Граница

Hinüber wall’ ich,
Und jede Pein
Wird einst ein Stachel
Der Wollust sein.

Novalis¹

Один гражданин жил на постое у хозяйки. Гражданин – это, конечно, звучит абстрактно, но история наподобие той, о которой здесь пойдёт речь, может случиться с каждым. Другое дело, что для каждого она останется новой.

Этому человеку пошёл шестой десяток, время особенное в жизни мужчины, время, когда уходят от жён, когда неясная тревога не даёт спать по ночам, когда на тёмнеющем горизонте вспыхивают зарницы старости. Как бы там ни было, за спиной была целая жизнь. Надо думать, ему было что рассказать, но добрая хозяйка вначале стеснялась спрашивать, а потом привыкла к тому, что он помалкивает, сидит один в своей комнате. И так и осталось неясным, была ли у него когда-нибудь семья, кем он работал и откуда его занесло в эту глушь.

Как все женщины, она была склонна приписывать ему авантюрное прошлое, подозревала любовную тайну, измену, что-нибудь в этом роде, и её догадки как будто подтверждались фотографиями над письменным столом в комнате постояльца, куда она заглядывала изредка в его отсутствие. Но в конце концов мало ли вокруг нас людей, у которых нет своего дома, своего круга, а всё имущество помещается в двух чемоданах? Загадочный ветер носит их с места на место. Они сами волокут за собой свой сиротский уют; каждый раз вынимают из чемодана свой единственный приличный пиджак и вешают на плечиках, потом раскладывают бумаги, книги, прилаживают кнопками над столом какие-нибудь птичьи пёрышки, какой-нибудь веер из цветной бумаги, на стол ставят женские фотографии, перед койкой – полуистлевшие тапочки, нахлобучивают на лысеющую макушку турецкую феску с кисточкой. Одинокие, они озирают своё жильё, словно ищут знаки сочувствия на голых стенах. И ложатся – и на их лицах с закрытыми глазами, похожими на желваки, с серым полуоткрытым ртом проступает выражение хитрого счастья, словно и на этот раз им удалось уйти от преследователя, усмешка скромной гордости, оттого что посчастливилось отыскать крышу над головой. До следующего раза!

Мы забыли сказать, что этого человека звали Аркадий, по отчеству Михайлович; имя ничем не замечательное и ни к чему не обязывающее. Однажды он снова собрался в дорогу, хотя сам толком не знал, зачем ему поднимать якорь, ведь никто его не гнал. Но привычный зуд странствий уже не давал ему покоя, неслышный ветер холодил затылок. Против обыкновения он довольно долго прожил на одном месте, хозяйка к нему привыкла, ей не хотелось искать нового квартиранта. Когда он сказал, что съезжает, она возразила: «Авось передумаешь». Он пожал плечами, дескать, ничего не поделаешь. «Присядем», – сказала хозяйка. И они присели по обычаю, – иначе не будет пути назад, – она на стул возле опустевшего письменного стола, он на краешек дивана, который несколько месяцев служил ему ложем.

«Что, неохота уезжать?» – «Неохота, Марья Ивановна», – признался жилец. «Ну, и не ехал бы». – «Надо». – «Так уж приспичило? Али соскучился у нас?» Дело происходило в провинциальном городке. Такси стояло перед домом – громоздкий чёрный автомобиль устарелой марки. Жилец тащил чемоданы, следом хозяйка несла остальной скарб: толстый портфель, коробку с турецкой феской и харчи на дорогу. Шофёр сидел в кабине. В этом городе не было принято, чтобы таксист помогал клиенту уложить багаж.

«Так ты, если что, напиши. Если надумаешь вернуться. Буду ждать!» - крикнула она.

«Обязательно напишу, Марья Ивановна», – ответил жилец, высунувшись из машины. Хотя знал, что обратно через границу его уже не пропустят.

Остался позади город, перестали попадаться автобусные остановки, невидимое солнце клонилось к закату, дорога уходила вниз, в лощину. Пассажир выразил озабоченность относительно переправы. Он слыхал, что паром не работает. Водитель заметил, что до реки ещё далеко. «Успеем до ночи?» Водитель возразил: «А куда спешить-то».

