Письма к Юрию Колкеру

(1999–2002)

Мюнхен, 14 июля1999

Дорогой Юра, попробуем этот способ переписки (с помощью attachment), может быть, получится. Рад был получить от Вас весточку.

Я веду довольно однообразную жизнь. Изредка езжу с выступлениями, но по большей части сижу дома. Мои сочинения более или менее регулярно публикуются в России (главным образом в «Октябре»), но не могу сказать, чтобы это доставляло мне особенную радость. Почти всегда текст пестрит ошибками или опечатками, к которым я, как и Вы, весьма чувствителен. Главное, однако, не в этом, а в том, что слишком часто печатный текст обнажает и выставляет напоказ беспомощность написанного.

Какие у Вас новости и что Вы пишете? Каковы перспективы дальнейшей работы на Би-Би-Си, продолжается ли Ваша культурно-политическая программа?

Сердечный привет Вам и Тане от нас обоих. Как насчёт того, чтобы пожаловать к нам в гости? Обнимаю, Ваш Г.

Дорогой Юра, как и прежде, я восхищён Вашей прозой, благородством языка и слога, выверенностью каждого слова. Я могу поставить Ваше умение писать в этом жанре только рядом со статьями Ходасевича. И, конечно, я согласен - поневоле согласен - с Вашим анализом стихотворений «Две книги я несу...» и «Где-нибудь в углу...», - он убийствен, - с каждым или почти каждым Вашим замечанием. Кстати, на фоне этой критики Ваша похвала другому стихотворению Ольги Седаковой звучит особенно весомо.

Всё же я думаю, что Вы не совсем справедливы, выбрав из всего сборника две едва ли не самые неудачные пьесы. Возможно, Вас раздразнила рекламная фраза «профессора поэзии»; Вы пишете, что её можно оставить без обсуждения и тем не менее обсуждаете её; но согласитесь, что Седакова в этой глупости не виновата.

Мне кажется, некоторый недостаток Вашей статьи тот, что Вы не рассматриваете «Дикий шиповник» - раз уж зашла о нём речь - как целое и целостное произведение. Не далее как на прошлой неделе Вы толковали мне о том, что поэтическая книга есть именно книга, нечто законченное и замкнутое в себе, а отнюдь не случайное собрание стихотворений. А теперь Вы как будто забыли об этом. Между тем «Дикий шиповник», насколько я могу судить, да оно и бросается в глаза, завершён в себе, каждая пьеса соотносится с целым; Вы, как мне показалось, игнорируете этот факт.

Я бы не решился (это уже между прочим) упрекать поэта в том, что он злоупотребляет эпиграфами, не стал бы говорить о филологической спеси или даже самолюбовании. Эпиграфы вышли из моды, это другое дело; советская поэзия отказалась от них, ни одного эпиграфа нет, если не ошибаюсь, ни у Маяковского, ни у Твардовского. Но вспомните, как пестрит эпиграфами «Поэма без героя». Мне эта перекличка с далёкими голосами поэтов не мешает. Что касается мнимой заносчивости, то в сборнике «Стихи» 1994 года, куда вошёл и «Дикий шиповник», имеются примечания, все иноязычные цитаты аккуратно переведены или растолкованы; поэтесса отнюдь не отметает «непосвящённых». Вообще Седакова работает достаточно серьёзно, кокетство и в стихах, и в прозе ей чуждо; я думаю, что эту серьёзность нужно уважать.

На случай, когда Вы будете собирать Ваши литературно-критические статьи и этюды для книжки (давно пора): в стихе из заупокойной мессы Tuba mirum spargens sonum у Вас опечатка, а перевод несколько своевольный. Буквально это означает: «Труба, распространяя (распространяющая) дивный звук». Имеется в виду труба Страшного суда, но mirus (средний род mirum) - слово двусмысленное, как и соответствующий русский корень: чудо - чудовище; чудный - чудной.

Сослаться на Баха после слов Ach, wie nichtig, ach, wie flüchtig (О, как ничтожно, о, как быстротечно) вполне естественно: именно хорал Баха является источником этой цитаты, так как имя поэта давно забыто. Selva selvaggia - так у Данте, Седакова даёт точную ссылку и, конечно, пишет selvaggia с маленькой буквы, а не с большой. Имя «Иов» я, как и Вы, произношу с ударением на первом слоге, но это вовсе не обязательно: по-еврейски (Ийов), как и в западных языках, под ударением стоит «о»; такое же ударение (на русском втором слоге) даёт Энциклопедический словарь «Христианство» (1993) и для библейского Иова, и для русских церковных деятелей, носивших эти имя.

