История еретика и меча: Борхес

Двадцативосьмилетнюю креольскую красавицу позна­комили с пи­са­телем, о котором она много слышала. Эстела Канто была дочерью обед­невшего помещика из Восточной республики Уругвай, работала сек­ретаршей в рекламных агентствах и у биржевых маклеров, мечтала о сцене, но ещё больше хотела заниматься литературой. Писателю было 45 лет; он разочаровал её. Писатель был высокого роста, но неловок и некрасив. Его рукопожатие показалось ей бескостным. Его опыт общения с женщинами был явно невелик. Он был взволнован, голос его дрожал. Кажется, Эстела произвела на него сильное впечатление.

Знакомство продолжалось, оба любили вечерние прогулки, заси­живались в кафе на Авенида де Майо за чашкой кофе с молоком; ночью подслеповатый писатель провожал её пешком до южной окраины Буэнос-Айреса, где Эстела жила с матерью; разговор шёл о политике – оба ненавидели диктатуру Перона – и, само собой, о литературе. Обнару­жилось совпадение вкусов; как и Эстела, дон Хорхе восхищался англи­чанами и американцами, Стивенсоном, Честертоном, Уэллсом, Мел­виллом, Уитменом.

Писателя звали Хорхе Франсиско Исидоро Луис Борхес Асеведо, этот пышный набор испано-португальских и аргентинских имён существовал только в документах; английская бабушка называла его Джорджи. Мать Борхеса, дожившая почти до ста лет, была, в сущности, един­ственной женщиной его жизни. («Кто не знает о том, что Борхес не женат, подумает, глядя на них, что это супружеская чета», – писал один современник). По-видимому, она готова была одобрить брак сына с какой-нибудь крепко стоящей на ногах девушкой-католичкой из приличной аргентинской семьи, «желательно с приданым», подругой, которая могла бы взять на себя заботу о беспомощном в житейских делах и постепенно терявшем зрение от наследственного заболевания сетчатки Борхесе. Неизвестно, отвечала ли сеньорита Эстела Канто этому идеалу, вдобавок обе дамы не нашли общего языка. Как бы то ни было, дальше поцелуев дело не пошло. Новейший биограф Борхеса Дж. Вудолл объясняет это страхом пуритански воспитанного Борхеса перед жен­щиной – или, что то же самое, страхом перед собственной сексу­альностью. Но зато мы обязаны платоническому роману с Эстелой Канто созданным около 1945 года рассказом «Алеф», одним из его самых таинственных про­изведений.

Некогда Мопассан затеял судебный процесс против старого друга, издателя Шарпантье за то, что тот опубликовал его портрет. Автор весьма откровенных для своего времени новелл и романов протестовал против каких бы то ни было попыток сделать достоянием публики его соб­ственную личность. Хорошо это или плохо, но времена, когда биографы не решались заглядывать в спальню знаменитых писателей, миновали. Западного читателя не шокируют пространные рас­суждения о том, состоялось или не состоялось некое событие. Нужно, однако, признать, что Джеймс Вудолл, английский литературовед и жур­налист, про­жи­вающий в Бер­лине, поставил перед собой неблагодарную задачу, попытавшись проследить жизнь писателя, не избегая самых интимных сторон, «в зеркале» его книг. Ведь на первый взгляд кажется, что писания Борхеса – всего лишь плод усердного чтения, игра фантазии, вариации на заданную тему, словом, литература, всецело порождённая другой литературой.