Пассажир не мог успокоиться: если придётся ехать в объезд, то далеко ли? Шофёр вовсе не удостоил его ответом, надменно смотрел вперёд, в этом молчании ясно выражалось презрение рабочего человека к праздному интеллигенту. Давно уже не было видно признаков человеческого жилья, ехали посреди болот, по обе стороны от дороги тянулся кустарник. Колёса разбрызгивали грязь. «Я бы хотел знать, – промолвил кротко, чтобы не рассердить таксиста, Аркадий Михайлович, – если понадобится ехать в объезд, то сколько это приблизительно будет стоить?». – «А зачем нам объезд, нам объезд не нужен». – «Значит, паром работает?» – «Зачем нам паром». – «Как же мы переедем?» – «Надо будет, на закорках тебя перенесу», – усмехнулся водитель.

«Ах вот оно что!» – воскликнул Аркадий Михайлович, когда колымага, миновав лесную заросль, за которой мелькало и пряталось низкое жёлтое солнце, выехала с рёвом на бугор и вдали, над блещущим потоком показался мост. Несколько времени спустя миновали столб с гербом на щите, машина запрыгала по брёвнам, проехала мимо второго столба, одолела подъём и остановилась перед закрытым шлагбаумом. Никого не было. Пассажир держал наготове паспорт.

Шофёр погудел. Таможенник вышел, зевая, на крыльцо, сделал знак водителю отъехать в сторону. Дом стоял на краю дороги, которая здесь и заканчивалась; за шлагбаумом начинался сплошной лес. Таможенник приблизился к машине, не глядя протянул руку. Пассажир подумал было, что нужно вложить в паспорт купюру, ему говорили, что так принято, но не решился. Изучение паспорта продолжалось довольно долго, и путешественник начал терять надежду; стало ясно, что в его документе что-то не в порядке. В документах всегда бывает что-нибудь не в порядке, если только они не фальшивые.

Угрюмый офицер вглядывался в пассажира, офицеру могла не понравиться его фотография, могло показаться подозрительным лицо пассажира; фамилия вызывала недоверие, равно как и подпись владельца; год рождения настораживал; штампы прописок, оттого что они были настоящими, то есть неразборчивыми, выглядели как поддельные; регистрационные номера, пометки должностных лиц явно нуждались в проверке. Кончилось тем, что офицер сунул паспорт в нагрудный карман и поправил на голове фуражку.

«В чём дело?» – спросил испуганно пассажир, вылезая из машины. Офицер не ответил, точно не слышал вопроса. В спешке, боясь навлечь на себя гнев таможенника, Аркадий Михайлович силился вытянуть из багажника тяжёлый чемодан. Никто ему не помог; офицер таможенной службы следил за тем, чтобы все вещи были извлечены из автомобиля, таксист ждал, стоя у открытой дверцы. Таксист получил плату и чаевые, не поблагодарив, уселся на место; хлопнула дверца, чёрная колымага развернулась и покатила, вихляясь, назад к реке, блестевшей под сумрачным небом, как олово.

«Простите, я бы хотел... – лепетал Аркадий Михайлович. – А, собственно, что такое, почему вы забрали паспорт?»

Офицер взял портфель пассажира. Аркадий тащил следом чемоданы, кулёк с едой, который хозяйка собрала на дорогу, и картонку. Таможня представляла собой длинное приземистое строение с плоской крышей и окнами в решётках, на мачте висел застиранный непогодой флаг, из трубы курился дымок.

«Что-нибудь не так?» – допытывался пассажир.

Офицер не понял.

«Я хочу сказать, что-нибудь не в порядке с моим паспортом?»

«Он вам больше не нужен», – ответил таможенник и удалился. В комнатке за облупленным столом, под портретом главы государства, сидел некто в погонах, на которых число звёздочек было на одну больше, чем у дежурного, встретившего машину. На столе перед начальником вместе с паспортом лежали другие бумаги, к удивлению путе­шественника, не заметившего, когда они были изъяты: военный билет, справка с места работы, выписка из домовой книги. «Иванов!» – возвысил голос начальник. Иванов, рослый белобрысый парень, вошёл в кабинет из другой комнаты; начальник кивком показал на багаж. Иванов сунул под мышку портфель и подхватил чемоданы. «И это тоже», – сказал начальник. Иванов сгрёб картонку. «А вы оставайтесь здесь. Фамилия?..»