Мюнхен, 27 дек. 1999

Дорогой Юра! Я прочёл книгу «Ветилуя» и буду говорить о ней («Завет и тяжба» мне уже знакомы, о поэтических переводах судить не решаюсь).

Не хочется рассыпаться в комплиментах, – Вы знаете, что я высоко ценю Вашу поэзию, нахожу в ней многое, что мне близко, всегда наслаждаюсь гармонией, строгостью, важностью Вашего стиха; и в новой книге Вы всё тот же. Назову некоторые пьесы среди тех, которые мне особенно понравились: Ничего не случилось; «Всё влажно в стране островной...»; Уткина дача, ночь; «Материнскою твердью...»; «Возьми в моём люблю...»; Ориенталии; «Кто годы страшные...»; «Передай генотип и умри...»; «На Петровском острове...»; «Жизнь кончилась, а человек живёт»; «Куда как просто Фауста сыграть!»; «Те двое никогда не разлучались...»; впрочем, и многие другие.

Общее впечатление от сборника: качества Вашей поэзии в нём сгустились. Провозглашённый (уже в который раз) консерватизм почти нарочито, чтобы не сказать - назойливо, заявляет о себе на каждой странице. Размеры XIX века, мелодика, античные реминисценции, концовки, скрытые цитаты из Бо(а)ратынского, из Ходасевича. На этом пути, как мне показалось, больше, чем в прежних книгах, Вас подстерегает опасность, которая не миновала второго из названных поэтов: велеречивость, переходящая в риторику. Довольно много стихов-деклараций (не знаю, хорошо это или плохо) и то и дело повторяющийся за стихами автопортрет автора, всегда занимающего оборону против кого-то. Я бы отметил также некоторую избыточность и пестроту имён, терминов, паролей разных эпох и культур.

Решаюсь сделать несколько частных и мелких замечаний (под девизом: «Картину раз высматривал сапожник...»).

В стихотворении «Истина, какой она мне чудится» (стр. 16) Вы употребили любопытную грамматическую форму - причастие будущего времени действительного залога. В русском языке известно только одно participium futuri activi: это само слово «будущий». У Вас: «скажущий». Любопытный неологизм.

Стихотворение «Проста меня пославшая» (стр. 18). Декларативность доведена до предела; это, я бы сказал, уже не апология, – идеология. Как бы то ни было, такие стихи требуют безупречной внутренней логики. Речь идёт о Музе и её служителе. Это скиталец, неточно названный паломником (ведь в четвёртой строфе говорится о том, что вера – прах). Суму, тем более - хлеб не берут взаймы: они достояние нищего. Почему рассудку приписывается боковое зрение? Агасфер тоже явно не вписывается в обозначенный ряд, это из другой оперы. Бигуди - может быть, и атрибут суеты, но отнюдь не блестящей: ведь никто не красуется в бигуди или, скажем, в папильотках. (В последней строчке - опечатка: лишнее «то»).

Примерно то же можно сказать о стихотворении «Берсерк» (стр. 21): третья строфа выпадает из образа; Валгалла, Голгофа, Синай, смешанные в одну кучу, совершенно не работают.

«Видсид» (стр. 23). Тут меня смутили «бавары». Предки нынешних баварцев именуются баюварами (Bajuwaren).

«Висит хвостатая звезда» (стр. 26-27). В строчке «Косматый кельт, этруск и галл» неправильное перечисление. Кельты - родовое обозначение, галлы - видовое. Галлы были кельтами.

К стихотворению «Сладко уразуметь, как прядут и ткут» (стр. 28) подошёл бы эпиграф из «Фауста» (хотя Вы не любите эпиграфов):

So schaff´ ich am sausenden Webstuhl der Zeit
Und wirke der Gottheit lebendiges Kleid.

Так на станке проходящих веков
Тку я живую одежду богов.

А может быть, и такой: В избушке, распевая, дева...

Между прочим, Вы употребили в этой пьесе редкий размер, он придаёт ей какую-то диковатую прелесть.

«День гнева» (стр. 29). Вообще-то замечательная вещь. Но...

«Чем от руки нанявшего его» - очень косноязычно. Вдобавок убивали не сами властители, а наёмные убийцы, bravi.