При этом биограф не просто воспринял как нечто само собой разумеющееся так называемый, отнюдь не бес­­спорный био­гра­фический метод интерпретации художественных текстов. Похоже, что подчас исследователь зло­употребляет этим методом, – в особенности, если принять во внимание, что у Борхеса наредкость мало рассказов о любви. Едва ли не о единственной, написанной в преклонные годы, чарующей новелле «Ульрика» можно сказать, что любовь – её центральный мотив. В новел­ле в высшей степени иносказательно отразились отношения Борхеса и Марии Кодамы, полуаргентинки, полуяпонки, старинной при­­­ятельницы, ученицы и бесконечно преданной помощницы, которую Борхес знал с её детских лет; брак был заключён за восемь недель до смерти 86-летнего писателя. Существовал, по-видимому, проект женитьбы на Марии Эстер Васкес (которая одно время состояла секретарём Борхеса, а позднее опубликовала воспоминания о нём), но она предпочла другого. Что касается рассказа «Алеф», впервые опубликованного в журнале «Sur» («Юг») во второй половине 40-х гг., то он заканчи­вается – а не открывается, как принято, – посвящением Эстеле Канто.

Каждый год в день рождения Беатрис повествователь наве­щает её брата, бездарного поэта, на которого упал отсвет её загадочного оча­рования. Однажды брат покойной возлюбленной впускает рассказ­чика в под­вал. Во тьме подполья, похожего на пещеру Платона, ему предстаёт ми­стический Алеф – светящееся средоточие Вселенной. В каббали­стической традиции Алеф, первая буква древнееврейского алфавита, числовое значение которой – единица, означает неизъяснимую сущность Божества. В математике это символ, введённый Георгом Кантором, создателем теории множеств и теории трансфинитных чисел; Кантор размышлял о проблеме бес­конечности и ввёл понятие об актуально-бесконечном – математическом эквиваленте абсолютного божественного бытия. С Алефом каким-то образом соот­носится образ умершей жен­щины; её имя – Beatriz – не может не на­помнить о воз­любленной Данте. Рассказ Борхеса написан в пору неосу­ществлён­ной любви к Эсте­ле Кампо, – довольно ли этого сов­падения, чтобы атте­стовать его как притчу о самом себе?

Ульрика, точнее Ульрике, – героиня другой новеллы, и это тоже имя бессмертной возлюбленной, той самой, 17-18-летней барышни, к которой посватался в Мариенбаде старец Гёте. («Обра­зованный человек должен знать все его увлечения», – говорил о женщинах Гёте Томас Манн). Ульрике Софи фон Левецов дожила до 95 лет; отказав Гёте, она никогда не выходила замуж.

В первом же абзаце новеллы – если угодно, миниатюрного романа – вас уве­домляют о том, что это имя условное. («Не знаю и, видимо, никогда не узнаю её имени». Перевод Б. Дубина). Проза, очарование которойо невозможно изъяснить, излучает тускло-серебристое, суме­речное сияние. Это свет зимнего дня и вместе с тем колорит вне­временного, потустороннего про­странства. Вся история совершается словно во сне. Там сходятся дейст­вующие ли­ца, там они могут носить имена героев скандинавских саг или пер­сонажей Де Куинси, автора знаменитой «Исповеди английского потребителя опиума». Но одно­временно рассказ помещён в конкретный «хронотоп»: встреча про­исходит в наши дни, в небольшом загородном отеле в Северном Йоркшире. Рассказчик, некто Хавьер Отáрола, колумбиец, знакомится с девушкой из Норвегии. На другой день они отправляются на прогулку. Идёт снег, слышится вой волков, густеют сумерки; таинственная пара поднимается в тёмную комнату бездюдной гостиницы, «и меч не разделял нас». Мотив сюжетов о Тристане и Изольде и одной из легенд Старшей Эдды.

Известность Хорхе Борхеса в сегодняшней России, может быть, поможет какому-нибудь издателю набраться коммерческой отваги и вы­пустить на русском языке богатый фактами и наблюдениями биографический очерк о Борхесе Джеймса Вудолла. Как водится, эта известность пришла с запозданием. В 1984 году, когда вышел первый сборник прозы Борхеса на русском языке, имя старого мастера уже давно гремело на перекрёстках мира. Тут недостаточно было бы кивать на свирепость идеологической цензуры, пре­вратившей мало-помалу огром­ную страну в культурную провинцию. Начальство всегда нахо­дило усердных по­собников. Изрядную долю вины за то, что те, кто не выражал горячих симпатий к коммунизму, крупнейшие писатели XX века, в СССР оказались за бортом, несут литературоведы старшего поколения, поста­равшиеся начинить учебники и энциклопедии справками, которые правильней будет назвать политическими доносами.