Он развернул паспорт, последовали вопросы, на которые путешественник уже отвечал дежурному офицеру. Начальник таможни производил впечатление интеллигентного человека, не склонного придираться к каждой букве; обращение приятно отличалось от недружелюбной встречи у шлагбаума. Лишь с отчеством Аркадия Михайловича произошла неувязка. В паспорте стояло «Моисеевич».

Путешественник объяснил, что это такой обычай: легче произносить и вообще.

«Обычай обычаем, – возразил начальник, – а всё-таки знаете... В одном документе одно, в другом другое. Уж выбрали бы что-нибудь одно. Вы что, – спросил он, подумав, – еврей?»

Аркадий, помявшись, отвечал, что по паспорту он русский («это я вижу», – заметил начальник), но, говоря откровенно, сам толком не знает. Имя Моисей тоже в общем-то русское имя. Начальник скучно взглянул на него и забарабанил пальцами по столу. «Понимаете, – проговорил он, – будь вы там хоть татарин, это не моё дело. Только вот... Иванов!»

Иванов воздвигся на пороге.

«Вас надо как-то оформить, – продолжал начальник, – для лиц еврейской национальности предусмотрен особый участок. Тоже ведь, знаете ли, – он улыбнулся, – обычай. Нарушать не положено».

«Поищи-ка мне там... – сказал он подчинённому, потирая лоб. – Или ладно. Можешь идти. А вы сядьте, в ногах правды нет».

«Я постою», – скромно сказал приезжий.

«Нет уж, сядьте, тут дело серьёзное. – Начальник таможни зажёг лампу на столе и набрал номер телефона. – Дайте-ка мне 313-й... Занят? Ну, тогда заместителя. Скажите, с таможни звонят. По неотложному делу».

Он положил трубку, застучал пальцами по столу.

«Вот тут, – промолвил он, – справка с места работы... Но ведь вы нигде не работали».

«Я научный работник... профессор, – сказал Аркадий Михайлович. – Собираю материалы для большого труда».

«Это для какого же труда?»

«Для научного труда. Могу объяснить, только мне кажется, это не имеет отношения к нашему разговору».

«М-да. Профессор. И что же дальше?»

«Я работаю дома».

«Так может, мы эту справку порвём? – предложил начальник. – Только лишняя путаница».

«А паспорт? – спросил приезжий. – Паспорт вы мне вернёте?».

«Паспорт останется в архивном деле. Вам-то он всё равно ни к чему».

Аппарат задребезжал на столе.

«Это я беспокою... Тут у меня сидит профессор. Бывший профессор. Так вот, такая петрушка: у него... Вы пока там подождите», – сказал новоприбывшему начальник и продолжал говорить в трубку. Посреди просторного зала, где оказался Аркадий Михайлович, стоял длинный оцинкованный стол, вернее, два стола, составленных вместе, на первом были навалены его вещи и папки. Под столом валялся выпотрошенный портфель. В помещении было жарко от раскалённой плиты.

Уже знакомый нам белобрысый таможенник Иванов стоял у стола. Он успел переодеться, на нём был синий рабочий халат, и все остальные сотрудники работали в халатах. Проверьте, сказали они, всё ли тут на месте. Надомный профессор Аркадий Михайлович объяснил, что товарищ капитан велел подождать. «А чего ждать-то», – сказал Иванов. Надо выяснить, сказал Аркадий Михайлович. «А чего выяснять, и так всё ясно», – возразил таможенник, и осмотр начался. Иванов взял из кучи первую попавшуюся вещь, это была рубаха, заметно поношенная, с бахромой на манжетах. Он бросил её на соседний стол. Далее был осмотрен выходной пиджак Аркадия Михайловича. «Ничего себе, а?» – спросил Иванов, другой подошёл и сказал: «А ты примерь». Иванов примерил пиджак. «Носить можно», – сказал второй таможенник, и пиджак был отложен в сторону.

«Деньги».

«Какие деньги?»

«Деньги, говорю, при вас имеются? Валюта. – Иванов принял от прибывшего тоненькую пачку бумажек, не считая, сунул в карман. – Мелочь можете бросить в кружку». Затем он развернул пакет с припасами, еда показалась ему несвежей, он швырнул кулёк в ведро с мусором.

Аркадий Михайлович собрался с духом.

«Знаете что, я вот что, – сказал он. – Я передумал. Я решил не ехать. Пожалуйста, будьте так добры. Верните мои деньги и документы и вызовите мне такси».

Таможенник не ответил, другой подошёл и спросил: «Что он хочет?»