«Бальдаччо никому не уступал...» и т.д. - все три строчки звучат, как из учебника и чуточку пародийно. «Считалось, что держать вождя опасно...» - тоже как-то неинтересно, школярски. Зато дальше начинается замечательная история.

«Река Тамесис...» (стр. 32-33). «Не ты ли ятью свет преобразил?». Я не понял, что это значит. Вдобавок ять (название буквы) мужского рода, справьтесь в словаре.

В стихотворении «Рог, чаша, спираль» (стр. 35-36) вызывают протест первые пять строк. Мне даже показалось, что вещь, в целом очень хорошая, выиграла бы без этого вступления. «Пракситель розу изваять не смог И раковину, нежности обитель... Не нашей мерой жаркий трепет красок Отпущен им...». Пракситель м о г изваять и розу, и раковину: он был скульптор. Чего он не мог, так это (по смыслу стихотворения) воссоздать живую розу и натуральную раковину. Да и с красками ваятель не работает. Я уж не говорю о том, что эти стихи («нерукотворные дворцы», «жаркий трепет») риторичны, маловыразительны, но в этих пяти строках есть внутренняя неслаженность, нелогичность.

Надеюсь, не обидел Вас.

С Новым годом!

Дорогой Юра, я получил сейчас извещение, что несколько моих последних электронных посланий Вам не могли быть доставлены адресату. Между тем Вы на них ответили, из чего следует, что Вы их получили. Я думаю, эта путаница отчасти связана с тем, что Вы пользуетесь несколькими адресами, обратный адрес (когда я посылаю Вам «Re») оказывается другим и т.п. Установите для переписки со мной один окончательный адрес, по которому я мог бы посылать Вам мои письма. Вчера вечером читал стихи и наслаждался. Но предпочитаю читать небольшими порциями и буду ещё перечитывать. Ваш Г.

Дорогой Юра, я рад, по крайней мере, что Вы не лишились работы на «бибисях», – опасность, о которой Вы несколько раз писали.

Хотя мы вернулись (из Чикаго) уже почти неделю тому назад, я всё ещё не пришёл в форму. Это оттого, что обратный полёт происходит в противоестественном направлении, как если бы Вам предложили пробежать стометровку спиной вперёд.

Минувшей осенью я посетил, после почти двухлетнего перерыва, Москву. Я давно уже чувствую себя там только гостем. Прожил там две недели в хороших, надо сказать, условиях. Но впечатления какие-то невесёлые. Кроме того, у меня остался неприятный осадок от посещений издательства с названием, похожим на имя морского гада, – «Вагриус», – которое собирается выпустить сборник моих сочинений. Оно бы, конечно, и неплохо, но редакторша принялась немилосердно править и сокращать мои тексты, приведя три довода: 1) правка – «в моих же интересах», 2) «у нас демократическое издательство», и 3) книга невыигрышная, неизвестно, кто её купит. Последняя мысль, конечно, справедлива, но раз уж взялись... Я похерил все исправления и уехал, и с ужасом думаю о том, чтó они там могут сотворить из моих изделий. Утешаться можно разве только тем, что если книжка выйдёт, вряд ли кто-нибудь там – редактриса права – будет её читать. В Новосибирске подготовлен к печати маленький сборник статей и этюдов. «Далёкое зрелище лесов» должно выйти по-немецки осенью.

Я публиковал разные вещи в разных журналах, главным образом (как и прежде) в «Октябре». Но последний мой роман им, кажется, не приглянулся. Он называется «Аквариум» и в самом деле, что называется, не блещет.

Вместе с Джоном Глэдом мы составили книгу бесед о литературе, эмиграции, жизни и разных других увлекательных предметах на основе электронной переписки, которую вели почти целый год.

А так – жизнь идёт по-старому.

27 янв.01

Дорогой Юра! Я послал запрос Джону Глэду, кто автор стихов «Men feel their weakness...», но и он не смог ответить.

Это мой старый приятель, профессор-славист и полиглот, переводчик русской прозы, критик и т.д., живёт в Вашингтоне. Книжка, которую мы замыслили и даже довели до кондиции, ждёт издателя; не уверен, дождётся ли.

О том, чтобы издавать мои писания на собственные деньги, я, откровенно говоря, никогда не помышлял, хотя преимущества, о которых Вы говорите, очевидны. Но эту книгу наших бесед в Москве, как мне сказали, можно было бы в принципе выпустить таким способом, тысячи за две. Ах, не хочется об этом говорить, пропади они все пропадом. Да и денег у меня таких нет.

