Письма М.Д. МАЛЕВУ*
Мюнхен, 13 июля 1998 Дорогие! Наконец-то вы дома. Давным давно, после прервавшегося звонка из Рима, не было от вас вестей. Теперь можно надеяться на более или менее регулярную переписку. Мы снова собираемся в сентябре в Чикаго - и, конечно, жаль, что вам не удалось там связаться с Ильёй. Чикаго, один из красивейших городов, какие я видел, теперь уже, по крайней мере в пределах down town, мне более или менее знаком. Правда, только в этих границах он и великолепен. Отчасти знакома местность, которую наш сын величает русским гетто, её уж красивой вовсе не назовёшь. А были ли вы в гигантском Аквариуме? В прекрасном и необыкновенно богатом Institute of Art? Что касается Нью-Йорка, где мы гостили несколько раз, то о нём невозможно отозваться сколько-нибудь кратко и однозначно, невозможно вообще высказаться, не сознавая, что любое наблюдение тотчас может быть опровергнуто. Первое впечатление, например, от Бруклина, было ужасным. Места и достопримечательности, которые ты упоминаешь, Мара, мне, конечно, знакомы. Я думаю, что я не мог бы чувствовать себя привольно в Нью-Йорке, вообще в Америке. Великая страна и величайший город, что и говорить. И вместе с тем удручающий. Я вспоминаю слова, которые я часто слышал от тамошних россиян: в Нью-Йорке надо промучаться год, потом поймёшь, что нигде больше жить невозможно. Но я бы не мог там жить. Я бы там умер. Поразительно, - и это чувство повторяется всякий раз, - насколько Америка, при известном сходстве с нашим отечеством, далека и отлична от Европы. В прошлом году мы совершили с Юзом целое путешествие по Штатам, от предместья Чикаго Oak Park к канадской границе и Ниагаре и далее до штата Коннектикут. Несколько раз бывали в Вермонте, в городе Бостоне, одной из столиц российского Забугорья, ещё кое-где; этим, собственно, ограничивается мой опыт пребывания в стране, которую покойный Бродский называл Империей. С большой буквы, заметь. Между тем наши дети приобрели в кредит квартиру в самом городе и переселились. Иакову, или Джеймсу, или просто Яше - короче, мистеру Файбусовичу jr. - стукнул второй год. Близится вторая годовщина. Человек этот изъясняется на наречии, в котором пока не удаётся распознать ни один из известных нам культурных языков. Можно предположить, что у него будет два родных языка, как ни дико это звучит, - ведь по-немецки родная речь именуется Muttersprache. Как бы то ни было, русский не будет для него родным, если вообще останется мало-мальски известным. Наш отпрыск повторит судьбу и путь своих далёких предков, и даже не таких уж далёких: ведь они ещё в XVIII веке, как можно догадываться, не имели представления о русском языке. Лора работает у всё той же больной, полуздравствующей, вопреки всем предсказаниям. Я, как и прежде, время от времени совершаю литературные путешествия. Недавно был в дивном городе Фрейбурге, в университете, который помнит не только Гуссерля и Хайдеггера, но и схоластов XVI века. С новым компьютером я, как видите, кое-как наладил отношения, можно назвать их вооружённым миром. Но в интернет почти не суюсь, отчасти из-за лени и нетерпения ждать, когда соединишься (к этому, говорят, тоже есть противоядие), а более из-за того, что разочаровывает обилие мусора, которым завален, забросан наподобие американских трущоб этот медиум. Я, впрочем, приобрёл наугад CD-ROM «Немецкая литература от Лессинга до Кафки», семьдесят с лишним тысяч страниц. В этой технике есть что-то устрашающее. Представь себе всю эту толпу писателей и поэтов, классиков, романтиков, эстетов, демократов, модернистов, визионеров, и вот им показывают жалкенькую пластинку вроде крышки от банки из-под варенья, кружок размером с оладью, и говорят: «Вот всё, что вы насочиняли». «Октябрь» тиснул несколько посредственных рассказов и обещал в сентябре обнародовать произведение (небольшой роман), которое, надеюсь, введёт меня в славный круг земляных писателей-деревенщиков: действие происходит в живописной сельской местности. Месяца полтора тому назад я сподобился получить литературную премию города Гейдельберга, состоялась целая церемония. Осенью на ярмарке во Франкфурте будет выставлена книга вашего слуги, эпохальный роман (вам, кажется, уже знакомый) под названием «После нас потоп». Название это, увы, похерено; по-немецки книжка называется «Птицы над Москвой». Считается, что это звучит гораздо оптимистичней, а о том, что птицы налетели, чтобы бомбардировать столицу мира и всего прогрессивного человечества продуктами своей жизнедеятельности, проще говоря, дерьмом, читатель узнает, когда уже будет поздно - книга будет куплена. Правда, я ещё не помню случая, когда бы мои изделия сколько-нибудь успешно раскупались. И можно лишь удивляться тому, что издатели всё ещё печатают их вместо того, чтобы сказать: «Знаешь, батя, хорошего понемножку. Genug!» Воспользуемся этим изречением, дабы на этот раз закруглиться. Дорогие Мара и Галя, будьте здоровы, пишите.
