Письма к С. Майзель

(по поводу американского перевода повести «Праматерь», 2004)

Дорогая Сильвия,

позвольте мне сделать несколько замечаний.

Название «The Mother of us all» кажется мне неудачным. «Праматерь» – это не наша общая мать или что-либо в этом роде. Скорее это мать-прародительница, праматерь всего сущего; название содержит мифологические коннотации. Смысл моего заголовка – женщина, которая пробудила мальчика от детского сна, от сна детства, как бы вторично его родившая. Я предоставляю читателю (и Вам) возможность толковать туманный заголовок как ему вздумается, но мифологический и сакральный смысл должен брезжить в его сознании. Он должен присутствовать и в английском названии.

Вы предлагаете другой эпиграф. Но Бокаччо не годится. «Декамерон» – вещь, написанная в совершенно другой тональности, комедийно-юмористической, фривольной; это не отвечает эмоциональной окраске моего рассказа, задаёт совсем другой тон. Кроме того, motto не служит для объяснения; его задача иная. Я взял свой коротенький эпиграф из стихотворения Киплинга, предпосланного роману «The Light That Failed», там он звучит рефреном к каждой строфе, и его тон очень соответствует тону и настроению моего рассказа: вечная тоска по матери. Пожалуйста, сохраните мой эпиграф.

«Кищук» – «щука». Подростки любят переиначивать фамилии, делать их значащими кличками. Это знак особого языкового чутья. Но воспроизвести это в переводе, конечно, невозможно. Я согласен с Вашим переводом: Pike. Наконец, насчёт famous novel. (В русском тексте: «...сделаться невидимкой, как в известном романе»). Вы пишете, что американский читатель не поймёт, о чём идёт речь. Имеется в виду роман Уэллса (H.G. Wells) «Человек-невидимка», «An Invisible Man». В России он хорошо известен, а в детстве я смотрел американский фильм по этой книге. Там есть место (и соответственно кадр в кино), когда Невидимка спасается от преследователей и оставляет на снегу следы босых ног. После слов об «известном романе» можно вставить имя автора.

Насчёт «ящика». Ребята на дворе не сразу догадываются, что это такое, настолько это необычные, шикарные шахматы. Лакированная деревянная коробка, а что там внутри, ещё никто не знает. Мальчик по кличке Щука – сын важного папаши, которого все побаиваются (офицер тайной полиции), и Щука охотно демонстрирует перед другими детьми свое социальное превосходство.

Рассуждения рассказчика о том, что слова с шипящими буквами «заключают в себе угрозу»: таковы же и фамилия «Кищук», и кличка «Щука», то есть хищная, опасная рыба. И, действительно, этот Кищук в дальнейшем становится причиной катастрофы. Дети обладают необыкновенной языковой и фонетической чувствительностью. Ничего не зная о репрессиях и терроре, они чуют, что их окружает страшная атмосфера, 1937 год. Как это всё передать в английском переводе? Может быть, Вам придётся немного отступить от оригинала и что-нибудь такое сказать о звучании фамилии Кищук для английского уха, найти какие-нибудь ассоциации, связывающие эту фамилию с опасностью, угрозой и т.п. Может быть, даже дать этому мальчику другую фамилию, придумать что-нибудь подходящее. И, наконец, самый простой выход – вообще выкинуть фразу-рассуждение о шипящих.

Теперь насчёт абзаца: «Было ли у меня самого ощущение...». Смысл его прост: первая любовь физиологически связана с пубертатным периодом и вместе с тем романтична, идеальна, то есть игнорирует физиологию, страшится телесного сближения.

В конце октября я должен быть в Америке – выступить (по-русски) в Wesleyan University в городке Миддлтаун, штат Коннектикут. Приглашение поступило от Mrs. Priscilla Mayer, славистки, приятельнице писателя Юза Алешковского и моей старой знакомой. Русское отделение устраивает конференцию в честь 75-летия Алешковского.

Я согласен с Вами, дорогая Сильвия, что это место («Не ждите от меня каких-нибудь откровений...») изложено невнятно. Мысль следующая: с одной стороны – физиология полового созревания, от которой никуда не денешься, а с другой – подросток переживает нечто такое, что объяснить в терминах физиологии невозможно и что отчасти даже противостоит физиологии, восстаёт против физиологии. Перекинуть мост, понять, что одно не противоречит другому, подросток не может. С одной стороны, все мы устроены более или менее одинаково, а с другой – каждому приходится начинать заново, нащупывать свой собственный путь в жизни, самому справляться и с физиологией, и с внезапно постигшей, как тяжёлая болезнь, детской, юношеской любовью. В этом заключается некая «хитрость», коварство нашей природы, некий подвох, словно посреди безмятежной жизни, детских увлечений (шахматы, марки) нам вдруг подставили подножку, и мы едва удержались на ногах. Для рассказчика этот кризис усугубляется тем, что он делает ещё одно открытие: кругом царит страх.