Электронный сайт, зачем? Кто это будет читать? В короткое время Интернет успел превратиться в чудовищную мусорную свалку. В Москве модно говорить о «сетевой литературе». По-моему, это что-то вроде выгребной ямы. Или кладбища литературы.

Буду очень благодарен, если пришлёте мне книжку. У меня ведь целая библиотечка Ваших поэтических книг. Иногда я читаю из них кое-что вслух кому-нибудь или самому себе. Петрарка сказал: Nec metuit solus esse dum secum est. И не страшится быть одному, доколе вдвоём с самим собой.

Мюнхен, 4 янв. 2002

Дорогой Юра! Я получил Ваше новогоднее поздравление и сразу же ответил по адресу отправителя (другой адрес, http, оказался негодным). Но нет уверенности, что мой ответ дошёл до Вас, тем более, что Ваши электронные адреса то и дело меняются: у меня их уже целая коллекция. Так что поздравляю Вас и Таню на всякий случай ещё раз.

Последнее известие о Вас, дошедшее до меня, была рецензия на «Ветилую», кажется, в «Знамени», которая порадовала дружелюбным тоном. У меня ничего особенного нет. Весной вышла моя книжка прозы под титлом «Город и сны» в издательстве, которое носит название, напоминающее имя морского гада: Вагриус. И гад морских подводный ход. Что касается книги о литературе, моей и Дж. Глэда, о которой я, кажется, Вам писал, то она, как ни странно, нашла издателя (Игоря Захарова) и даже вроде бы вышла неделю или две тому назад. Называется «Допрос с пристрастием». Там есть кое-что о литературе в эмиграции, небезынтересное, быть может, для Вас. Если бы она до Вас дошла, не хотели бы Вы написать рецензию – разумеется, нехвалебную, желательно зубастую.

Ваше сообщение о «Колоколе» заслуживает всяческого внимания. Что это за предприятие? Как часто выходит журнал? Вашей рекомендации достаточно, и я непрочь поучаствовать. Сообщите мне, пожалуйста, какого рода текст, какого объёма, кому и т.д. я мог бы прислать.

Мюнхен, 7 янв. 2002

Вчера я послал Вам два текста и, что называется, с трепетом ожидаю Вашего решения. Недостатки первого сочинения до некоторой степени ясны мне самому. Повесть отзывает памфлетом. И я в общем-то занимался в последние годы совсем другими вещами, далёкими от столь навязчивой актуальности. Но у меня было сильное, до ощущения необходимости, желание написать это. Первую, значительно отличающуюся от этой редакцию я предлагал месяца два тому назад журналу «Знамя», в виде теста. Этот тест они блестяще выдержали, отказавшись, как и следовало ожидать, от публикации. Тем сильнее хочется увидеть повесть напечатанной, – само собой, вместе с приложениями. (Ответ «заместительницы» – моё собственное сочинение). Что касается фрагмента переписки с Дж. Глэдом, то и он, похоже, – не лучшее в нашей книжке, но уж так получилось.

Я открыл Ваше http и с удовольствием перечитал статьи мне известные, а заодно всё, что прошло мимо меня. Например, заметку о Житинском, в самом деле замечательном поэте, чьё имя слышу впервые. С творчеством Геннадия Айги я едва знаком, то, что приходилось читать, не произвело на меня никакого впечатления. Подозреваю, что Ваш приговор в целом справедлив, хотя одного единственного стихотворения в качестве улики маловато. В статье встречается кое-что, против чего мне хотелось возразить, например, такой пассаж: «Поэзия, подсовывающая нам действительно новую мысль, может случайно оказаться хорошей философией, но наверняка будет плохой позией». Вот те раз.

Между прочим, я занимался летом, как ни странно (и некоторая наглость с моей стороны), составлением антологии европейской поэзии. Отобрал около 50 стихотворений античных, средневековых и новых поэтов – греческих, латинских, русских, французских, немецких и английских. Из авторов минувшего века брал тех, кого уже нет (следуя славному правилу: «Они любить умеют только мёртвых»), и руководствовался собственным профанным вкусом и пристрастием. Иноязычные стихи я привёл в оригинале, снабдив самодельными прозаическими подстрочниками, отказавшись от переводов. Кроме того, присовокупил к каждому стихотворению краткий комментарий. Нашлась, представьте себе, даже издательница, но пока что всё – вилами на воде.

