Критик. Критика. Литература

1

« – Герр Райх-Раницкий, могли бы вы набросать портрет, так ска­зать, идеального критика?

– От критика, по-моему, следует ожидать того, чего нельзя требовать от обычного читателя. От критика ждут основательного знания оте­чественной, то есть немецкой, литературы, знания главнейших ино­странных литератур, прежде всего французской, английской, американ­ской, русской. Критик обязан знать по крайней мере два-три иностранных языка. Он должен относительно хорошо ориентироваться в философии, в психологии, пожалуй, и в социологии. Безусловно, он должен быть хорошим знатоком истории музыки...

– Стоп! Вы описываете какого-то немыслимого универсала. Каковы особые качества критика?

– Видите ли, самое трудное – это, как бы вам сказать... Это умение забыть всё, чему ты научен, когда перед тобой новое и значительное произведение искусства. Когда появляется новый талант, тем более – гений. Тут критик должен отбросить все теории... Не надо забывать одного: мы, критики – это эхо. Романы пишутся, пьесы ставятся, стихи слагаются – а мы всего лишь высказываемся по поводу этих уже существующих произведений. Конечно, поэтика Аристотеля – гениальное построение. Но трагедии Эсхила, Софокла и Эврипида были созданы до появления этой поэтики...

– У вас за плечами драматическая жизнь. Позвольте спросить: кем вы, собственно, себя чувствуете? Где ваш дом и есть ли у вас дом?

– Вопрос, по-видимому, надо понимать так: кто я такой? Немец, еврей или поляк? Начнём с конца: поляком я, безусловно, не являюсь... Конечно, мне многое близко в польской литературе и прежде всего то лучшее, что она дала, – польская поэзия. Да, я долго жил в Польше. И всё же я не поляк. Еврей? Мне трудно ответить на этот вопрос однозначно. О религиозных связях речи нет, религия ничего не значила в моей жизни... Но я, конечно же, еврей... что и говорить, многое связывает меня с евреями, писавшими по-немецки во всю великую эпоху от века Просвещения до наших дней, от Моисея Мендельсона до Франца Кафки. А теперь о главном вашем вопросе: может быть, я всё-таки немец? Я гражданин Федеративной республики, следовательно, немец хотя бы в том смысле, который вкладывает в это слово конституция, и я никогда не жалел о том, что в 1958 году поселился в этой стране. Немец? Гейне прекрасно выразился, сказав однажды, что евреи в рассеянии сделали Библию своей портативной родиной. Так и я в конечном счёте человек, у которого есть и родная земля, и отечество. И у меня есть портативная родина, которая всегда со мной. Это немецкая литература и немецкая музыка».

2

Я счёл возможным начать с длинной цитаты (из бесе­ды Марселя Райха-Раницкого с историком и публицистом Йоахимом Фестом), чтобы не распространяться слишком под­робно о человеке, которого в здешних местах именуют римским папой литературной критики. Только что он отметил своё 80-летие. Это было громкое событие. В истории немецкой лите­ратуры не было критика, который удостоился бы такого шумного юбилея. Ни Альфред Керр, ни Курт Тухольский, ни Альфред Польгар не были столь знамениты; прижизненная слава и влияние Гейне и Бёрне как критиков не идёт ни в какое сравнение со славой Райха-Раницкого; то же можно сказать и о классиках литературной критики во Франции и Англии, если назвать самых известных – Сент-Бёва или Мэтью Арнолда. Разве что датчанин Георг Брандес, один из самых читаемых авторов начала XX века, мог бы соперничать с ним. Авто­биография Райха-Раницкого, книга толщиной в 550 стра­ниц, раскуплена в количестве, оставившем позади тиражи рыночных бест­селлеров. Его знают все или почти все.

Можно указать на обстоятельства, которые спо­собствовали этому успеху. Р.-Р. вёл много лет подряд литературный отдел в гамбургском еженедельнике «Die Zeit», газете немецкой интеллигенции, и в круп­нейшей либерально-консервативной газете «Frankfurter Allge­meine». Р.-Р. был виднейшей фигурой и непременным участ­ником собраний Группы 47, неформального объединения писа­телей, критиков и издате­лей, роль которого в послевоенной запад­нонемецкой литературе обще­известна. Телевизионная программа «Ли­тературный квар­тет», которую ведёт Р.-Р., – споры о новых книгах – за истекшее десятилетие приобрела неслы­ханную для подобных тем и предметов популярность. Пуб­личные встречи оппонентов транслируются их разных городов. Оппо­ненты не сообщают друг другу заранее своё мнение. При этом сам ведущий и главный участник выглядит чрезвычайно выгодно: это живой, страстный, жестикулирующий человек, красноречивый и кате­горичный. Обсуждение новинок книжного рынка превращается в своеобразное шоу. Литературный боец сделался теле­визионной звездой. Некоторые эпизоды биографии Р.-Р. (юность в варшавском гет­то, побег из гетто, благодаря чему он спасся от депортации в лагерь уничтожения, полулегальное переселение из по­слевоенной Польши в Западную Германию) привлекли к нему осо­бое внимание.