Ваша фраза «...but memory fools us and all we’re doing is creating an illusion of the past», сама по себе очень удачная, всё же не совсем точна. Смысл этого абзаца, как я его понимаю, следующий: хотя я (рассказчик) отлично помню своё детство и отрочество, для меня невозможно снова стать таким, каким я был в то время, ибо я отягощён тем, что происходило со мной впоследствии. Я взрослый и даже пожилой человек и невольно тащу с собой опыт моей жизни в мою тогдашнюю жизнь, в моё прошлое. Поэтому я невольно стилизую мои воспоминания, моё детство и юность. Сам того не замечая, я придаю моим воспоминаниям стиль моего теперешнего восприятия и способ теперешнего мышления. Я хочу честно рассказать всё как было, но я давно вырос и из этого детства, и из всей той, навсегда ушедшей эпохи. Я не могу его не осмысливать, не могу повествовать о моей полудетской любви так, как я рассказывал бы о ней, если бы оставался подростком.

«Вы никогда не решите, где кончается...»

Речь идёт о тонком сплетении условностей, навязанных обществом и воспитанием (девочка должна вести себя не так, как мальчик, играть в другие игры, интересоваться другими вещами и т.д.), с биологическим поведением, которое жёстко обусловлено физиологией, запрограммировано сексуальной детерминацией. С одной стороны, правила социального поведения в ханжеском пуританском социуме (власть общества), а с другой – то, что непосредственно связано с половой принадлежностью, заложено генетически. Разделить оба комплекса, понять, где кончается социальное и начинается биологическое, почти невозможно. Но в обоих случаях речь идёт о насилии над юным, вступающим в жизнь человеком. С одной стороны – власть общества с его полицейской нравственностью, ханжеством и лицемерием. С другой – «заговор желёз внутренней секреции»: внутренний процесс созревания. Восстать против общества так же невозможно, как бороться с собственной физиологией, с изменениями тела.

По мнению рассказчика, девочки справляются с этой коллизией несравненно легче, они приветствуют в себе начавшееся превращение ребёнка в женщину. Для них всё это – нечто естественное, само собой разумеющееся. Счастье жизни. Для мальчика, каким вспоминает себя рассказчик, это совсем не так: это стыд и ужас, катастрофа.

Девочка хочет стать женщиной. Мальчик боится стать мужчиной. Но это происходит – неожиданно, как молния с ясного неба, жестоко и неотвратимо.

Начинается рассказ о встрече и любви подростка и взрослой женщины. Необходимым фоном для этого романа являются повсеместное присутствие и тайная угроза политической полиции, конкретно – в лице мужа Ольги Варфоломеевны и её сына, по всей видимости готового идти по стопам отца.

Вам кажется, что история любви слабо связана с мыслями рассказчика о мальчиках и девочках, об инфантильности подростков, о детстве, которое (у мальчика) отчаянно сопротивляется взрослению и пытается спрятаться в своей детской крепости – в мире марок и шахмат. Я так не думаю. Рассуждения в начале рассказа – это необходимое предисловие, роковое предвестие того, что должно случиться. Все эти вещи тесно связаны. Эти чуждые, непонятные, почти враждебные девчонки-сверстницы внезапно превращаются во одну взрослую женщину, красота которой подобна электрическому току высокого напряжения. В итоге первая любовь едва не оборачивается гибелью подростка.

Слово «фараон» в значении полицейский в России употребляется только в переводной литературе (напр., в рассказах О’Генри). В русском сленге милиционер – «мент», «мильтон», в уголовном жаргоне – «мусор».

Нет, речь идёт не о милиции. По-видимому, семья рассказчика – евреи (хотя об этом нигде не говорится, так как в рассказе это не имеет значения), отец сохранил следы еврейского воспитания и пользуется иносказательно образами Библии. Под «фараоном» подразумевается Сталин. Телохранители фараона – это сотрудники НКВД. Один из них – отец Щуки. Из дальнейшего (работает по ночам) можно догадаться, что это следователь.