[От Колкера]

Дорогой Геня, мое решение здесь ни при чем. Я, вероятно, могу влиять на Шлепянова, поскольку он спрашивает мое мнение, но не рвусь. Моя страсть – расставлять запятые и ставить строчные вместо прописных.

Оба Ваших текста Шлепянову понравились. Оба он хочет публиковать, но не в одном номере, конечно. Про повесть (он называет ее рассказом) рассказ сказал: «очень силен». Про диалог – что не мешало бы сократить. Как вы смотрите на сокращения? Так сказать, журнальный вариант создать. Шлепянову кажется, что мысли там – не на пять с половиной тысяч слов.

Насчет оригинальности мысли в поэзии – продолжаю держаться моей реакционной точки зрения. У Пушкина – не то что своей мысли, у него ни одного своего сюжета нет (включая и Онегина). Только – поэзия. Версификация – не от слова ли версия? Поэзия, прости господи, глуповата, простодушна.

8 янв. 02

Дорогой Юра, «версификация», как и «версия», восходит к глаголу vertere, поворачивать, и в этом, может быть, всё дело. Может быть, мы говорим об одном и том же. Хотя сюжет и мысль не одно и то же, хотя незачем (по словам Гёте) придумывать новые сюжеты, но можно сказать, конечно, что и новых идей с тех пор, как существует литература, ни поэты, ни прозаики не высказывали. Но это верно только в самом общем и формальном смысле. Важны «повороты». Вы сослались на Пушкина (поэзия, прости Господи...), однако Пушкин – это поэзия чувства и поэзия мысли. И Фет – поэт поразительной мысли. И я не в состоянии провести границу между поэтической мыслью и эмоцией. (Мог бы сослаться и на Ваши вещи). Во всяком случае, я не могу понять, куда Вы с Вашей теорией денете того же Гёте, куда деть Гёльдерлина, Рильке (Дуинские элегии), Готфрида Бенна, что делать с Элиотом, с Эзрой Паундом, и мало ли ещё кого можно назвать.

Если Ш. пожелает опубликовать по очереди оба текста, я буду рад. Конечно, мне очень хотелось бы, чтобы вначале пошёл рассказ. (С запятыми, которые Вы любите расставлять, а также кавычками, строчными буквами и т.д. там всё в порядке. Хочу попросить Вас оставить диалоги в кавычках-ёлочках, так всегда печатаются мои тексты). Что касается отрывка из нашей с Дж. Глэдом книги, то можете сокращать его как Вы сочтёте нужным. Дело в том, что книга (а также жанр беседы-переписки) задаёт другой ритм, нежели журнальная статья, отсюда впечатление рыхлости, недостаточной концентрации, многословия.

Есть ещё одно предложение: я могу выбрать из книги какой-нибудь другой кусок.

Вы просите прислать ещё что-нибудь. Вы просите песен. Их есть у меня... Посылаю Вам наугад две вещички.

Ваш, с любовью, ГФ.

Мюнхен, 12 янв. 02

Дорогой Юра, жаль, конечно, что мой текст не может пойти в этом номере, я напрасно так спешил, и вдобавок журнал ведь может на первом номере и прекратиться, как это бывало со многими начинаниями. Что касается нашей с Джоном переписки, то, мне кажется, лучше всего от неё вообще отказаться, тем более, что книжка уже вышла (хотя до меня всё ещё не дошла).

Правда, я послал Вам 8 января, по Вашей просьбе, ещё два текста: рассказ почти такой же длины (dorfn.doc) и значительно более короткую «публицистику» (exil.doc). Может, она бы подошла?

Ставить в одном случае прописную букву (Красные Ворота), а в другом – строчную (Чистые пруды или, скажем, Красная площадь), конечно, нелогично; об этом и я могу догадаться. Но я старый москвич и, кстати, вырос в этом районе, в переулках между Красными Воротами и Чистыми прудами. Могу Вас заверить, что таково традиционное, не придуманное мною, но с давних пор установившееся написание, его надо уважать.

Точку перед второй скобкой во фразах, заключаемых в скобки, я тоже ставил раньше и постоянно поправлял нашу наборщицу, но это противоречит правилу русской пунктуации (см. справочники) и к тому же плохо смотрится. Для читателя это было бы некоторым затруднением. Видимо, поэтому и установлено такое правило, и его всё-таки надо бы соблюдать. Две точки здесь, само собой, не нужны.