Мюнхен, 31 июля 98 Дорогие Мара и Галя, за окном, за нашим широким, если помните, во всю стену окном то дождь, то солнце. Слава Богу, жуткая жара спала. Я сижу, как всегда, дома. Я должен вступиться за честь Чикаго. Ещё до первого наше-го путешествия я читал о знаменитой архитектурной школе Чикаго, и величие этого города, связанное отнюдь не только с семейными чувствами, поразило меня тем сильнее, что вообще-то я ведь весьма предубеждён против Америки. Что касается Institute of Art, то провинциальным его уж никак не назовёшь. Конечно (чего нет в Европе), перед хранителями стояла сложная задача примирить каким-то образом разные принципы экспозиции: сохранить в неразрозненном виде коллекции дарителей (и, само собой, начертать на стенах их славные имена) и вместе с тем не слишком нарушать хронологию и единство национальных школ живописи. При всём том, в отличие от чудовищно богатого Metropolitan, чикагская галерея, по-моему, обладает определённым своеобразием. Книжный магазин в русском квартале (я не знал, что гетто называется Диван) мне знаком. Правда, только один из двух, о которых ты пишешь, Мара. Вагриус и прочие тогда ещё не украшали столы и полки, которые были завалены и заставлены главным образом сочинениями советских классиков. Когда в первый раз я туда вошёл, то увидел в глубине человека в траченом молью художественном берете, он сидел за телефоном и распределял «билеты на Евтушенко». Какие-то старухи осаждали его, он отвечал: «А ты сиди дома, я же сказал - сиди дома». Потом как-то раз, накануне нашего следующего прилёта, позвонил из штата Коннектикут Юз и сказал, что хочет организовать моё выступление в чикагском магазине, за которое-де хозяин отвалит приличные бабки. Позвонил и сам хозяин. Это оказался тот самый человек в бархатном берете, какой-то бывший режиссёр, «чудом спасшийся от большевиков», как профессор энтомологии на тараканьих бегах в пьесе Булгакова «Бег». В магазине, когда я приехал, висели два больших портрета: Ахматовой и владельца лавки, который тоже оказался писателем и вручил мне свои произведения (я их оставил Илюше, а тот отнёс их самым непочтительным образом на помойку). После выступления владелец щедро вознаградил меня двадцатью пятью долларами, из которых десять ушло на такси, а его брат всучил мне конверт с какими-то деньгами, которые я должен был кому-то переслать в Германии. С сочинениями Пелевина я немного знаком; когда-то, когда он ещё не был так известен, сделал о нём радиопередачу. Это писатель с необыкновенно развитой, причудливо-неожиданной фантазией и безошибочным чувством рынка. Мне подарили недавно томик его произведений. В России, насколько я могу судить, это один из самых модных и любимых авторов. Но читать его мне скучно. Ну вот; что ещё? Завтра начнётся последний месяц лета. Мы с Лорой иногда вылезаем в оперу. Дома я слушаю музыку и перелистываю разные книжки. Занимаюсь своей литературой, что же мне ещё остаётся. Жаль, что вы не заглянули в Европу. А кто такой Эмиль Трахтенберг? Пишите, дорогие. Целуем вас.
Мюнхен, 3.01 1999 Дорогие Мара и Галя! Надо приучаться к этим трём девяткам. С новогодними поздравлениями я, видимо, уже опоздал. И всё же пожелаем друг другу, чтобы этот год пролетел не так быстро, чтобы время не сочилось, словно вода между пальцами. И чтобы паркинсонизм так и остался в начальной стадии. Мы с Лорой встретили Новый год так: она приехала со мной, мы прибыли в дом, где она работает, пациентка была уже уложена и пребывала в обычном для неё промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, между жизнью и смертью. Мы недурно поужинали, дождались двенадцати часов, подняли бокалы с вечно юной veuve Clicquot. Потом снова ехали по ночному городу, среди хлопанья пиротехнических ракет. Остаётся последний праздничный день - Три Волхва, и вся эта вакханалия закончится. Штат Иллиной(с), включая город Чикаго, занесло снегом метровой толщины, и даже в Австралии, как я увидел по телевидению, ни с того ни с сего произошёл снегопад, - неужели это правда? (Кроме того, в Сиднее был устроен какой-то невероятный новогодний фейерверк). Наши дети живут без перемен, Яше пошёл третий год, и он произносит короткие фразы, главным образом по-немецки. В Мюнхен они, увы, не собираются. Ну, а что касается нас с Лорой... Работа продолжается, бабуся всё ещё жива. Я сражаюсь с радикулитом, худшее время - утро, после плаванья в бассейне зверь постепенно затихает. Пытаюсь что-то делать, о чём-то писать. ПЕН-клуб отвалил мне премию (небольшую). Свой компьютер я, как вы можете заметить, освоил на элементарном уровне, то есть на таком, который не только необходим, но и вполне достаточен для моих занятий. Но сама машина этим, видимо, недовольна и то и дело подсовывает мне разные сюрпризы. Работа с компьютером напоминает сложное лавирование между волчьими ямами, назначение которых - дать по мозгам потребителю. Безудержная модернизация приводит к тому, что ничто не делается в простоте: любую задачу можно детализировать до бесконечности. Как если бы, прежде чем пойти в магазин за хлебом, ты должен был ответить, как именно хочется тебе итти: а) короткими шажками, б) прыжками, в) ползком, г) танцуя, д) с сигарой в зубах, е) без сигары и так далее. Так как любая операция усложнена, то тебе предлагается дополнительная процедура по упрощению операций, которая сама по себе не менее сложна, чем та, которую она сокращает, а также разные виды помощи, не отличимые от медвежьих услуг. Маканина я немного читал и однажды познакомился с ним; его последний роман со странным названием без буквы «р» («андеграунд»; всё равно что сказать: компьютэ) как-то меня не вдохновил: я не выношу стёба. Кабакова, мне кажется, я вообще не мог бы осилить. Что ты ещё читаешь? У нас новость: общеевропейская валюта. Целуем.
Мюнхен, 31 марта 1999 Дорогие Мара и Галя, я изрядно задержался с ответом. Была скверная полоса, я хворал радикулитом, гриппом, перед этим был слегка оперирован по поводу гемороя - болезни бухгалтеров и сочинителей и, наконец, провёл три недели в санатории, где плавал в термальных водах и подвергался разного рода хитроумным процедурам. Лора ездила на полмесяца в Чикаго, надо было пасти внука, так как Сузанне отправилась на курсы усовершенствования в Вашингтон. Между тем настала весна, которая, правда, мало чем отличается от зимы, осени, бабьего лета, просто лета и какие там ещё бывают времена года. О докторе Лэйнге я по невежеству не слыхал. Зато в своё время мне пришлось тоже довольно много заниматься психиатрией, правда (в отличие от обязательного курса в медицинском институте), книжным образом: я подрабатывал за мизерную плату устными переводами в Центральной медицинской библиотеке для сочинителей диссертаций и одно время читал вслух (т.е.переводил) умопомрачительное количество материалов по психиатрической генетике, которую тогда пытались возродить в Советском Союзе. Давно было дело. Вообще же, конечно, - увлекательная область, по крайней мере в теории. Я помню, я одно время был увлечён идеей Ясперса и экзистенциалистской психиатрии о том, что бред душевнобольного (речь шла в первую очередь о шизофрении) – это его способ искать контакта с миром и врач, чтобы в свою очередь суметь вступить в контакт с пациентом, должен научиться «мыслить психопатологически». Встреча, так сказать, на территории противника. Надо сказать, что это довольно рискованный рецепт, если я его правильно понял. Между прочим, я заметил, что в России распространилось морфологически нелепое словечко «параноидальный». Вероятно, оно было образовано по ложной аналогии с «пирамидальным». На самом деле существуют два разных слова: параноидный (параноидная форма шизофрении) и паранояльный, то есть характерный для паранои, паранояльный бред). Ещё одна нелепость – «холокост». Полуграмотные журналисты вычитали его из американских газет, не зная, что в русском языке давно существует слово голокауст (всесожжение), пришедшее непосредственно из греческого и сохраняющее его исконное произношение. Вдобавок «холокост» ужасно звучит для русского уха. Литература моя в последние месяцы зачахла, хоть я и пытался что-то делать. Написал несколько статеек по заказу для журнала «Искусство кино», а ещё сочинил рассказ о графе Дракуле. Известен ли в Австралии такой персонаж? «Октябрь» отвалил мне годовую премию, крошечную, разумеется, за роман «Далёкое зрелище лесов», там же и напечатанный. Можешь ли ты читать этот журнал в Интернете? вообще московские журналы? Сам я читаю, к сожалению, куда меньше, чем перелистываю. Читал толстый том мемуаров Эммы Герштейн (о Льве Гумилёве, Ахматовой, Мандельштаме и Мандельштамихе). Впервые слышу, чтобы собаки болели эпилепсией.
