевелыми ресницами. Замело окно, на полу, вокруг ножек стула – всюду снег. Он подносит к глазам часы, прошло всего две или три минуты. Протянув руку с дивана, нащупывает упавшую книгу. Всё кончилось, снегопад прекратился. Звонок в прихожей, настойчивый, звонят много раз. Дотянуться до костылей.

«Кто там?»

В гипсовую ногу вмонтирована скоба наподобие стремени, чтобы можно было понемногу ступать, но он боится, что кость опять сломается, прыгает на костылях, выясняется, что она не дождалась, отперла дверь своим ключом, – почему же она не входит?

Человек вглядывается: нищенка с ребёнком на руках, это ещё что за новость? Он видит, как блестят глаза в полутьме, шевелятся губы. Дитя сучит ножками, требуя, чтобы его спустили на пол. Юркнув мимо костылей, чуть ли не между ногами, малыш вбежал в комнату. Схватил книжку, вскарабкался на диван. Разве он умеет читать?

Она пожала плечами, озираясь, вошла в комнату, щуплая, малорослая, почти подросток. Наступило молчание, оба смотрят то на мальчика, то друг на друга. Малыш отшвырнул книжку. Теперь он катался по полу на коньках.

«Шустрый ребёнок», – сказал человек в гипсе.

Она отозвалась: «Весь в тебя».

Мальчик носился по комнате, подобрав лохмотья, – раз, раз, – налетел на что-то и шлёпнулся. Они услышали его плач.

«Этого не может быть, – сказал больной, – по разным причинам».

Он изложил эти причины: во-первых, прошло столько лет. Ребёнок давно уже должен был вырасти.

«Ну и что?»

«Не перебивай меня. Во-вторых...»

Во-вторых, и это главное: откуда известно, что это его ребёнок? Больной роется в кошельке, дать ей сколько-то, и пусть убирается вон.

«Ты когда-то был в меня влюблён».

«Я? влюблён?»

Она передёрнула плечами.

«Ну хорошо, допустим».

«Ты написал мне письмо».

«Это не доказательство».

Вместо ответа она вытянула из-за пазухи конверт, от которого пахло теплом и потом, пахло её грудями. Он узнал свой почерк. Да, но тут ничего нет.

«Как это, ничего нет?»

«Тут не говорится, что я с тобой спал».

Она тупо повторила:

«Ты меня любил».

Человек на костылях оглядывает гостью, спрашивая себя, неужели это могло быть. Отыскал глазами в углу спящего малыша. А как они, собственно говоря, здесь очутились?

«Я приехала к тебе».

«Как это так, без визы, без...?»

«Ты прислал мне приглашение».

Он рассмеялся: вот это уж, моя милая, твоя фантазия.

«Хочешь, покажу?..»

Молчание, он снова копается в кошельке.

«Ты прочти письмо-то... авось вспомнишь!»

Нечего вспоминать; мало ли что. Было и сплыло.

«И потом, ты на меня всё равно не обращала внимания. Ты меня избегала».

«Я была несвободна».

«Ну, конечно, – сказал он брезгливо. – А я-то, лопух, всё думал, что ты невинная девочка».

«Я не виновата. А ты тоже хорош. Мог бы догадаться».

«О чём?»

«Что ты у меня не первый».

«У нас ничего не было! – Он подумал и добавил: – Ничего не получилось».

«Что-то всё-таки получилось. Ты там всё ж таки побывал».

«Где это, там?»

«Сам знаешь».

«А он? – спросил гипсовый человек. – Кто он был?»

«Завуч».

Человек в гипсе думает о том, что вот-вот вернётся с работы жена. Войдёт. Знакомься... моя одноклассница.

«Завуч? – сказал он. – Это твоя фантазия».

«Они вместе с отцом воевали. Только папа не вернулся. Да ты ведь его помнишь».

Хорошо, подумал он (или, может быть, сказал вслух), что же из этого следует? И почему вдруг завуч.

«Я была красивая», – сказала она.

Гипсовый человек пожал плечами.

«Я была самая красивая девочка в школе. У меня были груди, как у взрослой».

Ну и что дальше, спросил он или хотел спросить.

«Тебе обязательно надо знать?»

«Досказывай, раз уж начала».

«Позвал как-то в кабинет, мялся, мялся...»

«А ты?»

«Я давно догадывалась».

«О чём?»

«О чём, о чём... Догадывалась, что он в меня влюблён. Запер дверь на ключ, сел рядом».

Ах ты, дрянь, подумал больной, запрыгал прочь, обернулся, она по-прежнему стояла на пороге. Он вспомнил завуча.

«Слушай... он же был с протезом».

«Протез отстегнул».

Ну, конечно: жила с ним.

«Отвяжись, дрянь! Не хочу с тобой иметь ничего общего! Я уехал, и баста, меня больше нет, ясно? К чертовой матери вашу страну, не хочу ничего знать о вас!..»