Как критик Р.-Р. неподкупен; для него равно не существует добрых приятелей и священных коров; он сокрушил немало ложных репутаций; он с удовольствием повторяет фразу Вальтера Беньямина: «Кто не умеет уничтожать, пусть не занимается литературной критикой». Но ему же обязаны многим таланты, на которых он впервые обратил внимание, которым протянул руку.

И, наконец, главное: Р.-Р. прекрасно пишет. Он пишет легко и сво­бодно, на хорошем немецком языке. Его стиль элегантен, свободен от вычур, современен без вульгарности, сжат, энергичен. Он умеет избежать и учёной зауми, и пошловатого просторечия. Его суждения о кни­гах и авторах всегда определённы и даже не чужды сознательных пре­увеличений. Подчас он склонен чересчур нажимать на педаль. Ска­зывается долгая работа в газете: критик не утомляет публику избыточной эрудицией и выражает свои мысли «доходчиво», стремясь быть понятным не слишком искушённому чи­тателю.

Обратим внимание на два пункта. Райх-Раницкий говорит не только о литературе, но и о музыке. Райх-Раницкий называет литературу своим истинным отечеством.

3

Если бы автора этих заметок спросили, нравится ли ему этот критик, я ответил бы (не соблюдая правило определённости суждений): не осо­бенно. Читать Райха-Раницкого, независимо от того, соглашаешься с ним или нет, – наслаждение. Меня смущают, однако, его общедоступность и его авторитарный тон.

Писатели редко питают к критикам тёплые чувства. У всех на памяти слова Чехова о писателе – рабочей лошади, которая трудится, пашет землю. А критики – это оводы, которые её кусают. Действительно, кри­тические отзывы современников о Чехове не назовёшь блестящим завоеванием русской литературной критики: хотя он при жизни стал знаменит, никто, по-видимому, не догадался, что дело идёт о великом писателе и драматурге. Странным образом традиция непонимания жива до сих пор: вероятно, все помнят абсурдный отзыв о повести «Архиерей», кото­рым угостил недавно своих читателей самый известный современный писатель, выступающий также в роли литературного критика. Попадись этот отзыв на глаза Чехову, он бы, на­верное, рассмеялся.

Писатели испытывают к критикам амбивалентные чувства. Если критик вас похвалил, вы остаётесь недовольны тем, что он похвалил вас не так и не за то, что, по вашему мнению, заслуживает особой похвалы. Если он разнёс ваше творение, вы чувствуете в нём личного врага. Казалось бы, самое лучшее – это чтобы он вовсе оставил вас в покое. Так нет же: если он обходит ваше имя молчанием, вы оскорблены вдвойне. Вы видите в этом знак пренебрежения к вашей работе и упрекаете критика в кумовстве: он-де пишет только о своих собутыльниках и раздаёт лавры друзьям.

Чего вообще нужно ждать – или требовать – от литературного критика? Теодор Фонтане, который был и романистом, и критиком, и репортёром, и рецензентом, сказал: «Мы здесь не для того, чтобы при всём народе раздавать billets doux (любовные записочки), а для того, чтобы говорить правду – или хотя бы то, что мы полагаем правдой. Ибо мы не настолько самонадеянны, чтобы считать себя высшей и непо­грешимой инстанци­ей... нет, кто читает внимательно наши статьи, будет то и дело натыкаться на выражения вроде: «мне кажется», или «у меня впечатление, что...», или даже «предоставляю на ваше усмотрение». Это не язык всезнайки. Да и ремесло наше таково, что угодить всем и каждому невозможно».

Конечно, критик в первую голову – педагог. Не столько по отно­шению к пишущим – и даже совсем не для пишущих, – сколько по отношению к читающим или тем, кого он надеется приобщить к регулярному чтению. Критик – это тот, кто учит любить искусство, видеть в нём нечто большее, чем развлечение, учит хорошему вкусу; в современном массовом обществе, где доля литературно образованных людей неуклонно снижается, так что можно предположить, что через 30 или 40 лет число любителей художественной словесности сравняется с числом филателистов или коллекционеров спичечных коробок, – в этом обществе критик просто напоминает публике о существовании лите­ратуры.

