Канетти

Мать раз­го­ва­ри­ва­ет с сы­ном. «Это прав­да, – спра­ши­ва­ет маль­чик, – что ты ум­рёшь, ко­гда те­бе бу­дет три­дцать два го­да?» – «Прав­да, сы­нок». – «Ты обязатель­но долж­на уме­реть?» – «Обя­за­тель­но». – «Я не мо­гу без те­бя жить», – го­во­рит маль­чик. – «Те­бе при­дёт­ся при­вык­нуть». – «А ко­гда это бу­дет?» – «Это­го я не мо­гу те­бе ска­зать. Это тай­на». – «Сколь­ко те­бе сей­час лет?» – «Не спра­ши­вай. Я же ска­за­ла: это тай­на».

Че­ло­век по име­ни Пять­де­сят – это зна­чит, что ему по­ло­же­но про­жить пятьдесят лет, – идёт по ули­це. Кто-то швы­ря­ет в не­го кам­ень. «Да как ты смеешь...» – «А вот так, за­хо­чу и бро­шу», – от­ве­ча­ет ма­ло­лет­ка с кир­пи­чом в руке. «Вот я сейчас пой­ду, – го­во­рит че­ло­век по име­ни Пять­де­сят, – и расскажу всё тво­им роди­те­лям». – «Пле­вал я на ро­ди­те­лей». – «Или по­жа­лу­юсь учи­те­лям». – «Нет у ме­ня ни­ка­ких учи­те­лей». – «Раз­ве ты не хо­дишь в шко­лу?» – «А за­чем?» – «Но ведь на­до учить­ся». – «А за­чем мне учить­ся, мне и так хо­ро­шо». – «Странный ты па­рень, – го­во­рит Пять­де­сят. – Как те­бя зо­вут?» – «Ме­ня зо­вут Десять».

Два мо­ло­дых че­ло­ве­ка, одного зовут Два­дцать Во­семь, другого Во­семь­де­сят Во­семь, жалуются на ску­ку жиз­ни. Рань­ше мож­но бы­ло убить обид­чи­ка на ду­эли. А те­перь ни­че­го ни от ко­го не за­ви­сит. Всё пре­до­пре­де­ле­но. И тот, ко­му предстоит про­жить 88 лет, чув­ст­ву­ет се­бя ещё бо­лее не­сча­ст­ным, чем тот, который не до­жи­вёт до три­дца­ти.

Пье­са-прит­ча Элиаса Ка­нет­ти «Лю­ди с ог­ра­ни­чен­ным сро­ком» бы­ла впер­вые по­став­ле­на в Анг­лии в 1956 го­ду. В этом спек­так­ле сло­во «смерть» не произносит­ся. Лю­ди го­во­рят о «мгно­ве­нии». Ци­ви­ли­за­ция дос­тиг­ла наи­выс­ше­го уров­ня, в об­ще­ст­ве ус­та­нов­лен иде­аль­ный по­ря­док: пра­ви­тель­ст­во за­ра­нее опреде­ля­ет для ка­ж­до­го че­ло­ве­ка его «мгно­ве­ние». Ка­ж­до­му новорождённо­му ве­шают на грудь за­пе­ча­тан­ную кап­су­лу с да­той смер­ти. О том, сколь­ко ему по­ло­же­но жить, го­во­рит его имя. Но точ­ный день и час, когда наступит «мгно­ве­ние», зна­ет толь­ко он. Та­ким об­ра­зом, в этом обществе уничтожен страх смер­ти, ко­то­рый есть не что иное, как страх неизвест­нос­ти. Буду­щее из­вест­но. Это соз­да­ёт со­вер­шен­но но­вую соци­аль­ную ие­рар­хию: хозяева­ми жиз­ни ста­но­вят­ся те, ко­му не­че­го те­рять.

В пье­се «Лю­ди с ог­ра­ни­чен­ным сро­ком» скре­щи­ва­ют­ся не­сколь­ко тем, занимав­ших Ка­нет­ти всю его твор­че­скую жизнь: те­ма дес­по­ти­че­ской вла­сти, те­ма аг­рес­сив­ной тол­пы, ос­во­бо­див­шей­ся от стра­ха воз­мез­дия, те­ма смер­ти и те­ма долго­ле­тия. Канет­ти го­во­рил, что он не­пре­мен­но до­жи­вёт до глу­бо­кой ста­рос­ти. Он скон­чал­ся почти девяностолетним в 1994 году.