«Такси, говорит, вызовите».

В зал вошла карлица, простоволосая баба неопределённых лет, похожая на луковицу. Профессор, сидевший на стуле для посетителей, поспешно подобрал ноги. Она прошлась мимо с веником и железным совком, вытряхнула совок в горящую топку и уставилась на контролёров: там происходило что-то интересное. Иванов, открыв рот, вперился в содержимое раскрытой папки. Другой сотрудник, с охапкой старых рубах, кальсон, носков, которые он собирался запихнуть в плиту, заглядывал к нему через плечо; оба хихикали.

«Чего гогочете-то?» – спросила уборщица.

«А ты сама погляди, баба Собакина!»

«Чего я там не видала».

«А ты погляди».

«Ну чего, – отозвалась баба-луковица, подтащила табуретку и вле­зла, едва не зацепившись за край подолом. – Батюшки, это чьи же?»

«Его».

«Ах ты, охальник! – сказала баба, взглянув на прибывшего. – Дай-ка ещё погляжу».

«Ха, ха, ха. Хи-хи».

На шум вышел из кабинета начальник таможни.

«Это моя работа, я работаю над...» – лепетал Аркадий.

«Работал», – поправил его капитан. Иванов поспешно снял бабу Собакину с табуретки, его коллега понёс вещи приезжего к плите.

«Это научный труд, – объяснил Аркадий Михайлович. – У меня есть отзыв действительного члена Академии наук Воложинского и заклю­чение комиссии по охране государственных тайн».

«Ну, положим, это не государственная тайна, – заметил начальник. – Но, знаете ли...»

«Сжигать?» – спросил Иванов.

«Погоди. Я сам разберусь. Неси всё ко мне».

Груда растрёпанных папок с фотографиями, заметками, таблицами была сгружена на стол начальника, сам он возвышался в кресле под отсвечивающим портретом.

Профессор Аркадий Михайлович откашлялся.

«Я уже сообщил вашим подчинённым... Мне очень жаль, что я отнял у вас столько времени. Дело в том, что... Короче говоря: я передумал ехать за границу. Может быть, как-нибудь в другой раз. А сейчас я... я хочу вернуться. Пока ещё не поздно, дайте, пожалуйста, указание подчинённым. И, если не трудно, распорядитесь, чтобы мне вызвали такси».

Капитан воззрился на профессора.

«Такси? – Он покачал головой. – Такси в это время уже не работает».

Будучи деликатным человеком, он не мог подыскать нужные слова, чтобы перейти к скользкой теме.

«Видите ли, – промолвил он наконец. – Вы, вероятно, знаете, а если забыли, то вынужден вам напомнить. Хранение порнографических материалов преследуется законом».

«Но какие же это порнографические материалы? Это...»

«Как же это так, – продолжал начальник. – Вроде бы серьёзный человек, профессор... А это что у вас?»

«Стихи».

«Вы что, поэт?»

«Не поэт, а так... Я для себя пишу».

«Но всё-таки. Вы эти стихи распространяли? Кому-нибудь показывали?»

«Да никому я не показывал, – сказал устало приезжий. Он поднял глаза на капитана. – Они там собираются жечь мои вещи».

«Не беспокойтесь. Они своё дело знают».

«Моя феска...»

«Какая феска? А... ну да. Можете не беспокоиться. Хм. Как же нам теперь быть-то, а?»

«Но я же вам объяснил. Это совсем не порнографические мате­риалы».

«А что же это, по-вашему?»

«У меня есть отзывы. Академик Воложинский позитивно оценил мои работы».

«Вот, например, это, – говорил, роясь в папке, начальник. – Ведь это же чёрт знает что такое».

«Товарищ капитан, вы извините, что я так прямо спрашиваю, – сказал Аркадий. – Вы же видите, что наркотиков у меня нет, оружия нет. А это – разве такие материалы запрещены к провозу?»

«Что запрещено, а что нет, на этот предмет есть инструкция. И она не подлежит оглашению. Но я вам отвечу: да, конечно. Запрещены и подлежат изъятию».

«Они жгут мои вещи. Что же я теперь надену?»

«Это другое дело. Обыкновенная санитарная мера. Да и зачем они вам? Они вам всё равно больше не пригодятся».

«Я возвращаюсь. Закажите мне такси».

«Вам русским языком сказано. – Начальник очевидным образом начал терять терпение. – Что такое? – спросил он строго. – Я занят!»