Другое обстоятельство, со своей стороны затруднило рецепцию Борхеса в нашем отечестве: его стиль, тематика и жанры – то, что можно обозначить как консервативное новаторство. Ныне Борхес виртуозно пере­ведён на русский язык, тщательно откомментирован, солидно издан. (Здесь нужно указать на особую заслугу Бориса Дубина). Но безоговорочное признание так и не пришло. Причина в том, что творчество Хорхе Борхеса в глазах многих – это учёная литературная игра, нечто чуждое, малопонятное, слишком далё­кое и оторванное от реальной жизни. (Никто из этабли­рованных критиков в толстых журналах не обратил внимания на появление его книг).

У себя на родине Борхесу пришлось выслушивать упрёки в том, что он космополит, в лучшем случае европеец. За границей Борхес страдал от того, что не мог наслаждаться своими любимыми латиноамериканскими кушаньями; в музыке он, кажется, предпочитал немецким классикам милонгу и несколько старых танго. На обвинения в недостатке литературного патрио­тизма, в пренебрежении национальным колоритом писатель ответил в статье «Аргентинский автор и лите­ратурные традиции». Там говорится, что в Коране, самой арабской книге, нет упоминаний – это заметил ещё Гиббон – о верблюдах. (В одном месте, правда, говорится о верблюдице). Если бы эту книгу написал арабский националист, верблюды маршировали бы у него на каждой странице. Но Мохаммед знал, что можно быть арабом и не сидя на верблюде.

Один из парадоксов творческой биографии Борхеса состоит в том, что именно тогда, когда он распрощался с «ультраизмом», а заодно и с авангардом вообще, он стал по-настоящему современным писателем. Отказавшись (в большой мере под влиянием «Адольфито» – своего младшего друга и соавтора Адольфо Бьоя Касареса) от барочной избыточности, Борхес обрёл стиль. Его манера письма отличается предельной концен­тра­цией. Мы говорим здесь о прозе зрелого Борхеса, а не о его стихах, но именно проза, миниатюры и короткие новеллы, отвечают определению поэзии, которое дал Пастернак: скоропись мысли. Борхес опускает промежуточные звенья. Это делает его прозу загадочно-неожиданной, зигзагообразной, паралогичной. Читатель вступает в поле высокого напряжения. Такая проза не только противостоит стилю друго­го великого аргентинца, младшего современника Борхеса – Хулио Кортасара, но и очевидным образом далека от русской традиции, по крайней мере от её основного русла, в котором лаконизм Пушкина и Чехова остались изолированными островами.

В полустраничном тексте «Борхес и я» (к какому жанру его отнести, неизвестно) говорится о двух увлечениях: о мифологии окраин и об играх с пространством и временем. Новеллы о гаучо, авантюристах и бандитах, острые и увлекательные, конечно, весьма далеки от представления о реалистической, «жиз­нен­ной» (жиз­неподобной) словесности, ещё меньше их можно считать лите­ратурой о нуждах и чаяниях народа; отнюдь не популистская словесность. Новеллы же второго рода (тут жанровое определение тоже чрезвычайно шатко) кажутся чистым порождением ума и от «жизни» ещё дальше. Вдобавок в них присутствует нечто такое, что определённо смущает, если не отталкивает, многих читателей и критиков в России: эстетизация умозрительных моделей и философских учений при очевидном рав­нодушии к истине. Напомним одно из самых известных произведений – «Богословы».