Мюнхен, 1.05.1999 Дорогие наши! Сегодня Первое мая. Эти слова в детстве нашем звучали, не правда ли, совсем по-другому, чем теперь. Все дни как бы слились в один, и я помню до последних подробностей этот день, начиная с момента, когда я просыпался от звуков музыки на улице и видел в окне - ведь мы жили, как ты помнишь, на первом этаже – треплющийся край красного флага. В Германии, между прочим, 1 Мая тоже числится государственным праздником Труда, в память о социалистическом и рабочем движении, на улице тишина, всё зелено, распевают птицы. Я ездил недавно в Саксонию-Ангальт, одну из новых восточных земель, на очередное ПЕН-мероприятие, которое происходило в прекрасном замке в лесу. Были устроены на закуску две экскурсии - в Виттенберг и Цербст. Виттенберг город известный и, к счастью, более или менее сохранившийся. Что касается Цербста, откуда когда-то приехала в Россию будущая Екатерина II, то он производит ужасное впечатление: город, некогда хранивший свой средневековый облик, теперь похож на человека, оставшегося в живых, но у которого срезано лицо. Он ходит, ест, пьёт, даже разговаривает, из каких-то щелей смотрят глаза, - а лица нет. От прекрасного дворца осталась руина: на восстановление нет денег, да и неизвестно, можно ли его вообще восстановить; снести же оставшуюся центральную часть, как были после войны снесены крылья дворца, жалко; так она и стоит. Стоит и собор, наполовину разрушенный, наполовину функционирующий. Теперь я сижу дома, пытаюсь что-то делать, кое-что почитываю. Граф Дракула закончен и оказался, увы, не лучшим из творений прославленного автора. Впрочем, там речь идёт даже не о самом графе, а о некой даме, его пра-, пра- и так далее внучке. Она тоже вампирша, а может, только притворяется, в угоду традиции. Милана Кундеру я читал - несколько книг и статей - и так и не могу понять, хороший ли роман «Невыносимая лёгкость бытия» или это какая-то искусственная словесность, подозрительно напоминающая изделия из синтетических материалов. Зато мне определённо понравилась эссеистическая книга, первая, написанная автором уже не на родном языке, а по-французски, «Преданные завещания», я читал её лет восемь тому назад. «Бессмертие» прочесть не удосужился. А что, кстати, слышно о Мише Голубовском, где он и что он? В Интернет я иногда заглядываю, однажды даже увидел там обломки моих сочинений.
Мюнхен, 14 июня 99 Дорогие Мара и Галя, дорогие австралийцы... У нас лето, у вас зима, вы ходите вверх ногами, мы ходим вверх головой, положение, судя по актуальным событиям, не прибавляющее ума; зато каким отдохновением, праздником роскошной старой Европы выглядит парад по случаю дня рождения королевы, - надо оговориться: вашей королевы, - который телевидение транслирует из Лондона. Вдоль всей площади висят знамёна Содружества, и я вижу среди них австралийский флаг. Именинница, в жёлтом, сидит на помосте с недовольно-подозрительной миной, но это обычное для неё выражение лица, дамская сумочка у её ног, справа зонтик. Погода терпимая. Перед этим объезд войск, за коляской едут верхом четыре принца, в том числе бравая Энн в адмиральской форме и шляпе, похожей на дредноут; впрочем, всё это вы, наверное, тоже видели, и не раз. Прочитав о том, как вы распределяете среди энтузиастов чудодейственные пилюли (других пилюль, как известно, не бывает), я вспомнил книжку Якова Перельмана «Занимательная математика», которую я получил в подарок на день рождения лет 60 назад. Вероятно, и у тебя, Мара, была такая книга. Там был рассказ под названием «Лавина дешёвых велосипедов» и ещё две притчи на тему о коварных свойствах геометрической прогрессии. В одной говорилось об изобретателе шахмат, который попросил у правителя в награду дать ему столько пшеницы, сколько уместится на доске: на первой клетке одно зёрнышко, на второй два, на третьей четыре, на четвёртой восемь и так далее, - и была сделана попытка подсчитать, сколько это получится, когда дойдут до 64-й клетки. Зерна хватило бы, чтобы покрыть всю земную сушу слоем в несколько сантиметров. Другая история была о римском императоре-скупердяе, который, очевидно, что-то смыслил в математике и наградил своего полководца деньгами, «столько, сколько унесёшь», при условии, что монета каждый день будет удваиваться по весу. В первый день ветеран унёс из дворца денарий, подкидывая его на ладони, во второй день держал монету в кулаке, на четвёртый или пятый день катил её перед собой, на пятый или шестой с великим трудом, помогая себе копьём, докатил громадную монету до порога и свалился. Но печальней всего, если помнишь, кончилась первая история. Велосипед стоит сто долларов, ты покупаешь его за 10 долларов: платишь фирме 100, а на 90 долларов распределяешь заказы среди друзей; каждый повторяет эту операцию, городишко небольшой, и очень скоро продавцов оказывается больше, чем покупателей, а мошенники тем временем смываются. Так вот, не грозит ли вам что-нибудь в этом роде? За вырезки из «Известий» спасибо, имена авторов мне, конечно, знакомы. Несчастье (или благословение) журналистики состоит, однако, в том, что написанное сегодня завтра уже не актуально. Или, как сказала Цветаева, завтрашняя газета устарела. Просматривая журналы в Баварской библиотеке, я наткнулся на одну поразительную - по крайней мере, для России - статью в «Новом мире», кажется, в 4-м номере. Она называется «Сорок дней или сорок лет». У нас особых новостей нет, внук Яша начинает говорить с нами по телефону, но, увы, не по-русски.