«То, что становится тягостным бременем для подростка...» Общеизвестно, что девочки созревают раньше мальчиков. Рассказчик прав. Но он пытается развить эту мысль. Он считает, что в пубертатном периоде, когда происходит ломка организма и меняются формы тела, девочки справляются с этим легче, проще мальчиков. По его мнению, девочки-подростки как бы уже заранее подготовлены к этим переменам и «вступают во владение полом» не так болезненно, как это происходит с мальчиками: подростки-мальчики неуклюжи, не уверены в себе, стесняются своего тела, не знают, куда деть руки, ноги и пр. Для девочек же, как он думает, тело, приобретающее женские формы, не бывает помехой, напротив – они гордятся этими переменами. Рассказчик вспоминает свои собственные переживания и считает их общим правилом.

Романтическая любовь подростка, переживаемая очень интенсивно, – не любовь, а влюблённость; не столько вожделение, сколько обожание. Телесные помышления, пробуждение пола воспринимаются как нечто стыдное, оскорбляющее любимую женщину и унижающее влюблённого. Прибавьте к этому, почти естественному в таком возрасте идеализму пуританское воспитание и гнёт общества, где секс табуизирован. Подросток чувствует себя как бы на крыльях, но в то же время стыдится своих чувств. Напомню Вам, что подростки-мальчики отличаются особенно обострённой стыдливостью. Его любовь – нечто тайное, скрываемое от всех (если узнáют, мальчишки во дворе начнут его высмеивать, родители накажут, учителя в школе будут его стыдить, читать ему нравоучения: «разврат», «рано тебе ещё думать о таких вещах» и т.п.). Короче, он будет осмеян и унижен. Не говоря уже о том, что речь идёт об увлечении взрослой женщиной, матерью его соученика. Он и сам мало помалу начинает видеть в своей любви что-то крайне неприличное, недозволенное, унижающее и унизительное. Это обратная и мучительная сторона его романтизма.

«Красота унижает, уничтожает...». Почему? Мне кажется, весь этот абзац достаточно объясняет фразу рассказчика. Перед явлением красоты окружающие ощущают свою неполноценность. Подросток не решается приблизиться к ослепительной красавице, какой она ему кажется, – это чувство знакомо и взрослому мужчине, но подросток переживает его впервые в жизни. Себе самому он кажется некрасивым, неловким. Он теряется, лишается дара речи. Как если бы богиня явилась к простым смертным.

Ваш последний вопрос: «sexual intercourse» или «naked sex»? Рассказчик – немолодой человек. Он находится в «приличном обществе», говорит с дамами. Он начинает с того, что ему трудно рассказывать свою историю благопристойным языком, «от которого, – добавляет он, – мы ещё не отвыкли здесь, вдали от России». (В современной России изъясняются на вульгарном жаргоне). Рассказчик старомоден. Я думаю, что «naked sex» в его устах будет выглядеть слишком современно, слишком прямолинейно и грубо.

«...когда я вошёл следом за ней в большую комнату, полную ожидания».

Мальчик входит в комнату, где он уже был однажды и где прошлый раз произошёл смутивший его разговор о «поклоннике». Теперь его пригласили снова, и ему кажется, что сейчас что-то должно случиться, он ждёт чего-то. С улицы доносятся голоса, там осталось его детство, оно зовёт к себе, но здесь, где оба, мальчик и женщина, наедине друг с другом, – здесь, перед ней, среди роскошных вещей, которые смотрят на гостя с немым вопросом, перед зеркалом, похожим на омут (в русском языке óмут, яма на дне реки или озера, символизирует нечто тёмное, опасное для жизни и в то же время притягивающее; в омут бросались девушки-самоубийцы), – здесь должно что-то произойти.

«Подлинное крушение, конец детства, наступает, когда под ногами у вас расходится земля, когда разверзается чёрный провал. Когда вы узнаёте, что любовь не довольствуется обожанием и с ужасом убеждаетесь, что влюблённость оборачивается уни­жением для обоих, ибо неумолимо ведёт к телесному сближению, что любовь обречена кончиться половым актом».

Подросток догадывается, что его влюблённость, встреченная благосклонно, в конце концов приведёт их в постель, что это какой-то неумолимый закон. И ему это кажется чем-то ужасным.

«Непри­стойное – это обратная сторона сакрального, священное становится непристойным, когда о нём говорят вслух <...> У нас нет языка, чтобы выразить то, что мы хотели бы выразить <...> О сексе можно говорить разве только языком мифа, но проклятье нашего века, нашего воспитания или, может быть, проклятье всей нашей цивилизации состоит в том, что мы воспринимаем миф всего лишь как иносказание».