Действие, – если можно говорить о действии в этом рассказе, который напоминает гравюру в старинной книге, – происходит во времена ста­новления христианской дог­матики, по всей видимости в V веке. Антагонисты – глава диоцеза в Северной Италии Аврелиан и учёный богослов Иоанн Паннонский (т.е. венгерский): оба ведут борьбу против гностического учения о неиз­бы­вной бесконечности сущего и круговороте истории, оба – соперники. Иоанн успешно разбивает доводы ересиарха Эвфорбия на церковном соборе, и Эвфорбий заканчивает жизнь на костре. Мучимый завистью Аврелиан добивается того, что Иоанн Паннонский сам становится жертвой обвинения в инакомыслии; ибо ультраортодокс больше, чем кто-либо, рискует быть уличённым в ереси. Иоанна сжигают, от его трактатов до нас дошло всего двадцать слов. Но с его уходом жизнь потеряла смысл для Авре­лиана; он скитается по диким окраинам гибнущей империи, пока его, наконец, не настигает смерть от пожара в далёком северном монастыре .

«Финал этой истории можно пересказать лишь метафорами... Быть может, следовало бы сказать, что Аврелиан беседо­вал с Богом и что Бог так мало интересуется религиозными спорами, что принял его за Иоанна Паннонского» (перевод Е. Лысенко). В заключение нам сообщают, что для «непостижимого божества» оба, Иоанн и Аврелиан, еретик и ортодокс, были одной и той же личностью. («Обе стороны этой медали перед лицом Бога одинаковы», как сказано в другой новелле, «История воина и пленницы»).

Рассказ «Богословы» можно понять, как иллюстрацию факта, из­вестного в истории церквей (а также тоталитарных государств): догма пожирает своих творцов. Рассказ можно интерпретировать как историю духовного противостояния, в котором человеческие страсти бушуют не менее яростно, чем у соперников в любви. Можно, оставаясь в рамках сюжета, предположить, что этим рассказом автор хотел про­де­монстрировать свою любимую мысль о том, что теология есть род фантастической литературы. Можно толковать рассказ как аллегорию раздираемой противоречиями души, как философскую притчу о единстве противоположностей. Неуловимая ирония пропитытывает это эсттчески совершенную прозу. Словом, множество объяснений. Каждое будет более или менее правильным и всегда недостаточным – то есть в конечном счёте ложным. Маленький рассказ – меньше шести страниц – непроницаем, как сама истина.

Зато он вводит нас в суть литературной философии Хорхе Борхеса. Она состоит, между прочим, в том, что философские системы и догмы вероучения могут стать предметом художественной литературы не менее привле­кательным, чем «жизнь», но с условием, что они остаются для писателя лишь материалом. Красота и фантастика абстрактных по­строений – вот что привлекает художника, а отнюдь не вопрос о том, настолько они истинны или лож­ны. Уважение эстетической ценности религиозных или философских идей... того неповторимого и чудесного, что таится в них, – фраза Борхеса, которую цитировал в интервью с ним по аргентинскому радио журналист Антонио Каррисо. Эстетической ценности, а не какой-либо иной.

Хотя писатель повторял, что он не мыслит своей жизни вне Буэнос-Айреса, последние тринадцать лет, практически лишённый зрения, с каждым годом всё неуютней чувствующий себя на родине, он почти непрерывно разъезжал по свету. В 1985 г. он поселился в Женеве, где и окончил свои дни в субботу 14 июня 1986 года, в утренние часы.

Две строки из рукописи XIII в. «Саги о Вёльсунгах» выбиты на камне, под которым лежит Хорхе Луис Борхес на женевском кладбище Plainpalais. Древнеисландская цитата – не что иное, как эпи­граф к новелле «Ульрика»: Hann tekr sverthit Gram ok leggr i methal theira bert. (Он берёт меч Грам и кладёт его обнажён­ным между собой и ею). Под эпитафией стоит: «От Ульрики – Хавьеру Отарола».