Можно было бы написать маленький трактат об излюбленных знаках препинания у разных авторов (злоупотребление тире у Горького, постоянные двоеточия внутри фразы у Андрея Белого, пристрастие к паре «запятая, тире» у А.Н. Толстого и т.д. вплоть до бесконечных многоточий у Фридриха Горенштейна. Сюда же – рассуждение Блока о разнице между тремя и четырьмя (!) точками в многоточии. Возможно, Вы заметили, что современные авторы игнорируют правила различного употребления двоеточия и тире – результат плохого школьного образования – и ставят тире там, где надо и где не надо. Почти исчез знак точка с запятой, столь любимый нашими классиками; видимо, утрачено ощущение его интонационного и смыслового значения. Многие якобы образованные люди, начиная фразу со слова «однако», ставят после него запятую, но забывают выделить его в запятых, когда это слово стоит внутри фразы. Не все знают, что нехорошо начинать абзац с цифры, её нужно писать в строчку. И так далее.

Из всего этого, однако, можно сделать вывод: абсолютизм пунктуации недопустим, при всей строгости общеобязательной школьной орфографии она оставляет возможность для некоторых индивидуальных вариаций. Знак препинания – Вы это знаете лучше меня – может иметь немалое стилистическое значение. Как и на всём в прозе, на нём играет отсвет души.

Я, как и Вы, придаю большое значение разнице между точкой с запятой и двоеточием, между двоеточием и тире. Для меня очень важно членение текста на абзацы, которые я ввожу иногда как бы не там, где полагается, сознательно нарушая привычную логику повествования

Насчёт кавычек. Я использую «ёлочки» для однозначно прямой речи. Для передачи «мыслей» я не пользуюсь никакими кавычками: в моих текстах, где прямая речь перетекает в косвенную, персональная – в «объективную» (авторскую или псевдоавторскую), где вообще часто стёрта грань между личным и внеличным, – в кавычках нет надобности. Да и в других случаях я стараюсь по возможности избегать кавычек (злоупотребление ими, весьма распространённое, – принадлежность дешёвого газетно-фельетонного стиля, а то и просто признак малограмотности).

Замена привычных тире кавычками в диалогах отнюдь не является исключительно западным (не только английским) заимствованием: такой способ применялся и в России, постепенно выходя из употребления. Я восстановил его в моих текстах, и они всегда так печатаются.

Я соблюдаю также иерархию кавычек: «гусиные лапки» внутри «ёлочек».

Все эти вещи имеют большое значение во втором рассказе, «Сера и огонь», – если Вы сочтёте возможным взять его для журнала.

14 янв. 02.

Дорогой Юра, – приятнейший, неожиданный подарок: я ведь не знал, что первый номер уже подготовлен. Журнал пришёл сегодня. И, конечно, я бросил все дела и стал читать и перелистывать.Многое отложил на потом, а пока что – первое и по необходимости поверхностное впечатление.

Начну с того, что мне очень понравилось редакционное вступление. Догадываюсь, что написано Вами. Из того, что я успел прочесть в журнале, это – лучшее, и, думаю, что и после того, как будет прочитано всё остальное, вступление останется самым ярким материалом. Читается с наслаждением. Абсолютно никаких возражений.

Статья «Прав ли Берлускони?» тоже очень интересная, но требует обсуждения – не столько по фактам, которые там приводятся, сколько по самой постановке вопроса, – однако сейчас я не могу в это вдаваться. Заголовок показался мне не совсем удачным, то есть недостаточно привлекающем внимание: что за фигура Берлускони? Сегодня он здесь, завтра о нём никто не вспомнит.

Журнал ищет – и, кажется, уже нашёл – некий особый жанр. Это попытка наполнить «глянцевый» журнал серьёзным содержанием. Нужно привыкать к тому, что текст Герцена соседствует с западной рекламой и т.п. Свободомыслие намерено ужиться с коммерцией. Так сказать (простите за лёгкий тон), и рыбку съесть, и... Что ж! Журнал, если говорить о содержании, об уровне, действительно оказался серьёзным, интересным, достаточно разнообразным и предъявляющим определённые требования к читателю. Но тут возникает противоречие: цена номера рассчитана на богатого покупателя, который ничего такого на дух не переносит. Распространять такой журнал в России, боюсь, будет непросто. Люди, которых он в самом деле заинтересует, без сомнения, найдутся, но они не смогут его приобрести, не говоря уже о подписке. Может быть, надежда на рекламу, но ведь и она не увеличит подписку.