Мюнхен, 5 авг.99 Дорогие Мара и Галя! Миша Голубовский прислал (несколько времени тому назад) и мне свои статьи о Ветхом Завете и о покойном Эфраимсоне; я ответил ему тогда же. Чтобы не повторяться, посылаю вам копию моего письма. А.А.Зиновьева я знал в первые времена нашей жизни в Германии, позднее он жил недалеко от нашего нынешнего жилья, но я с ним уже не виделся. Его очень громкая слава оказалась недолговечной. Вместе с тем он был чуть ли самым плодовитым автором эмиграции (писателем я бы его не назвал, философом он никогда не был). В последние годы он окончательно скурвился. Стал журналистом «Правды» и т.п. Я помню, как когда-то в Москве Бен Сарнов дал мне почитать «Зияющие высоты», сделавшие Зиновьева мировой знаменитостью. У меня хватило терпения одолеть лишь первые 10-12 страниц. Подозреваю, что, как и в случае с колёсами Солженицына, лишь немногие сумели дочитать рыхлые, хаотические и невероятно многословные «Высоты» до конца. О других сочинениях и говорить нечего. В мюхенской Толстовской (русской) библиотеке был устроен по случаю его отъезда на родину прощальный вечер. В «Известиях» появилась довольно язвительная статья под названием «Туда и обратно». Я помню, как я услыхал от Голубовского о тебе, Мара. Около этого времени в «Химии и Жизни» появилась одна женщина, не могу вспомнить её имени, приятная дама маленького роста, работавшая, если не ошибаюсь, в журнале «Эко» (который мы, между прочим, выписывали в годы перестройки для нашего бывшего журнала здесь, в Мюнхене), - и она тоже говорила о тебе с большим почтением. «Мудрый Марк», говорила она. Из этих рассказов следовало, что ты был душой дискуссионного клуба в Городке. Что стало с этим клубом (я его, кажется, уже не застал)? Что вообще слышно о твоих бывших коллегах, тех, кто приходил к вам? В конце сентября мы с Лорой собираемся полететь на Балеарские острова - первый лорин отпуск за все последние годы. Это, конечно, не Папуа, но зато ближе. Я веду прежний образ жизни. Последнее время писал какую-то лабуду. Недавно вещал (т.е. делал доклад) в Католическом университете городка Эйхштетт на тему «Националистическое и революционное искушение». Как тебе это нравится? У наших ребят в Чикаго (где в этом году убийственная - в буквальном смысле слова - жара) шансы получить Green card скорее уменьшаются, чем увеличиваются. Не исключено, что им придётся на время вернуться в Германию. Мы слышим голос внука по телефону. Разглядывая марки на австралийском конверте, я заметил надпись, сделанную, очевидно, на почте в Канберре: «Hand adressed? Use postcode». Что бы это значило?
Мюнхен, 27.VIII.99 Дорогие Галя и Мара, замечательное выражение «выехала замуж» (в США или куда-либо), – ты его услышал или сам придумал? Выезжает ли кто-нибудь замуж в Австралию? Странное дело: для меня и, вероятно, для Лоры гораздо более реален континент Патрика Уайта («Древо человеческое», The Тree of Man), чем Австралия, где вы обретаетсь. Популярен ли этот писатель там у вас? Кстати, о книгах... Я иногда заказываю кое-что из России в одной обосновавшейся здесь книготорговой фирме и вчера получил солидно изданный, в переплёте с тиснением двухтомный словарь «Русские писатели, XX век», пособие для учителей и всех «интересующихся». Это поразительная книга. Среди пятисот писателей есть довольно много эмигрантов. Употребляется много церковных речений, все титулы - с большой буквы, употребляются такие слова, как государь и пр. Тем не менее впечатление такое, как будто книга составлена лет 15 или 20 назад. Среди авторов статей несколько одиозных личностей, прочие – вовсе неизвестные люди, и ни одного приличного литературоведа: что они, все разъехались, что ли? Что же касается самих писателей... Сергей Михалков, Георгий Марков, Михаил Алексеев, Пётр Проскурин, какой-нибудь Лебедев-Кумач, Александр Жаров, Анат. Софронов, Ник. Грибачёв, Всеволод Кочетов, Станислав Куняев, даже Проханов – все эти (и, конечно, многие другие) непристойные имена не то чтобы упомянуты, но удостоены длиннейших хвалебных статей с перечислением всех их должностей и орденов. Об одном из погибших сказано: «арестован органами правопорядка». О Есенине написано: погиб при невыясненных обстоятельствах. То есть тебе хотят сказать: сообщения о том, что великого русского поэта умертвили евреи, – не знаем, может, и правда. Поразительна бездарность всех без исключения текстов. Советские клише, советский лексикон, манера то и дело ставить в кавычки идеологически неугодные термины и т.п., какая-то удручающая провинциальность суждений и оценок и, разумеется, ханжеский православный национализм. К этому, конечно, надо привыкать, я то и дело слышу разговоры о реставрации. А так – особых новостей нет. В Мюнхене жарко, последние вздохи лета, которое в этом году вообще-то было дождливым. Мы с Лорой иногда ездили на пригородное озеро купаться, но она, как прежде, работает и дома бывает только два дня в неделю. Целуем и обнимаем.