Иванов в дверях доложил, что досмотр личных вещей окончен.

«Хорошо, можешь идти... Вы хотели объяснить?»

Посетитель, утомлённый жизнью, сидел, опустив голову на грудь, – не то задумался, не то дремал.

«Э, э, – сказал таможенный капитан, заглянув для верности в паспорт задержанного, – Аркадий Моисеевич. Товарищ профессор! – Профессор очнулся. – Здесь спать не положено».

«В самом деле? – спросил приезжий. – А я и не заметил. Представьте себе, я даже видел сон. Как будто я сижу перед вами. И будто вы мне говорите...»

«Угу. Вот я и говорю. – Начальник широко и сладко зевнул, он тоже устал. – Работаешь, отдыха не знаешь... Что там ещё?»

В полуоткрытую дверь снова просунулись седые ресницы и бесцветные глаза таможенника Иванова.

«Кругом марш! – зарычал начальник. – И чтоб больше без вызова... Извините, – продолжал он, стуча пальцами, – с этим народом... Так вот. Что я хотел сказать. Забыл. Вот память. Или это вы мне что-то собирались сказать?»

«Я говорю, вы мне приснились...»

«К сожалению, не приснился. Так, э...?».

«Мой труд. Рукописи...» – пролепетал Аркадий.

«Какие рукописи – стихи, что ль?»

«Труд всей моей жизни. Encyclopaedia Corporis Feminini».

«Это что, по-еврейски?» – спросил начальник.

«По-латыни».

«Ага. А по-русски?»

«Сокращённо ЭЖТ, Энциклопедия Женского Тела. Я составляю энциклопедию и уже дошёл до ключиц».

«До ключиц?»

«Да. До ключиц и подключичных ямок».

«А вы как, – осведомился с опаской начальник, – начинаете с головы или... или снизу?»

«Ни снизу, ни сверху, а в алфавитном порядке. И, как видите, уже дошёл до буквы К. Понимаете, товарищ капитан...»

«Да бросьте вы – какой я вам товарищ».

«Прошу извинить. Понимаете... женское тело. Вам понятно, что я имею в виду?»

«Вроде бы да, – сказал капитан. – Только я не понимаю: какое отношение всё это имеет, так сказать, к нашей действительности. К задачам, так сказать, поставленным перед нашим народом».

«К задачам? О, уверяю вас, самое непосредственное. Самое прямое отношение. – Профессор оживился и стал объяснять. – Так вот, тело жен-щины...»

Увлёкшись, он сопровождал свою лекцию широкими округлыми жестами. Начальник внимал ему, несколько сбитый с толку.

«Не какой-нибудь конкретной женщины, а женщины как таковой – ноуменальной, если так можно выразиться, женщины. Тело женщины может быть рассмотрено с разных точек зрения. С точки зрения искусства это воплощение гармонии и совершенства. С семиотической – знаковая система. Существует даже астрология женских форм. В самом деле, тело Венеры, или Астарты, или, если хотите, даже любой девушки на улице, рассмотренное на определённом уровне абстрагирования, – это микро­косм, в котором сконцентрирован и отражён макрокосм, то есть Вселенная. Вы постоянно наталкиваетесь на параллели и аналогии, повторения и созвучия. Возьмём хотя бы, в качестве примера...»

«Иванов!» - рявкнул начальник таможни.

Иванов появился на пороге.

«Увести».

И профессор Аркадий Михайлович, не успев закончить свою мысль, был довольно бесцеремонно препровождён в зал. Там его ждали.

Действительно, время шло, а он всё ещё не прошёл личный досмотр.

Цинковые столы были очищены, таможенница, величественная усатая дама на высоких кублуках, в мундире, еле сходившемся на её груди, в погонах старшего лейтенанта, указала ему на дверь в каморку для обысков. Там сидела на табуретке карлица баба Собакина, чтобы принять от него одежду. Задержанный покосился на женщин.

«Мы не смотрим», – густым голосом сказала таможенница.

«Насмотрелись», – буркнула баба Собакина.

«Бельё тоже снимать?» – спросил он, стесняясь своих ветхих подштанников.

Старшая лейтенантша велела открыть рот, велела повернуться спиной.

«Два золотых зуба, – сказала она кому-то, – два из белого металла. – Присев на табуретку, продолжала диктовать: – Средней упитанности, астенического сложения. Мышечный аппарат повышенной дряблости».

