Horologium Dei¹

Главным в этом мимолётном знакомстве – ибо мы больше не виделись, а вскоре, как мне передали, часовых дел гроссмейстер умер, точнее, сгорел в своей халупе, – главным были, конечно, не его разглагольствованья (бред всегда банален), да и запомнилась мне из всего, что он изрекал, дай Бог половина. Главное – то, что знакомство это отнюдь не является литературным вымыслом. Некоторые писатели, – да, я именно это хочу сказать, – некоторые писатели сочиняют вполне тривиальные истории, но делают вид, будто речь идёт о чём-то необыкновенном. Другие, напротив, рассказывают о необыкновенном, а выдают за повседневное. Не стану подражать ни тем, ни другим. Не имеет значения, как меня зовут, тем более, что читатель волен и меня принять за вымышленное лицо.

Чемодан и рюкзак упакованы, лыжи с ботинками стоят в углу. Как большинство смертных, я тяну лямку; как большинство, ненавижу свою работу, вскакивание на рассвете, торопливый завтрак, поглядыванье на часы, эту вечную зависимость от минутной стрелки, рабство у круглолицего дьявола. Баста. Завтра утром, в первый день отпуска, я отправляюсь за город, на пустующую дачу моих друзей.

Ибо мы рождены для иного поприща!

Кажется, я был единственный, кто сошёл с поезда на безлюдном полустанке, двери захлопнулись, электричка неслышно двинулась навстречу пылающему зелёному глазу, последний вагон растворился во мгле. Всё слилось кругом в серой белизне; часы на столбе, полузасыпанные снегом, показывали невероятное время; призрачная фигура в платке, в зипуне и валенках сгребала снег с платформы. Сочинитель присел на скамью, чтобы снять городскую обувь, сунул ноги в лыжные ботинки. Несколько минут спустя он полушагал, полускользил вдоль дороги, с брезентовым мешком за спиной, равномерно переставляя палки, везя за собой санки с чемоданом.

Я взошёл на засыпанное снегом крыльцо и отомкнул висячий замок. В доме было холодней, чем снаружи. На кухне постояльца ожидали совок для выгребания золы, щепа и газеты для растопки; в кладовой запас дров; в большой комнате стол, поставец, старая, но исправная пишущая машинка, заправленная керосиновая лампа на случай перебоев с током, за пёстрой занавеской широкая деревянная кровать. Подтянул кверху гирьку стенных часов-ходиков, маятник покачался и остановился. Мои часы, как оказалось, тоже стояли.

Дрова трещали в печке. Чайник кипел на плите. Восхитительное сознание, что не надо никуда спешить, восхитительное чувство свободы, покоя и одиночества завладели душою странника. Таково было вступление; первая пришедшая в голову фраза. И правда: наконец-то я принадлежал самому себе.

У меня никого нет. Несколько лет женщина, с которой я был связан, сражалась с соперницей. Клятвы, слёзы, выяснение отношений, ухищрения постельной техники – всё было пущено в ход, все средства вплоть до обмана, до мнимой беременности. В конце концов на меня махнули рукой. Было ясно, что мною владеет иная страсть. Я остался один, каким и был, в сущности, всю мою жизнь.

Две причины объясняют, почему до сих пор мною не создано ничего, кроме вороха заготовок: во-первых, как уже сказано, не было времени засесть по-настоящему за работу. Я мечтал о карьере ночного сторожа на каком-нибудь складе, который не соблазнит никакого грабителя, о месте библиотекаря в библиотеке, где нет посетителей, о том, чтобы запереться от всех, скрыться, уехать куда-нибудь далеко, вести полунищее вольное существование в тёплых краях, днём спать, ночи проводить за письменным столом. Но есть и другая, более важная причина, она коренится в природе моего замысла. Я не хотел быть писателем как все. Я должен был выдать нечто грандиозное. Не роман, не драму, не эпос, но что-то такое, что было бы всем сразу и ничем в отдельности, и объединялось бы общей идеей. Если хотите, великий синтез – итог нашего времени.