Мюнхен, 1 ноября 99 Итак, уже первое ноября, ещё два месяца, и... не смущает ли вас этот рубеж, дорогие Мара и Галя? Кстати, я так и не знаю, как решилась проблема с датами в компьютерах, и решилась ли. Надо ли что-нибудь предпринимать? Некоторое время тому назад много говорили о том, что компьютер не распознаёт дату, которая оканчивается на три нуля или не может её воспроизводить, что-то в этом роде, и что это будто бы грозит гибельными неполадками во всех программах. Известно ли тебе, Мара, об этом что-нибудь? Мы вернулись из двухнедельного отпуска на острове Маллорка уже довольно давно, я задержался с письмом. Всё было очень хорошо, за исключением двух вещей - поп-музыки, вызывающей желание повесить исполнителей за яйца (если таковые имеются), и гриппа, который я подхватил за несколько дней перед отъездом от бывшего у нас проездом из Москвы Юза Алешковского, - сначала я, а потом Лора. Это подпортило долгожданный отпуск. Остров - самый крупный в Балеарском архипелаге и в курортных местах германизирован до такой степени, что можно говорить об экономической колонизации. Особенных новостей нет. Green card наши дети в Чикаго не получили, неизвестно, получат ли; во всяком случае, бюрократические жернова в Америке вращаются очень медленно, ещё медленней, чем в европейских странах. Так что Сузанне, у которой разрешение на пребывание в Штатах истекает раньше, чем у Ильи, готовится приехать в феврале в Мюнхен, чтобы сначала пройти «интервью» в разных местах предполагаемой работы, а потом поступить на работу сроком - предварительно - на год. Если зелёной карты так и не будет, оба вернутся в Германию. Мальчик, по-видимому, на время этих интервью останется с отцом в Чикаго, и тогда Лоре придётся снова поехать, чтобы присматривать за ним. Ему вот-вот стукнет три года. Между прочим, телевизор о котором ты пишешь, с экраном размером в половину школьной тетрадки или около того в витрине магазина «Радио» у Колхозной площади, я видел ещё перед войной - хорошо помню, - а однажды даже выступал по телевидению с чтением стихов Маяковского «Кем быть?» Стихи я тоже помню. На всякий случай я держал в руках, так, чтобы не видно было зрителям (зрители, следовательно, всё же были), листки с текстом и бросал их на пол. Мне было лет девять, я каким-то образом оказался среди детей, выступающих по радио. Но это было на этот раз не радио, а именно телевидение, и стоял я не перед микрофоном, а перед таинственным тёмным зеркалом. У диктора Герцога (которого, может быть, ты помнишь), высокого красивого дядьки, были покрашены губы. Хор под управление Кувыкина пел песню.
Мюнхен, 21 янв. 2000 Дорогие Мара и Галя! Читая твоё письмо, Мара, я и сам начал путаться; но мне кажется, всё восстанавливается. После перекрёстка, о котором ты упоминаешь, слева, там, где находился Юсуповский сад и дворец (в котором помещалась сельскохозяйственная академия имени Тимирязева), был Малый Харитоньевский переулок, он выходил на Садовое кольцо. Направо от перекрёстка – Большой Харитоньевский, доходивший до Чистопрудного бульвара с трамвайной линией «А», этот трамвай, если ты не забыл, назывался Аннушкой. Минуя перекресток по продолжению Большого Козловского пер. начинался короткий Фурманный переулок. Где был расположен Малый Козловский, не могу вспомнить. Кстати, я где-то читал, что Козловский переулок назван по имени домохозяина Козлова, жившего здесь в XVIII веке. Напротив нашего дома находилось чехословацкое посольство; я хорошо помню, как я и ещё несколько детей стояли на мостовой и смотрели, как из машины перед подъездом вылезал офицер в шинели цвета хаки с погонами, которые тогда выглядели весьма экзотически. Мы играли с детьми из посольства. За поворотом, за большой стеной, спускавшейся к улице Кирова (теперь она опять Мясницкая), был сад, и липы в конце мая пахли так, что я и до сих пор вспоминаю наш переулок, когда цветёт большая липа здесь перед нашим домом. Рядом с посольством, как раз напротив наших окон, - мы жили, как ты помнишь, в первом этаже, - когда-то находилась шахта метро. (Станция «Красные ворота», как и следующая за ней «Кировская», входила в первую открытую в 1935 г. линию метро от Сокольников до Парка Культуры и считалась замечательной тем, что была самой глубокой станцией метро после «Кировской» – около 50 метров). Однажды я видел из окна, как приставная лестница с рабочим поехала вниз, но остановилась, зацепившись за что-то. Помню, как к празднику на шахте вешали огромные буквы: «XVI Октябрь»; мне было, следовательно, пять лет. Позже на этом месте был сквер, где зимой мы кувыркались в снегу. Левее (если стоять лицом к посольству), в бетонном здании несколько конструктивистского пошиба, с длинным балконом вдоль всего дома, находилось какое-то училище, а ещё позже - министерство военно-морского флота. Офицеры, никогда не видевшие моря, в блинообразных фуражках с золочёным крабом и капустой, с нелепо висящими кортиками, проходили под нашими окнами. Дом, где жил Папанин, мне хорошо известен, видел я и самого героя. Это лишь немногие подробности; вообще же я помню очень многое из нашей довоенной жизни, детство запомнилось с удивительной чёткостью. Над всей Германией идёт снег, у нас метель и всё занесено, как в России. Но не холодно. Живём мы так-сяк, помаленьку. Видимо, в начале апреля отправимся, если будем здоровы, недели на две за океан, кажется, я уже писал об этом. Твой почерк остался таким же, как был. Я пользуюсь электронной почтой и грамотой, которую ты называешь Pidgin Russian. Но для длинных текстов прибегаю к attachment, у нас это называется Anlage. Будем считать, что это письмо посвящено воспоминаниям. Обнимаем и целуем.
Мюнхен, 23 марта 00 Дорогие Мара и Галя, отвечаю Вам с непростительным запозданием: суета, а также мать всех пороков - лень. Мы собираемся 3 апреля лететь к внуку - теперь ему уже три с половиной года - в Чикаго, где должны пробыть до 18 апреля, в промежутке Илюша предлагает нам совершить путешествие в Сан-Франциско, город, который он хорошо знает. В эти недели Сузанне, наша сноха, будет находиться в Мюнхене и ездить в другие города на предмет поиска работы, так как осенью срок разрешения на пребывание в Соединённых Штатах истекает, а Green Card в лучшем случае лишь маячит на бюрократическом горизонте; несколько позже, по-видимому, придётся вернуться в Германию, по крайней мере на некоторое время, и нашему сыну. Через неделю, всё получилось как-то вместе, я должен буду поехать на три дня в один замок под Бонном, где снова состоится собрание ПЕН-клуба. Можно было бы, конечно, вполне избежать этого, но неудобно отказаться. Моя кириллица, вероятно, вполне подходит для переписки по способу, о котором ты пишешь, Мара, но я не совсем понял, что значит «подписаться на mail.ru». Где подписаться? Приеду, разберусь. Вообще-то я переписываюсь по e-mail с Вашингтоном, книга, которую мы затеяли с Джоном Глэдом, уже почти готова. Но, посылая иногда довольно длинные тексты по-русски, и не только в Америку, я пользовался тем, что у нас здесь называется Anlage, а по-английски attachment: так можно посылать письма на любом языке, хоть по-хеттски. Ну-с, я тоже, как и ты, не утратил интереса к российским делам, хотя черпаю информацию почти исключительно из немецких телевизионных передач, дискуссий и т.п. В последние дни, ввиду приближающихся выборов, их было довольно много. Результат выборов, конечно, предопределён. Ничего хорошего я не ожидаю. Я проглядываю время от времени русские литературные журналы; газеты мне читать скучно. Самый слог их таков, что ежеминутно чувствуешь, как далеко ты отошёл - или отстал - от этой базарной речи, не говоря уже о содержании, порой совершенно гротескном. Но я подозреваю, что даже если бы мне пришлось жить в России, я испытывал бы то же самое. Какое-то странное предназначение - быть эмигрантом, внутренним или внешним, независимо даже от политического режима и климата. Ты познакомился с Мариэттой Чудаковой. Как автора книг, статей, дневниковых записей (недавно опубликованных) я её высоко ценю. Русофильский уклон для меня некоторая неожиданность. Но в России как-то не принято стыдиться национализма. Насчёт опросов. Гриша Померанц писал мне недавно, что даже среди либералов высок процент лиц, «позитивно» относящихся к возвращению на постамент Железного Феликса. А что ты скажешь о торжественной церемонии установления мемориальной доски в честь Андропова?