Но критик – следуя этимологии этого слова – называется критиком оттого, что он не только ин­формирует, но и произносит суд. Критик может выступить в разных амплуа: литературовед, герменевт, ком­ментатор, законодатель мод; одно для него невозможно: он не может взять на себя роль читателя – ни «рядового», ни идеального. Почему это так, объяснил когда-то Ролан Барт. Потому что критик не ограничивается чтением (мы исходим из предположения, что критик всё-таки читает, а не просматривает книжки, поступающие на отзыв). Критик пишет, а это означает, что он вступает в особые и чуждые читателям отношения с рецензируемой книгой.

Само собой, критика может попасть в смешное положение, оказаться комичной, как это не раз случалось с адептами литературных сект и глашатаями эфемерных «измов», а в наши дни произошло в случае с московскими концептуалистами – Д.А. Приговым, Вл. Сорокиным и т.д., при которых учёные критики и комментаторы состоят в должности придворных ткачей, ткущих на пустых станках новое платье для голых королей.

4

Старинное и, в сущности, определившее литературно-критическую мысль в России разделение критики на два рода, социальную (социологическую) и эсте­тическую, по-видимому, актуально до сего времени, хотя и предстаёт в новом обличье. Мы можем говорить о критике интерпретирующей и критике литературного произведения как тако­вого. Вы читаете в толстом журнале обзор современной литературы, статью о писателе или разбор книги и замечаете, что критика занимают два вопроса: 1) о чём это и 2) как это соотносится с сегодняшней си­туацией в стране. Анализ сводится к оценке героев, их характеров, их поступков. Сти­листика, поэтика, философия литературного творчества критика не интересуют; кажется, что он вовсе подозревает об их суще­ствовании; во всяком случае, у него нет собственных взглядов на эти предметы. В искусстве его интересует message; результат, а не замысел; всё что угодно, кроме искусства. Короче, это всё тот же метод, который, как выразилась С. Зонтаг в зна­менитой, всё ещё знаменитой, хоть и сорокалетней давности, статье «Против интерпретации», делает худо­жественное произведение «трофеем армии истолкователей».

Можно сослаться на один пример, тем более демонстративный, что речь идёт о самом читаемом русском классике. Поток литературно-критических и критико-биографических статей и книг о Достоевском не иссякает. Целые трактаты посвящены исследованию мотивов поведения Раскольникова. Князь Мышкин, Настасья Филип­повна, Ставрогин, Митя Карамазов, Грушенька и tutti quanti перекочевали из романов в статьи, чтобы стать в свою очередь их героями. И, разумеется, мало кто обходится без пережёвывания старой жвачки, без напоминаний о том, что Достоевский (называемый по-приятельски не иначе, как «Фёдор Михай-лович», словно чай вместе пили) – пророк трагического будущего России, а может быть, и всей Европы.

Избавиться от мании интерпретирования нелегко. Незаметно для самого себя критик-интепретатор превращает литературу в повод для чего-то другого. Отсюда один шаг до худшего сорта критики – идео­логической.

5

От нейтральных соображений о критике мы перешли, таким образом, к критике критики. Хочется всё-таки уяснить себе, чего мы хотим от критика. Ибо если критика не существует без писателей (хотя как сказать!), то и писатель чувствует себя, вопреки всему, сиротой без критика; писатель мечтает о критике, как мечтают о женщине, которая тебя «поймёт». И в конце концов, разве критик и писатель не созданы друг для друга. Зачем нам читатель?

Хочется любви. Не любви к нашему брату – какое там. Хочется, как ни странно об этом говорить, чтобы критик любил литературу. (Лихтенберг, прославленный автор афоризмов, живший во второй половине XVIII века, сказал: «Любовь литературного критика к ли­тературе подобна любви к детям у похитителя детей»). Нет, пусть он любит её, как любят природу: внутри неё и ради неё самой. Или как любят отечество – но отечество более просторное и более свободное; хочется, чтобы он любил и знал не одну только русскую литературу. Никто не может объять необъятное, но у читателей критической статьи должно возникнуть убеждение: этот человек читал всё. Иначе мы по­лучим то, что с детской непосредственностью демонстрируют девять десятых литературно-критических статей в ве­дущих толстых журналах: критик то и дело изобретает велосипед. Он с апломбом рассуждает о том, что в лучшем случае подразумевается само собой. Ему невдомёк, что об этом уже сказано, и сказано много лучше.