Пока что моё творение, как плод в материнской утробе, шевелится в моей голове, но дайте срок, думал я, дайте только срок! В горнице стало тепло. Всё ещё длилось позднее утро; закусив из своих припасов, напившись чаю, я собрался было приступить к делу, разложил бумаги и прочее, но не мог преодолеть сонливость – действие деревенского воздуха. Кровать, словно любовница, приняла меня в свои объятия.

Сказанное, не правда ли, выглядит вполне правдоподобно. Некоторые писатели, рассказывая о самой обыкновенной жизни, хотят внушить читателю, что речь идёт о чём-то сверхъестественном. Другие, напротив, плетут небылицы и выдают их за истину. Мне приснился звон будильника. Потом оказалось, что это огромные часы бьют на вокзальной башне. Надо было спешить, я втиснулся в автобус, вместе с толпой штурмовал вагон метро; в поезде, в бесконечном чёрном туннеле, среди мелькающих огней, мне пришла в голову простая мысль, куда это я несусь, думал я – или, может быть, кто-то притворившийся мною, – куда спешить? Ведь у меня отпуск. Сейчас будет остановка, я вылезу и вернусь домой. Но поезд по-прежнему мчался, не снижая скорости, вагон шатался, в чёрных окнах смутно виднелись лики усталых пассажиров, летели тусклые огни, постукивало, повизгивало, и когда я открыл глаза, кровать всё ещё раскачивалась; я поднёс к глазам руку с часами, забыв, что они не ходят; белый, бездыханный день цепенел за окнами.

Я всё ещё не мог привести себя в форму; на другой день с утра вяло тюкал на машинке, взялся было писать пером, набросал несколько фраз. Наконец, оделся, но на лыжи становиться не стал. Погода прояснилась, небо голубело, был лёгкий мороз. Снег слегка поскрипывал под ногами. Мне никто не встретился на дороге, я подумывал о том, чтобы проехать две-три остановки до большой станции, где надеялся отыскать мастерскую. Но, не дойдя немного до железной дороги, увидел лачужку с железной трубой и вывеской.

Там висел прейс-курант, висела табличка Курить воспрещается и было жарко от раскалённой печурки. За прилавком сидел неопрятный человек с папиросой. Посетитель стянул с головы меховую шапку, снял с руки часы и протянул мастеру. Часовщик отложил тлеющую папиросу, отколупнул крышку крохотной отвёрткой, вставил в глаз окуляр.

Значит, заметил я, курить всё-таки можно?

Часовщик положил окуляр на прилавок, сунул окурок в рот и сказал наставительно:

«Кому можно, а кому нельзя. Часы в порядке».

«Как это, в порядке, вы же видите, чтó они показывают».

«Вижу».

«Они не идут!»

«Что же я могу поделать. Я же вам сказал: механизм в порядке».

«Может быть, стрелки?»

«И стрелки в порядке».

Он взглянул на часы на стене и перевёл стрелки моих часов.

«Видите, они прекрасно двигаются».

Я спросил, сколько я ему должен.

«За что?»

Может, мне лучше обратиться в...?

«Валяйте».

Чудный день, пьянящий воздух. Мне пришлось довольно долго ждать на платформе: бóльшая часть поездов здесь не останавливается.

Сойдя с электрички, путешественник перешёл через мост и довольно быстро, на улице, ведущей к вокзалу, отыскал часовую мастерскую. Здесь ожидало несколько заказчиков, мастера ушли обедать. Бодро тикали и постукивали часы на полках, на стенах, висели плакаты: «Время – деньги! Фридрих Ницше». «Соблюдайте осторожность при переходе через железнодорожные пути». «Не курить». «Окурки на пол не бросать» и прочее в этом роде.

Наконец, явился часовых дел мастер. Очередь дошла до меня.

Часовщик положил часы на ладонь и задумался.

«Лёха, – проговорил он через плечо. Никто не отозвался. – Кому говорю!»

Лёха просунул голову через дверную щель.

«Ты Нинку видел?»

«Видел; а что?»

«Ничего».

Разговор продолжался ещё некоторое время. Мастер вскрыл часы, осмотрел механизм, тонким инструментом извлёк миниатюрную батарейку, проверил ёмкость, уложил батарейку на место, захлопнул крышку и положил часы передо мной, повторив то, что я уже слышал.