28.VI.2000 Дорогие Мара и Галя! Вернувшись из Баденвейлера, я застал твоё письмо, Мара. Письмо нас ошарашило. Вот, значит, какие дела... Но твоя информация об эффективности гормональной терапии, может быть, не совсем точна. Опухоль предстательной железы относится к числу гормонально управляемых, и соответствующее лечение практически даёт неопределённо долгий положительный результат. У меня есть два товарища, люди нашего с тобой возраста, одному диагноз был поставлен 14 или 15 лет тому назад, другому - лет пять назад. Оба постоянно принимают гормоны и практически здоровы. Баденвейлер (там происходило чтение) - курортный городок, где умер Чехов, в местности, называемой Брейсгау, между Шварцвальдом и Нижним Рейном, вдоль которого проходит граница с Францией; юго-западный угол нашего богоспасаемого государства. Привольные, красивые и ухоженные места. Были за это время и другие поездки: в апреле мы с Лорой посетили Чикаго, оттуда полетели вместе с Ильёй и внуком Яшей в Сан-Франциско и совершили путешествие в обширнейший Yosemite National Park, где видели разные чудеса. Осенью, как я уже писал, наша сноха Сузанне вместе с Яшей - ему, между прочим, уже три с половиной года - возвращается на некоторое время в Германию, где она нашла подходящую работу (в Майнце). Илюша, по-видимому, всё же получит вожделенную зелёную карту, но когда - хрен знает. Лора работает по-прежнему, у меня особых новостей, если не считать мелкие хвори, нет. Книга разговоров о литературе и эмиграции, которую мы составили с Джоном Глэдом, готова, но обещанный грант улыбнулся, как когда-то говорили в России. Не ведаю, удастся ли её издать. Я печатаю кое-что время от времени, главным образом в журнале «Октябрь», кое-что в Германии; особо хвастать нечем. Ты упомянул «некоего Бориса Носика», - я знал его, познакомился с ним однажды в Голицыне. В России он был известен как автор первой русской биографии доктора Альберта Швейцера и переводчик: кажется, переводил Ивлина Во. Потом переселился в Париж и нашёл себя в бульварно-биографическом жанре. Я когда-то печатал его в нашем бывшем журнале «Страна и мир». А вот Ключевский... У меня когда-то было собрание, пять или шесть томов в синих переплётах, но читал я их лишь урывками. В прошлом году я побывал в Цербсте и вспоминал блестящие страницы о Екатерине. Она ждала там пять менсяцев, когда двинется в путь свадебный поезд. У Ключевского сказано, что 16-летняя принцесса привезла с собой в Россию в качестве приданого три мешка старых платьев. Но развалины роскошного дворца позволяют предположить, что семья была далеко не бедной. Я перечитывал мемуары Нины Берберовой (читал их лет двадцать назад). Знаком ли ты с этой книжкой?
12 Августа 2000 Дорогие Мара и Галя, я связываюсь таким способом с Америкой, изредка с Россией; посмотрим, что получится с Пятым континентом. Сегодня пришло ваше письмо от 7 авг. У нас после месяца дождей наступила прекрасная погода; жарковато. Как и ты, Мара, я стал тяжёл на подъём; тем не менее мы отправляемся через два дня на Всемирную выставку в Ганновер, столицу Нижней Саксонии. Это довольно далеко от нас, по западноевропейским, разумеется, масштабам. Я бывал в этом городе – мысленно, когда занимался Лейбницем, но тогда, то есть в начале XVIII века, в нём было 10 тысяч жителей, не считая местного монарха (вскоре ставшего английским королём) и самого философа. Был там и наяву, когда приехал в Германию. А в сентябре, представь себе, я снова затеял путешествие в Москву, дней на 12, если получится. Говорю так, потому что формальности не упростились, наоборот, и в консульстве по-прежнему стоит густой аромат тайной полиции; да и как могло быть иначе. Эти люди всё так же прячутся; с тобой разговаривают через чёрное стекло. И так далее. Кроме того, мне предстоит ещё несколько поездок, но уже в пределах Германии. В начале октября приедет Сузанне с нашим прославленным внуком. Лора работает, – не постигаю, как она может справляться с этими жуткими обязанностями. Сколько мужества, выдержки, терпения надо иметь; я бы никогда не мог. Мои литературные дела... что сказать о них? «Октябрь» поместил довольно обширный текст под названием «Десять праведников в Содоме», это история антигитлеровского заговора 20 июля с разными отступлениями. Я печатал ещё кое-что, здесь и там. Я сочинил повесть, действие которой происходит во время войны, называется «Третье время». Меня как-то сильно увлекла тема абсолютной несовместимости внутренней жизни человека (в данном случае подростка), в сущности, единственно подлинной жизни – с историей, которая эту жизнь обесценивает, если не попросту отменяет. Старая коллизия, разумеется, но, может быть, никогда не бывшая столь жестокой, как в только что минувшем веке. Я читал разные военные материалы и думал о том, что война и победа разрушили весь народ, разгромлены и победители, и побеждённые, и следы разгрома ощутимы по сей день. Написал также несколько разных мелочей. Я пишу и стараюсь не думать, для кого и для чего я это делаю. По сути дела ни для кого и ни для чего. С романом «Монументальная пропаганда» я знаком и время от времени вижусь с автором. Конечно, я не могу сказать ему о своём впечатлении. Возможно, он о нём догадывается. Это произведение для меня лично не представляет интереса – ни историко-документального, ни тем более литературного и эстетического. Я вообще живу в какой-то совсем другой литературе. Читаю я, по правде сказать, мало. Чукча не читает, а пишет. Я читал английскую биографию Хорхе Борхеса, только что вышедшую по-немецки, даже написал на неё рецензию, а сейчас читаю другую биографию, третье из выпущенных одно за другим в последние годы толстенных жизнеописаний Томаса Манна. Кое-что иногда читаем вслух, как встарь, и почти исключительно по-русски. В Интернете проглядываю московские журналы, нахожу иногда кое-что любопытное и небесталанное, но больше как-то скучаю. Это совокупный эффект возраста, географии и внутреннего отчуждения. Дорогие, крепко целуем Вас, надеемся, что Вы более или менее в порядке. Ваши Г. и Л.