Напомню Вам, что латинское слово sacer одначает и священный, и проклятый (у римлян – посвящённый подземным богам). Рассказчик хочет описать, как произошло первое физическое сближение, рассказать всё без утайки, но не находит для этого подходящих слов. Половой акт есть нечто священное, но если называть вещи своими именами, рассказывать всё как есть, как это было, получится непристойность. О сексе можно говорить лишь языком мифа. Но мы давно отошли от мифологии, перестали относиться к ней всерьёз, мы, взрослые, уже не воспринимаем миф как нечто живое, имеющее непосредственное отношение к нашему существованию, к живой жизни. Для нас миф – это просто сказка. Или способ обойти неудобные темы, ханжеская уклончивость, лицемерное иносказание.

Sacrilegious, по-моему, не подходит. «Непристойный», согласно Толковому словарю русского языка, – крайне неприличный, предосудительный. Откровенный разговор о сексе рассказчику по старой памяти, в силу его воспитания и оттого, что он находится в дамском обществе, кажется неподходящим, оскорбительным для окружающих, нарушающим правила хорошего тона.

Мне трудно решить, но, кажется, the indecent – самое подходящее слово.

«...мысль и память исчезают в эти мгновения, вроде того как у тонущего лёгкие заливает водой. Пожалуй, это сравнение можно продолжить. Нашу кровать можно было сравнить с кораблём в океане. За окном всё сверкало и громыхало, крупный дождь стучал в стекло».

Рассказчик старается передать свои ощущения. Он как будто захлебнулся и пошёл на дно. В это время за окном густые облака заволокли небо, стало темно, пошёл сильный дождь. Аналогия тому, что произошло с ним самим (семяизвержение). И далее продолжается эта цепь метафор: кровать – как корабль во время бури. Дождь стучит в стёкла квартиры. Они оба на качающемся корабле.

«The indecent is the opposite of the deeply intimate». Это неправильно, здесь другая мысль. «Другая сторона» – эта изнанка, наподобие изнанки платья. Непристойное – не противоположность, а другая сторона священного, поэтому я и сослался на значение слов sacer, sacralis. То, что является сакральным, есть в то же время и непристойное, то, о чём не говорят. Такова сфера пола.

«Расколдовать демона». Представьте себе заколдованный лес, где водится нечистая сила. В нашем случае – это страх и невозможность говорить открыто,

«Полководец в юбке» – ферзь, королева (в шахматах). Слово ферзь происходит от «ферязь», длинное, наподобие женского платья, одеяние в средневековой Руси. Шахматная фигура напоминает женщину. Но она– главная наступательная фигура.

«Не ждите от меня каких-нибудь откровений, всё, что можно сказать на эту тему, давно сказано. Хитрость в том, что каждому приходится начинать заново. Видите ли, в чём дело: тот, кто думает, что открытие, которое совершает ребёнок, – можно было бы сравнить его с утратой веры в Бога, если бы мы не жили в атеистическом обществе, – тот, кто думает, что разоблачение тайны пола и есть тот рубеж, за которым кончается детство, – ошибается: можно запомнить все слова и приблизительно знать, что они означают, и оставаться, как прежде, ребёнком. Подлинное крушение, конец детства, наступает, когда под ногами у вас расходится земля, когда разверзается чёрный провал. Когда вы узнаёте, что любовь не довольствуется обожанием и с ужасом убеждаетесь, что влюблённость оборачивается уни­жением для обоих, ибо неумолимо ведёт к телесному сближению, что любовь обречена кончиться половым актом».

Попробую объяснить ещё раз.

Пубертатный период, переживания подростка, – говорит рассказчик, – вещи известные, ничего нового я вам (то есть дамскому кружку) тут не открою. Но мальчик ничего об этом не знает. Даже если он что-то слышал от приятелей, читал в книжках, – это ничего не меняет. Ведь тут дело идёт не о ком-то другом, а о нём самом. Как все в его возрасте, он сосредоточен на самом себе; он открывает себя, и это открытие оказывается и очень важным, и достаточно болезненным. И вот, говорит рассказчик, особенность нашей природы, её хитрое устройство, обусловленное простым фактом: каждый из нас – суверенная обособленная личность, – состоят в том, что, хотя все более или менее похожи друг на друга, каждому приходится всё переживать заново. Каждый должен пройти этот путь в одиночку. Конечно, разоблачение тайны пола и половой жизни, которую взрослые скрывают от детей, наступает раньше, чем приходит пора полового созревания: мальчишки рассказывают об этом друг другу, девочки слышат эти рассказы от сверстниц ещё раньше. Но ошибка думать, что с этим открытием наступает конец детства. Дети остаются детьми. Это открытие может дразнить любопытство, но остаётся формальным. Конец детства – это когда приходит первая мучительная любовь и вместе с ней догадка о том, что любовь, нечто высокое, – в конце концов приводит к чему-то (как думает подросток) позорному и унизительному. Мальчику, каким вспоминает себя рассказчик, это кажется катастрофой.