Словно эхо, гремит в ушах его собственный голос.

Он успокоился.

«Катись отсюда, – сказал он. – Что тебе от меня нужно?»

Она удивилась.

«Как это что? Он ещё спрашивает! А кто алименты будет платить?»

«Алименты? Ах ты, сучка, пришла меня шантажировать, б...дина. Завуч пусть и платит – или кто он там...»

«Завуч давно умер. Все вы сволочи, кобели проклятые, вам бы только удовольствие получить...»

«Слушай, – проговорил он, дрожа от ненависти, – ещё одно слово, и...»

«А ты меня не стращай. Чего мне бояться-то... Мне жить негде! – взвизгнула она. – С ребёнком! По вокзалам таскаюсь! Это твой ребёнок, твой, попробуй только отказаться».

Не знаю и знать не хочу, думал он, и убирайтесь немедленно, чтоб вашего духу здесь не было. Ишь, моду взяли: по квартирам шастать. Бог подаст!

Лёжа под пледом, переваливаясь с боку на бок, не мог успокоиться, найти удобную позу. Поднял книжку с пола – вдруг снова звонок Да пусть она там хоть разорвётся. Что это вообще такое? Ни доказательств, ни документов. Письмо... кто ж не пишет любовные письма девчонкам? Душный запах её грудей.

Звонок; наконец-то жена; он забыл, что у неё есть ключ, и снова тащится в коридор.

«А я уже было решил, что вас увезли».

«Герр доктор! Какими судьбами?»

«Решил вас проведать. Узнать, как дела».

Больной укладывается, как положено пациенту, жмётся к спинке дивана, чтобы осободить место. Хирург сидит вполоборота, потирая замерзшие руки.

«Тэк-с, вы, я вижу, молодцом».

В комнате полутемно.

«Зажечь свет?»

«Нет надобности».

«Выпьете чайку, доктор? Скоро жена вернётся».

«Благодарю... Разве вы женаты?»

Врач постукивает по футляру, гипсовая нога – как протез. Щупает пальцы ног. Пальцы тёплые. Нет ли чувства онемения? Что ж, прекрасно. «Я думаю, – говорит он, – хорошо бы вам на следующей недельке... В понедельник у меня операционный день, так что лучше во вторник».

«Я должен взять Termin?»²

«Приезжайте так».

«Но вы же сказали... через шесть недель?»

«Что? Да, конечно. Гипс будем снимать через шесть недель. А пока что...»

«Чашечку чаю? Жена скоро придёт».

«Разве у вас есть жена? Тем хуже. Послушайте, я не заметил. Здесь плохое освещение. У вас на щеках румянец. Ай-я-яй!»

«Зажгите свет... вон там».

«Нет, нет. Искусственное освещение не даёт правильно оценить симтомы. У вас лихорадка», – сказал врач. Он обвёл глазами комнату, книги, паркет, на котором остались царапины от коньков. Тяжко вздохнул и, закрыв лицо руками, разрыдался.

«Доктор, – пролепетал больной, – успокойтесь...»

«Не могу... Не надо было мне приходить... Не надо было вообще вас оперировать. Лучше бы кто-нибудь другой».

«Вас встревожило, что у меня температура, разве это так важно?» – спросил человек в гипсе, цепляясь за последнюю надежду.

Хирург покачал головой, потом кивнул.

«Это симптом», – сказал он, сморкаясь.

«Симптом чего?»

«Вы знаете сами».

«Патологический перелом? Опухоль? Зачем же вы от меня скрывали?»

Хирург развёл руками.

«Это было всего лишь подозрение. До свидания, – сказал он. – До вторника».

Человек в белом футляре пробегает глазами несколько строк, у него не хватает сил добраться до конца абзаца, книга лежит на груди, он слушает нарастающий рокот литавр, оркестр тишины. Кто же не знает, что тишина может оглушить, может быть мелодичной или какофонической; вальс тишины, менуэт тишины, дикий канкан тишины! И он лежит, зазмурившись, с мучительной миной, заткнув пальцами уши.

Надо переждать. Опускает руки. Тишина играет анданте.

Дверь распахивается сама собой.

«Оставьте меня в покое!» – кричит он.

Тот или то, что стоит в проёме двери, не обращает внимания на его стоны.

Кто им дал право, не дадут умереть спокойно.

«Ненавижу вас всех!»

Из-за того, что стало совсем темно, не разберёшь, кто или что стоит на пороге: что-то косматое, может быть, визитёр напялил медвежью шкуру. Театр, думает больной, ведь сегодня святки или как там это называется. Что-то дымчатое, без лица, без рук. Он кашляет. Не сумерки короткого дня, а чёрный дым проник в жилище. Бесформенное чёрное существо растёт и заняло всю комнату, расползлось по полу, загородило окно – ещё минута, и дымом станет он сам.