P.S. 18.08.2000 Дорогие, это то самое письмо, которое я послал вам 12 авг. в виде attachment. По-видимому, вам не удалось его открыть. Мы только что вернулись из Ганновера. В вашем последнем e-mail есть тоже attachment, и оказалось, что его тоже невозможно открыть. Так что я возвращаюсь к доброй старой почте. Ваш Г.
Мюнхен, 2 авг. 2000 Дорогие! Хотя после Ганновера прошло совсем немного времени, выставка стала как-то забываться; такие впечатления не бывают прочными. Но впечатлений было много, и в общем мы не пожалели об этом путешествии. Осмотреть всё на двух огромных территориях, бродя по аллеям, катаясь туда-сюда в специальных автобусах или проплывая сверху в кабинах канатной дороги, конечно, было невозможно. Мы побывали в разных местах и павильонах, выбирая главным образом те, перед которыми не было чересчур долгих очередей (рекорд, по-видимому, побили Нидерланды: перед огромным павильоном, где на каждом этаже был сад, стоял, извиваясь, хвост, напоминавший лучшие времена в России). Были очень удачные павильоны, например, французский, с хорошо продуманной, полной неожиданностей композицией, пронизанной единой идеей движения. Были совершенно бездарные – со своими рекордсменами. Некоторые государства, преимущественно восточноевропейские, располагались не в отдельных павильонах, а в огромных ангароподобных сооружениях, друг подле друга: Россия, Украина (пожалуй, самая бездарная композиция, состоящая из больших рекламно-туристических фотографий и всяческого национального кича, с главным героем – президентом Кучмой), Грузия, Армения, Башкортостан (так теперь это называется), Татарстан и т.д. Тут же некоторые другие, Израиль с нарочито скудной, очень формальной экспозицией. Некоторые очень бедные страны, какая-нибудь Венесуэла, размахнулись явно не по карману. Австралии, Новой Зеландии, а также Соединённых Штатов вообще не было. Зато большой, изукрашенный, с какой-то золотой блямбой на куполообразной крыше, с хоромами из резного дерева, храм-павильон королевства Непал являл весь набор, всю сакрально-балаганную роскошь азиатского кича. Внутри, в центре этого храма помещалась сложная индуистская скульптура с многими конечностями и головами; думаю, не все догадывались, что она изображает: сидячее любовное соитие человеко- и быкоголового бога с раскоряченной многорукой богиней. О выставке много говорили и говорят в газетах и по телевидению – но главным образом о том, что она обернулась финансовой катастрофой. Убытки исчисляются миллиардами марок, идёт спор, кто будет платить: бунд (т.е. общегосударственная казна) или федеральные земли. Пока что пришлось срочно впрыснуть большую сумму, чтобы дотянуть до 31 октября. Считалось, что это вызвано недостаточным наплывом посетителей, но огромные очереди перед многими павильонами как будто говорят об обратном. Возможно, самая идея всемирных выставок изжила себя. Кроме собственно выставочных павильонов, там ещё много всякого. Какая-то компания одержимых бесом африканцев устрашала публику яростной игрой на барабанах разных калибров (им, впрочем, усердно аплодировали). На другой день они убрались, и я почувствовал огромное облегчение. Ну вот; что сказать вам ещё нового. Против ожиданий в российском консульстве всё сошло гладко, при втором или третьем визите я даже заметил, что убрали, наконец, чёрное стекло. Я заказал и получил билеты на самолёт и собираюсь, если ничего не случится, отправиться в Москву в понедельник 11 сентября, а вернуться 24-го. К сожалению, еду я solo, Лора не может оставить работу. Конечно, делать там особенно нечего. Всё же я надеюсь повидать Толю (он договорился со знакомыми о квартирке, за которую я уплачу) и разных старых друзей, побывать в редакциях. Теперь это будет последняя поездка. Боюсь, впечатления мои не будут приятными. Теперь эти дураки канонизировали Николая; да мало ли ещё всяческого абсурда. А о том, что наша сноха с Яшей приезжает в начала октября на неопределённый срок в Германию, я уже вам писал. Книги из России, и притом довольно дёшево, ниже обычных немецких цен на книги, я выписываю время от времени через одну местную российскую фирму. Последнее, что я получил, – «Записи и выписки» М.Гаспарова, известного филолога и знатока античности. Что касается Торы как кладезя зашифрованной информации о будущем человечества, то это идея не новая, ею увлекались целые поколения адептов Каббалы. Между прочим, с некоторых пор я веду переписку с Новосибирском. Там существует издательство под названием «Сибирский хронограф», которым руководит Л.С.Янович. Однажды я получил от него письмо с предложением выпустить сборник моих статей или эссе, можно называть как угодно. Я не слишком поверил в их возможности, но они взялись за это дело, и книжка, кажется, почти подготовлена к печати. Редакторско-компьютерной частью там ведает Т.И.Антипова. Знаешь ли ты их?