Пришлось отправиться в город. Не буду рассказывать о том, как я ехал автобусом, плутал в переулках полудеревенской окраины, перебирался через сугробы; чахлый лес виднелся неподалёку; стало смеркаться; часовых дел гроссмейстер обитал в избе-развалюхе на краю заснеженного пустыря. Я отворил калитку, постучался в дверь, потом в окно. Никто не отозвался. Потоптавшись, я взялся за ручку двери, утонувшую в лохматом войлоке.

Хозяин сидел на низкой тахте.

«Меня, – пролепетал гость, – направил к вам...»

Гроссмейстер – это был косматый старик с еврейской внешностью – перебил меня:

«Небось сказал, что я уже умер...»

Помявшись, я подтвердил, что мастер дал мне адрес «на всякий случай».

«Все они так говорят. Я всем мешаю... Я имею в виду конкуренцию. И мою квалификацию. Впрочем, я уже не занимаюсь практической орологией».

Посетитель робко спросил, что это такое.

«Наука о часах. Точнее, наука о времени... Что случилось? А-а, – пробормотал он, – можете не снимать. Я и так вижу, в чём дело».

«В чём?» – спросил я, озираясь.

«Вот там табуретка. Только осторожней... – Он покашлял. – Вы меня очень обяжете, если... э...»

Я вошёл за дощатую перегородку, там находилась кухня. Я ничего не ел с утра.

«А! – махнув рукой, возразил старец, когда я предложил сбегать за чем-нибудь. – К тому же здесь нет магазинов. Поищите... что-нибудь там найдёте. Осторожнее с газом».

Кое-что нашлось; я разложил снедь по тарелкам. Гроссмейстер лежал на тахте бородой кверху. Я остановился посреди комнаты с медным чайником в одной руке и бутылкой вишнёвой наливки – в другой.

«Поставить на стол, – сказал хозяин, не открывая глаз. – Чашки и прочее в буфете. Зажечь свет. Теперь помоги мне...»

После двух попыток удалось сесть. Старик глубоко вздохнул. Голая лампочка горела под потолком. Он прошествовал к столу.

«Дело в том, что... М-да. А что это такое? Где взял? Там есть получше!»

Вдвоём отправились на кухню, он давал указания.

«Я вынужден прятать от дочки. Дочка иногда приезжает».

«Откуда?»

«Откуда... Из Израиля, естественно! Два раза в год, осведомиться о моём здоровье».

«Вы боитесь, что она всё выпьет?»

«Тоже не исключено».

Мы вернулись в комнату с коньяком «Реми Мартен», правда, оказалось, что в чёрную бутылку налит напиток маркой похуже.

«Так вот. Тебя интересует, в чём дело. Дай-ка мне часы... Стоят, ты не ошибся. Часы, которые стоят, дважды в сутки показывают верное время. Это установил автор книги “Накрытый Стол”, к сожалению, его имя осталось неизвестным. Впрочем, не исключено, что у неё вообще не было автора».

«Когда же она была написана?»

«Написана? Она была продиктована!»

Мы выпили, старик жевал колбасу. Я снова наполнил пузатые стаканчики псевдоконьяком.

«Тебя, стало быть, интересует, что же произошло... Часы в полном порядке, эти прохвосты тебя не обманули».

Напиток оказал своё действие. Старец стал расплываться в тумане. Что значит – в порядке, когда они не в порядке! Гость почувствовал, что он плохо понимает собеседника. Разумней было отложить дело на завтра; я пробормотал:

«Вы, наверное, устали. Уже поздно...»

«Устал? Очень возможно. Всё может быть... даже то, чего быть не может ».

«Пожалуй, я поеду...»

«Поедешь, куда? Впрочем, поезжай... поезжай. Ты прав, я действительно устал. Ты спросишь, от чего. От этой жизни, разумеется. От этой гнусной жизни, от недоброжелателей, и... и от самого себя, и от женщин...»

«Женщин, каких женщин?»