Тем временем карлица вынесла одежду задержанного в зал и вернулась в шуршащем клеёнчатом переднике, который ей пришлось подвязать под самой шеей, чтобы не наступать на него.

«Ноги расставить. Поднимите... И мошонку тоже. Венерическими болезнями болели?»

«Не болел», – сказал испуганно Аркадий Михайлович.

Шлёпая босыми ногами, он проследовал за Собакиной в диагностический кабинет. Здесь было темно и жарко, жужжал аппарат. Аркадию Михайловичу указали на табурет возле двери. Понемногу глаза привыкли к темноте.

Дородная таможенница сбросила туфли, расстегнула и повесила на крючок тесный мундир, форменную юбку и осталась в сорочке, после чего тоже облачилась в клеёнчатый передник. Он не доходил ей до колен. Баба Собакина, исполнявшая по совместительству обязанности техника, взгромоздилась на что-то перед пультом управления. «Боком. Вы что, плохо слышите? Голову наклонить», – командовала лейтенантша; Аркадий втиснулся в тесное пространство между экраном и аппаратом. Сверху опустилось что-то и подпёрло ему затылок. Грудную клетку обхватили метал­лические лопасти.

«Руки на голову. Не дышать».

Начался внутренний досмотр, во время которого старшая лейтенантша диктовала незримому секретарю диагностические находки. Слава Богу, думал приезжий, хоть внутри ничего подозрительного не нашли, в отличие от паспортного контроля и досмотра вещей. Агрегат гудел, видимо, от перегрева. Как вдруг густой голос из-за экрана произнёс: Стоп!

«Стоп, стоп, стоп, – приговаривала таможенница; руки в перчатках, просунувшись снизу, схватили за бёдра Аркадия Михайловича и рывком повернули боком, потом другим боком, – вот тут-то мы тебя, голубчика, и поймали. Собакина! Ну-к, позови капитана».

Капитанские сапоги вошли в комнату и стали рядом с толстыми ногами старшей лейтенантши. Пот струился по лицу задержанного. Начальник спросил сквозь гудение аппарата:

«Где у вас спрятано оружие?»

«Какое оружие?» – растерянно спросил Аркадий.

«Не валяйте дурака; обыкновенное».

«У меня нет оружия».

«У вас в сердце пуля. Ведь это пуля?» – спросил капитан, и таможенная лейтенантша подтвердила:

Задержанный был вынужден согласиться.

«Вы, стало быть, хотели покончить жизнь самоубийством?»

Аркадий Михайлович пробормотал что-то насчёт минуты слабости; начальник его перебил:

«Вы покушались на самоубийство. А за незаконное хранение оружия знаете что бывает? Между прочим, – заметил он, – стреляться тоже надо умеючи». – «Но ведь я, кажется, попал?» – возразил Аркадий Михайлович. «Ладно, – сказал начальник, – попал, не попал, не наше дело. Пиши протокол, пускай распишется».

Подумать только, как много времени занял пограничный контроль! Давно уже сгустилась тьма, тусклая лампочка над крыльцом таможни освещала ступени, где-то над кровлей поник невидимый флаг. Ночь была бездыханной, гниловато-тёплой, беззвёздной. Странник, босой, в длинной белой рубахе, стоял перед домом.

На крыльцо высыпал весь персонал. Стоял дежурный офицер, тот, кто встречал приезжего. С гармонью через плечо, в мундире и галифе стоял белобрысый таможенник Иванов, стояли другие. Вышел и стал между расступившимися подчинёнными капитан, начальник таможни. Воздвиглась дородно-величественная старшая лейтенантша, сложив руки на форменной юбке, и где-то между провожающими поместилась баба-карлица с неблагозвучной фамилией Собакина.

Теперь, после завершения ведомственных процедур и фор­мальностей, незачем было проявлять строгость и выдерживать официальный тон, все были настроены дружелюбно, с лаской и сочувствием смотрели на профессора, все желали ему счастливого пути.

«Прощайте и вы, – молвил странник, – не поминайте лихом».

Иванов заиграл на гармони прощальный торжественный марш, дежурный подошёл к рукоятке шлагбаума, заскрежетал ржавый механизм, и полосатая преграда медленно поднялась перед уходящим. Белая рубаха растворилась в ночи, в густой чаще леса.