Эли­ас Ка­нет­ти про­ис­хо­дил из се­мьи се­фард­ских ев­ре­ев; его пред­ки, изгнанные из Ис­па­нии ко­ро­лев­ским эдик­том 1492 го­да, бе­жа­ли в Тур­цию и унесли с со­бой ста­роис­пан­ский язык ла­дино, ко­то­рый был род­ным язы­ком и малень­ко­го Ка­нет­ти. Го­ро­док Ру­щук на болгаро-румынской гра­ни­це в низовьях Ду­ная, где в 1905 го­ду ро­дил­ся Ка­нет­ти, вхо­дил в со­став доживавшей свои последние годы Османской им­пе­рии. После смер­ти от­ца, со­стоя­тель­но­го коммерсан­та. Мать с тре­мя деть­ми уе­ха­ла в Ло­зан­ну, за­тем се­мья обос­но­ва­лась в Ве­не. Ка­нет­ти учил­ся в Авст­рии, Швейцарии и Гер­ма­нии, он окон­чил вен­ский универси­тет, за­щи­тил дис­сер­та­цию по хи­мии. Сре­ди важ­ных со­бы­тий его юно­сти бы­ло зна­ком­ст­во с Исаа­ком Бабелем в Бер­ли­не, в лет­ние ме­ся­цы 1928 г.

Ка­нет­ти был мо­ло­же Ба­бе­ля на де­сять лет. В кни­ге вос­по­ми­на­ний «Фа­кел в ухе» он рас­ска­зы­ва­ет об этой друж­бе.

Де­сять лет спус­тя Ав­ст­рия бы­ла при­сое­ди­не­на к рей­ху. Под звон колоколов, в от­кры­той ма­ши­не, на­ци­ст­ский вождь въе­хал в Ве­ну. Осе­нью три­дцать вось­мо­го го­да Ка­нет­ти эмиг­ри­ро­вал в Па­риж, от­ту­да пе­ре­брал­ся в Лон­дон. Там и про­шла вся его ос­таль­ная жизнь.

Но анг­лий­ским пи­са­те­лем он не стал. По­че­му? Этот во­прос за­дал однажды Элиа­су Ка­нет­ти ны­не по­кой­ный не­мец­кий ро­ма­нист Хорст Би­нек. Вот что ответил Ка­нет­ти:

«Я все­гда пи­сал по-не­мец­ки и ни на ка­ком дру­гом язы­ке пи­сать не бу­ду... Неко­то­рую роль в этом сыг­ра­ла гор­дость. Ви­ди­те ли, я не мог до­пус­тить, чтобы Гит­лер или кто-ни­будь дру­гой ре­шал за ме­ня, на ка­ком язы­ке мне писать... Восьми лет я нау­чил­ся не­мец­ко­му и с тех пор всё боль­ше врас­тал в этот язык. Когда пришлось уе­хать из Ве­ны, я увёз с со­бой мой немецкий, как пра­щу­ры мои увез­ли с со­бой ис­пан­ский. Быть мо­жет, я единствен­ный ли­те­ра­тор, в ко­то­ром так тес­но со­еди­ни­лись язы­ки двух великих из­гна­ний».

К ка­кой на­цио­наль­ной куль­ту­ре при­над­ле­жит Ка­нет­ти? По­рой ве­ли­кие ре­ки раз­де­ля­ют­ся на не­сколь­ко ру­ка­вов. Ли­те­ра­ту­ра не­мец­ко­го язы­ка существу­ет, ес­ли не счи­тать ма­лень­кой Швей­ца­рии, Итальянского Тироля, миниатютюрного Великого княжества Лихтенштейн, в ви­де двух главных по­то­ков – гер­ман­ско­го и австрийско­го. При этом она де­мон­ст­ри­ру­ет лю­бо­пыт­ную за­ко­но­мер­ность. Так назы­вае­мое на­цио­наль­ное ве­ли­чие – от­нюдь не га­ран­тия ве­ли­кой ли­те­ра­ту­ры; ско­рее на­обо­рот.