Меня несколько разочаровали стихи Кушнера, стихотворение о Тютчеве показалось мне нелепым (там даже есть биографическая неточность), а последнее стихотворение звучит пародийно.

Совсем не могу понять, каким образом на Ваших страницах засияло славное имя Лимонова, да ещё в таком обширном материале и с богатейшей иконографией. Мне кажется, этот писатель вовсе не заслуживает никакого внимания; это – для других потребителей и других страниц.

Но всё это мелочи.

Журнал, конечно, не литературный. Это очевидно, и говорить об этом нет необходимости, но я-то принужден заниматься литературой. Общественный, политический, публицистически-эссеистический журнал, который может позволить себе побаловаться между делом и коротенькой беллетристикой в качестве украшения, и даже стишатами. Вероятно, авторы вроде Вашего слуги вряд ли смогут найти в нём уголок, но это говорит не против журнала, а против таких авторов.

Словом, дерзайте ныне ободренны, я в самом деле и от всей души желаю Вам, Юра, хорошей, интересной работы и успеха. Сердечно благодарю Вас. Ваш всегда Г.

1 марта 02

Дорогой Юра, сообщите, пожалуйста, каков лимит времени для того, чтобы я мог сократить рассказ. Если дело срочное, я сделаю это в ближайшие лни.

Рассказ Рины Малкиной очень ученический, очень несамостоятельный и очень дамский. Писательница не умеет дистанцироваться от себя и собственного душевного и эмоционального опыта. Вместо того, чтобы использовать этот опыт как сырьё, она делает его просто содержанием своей прозы. Получается рассказ «из жизни», то есть нечто вполне тривиальное. В нём есть только одно более или менее живое лицо – она сама. Достоинством рассказа является простота и безыскусность. Я бы этот рассказ напечатал, но попросил бы автора пройтись по нему ещё раз, а главное, подсушить его, сделать жёстче и отстранённей, особенно там, где говорится о чувствах героини к мужу и к любовнику. Все эти «отдала ему всю жизнь» и т.п. безжалостно вычеркнуть.

Дорогой Юра!

Посылаю Вам сокращённую версию. Готовил её на всех парах. (Если подойдёт, нельзя ли сделать пометку: журнальный вариант – или что-нибудь в этом роде?).

Объём сокращён примерно на одну треть. Похерены целиком две главы, вычеркнуты абзацы и фразы во многих других местах. Больше сокращать, не рискуя поломать всё, невозможно. Буду рад получить от Вас ответ.

Пожалуйста, – если подойдёт, – сохраните принятый мною способ печатанья диалогов: в кавычках, а не через тире.

Дорогой Юра! С глазами у меня пока неважно. Даже коротенький текст отнимает много времени. Жду теперь второй операции (11-го). У нас снова гостят внуки, так что работать всё равно невозможно. Но даже если бы и можно было, у меня нет сил возвращаться к моему рассказу. Я просто не могу на него смотреть. Делайте с ним что найдёте нужным. Либо выбросьте в корзину (это было бы лучше всего), либо сократите хоть наполовину, мне, по правде сказать, уже всё равно. Я на Вас не сержусь и понимаю, что даже если бы он изначально был вдвое, втрое, даже вчетверо короче, его понадобилось бы сокращать: это закон журналистики. Что касается выступления по Би-Би-Си, то я сейчас, к сожалению, не способен что-либо делать. Обнимаю Вас, Г.

Дорогой Юра,

имя М. Гаспарова мне, конечно, знакомо, я кое-что читал, у меня есть подготовленное им превосходное издание Авзония; я привык его уважать. Ваши замечания убийственны и, по-видимому, увы, справедливы. Я говорю: «по-видимому», потому что рецензируемую книгу не читал.

Прежде всего – одна неточность у Вас. Iam вместо jam – не ошибка и не опечатка: так как у римлян буквы j не было (она появилась у средневековых переписчиков), то среди филологов-латинистов считается хорошим тоном её не употреблять. Так было и в моё время. Так печатаются – без буквы j – тексты авторов в научных изданиях. Но это мелочь.

Ещё одна мелочь: «Не излишним ли постмодернизмом дышит позиция учёного...» (стр. 2). Скажите на милость, причём тут постмодернизм.