«Как это, каких. Меня посещают женщины. Главным образом по ночам. Я всё равно не сплю... А кстати, ты! Кто ты такой? Осмелюсь осведомиться».

«Но я уже сказал...»

«Нет, нет. Правду. Правду!»

«Может быть, – лепетал гость, – перенесём этот разговор на завтра...»

«Да, но всё-таки!»

«Я пишу. Занимаюсь литературой».

«Угу. И что же ты там пишешь?»

«Где?»

«В твоей конторе. Или, может быть, это министерство? Верховный Совет?»

«Верховного Совета давно нет. И не министерство. Но я пишу не там... то есть пишу, но не то. У меня отпуск. Целых три недели!»

«Откуда это известно, что три недели?»

Я развёл руками.

«Ты не можешь этого знать, – сказал гроссмейстер, покачав корявым перстом, – коль скоро твои часы стоят. А вот я тебе сейчас расскажу, в Мидраше есть одна притча».

«Завтра!»

«А вот я тебе сейчас расскажу. Однажды Гейне – знаешь такого поэта?»

«Никогда не слыхал».

«Однажды Гейне пришёл к Ротшильду. Ротшильд жил во дворце. А, дорогой Гейне! Наконец-то вы посетили мою конуру. Нет, говорит Гейне, я пришёл взглянуть на собаку. Смешно? Не смешно? У тебя нет чувства юмора. Так вот. Один архитектор пришёл в гости к торговцу шерстью. Ты меня слушаешь?»

Гость кивал тяжёлой головой.

«Пришёл к торговцу. А шерсть, да будет тебе известно, дело прибыльное. Особенно там, где холодно. Вот они ходят из комнаты в комнату, из одного зала в другой, торговец показывает свои богатства. Потом вышли в сад, поглядеть на дом снаружи. Не дом, а дворец. Архитектор смотрел...»

Мы стояли на пороге, мне пришлось вернуться к столу за подкреплением. Старик опрокинул стопку в рот.

«...смотрел, хвалил, потом говорит: хотите, я построю вам новый дворец? – Ещё лучше? – спрашивает торговец. Архитектор помялся, покачал головой, нет, говорит, не обязательно. Но зато это будет новый дворец. – Ну и что? – Как это, что? Новое всегда лучше старого! – Ты так думаешь? – сказал торговец. – А ну иди отсюда вон. Это я к тому, – пояснил гроссмейстер, – что ты собираешься стать писателем. Строить новый дворец...»

Не стоило, конечно, тащиться к нему снова. Слишком дорог каждый день отпуска. Всё же я проделал ещё раз весь путь. Явился к часовых дел гроссмейстеру с сумкой харчей и настоящим коньяком. Старец принял дары как должное.

Я спросил, посетил ли его кто-нибудь ночью.

«А как же!»

Было решено, что сперва мы закусим, а потом он покажет мне кое-что, ибо лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Выпив, гроссмейстер утёр ладонью рот и втянул воздух в широкие волосатые ноздри.

«Без ложной скромности, да. Могу без ложной скромности сказать, что я разбираюсь в двух вещах. В двух областях знания. Которые так или иначе соприкасаются. Во-первых, в часах, это уж само собой, а во-вторых, я знаю толк в женщинах».

Спрашивается, какая между ними связь.

«О! и немалая. Это установил Моше де Леон, автор Книги Сияния, тебе её всё равно никогда не прочесть, а тем более понять... Сейчас, сейчас, – сказал он, видя, что я нервничаю, – куда торопишься? Они же всё равно стоят. Несколько теоретических замечаний. Наш мир, чтоб ты знал...»

Он вонзил зубы в огромный бутерброд с ветчиной. Он голодал. Трефное его не смущало. Жуя, он с презрением оглядывал своё жильё.

«Наш мир – это лишь тусклое отражение высшей реальности. Всё, что происходит наверху, так или иначе отражается в низших сферах, за всем, что делается внизу, наблюдают свыше... Но есть некий узел соответствий: это – женщина».

«Может быть, – заметил гость, – мы всё-таки двинемся? Это далеко?»

«Моя мастерская? Нет, рядом».