Эпо­ха ве­ли­чай­ше­го взлё­та не­мец­кой по­эзии, фи­ло­со­фии, му­зы­ки совпадает со вре­ме­нем, ко­гда Гер­ма­нии как еди­но­го го­су­дар­ст­ва не суще­ст­во­ва­ло; что ка­са­ет­ся ав­ст­рий­ской не­мец­кой ли­те­ра­ту­ры, то её рас­цвет при­хо­дит­ся на два послед­них, пред­смерт­ных де­ся­ти­ле­тия Ду­най­ской монархии. При­мер Ав­ст­ро-Венг­рии, это­го гро­те­ск­но­го го­су­дар­ст­ва, осмеянно­го Ро­бер­том Музи­лем, по­учи­те­лен, он го­во­рит о том, что об­ще­ст­во, соз­наю­щее свою обречённость, по­ро­ж­да­ет осо­бо утончённую и вме­сте с тем уни­вер­саль­ную, преодо­ле­ваю­щую на­цио­наль­ный эгоизм культуру. Мож­но вспом­нить о том, что не­что по­хо­жее про­ис­хо­ди­ло и в России: Се­реб­ря­ный век сов­пал с за­ка­том двухсот­лет­ней пет­ров­ской державы.

Судь­ба бро­са­ла Ка­нет­ти из од­ной раз­ва­ли­ваю­щей­ся им­пе­рии в дру­гую, но его пи­са­тель­ское при­зва­ние оп­ре­де­ли­лось в Ве­не; ми­ро­воз­зре­ние Ка­нет­ти ис­пы­та­ло влия­ние знаменито­го вен­ско­го пуб­ли­ци­ста Кар­ла Крау­са, его ли­те­ра­тур­ным учите­лем был пра­жан Франц Каф­ка, он дру­жил с Бро­хом и Му­зи­лем, его соотечест­вен­ни­ка­ми и со­вре­мен­ни­ка­ми – фи­ло­соф Люд­виг Вит­генштейн, врач Зигмунд Фрейд, компо­зи­тор Гус­тав Ма­лер, по­эт Райнер Ма­рия Риль­ке и художник Ос­кар Кокошка; он ды­шал тем осо­бым воз­ду­хом Ве­ны и Ав­ст­рии первой тре­ти на­ше­го ве­ка, ко­то­рый сде­лал буд­то бы уми­раю­щую австрийскую куль­ту­ру про­ро­чи­цей бу­ду­ще­го.

Пер­вая кни­га Элиа­са Ка­нет­ти ос­та­ёт­ся его са­мым зна­чи­тель­ным произведением: это 500-стра­нич­ный ро­ман «Ос­ле­п­ле­ние». В раз­го­во­ре с Хорстом Би­не­ком Канет­ти рас­ска­зы­ва­ет, как воз­ник­ло «Ос­ле­п­ле­ние».

«Моя серь­ёз­ная ли­те­ра­тур­ная ра­бо­та на­ча­лась в два­дцать де­вя­том го­ду, ко­гда, по­бы­вав во вто­рой раз в Бер­ли­не, я вер­нул­ся в Ве­ну и ре­шил ни­чем, кро­ме литера­ту­ры, не за­ни­мать­ся. У ме­ня был план на­пи­сать Че­ло­ве­че­скую ко­ме­дию сума­сшед­ших – во­семь тол­стых ро­ма­нов. В ка­ж­дом был свой главный ге­рой, чело­век, стоя­щий на гра­ни бе­зу­мия и вме­сте с тем – фе­но­мен вре­ме­ни. Один был ре­ли­ги­оз­ным фа­на­ти­ком, дру­гой – по­лу­су­ма­сшед­шим изо­бре­та­те­лем, тре­тий коллек­цио­не­ром, чет­вёр­тый книж­ным чер­вём, пя­тый свих­нул­ся на идее бессмертия и так да­лее. Я хо­тел ос­ве­тить дей­ст­ви­тель­ность как бы ко­сым лу­чом... Я убе­ж­дён, – до­бав­ля­ет Ка­нет­ти, и эти сло­ва мож­но счи­тать его ли­те­ра­тур­ным кре­до, – что опи­сать наш мир тра­ди­ци­он­ны­ми сред­ст­ва­ми ху­до­же­ст­вен­но­го реализ­ма не­воз­мож­но; слиш­ком раз­дро­би­лась, слиш­ком да­ле­ко уш­ла во всех направ­ле­ни­ях эта раз­бе­гаю­щая­ся все­лен­ная».