Его духовный горизонт, словно горизонт человека на Луне, – рукой подать. Его суждения наивны. Мысль о том, что русская ли­тература была и остаётся партнёром за­падных литератур и от этого сожительства никуда не денешься, что простое сопоставление сходных литературных явлений сообщает его суждениям новое измерение, делает его оптику стерео­скопической, для критика остаётся абстракцией; ему кажется, что русские классики сказали всё; отече­ственная литература для него есть нечто самодовлеющее.

Хочется, ах, как хочется, чтобы критик умел взглянуть на явления литературы глазами человека, не чуждого музыке. Очевидно, что ори­ентация в мире музыки важна для собственно лите­ратурной критики и не имеет никакого значения для критики интер­претаторской. Вообще о музыке стоит сказать отдельно, потому что в нашем отечестве это род улицы с односторонним движением. В то время как русские композиторы соревновались в использовании сюжетов и мотивов отечественной литературы, дали вторую жизнь русской поэзии, – в сознании писателей, а следом за ними в сознании критиков серьёзная музыка часто как бы вовсе не существует. И если вы заявите, что, например, понимание того, как устроен роман, невозможно без знания о том, как устроена симфония – музыкальный аналог евро­пейского романа, – в от­вет пожмут плечами. На вас посмотрят как на чудака, если вы скажете, что музыка выражает всю полноту внутренней жизни человека, то есть осуществляет высший проект литературы, и что нельзя прикоснуться к истокам литературного творчества, заглянуть в тёмную глубь, где сплетаются корни словесности, музыки и философии, без знакомства с историей итальянской, немецкой, французской, русской музыки.

Хочется, наконец, чтобы критик умел писать. Если не отменным слогом, то хотя бы приличным русским языком. Это не просто: нужно знать грамматику, владеть основами синтаксиса, иметь достаточно развитое представление о знаках препинания и так далее. Увы, это далеко не общий удел. Плохой язык – нечто вроде неза­стёг­нутых штанов или скверного запаха изо рта. Странное дело. Вы читаете этих остряков-комментаторов, которые так лихо чешут на жаргоне пивных и подворотен, – талантливые ребята, – и от вашего демократизма, вашей терпимости, вашего желания шагать в ногу с веком и сегодняшним днём не остаётся и тени, вас не покидает чувство, что вы просто-напросто оказались в дурном обществе. И закрадывается мысль: это они не нарочно. Просто они по-другому не умеют.

6

В отличие от писателя, который не знает, для чего он пишет, кри­тик – знает. Или должен, как мне кажется, знать. Критика не «об­служивает» литературу. Во всяком случае, обслуживает её не более, чем литература обслуживает критику. Без критики художественная ли­тература как некая целостность не суще­ствует, остаётся толпа пишущих. Я полагаю, что не будет ри­торическим преувеличением сказать, что литературная критика есть мозг литературы, вынесенный за пределы её собственного орга­низма.

Критика не реформирует литературу, но она её формирует. Если она при этом воспитывает и читателя, честь ей и хвала, но её миссия выходит далеко за пределы общественной, эстетической или какой-либо иной педагогики. Это относится и к тем, кого критика удостаивает своим вниманием: смешно учить писателей писать. Но можно поговорить о том, как не надо писать. В лице писателя критика имеет дело с субъектом одновременно заносчивым и крайне не уверенным в себе; критика ободряет писателя и ставит его на место. Критика убеждает писателя, что то, чем он занимается, – не блажь, не пустое времяпровождение, что, вопреки всему, в пику всему этому гнусному времени, литература кому-то нужна. Поэтому критика имеет терапевтическое значение. Что бы ни говорилось о Белинском, на мой взгляд, великом критике (которого Блок называл «белым гене­ралом» русской литературы), отрицать его форми­рующее воздействие на всю послепушкинскую литературу позапрошлого века было бы очевидной глупостью.

Только с помощью критиков вы начинаете понимать, что стали участником (или свидетелем, в крайнем случае – изгоем) литературного процесса, хотя бы вам и казалось, что в своём неисцелимом одиночестве, одиночестве писателя, вы за вашим письменным столом сидите посреди необитаемого острова. Актуальный литературный процесс не есть вполне объективное явление, этот конструкт создаётся не сам собой, но и не вами. Литературный процесс артикулирует или, что то же самое, создаёт – литературная критика. Парадокс в том, что, однажды изобретённый, он становится объективным фактом.

Наконец, в эпоху, когда рефлексия о прозе составляет интегральную часть самой прозы, столь же обычную, как в минувшем веке описания при­роды, когда автокомментарий превращается во внутренний метаязык литературы, – критика становится её внешним метаязыком. Это, впрочем, особая и специальная тема и, возможно, не по зубам автору этой статьи.

Критик может ошибаться. Литературная критика непогрешима.