По узким дорожкам в снегу мы пробирались через сонную окраину, которая так и не стала городом, перестав быть деревней. Гроссмейстер переставлял ноги в огромных валенках. Его одеяние представляло собой гибрид лапсердака и тулупа. Я держал его под руку.

«Легко заметить, что тело женщины имеет сходство с песочными часами. Станешь ли ты утверждать, что это случайность?»

Топ, топ. Лишь бы не свалиться. Кругом ни души. Можно было подумать, что мы за тысячу вёрст от столицы.

«Так вот, чтоб ты знал. Женщина не просто напоминает часы. Что такое часы? Вот, например, твои часы. Которые стоят. Или часы на Спасской башне. Которые, кстати, ходят неверно. А что такое песочные часы? Приспособление, чтобы узнавать, который час? Вроде того, как термометр показывает температуру. Да... в известном смысле. Но, как сказано в Талмуде: возможно, правильным будет и обратное. Часы – это воплощённое время. Не я, конечно, это открыл. Это известно очень давно. Мир неудержимо стареет. Да. Но! Достаточно перевернуть часы. И что тогда? Тебе понятно?»

«Более или менее. Только ведь женщин много...».

«Много, это верно. Пожалуй, даже слишком. Ходят, ходят, конца им нет...»

«Вы имеете в виду...»

«Да. Это, знаешь ли, утомительно. И чего они ходят? Каждая предлагает себя, точно я святой Антоний. Каждая думает, что она одна на свете...»

«Далеко нам ещё?»

«Далеко... Надо пройти лес».

«Вы говорили, рядом».

«Кто это говорил? Надо пройти лес, потом будет поворот. А куда торопиться...»

«Вы, наверное, устали».

Я разбросал ногой снег, дед сидел под деревом, выглядывал из-под шапки и косматых бровей, как волк из кустов.

«Есть женщины, – изрёк он, – и есть Женщина. Для того, кто создал мир, нет явлений, есть сущности. В своё время делались попытки взглянуть на мир с точки зрения самого Творца».

Мне стало скучно. Разумней было бы отвести сумасшедшего старца домой и смыться.

«Ты скажешь, – продолжал он, – что это невозможно. Но ведь написано, что Бог создал человека по своему образу и подобию. Значит, человек в состоянии проникнуть в мысль Бога. Так вот, с точки зрения Творца, женщина – это и есть время, ставшее плотью».

Я помог ему встать на ноги, и мы, наконец, пришли.

Дом был похож на амбар. Его можно было принять за конюшню, за учреждение в захолустном районном центре. Он напоминал ковчег. Из железной трубы летели искры. На дверях висел замок. Я вспомнил, что старик утверждал, будто не занимается больше практическим ремеслом. Чем же он занимался? Он поцеловал пальцы и коснулся мезузы, косо прибитой к косяку, мы вошли, я стянул с него валенки и помог выбраться из тулупа.

Почему, спросил я (меня не интересовали «теоретические замечания», чушь, которую он нёс. Но кое-что показалось подозрительным), почему, вместо того, чтобы разобраться, что же в концов концов случилось с моими часами, можно ли отремонтировать или надо просто выбросить, – почему он увиливает? Причём тут еврейские бредни, заплесневелые древности?

«Заплесневелые, хе-хе... Отвечаю: и мой отец, и дед были часовщиками, и вообще, часовое дело – традиционное ремесло евреев».

Я разглядывал мастерскую. Дед сидел на табуретке. На дощатом столе были разложены инструменты. На стенах, на полках, на полу висели, лежали, стояли приборы всех фасонов и всех веков. Я не удивился бы, если бы здесь оказались часы из эпохи, когда часов вообще не было, когда их ещё не изобрели. Вокруг всё стучало и тикало, качались маятники, перекатывались серебряные шарики, пересыпался песок. Бежали и гасли цветные огоньки. Вода переливалась из трубки в сосуд, из сосуда в другую трубку.

«Чтобы ты не беспокоился...» – пробормотал, усаживаясь за стол, часовых дел гроссмейстер. Он оглядел с обеих сторон мои часики, поднёс к уху, к носу. Вскрыл, вставил в глаз окуляр, обмахнул механизм крохотной кисточкой. Втянул воздух в ноздри, важно кивнул самому себе,. Отложил окуляр и захлопнул крышку.