Ка­нет­ти на­пи­сал толь­ко один ро­ман. Книга был из­дана в 1935 го­ду, удостоилась по­хва­лы То­ма­са Ман­на, но в об­щем про­шла незамеченным. По­че­му, спра­ши­ва­ет Би­нек.

Ка­нет­ти от­ве­ча­ет:

«Вы ду­мае­те, это так уж важ­но? Ав­то­ров, ко­то­ры­ми я вос­хи­щал­ся, Каф­ку и Му­зи­ля, то­гда то­же чи­та­ли очень не­мно­гие. За­то ус­пе­хом поль­зо­ва­лись другие пи­са­те­ли, ко­то­рых я от ду­ши пре­зи­рал... Ви­ди­те ли, я дал се­бе за­рок ни­ко­гда не пуб­ли­ко­вать то­го, что не вы­дер­жи­ва­ет ис­пы­та­ния на проч­ность. Во вся­ком случае, я стрем­люсь к это­му. Проч­ной мо­жет быть толь­ко хо­ро­шая про­за. Я отношусь к чи­та­те­лю серь­ёз­но, боль­ше все­го мне хо­те­лось бы, что­бы ме­ня чи­та­ли че­рез сто лет».

В ро­ма­не «Ос­ле­п­ле­ние» чи­та­тель по­па­да­ет в мир, где ка­ж­дый че­ло­век сидит под зам­ком в клет­ке соб­ст­вен­но­го су­ще­ст­во­ва­ния; об­ра­щаясь к другому, он, в сущ­но­сти, го­во­рит лишь с са­мим со­бой. Это в са­мом де­ле разби­тый и разлетевший­ся в раз­ные сто­ро­ны мир. И ко­гда вы ви­ди­те одновремен­но все его ос­кол­ки, всех этих лю­дей, не спо­соб­ных об­щать­ся, не по­ни­маю­щих друг дру­га, вам ка­жет­ся, что вы по­па­ли в дом умалишенных. В кни­ге по­яв­ля­ет­ся и пси­хи­атр, но не­дуг глав­но­го ге­роя – не столь­ко медицинское, сколь­ко со­ци­аль­ное и да­же ме­та­фи­зи­че­ское по­ме­ша­тель­ст­во.

Учё­ный от­шель­ник, ки­таист Пе­тер Кин на­ни­ма­ет к се­бе эко­ном­ку Те­ре­зу Крумб­хольц. Её обя­зан­ность – сти­рать пыль с два­дца­ти пя­ти ты­сяч книг, среди ко­то­рых оби­та­ет про­фес­сор. Те­ре­за – гру­бая и хит­рая ба­ба, су­мев­шая вте­реть­ся к не­му в до­ве­рие. До­воль­но ско­ро ей уда­ёт­ся же­нить его на се­бе. Став хо­зяй­кой, она без­за­стен­чи­во по­мы­ка­ет Кином и в кон­це кон­цов выживает его из книжной кре­по­сти. Кин зна­ко­мит­ся с гро­те­ск­ным карликом Фи­шер­ле, мошенником и вором, ко­то­рый мнит се­бя ве­ли­чай­шим шах­ма­ти­стом ми­ра. Комплот хищников –Фишер­ле, Тереза и привратник Пфафф – окончательно оби­ра­ет про­фес­со­ра. Из Па­ри­жа при­ез­жа­ет брат Ки­на, спе­циа­лист по ду­шев­ным бо­лез­ням, ко­то­рый сам смахива­ет на сво­их па­ци­ен­тов; его терапевти­че­ский ме­тод со­сто­ит в том, чтобы вжить­ся в бре­до­вый мир больного. (За­ме­тим, что это на­по­ми­на­ет реаль­но су­ще­ст­во­вав­шую экзистенциалист­скую шко­лу в пси­хи­ат­рии с её лозунгом: врач обязан научиться мыслить психопатологически.) Сам то­го не же­лая, брат под­ска­зы­ва­ет окон­ча­тель­но свихнув­ше­му­ся Ки­ну вы­ход из тупи­ка. Это – смерть в ог­не, гран­ди­оз­ное аутодафе. Кин сжи­га­ет се­бя вме­сте с кни­га­ми.