Вы, вероятно, написали эту рецензию в расчёте на тех, кто знаком с книгой. Я её не читал, и это в большой мере обесценивает все мои возможные замечания. Всё же скажу о двух вещах. По-видимому, возмутительная операция над Боратынским была произведена не с бухты-барахты, но по какому-то поводу, в определённом контексте, который если и не извиняет, то по крайней мере объясняет её. Вы (полагая, как и сам Гаспаров, что sapienti sat) ничего об этом контексте или поводе не говорите. Это ослабляет Вашу критику, ибо рецензии пишутся не только для тех, кто прочёл рецензируемое сочинение и хорошо его помнит.

То же можно сказать о некоторых других Ваших замечаниях, которые более или менее справедливы, но касаются мелочей, выхваченных там и сям из книги. Никакой обобщающей характеристики книги Гаспарова у Вас нет, неизвестно даже, о чём она.

Второе моё возражение или, лучше сказать, соображение касается заключительного пассажа о «литературоведах». Эти бедолаги могут быть талантливыми или бездарными, эрудитами или невеждами. Но я не мыслю существования литературы, включая поэзию, без литературоведения. И я вполне допускаю (как и сами они), что формальный анализ стихотворения вовсе не обязательно разрушает его целостность и прелесть. Я допускаю, что о литературе можно и небесполезно говорить на метаязыке, внеположном ей. У Вас чувствуется какая-то личная нотка, мешающая читателю; Ваше раздражение доходит до того, что Вы готовы чуть ли не всех историков литературы и литературоведов объявить скопцами в серале.

А вообще-то – я прочёл рецензию с удовольствием.

Жму руку. Ваш Г.

Янв. 2003

Дорогой Юра, рад, очень рад получить от Вас весточку. Я тоже был в отъезде, прожил три недели в Париже, а теперь должен буду 25-го лететь в Чикаго, помочь Лоре опекать нашего старшего внука, но собираюсь также навестить и Юза в Новой Англии. Домой, то есть в Мюнхен, расчитываем с Лорой вернуться 8 октября.

Письмо Ваше не очень-то весёлое, я не совсем понимаю, почему в октябре должна окончательно, как Вы пишете, закончиться Ваша деятельность на ВВС, − это после того, как Вы проработали там столько лет. Правда, журнал, если я Вас правильно понимаю, стоит на ногах достаточно крепко. Занимались ли Вы в Петербурге литературными делами, кроме «Колокола»?

Я был занят в Париже одной работой, которую затеял примерно полгода тому назад, это нечто вроде небольшого романа. Закончил или почти закончил. А что дальше? Всегда, и на этот раз ещё больше, чем прежде, меня отравляет мысль о том, что вся эта работа никому не нужна. Чтó бы я ни писал − это никому не нужно. И, конечно, остаётся неизвестным, кто и где это будет печатать. Но ничем другим заниматься я не в состоянии.

Февр. 03

Дорогой Юра, Ваше письмо на этот раз меня очень встревожило. Литература не только удручает своей действительной или кажущейся никчёмностью, но литература лечит. Может быть, в этом и состоит ее конечный смысл. Муза исцеляет, это знали все поэты, начиная по крайней мере с Горация, – а ведь я Вас числю его дальним потомком, – и писательство – это то жизнеспасающее средство, которым мы с Вами всё-таки располагаем. Это не риторика. Соберитесь с духом. Сердечно обнимаю Вас.

Дорогой Юра! Мне ужасно неудобно перед Вами из-за неприятностей, которые я Вам доставил. Извините, ради Бога.

О «Зеркале» я вообще забыл, так это было давно.

Вам как автору, вероятно, такая ситуация знакома. Вас просят что-нибудь прислать, а потом никто не отвечает. Отослав кому-нибудь свой текст, Вы никогда не можете узнать, дошёл ли он, будет ли он напечатан, и если да, то когда. И даже если Вам обещают, невозможно быть уверенным, что обещание будет выполнено.

«Зеркало Загадок» – очень малотиражный, еле державшийся на плаву журнал. Последнее время он вообще не выходит. Заверьте г-на Шлепянова, что ни о каком суде, конечно, речи быть не может.

Жму Вашу руку, обнимаю, ещё раз извините и передайте мои извинения главному редактору.

Ваш ГФ.

P.S. Послезавтра я улетаю в Америку. Если нужно, чтобы моё письмо в редакцию «Колокола» (я посылаю его по электронной почте) было снабжено собственноручной подписью, сообщите мне сразу, я пошлю второй экземпляр обычной почтой. Сообщите также точный почтовый адрес.