«Сколько я вам должен?»

«Нисколько. Или столько, что ни ты и ни кто другой никогда не сможет заплатить».

Моё терпение иссякло. «Знаете что...» – сказал я.

«Знаю».

«Что?»

«Знаю, что ты мне хочешь сказать. Что тебе хочется обо мне написать. Не знаю только, чтó: балладу, поэму? Роман?»

«Откуда вы это взяли?»

«Ты же говоришь, что ты писатель».

«Да, но...»

Гроссмейстер покачал бородой.

«Ни к чему. Что ты можешь обо мне сказать? Что вы все можете обо мне сказать? Всё давно уже сказано и написано».

Я спросил, кто же это написал. Где?

«Например, есть целая глава в Книге Сияния. В комментариях Моше бен Шимона тоже обо мне говорится. Да мало ли где... Но ты затронул любопытную тему. Почему орология – традиция евреев? Могу ответить. Есть китайцы, есть индусы. Китайцы утверждают, что они существуют три тысячи семьсот лет. Поди проверь... Индийцы немного скромней. Евреям 3200 лет. Если не больше... Но Индия и Китай – большие страны, народу много, и народ там жил постоянно. Иудеи – народ маленький, самое большее, сколько их было когда-то, – пятнадцать миллионов... И у них давным-давно нет своего дома. Иудеи – это не народ пространства. Это народ Времени... А теперь пошли».

«Куда?»

«В ту комнату, куда же».

Я понял, откуда летели искры: посреди комнаты находился очаг с дымоходом. Что служило горючим материалом, решить было трудно. В круглом каменном углублении, ограждённом для безопасности кирпичами, плясал огонь. Очевидно, мастерская обогревалась таким архаическим способом. Почему не поставить обыкновенную печку?

«Это не для тепла».

«А для чего?»

«Неужели непонятно: это часы!»

«Как это – часы?»

«Вот так; очень просто. Стрелки – это языки пламени».

«Сколько же времени показывают эти часы?»

Старый часовщик протянул к очагу ладони.

«Время сгорает в этих часах. Или, лучше сказать, развоплощается. Так спадают одна за другой материальные оболочки... Уходит видимость. Подумал ли ты о том, что для них служит топливом?»

«М-м...»

«Мы! – сказал он торжествующе. – Ты, я. Наше тело, наш мозг, наше сердце, наши органы размножения».

«Угу, – сказал я. – М-да».

«Я вижу, ты кое-что начинаешь понимать!»

«Вы так думаете?»

Он продолжал:

«Можно сделать часы, где на циферблате будут чёрточки вместо цифр, можно вовсе без циферблата. Можно – у меня есть там такие – сконструировать часы, состоящие из одного маятника, можно даже и без маятника. Можно вообще без всего – без корпуса, без механизма... одним словом, без ничего».

Там оказалась ещё одна дверь. Часовщик повернул ключ в скважине.

Он пробормотал: «Только осторожнее...»

Мы вошли, оказалось, что кладовка пуста.

А что же тут, спросил я (или подумал), веря и не веря.

«Пошли, – сказал он, – здесь нельзя долго находиться. Взгляни на эти стены, принюхайся – и прочь».

Мы засиделись в мастерской, среди стука и тиканья. Старик говорил:

«Никто не знает, что это такое – время, нам доступны лишь его проявления. Но можно представить себе, что такое отсутствие времени. Это – смерть. Для мёртвых время ничего не значит, они находятся в пространстве, где часы стоят. Где времени нет. Или, что то же самое, в пространстве абсолютного времени, освобождённого от всех своих свойств и всех проявлений. Ты находился в таком очищенном времени. – Он указал большим пальцем на кладовку у себя за спиной. – Побудь мы там ещё немного, и нас бы уже не осталось в живых. Но берегись: твои часы остановились. Как их снова завести?»

Он развёл руками.

Мне незачем (как уже сказано) называть себя, моё имя не имеет значения, читатель вправе принять меня за вымышленное лицо.