При же­ла­нии мож­но ви­деть в этой ис­то­рии прит­чу о кру­ше­нии ра­зу­ма, оторван­но­го от дей­ст­ви­тель­но­сти, о судь­бе куль­ту­ры, замк­ну­той в се­бе, или что-нибудь в этом ро­де. Но я мо­гу пред­ста­вить се­бе кри­ти­ка, ко­то­рый уви­дит в кни­ге не­что со­всем дру­гое. Про­за, под­ска­зы­ваю­щая од­но­знач­ное толкование, ред­ко оказыва­ет­ся при­над­леж­но­стью боль­шой ли­те­ра­ту­ры.

Вы­пус­тив свой пер­вый и един­ст­вен­ный ро­ман, Ка­нет­ти по­свя­тил следующие два­дцать лет ра­бо­те над со­чи­не­ни­ем не­бел­лет­ри­сти­че­ско­го жан­ра. Тем не ме­нее, «Мас­са и власть» – не толь­ко тео­ре­ти­че­ский трак­тат, но и шедевр про­зы. Разумеет­ся, её ав­тор был не един­ст­вен­ным, чьё вни­ма­ние в нашем ве­ке при­ковал фе­но­мен тол­пы, мас­со­вая пси­хо­ло­гия и мас­со­вид­ное пове­де­ние. Но в кни­ге Канет­ти че­ло­ве­че­ская мас­са, будь то «двух­го­ло­вое стадо» бо­лель­щи­ков на стадио­не или тол­па, на­элек­три­зо­ван­ная ре­ча­ми фашист­ско­го де­ма­го­га, пришедший в движе­ние че­ло­ве­че­ский фарш, плебс, оди­на­ко­вый во все вре­ме­на и под все­ми ши­ро­та­ми – в Древ­нем Ри­ме, на ис­лам­ском Вос­то­ке или в Гер­ма­нии тридца­тых го­дов, – мас­са, которую описывает Канетти, – не толь­ко пред­мет социо­ло­ги­че­ско­го ис­сле­до­ва­ния. Это гран­ди­оз­ный ху­до­же­ст­вен­ный образ.

Ма­ло ска­зать, что мас­са и ее суб­ли­ми­ро­ван­ный про­об­раз – на­род – порабощены ми­фа­ми. Мас­са ими жи­вёт. Она их во­пло­ще­ние. В кни­ге есть гла­ва, ко­то­рая на­зы­ва­ет­ся «Мас­со­вые сим­во­лы на­ций». Под мас­со­вым символом подразу­ме­ва­ет­ся об­раз, впе­ча­тав­ший­ся в во­об­ра­же­ние народа, объединяющий нацио­наль­ную мас­су и гос­под­ствую­щий над её сознани­ем. Этот об­раз – яд­ро нацио­наль­но­го ми­фа; он мо­жет быть под­ска­зан при­ро­дой стра­ны, порождён истори­ей народа или уко­ре­нив­шим­ся на­цио­наль­ным обычаем. На­цио­наль­ный сим­вол англи­чан, по мне­нию Ка­нет­ти, – мо­ре и капи­тан на мос­ти­ке ко­раб­ля. В Гол­лан­дии мас­со­вый на­цио­наль­ный сим­вол – это пло­ти­на, у швей­цар­цев – го­ры, у фран­цу­зов – ре­во­лю­ция, у ев­ре­ев – шествие по пус­ты­не. Ес­ли мож­но постулировать су­ще­ст­во­ва­ние на­цио­наль­но-кол­лек­тив­но­го бес­соз­на­тель­но­го, то это его ар­хе­тип. Вот аб­зац, по­свя­щён­ный Гер­ма­нии:

«Мас­со­вым сим­во­лом нем­цев бы­ло вой­ско. Но оно бы­ло не­что боль­шее, чем про­сто вой­ско; это был мар­ши­рую­щий лес. Ни в од­ной со­вре­мен­ной стране не сохра­ни­лось столь жи­вое чув­ст­во ле­са, как в Гер­ма­нии. Стой­кость и строй­ность вер­ти­каль­ных ство­лов, их гус­то­та, их мас­са на­пол­ня­ют сердце немца глу­бо­кой и та­ин­ст­вен­ной ра­до­стью. Он и се­го­дня ищет ук­ры­тия в ле­су, где жи­ли его пращуры, и чув­ст­ву­ет се­бя за­од­но с де­ревь­я­ми... От де­ре­ва к дереву, даль­ше и даль­ше взгляд по­гру­жа­ет­ся в не­скон­чае­мую глубь. Но каждое от­дель­ное дре­во вы­ше че­ло­ве­ка и всё рас­тёт, при­бав­ляя се­бе богатырскую высь. Его несокрушимая ус­той­чи­вость по­доб­на стой­ко­сти воина. В ле­су, где ча­ще встречают­ся де­ре­вья од­но­го ви­да, ко­ра их, ко­то­рую мож­но срав­нить с бро­нёй, напо­ми­на­ет однообразные мун­ди­ры во­ин­ско­го подраз­де­ле­ния... То, что дру­гим ка­за­лось в вой­ске бес­чув­ст­вен­ным и холодным, для нем­ца хра­ни­ло жизнь и лучезар­ность ле­са. Здесь он ни­че­го не бо­ял­ся; в строю он чув­ст­во­вал се­бя в безопас­но­сти. Пря­миз­на и упор­ст­во деревь­ев бы­ли об­раз­цом для не­го само­го. Маль­чик, ко­то­ро­го тя­ну­ло из тесного жи­лья в лес – по­меч­тать, по­быть од­но­му, – пе­ре­жи­вал в ле­су чув­ст­во но­во­бран­ца. В ле­су уже стоя­ли на­вы­тяж­ку, на бое­вом по­сту дру­гие, вер­ные, че­ст­ные, стой­кие, ка­ким и он хо­тел стать, – один к од­но­му, друг за дру­гом... Не сле­ду­ет пре­неб­ре­гать этим ран­ним влия­ни­ем лес­ной романтики на нем­цев. Они впи­ты­ва­ли её с сот­ня­ми пе­сен и сти­хов, и лес, о котором там го­во­ри­лось, на­зы­вал­ся гер­ман­ским лесом».

Ка­ко­вы бы ни бы­ли амбиции ав­то­ра, это текст не на­уч­ный (для которого язык – лишь ору­дие со­об­ще­ния), а ли­те­ра­тур­ный. Он стремится свести воеди­но традици­он­ные мо­ти­вы не­мец­ко­го ро­ман­тиз­ма, его клю­че­вые сло­ва и обра­зы, ставшие поч­ти за­ез­жен­ны­ми; не­да­ром вы как буд­то слы­ши­те хрестоматий­ные стро­ки Йо­зе­фа Эй­хен­дор­фа: Wer hat dich, du schöner Wald, aufgebaut so hoch da droben? («Кто те­бя, о див­ный лес, на кру­той го­ре построил?..») Бро­са­ет­ся в гла­за и дру­гое. На­цио­наль­ный сим­вол, притязаю­щий на вне­вре­мен­ность, хранит недвусмысленный отпечаток вре­ме­ни, ко­гда соз­да­ва­лась «Мас­са и власть», жуткой и за­во­ра­жи­ваю­щей эпо­хи мар­ши­рую­щих са­пог и кро­ва­во-красных зна­мён. Стал бы пи­са­тель се­го­дня на­стаи­вать на пристрастии нем­цев к во­ин­ской символике?

В спи­ске от­сут­ст­ву­ет Рос­сия. Всле­д за Ка­нет­ти, чтó могли бы мы предложить в ка­че­ст­ве рус­ско­го на­цио­наль­но­го сим­во­ла? Я ду­маю – до­ро­гу.

Элиас Ка­нет­ти, ко­то­рый стал из­вест­ным пи­са­те­лем лишь по­сле то­го, как в 1981 г. ему бы­ла при­су­ж­де­на Но­бе­лев­ская пре­мия, пи­сал свои кни­ги медлен­но и всю жизнь как бы за­паз­ды­вал: не­ред­ко его ве­щи пе­ча­та­лись че­рез мно­го лет после их соз­да­ния. Но на­стоя­щая ли­те­ра­ту­ра, как со­ва Ми­нер­вы, рас­пахива­ет кры­лья вече­ром; де­ло в том, что ли­те­ра­ту­ра об­ла­да­ет ка­че­ст­вом долговременности и увеко­ве­чи­ва­ет эпо­ху, ко­гда она, эта эпо­ха, уже по­за­ди.

____________________________

Все цитаты в переводе автора статьи.