Мюнхен, 29 окт. 2000 Дорогие! Ко дню, когда придёт это письмо, съезд клана Малевых по случаю славной годовщины, вероятно, уже закончится. Присоединяем наши запоздалые поздравления. Я просмотрел моё последнее письмо, там было кое-что о Новосибирске, с которым я вступил в деловую связь; получили ли Вы его? Между тем не только выставка в Ганновере, но и Москва уже давно позади. Наша сноха Сузанне с малышом приехала в Германию, кончился срок разрешения на пребывания и работу в Америке. Раньше я думал, что молодые страны не сумели нарастить бюрократическую коросту. Но, как выяснилось, американская бюрократия ещё ужасней европейской. В отличие от немецкой (а уж куда, казалось бы, дальше?), она ещё и проржавела насквозь. Говорю так со слов сведущих людей. Как бы то ни было, придётся два года провести здесь, а именно, в Майнце, где Сузи нашла подходящую работу, за это время Илья получит вожделенную зелёную карту. Последние два дня вся компания (Илюша прилетел на несколько дней из Чикаго) провела у нас, несколько часов тому назад они отправились в Майнц. Ну-с, что сказать о Москве... Fin de siècle – это, конечно, весьма смелое сравнение. А вернее сказать, то, что называется пришей кобыле хвост. Я провёл в Москве две недели и находился, можно сказать, в хороших условиях. Меня встретили. Я снимал довольно комфортабельную квартиру. Как и в прежние мои наезды, из Твери приехал Серёжа, пасынок покойного брата Лоры, профессиональный шофёр. Я платил ему. Он возил меня по городу, покупал продукты, готовил еду. Жильё, которое подыскал Толя, находилось очень близко от квартиры Фаины Моисеевны, с которой Толя жил последние годы, так как она находилась в последней стадии сенильного маразма. Через два дня после моего возвращения в Мюнхен она скончалась. Ей было 95 лет. Я был избавлен от житейских забот, целыми днями мотался по городу. Видел разных людей, бывал в редакциях. Впечатления, которые у меня накопились, – это, конечно, впечатления гостя и сугубо постороннего человека. И от волнения, которое охватило меня в первый мой приезд в 1993 году, после одиннадцати лет эмиграции, ничего уже не осталось. О том, что в Москве продолжается большое строительство (например, воздвигается, частью на эстакадах, третье внутреннее кольцо), вы, наверное, слышали. Но надо побывать в этом городе, чтобы вкусить его ужас. Надо прикоснуться к этому обществу. Общество охвачено лихорадкой криминального приобретательства и в огромном количестве выхаркивает из себя нищих. Почти не видно интеллигентных лиц, не слышно нормальной русской речи. В городе, судя по всему, обращаются астрономические деньги, предпочтительно «зелёные». Город задыхается от выхлопных газов. Машины, по большей части немытые, часто неисправные, часто очень дорогие, шофера, которые, по-видимому, никогда не слыхали о правилах уличного движения. Можно ездить по тротуарам или по встречной полосе. Пузатые и краснорожие инспекторы ГАИ в блинообразных фуражках с орлами собирают дань в свои, по-видимому, бездонные карманы. В городе много свежеотремонтированых, отделанных с безвкусным шиком зданий, новеньких, как игрушки, церквей. Улицы и площади обезображены чудовищной рекламой. Город не для жизни. На Востряковском кладбище, на главной аллее, загородив все надгробья и часть дороги, стоит циклопическое сооружение из мрамора – памятник матери Иосифа Кобзона, эстрадного певца и купномасштабного криминального предпринимателя. На отдельной территории, в стороне и от еврейской, и от русской части погоста, расположен некрополь бандитов. Всё из чёрного мрамора, с высеченными в камне портретами, с большими, во всю плиту, тоже высеченными в мраморе иконами и чудовищными стихами. Усопшие представлены во весь рост и держат в руках, как гетманы с булавами, инсигнии власти, например, ключ от «мерседеса» или телефон хенди. Это хозяева жизни, хотя и умершие, вернее, погибшие от рук наёмных убийц. Территория охраняется, так как можно приехать ночью с грузовиком и слямзить мрамор для других хозяев. И когда смотришь на эти иконы, перед которыми кладут поклоны подозрительные личности, а потом, приехав в центр города, видишь такую же вызывающую роскошь, мрамор и злато внутреннего убранства в только что отгроханном храме Христа Спасителя на Волхонке, – невозможно избавиться от впечатления, что это концы одной и той же цепи. Обнимаем, целуем.
Мюнхен, 17 дек. 2000 Дорогие Мара и Галя! Из газеты «Европа-Центр» (есть такая, выходит в Берлине) я вычитал, что в Сиднее воздвигнута самая высокая рождественская ёлка Южного полушария – 33 метра. На ней висит 33 тысячи лампочек, а у подножья лежат подарки, числом тоже 33 тысячи. По сему случаю поздравляем вас как австралийских патриотов с этими рекордными достижениями, с ёлкой-эвкалиптом, а в качестве нормальных людей – с подступающими праздниками. Под Новый год мы с Лорой собираемся махнуть в Чикаго, так что Илья тоже поднимет вместе с нами бокал за ваше здоровье. Последние два дня у нас тут протекли сумбурно: приехал наш внук из Майнца. В остальном, кажется, ничего нового. Гришу Яблонского я, конечно, помню – как и других гостей в вашем доме в Городке, например, человека, носившего титул князя или маркиза (не могу точно вспомнить). Вообще же я часто и с большой теплотой вспоминаю оба мои визита к вам. Кстати, письмо Мише Голубовскому, посланное мною в Америку, вернулось за невозможностью найти адресата (из чего я заключаю, что Миша в Америке ещё недостаточно знаменит), и с тех пор я о нём ничего не знаю. Из Новосибирска я тоже больше никаких известий не получаю, что происходит с моей книжкой, происходит ли что-нибудь, не знаю. То, что я продолжаю сочинять свои сочинения, отнюдь не признак особой работоспособности (утром я ещё туда-сюда, но по вечерам катастрофически дряхлею), а просто – что же мне ещё остаётся делать? Без литературы я бы зачах. Москва оставила, о чём я уже писал, тягостное впечатление. Два дня назад Лора купила на вокзале «Литературную газету», которую я давно уже не читаю. На первой странице оказалась пародия на государственный гимн, лучше сказать, пародия на пародию. Посмотри в Интернете, это № 49 от 6–12 декабря. Вечерами я слушаю музыку, немного читаю. Частью прочитал, частью пролистал только что выпущенный том «Серапионовы братья». Сколько энтузиазма, сколько веры в себя, сколько похвал с разных сторон – а между тем эти тексты сейчас почти невозможно читать. Поразительно, что литература 20-х годов (о тридцатых и говорить нечего) ушла от нас гораздо дальше, чем литература позапрошлого века. Такие дела. Дорогие, ещё раз сердечно поздравляем вас с Новым годом.
Мюнхен, 24 февр. 2001 Дорогие Мара и Галя, почти всю вторую половину месяца я провёл в разъездах, мы с Лорой посетили нашу сноху в Майнце, потом я был под Бонном, вчера вернулся из городка Ландау в Пфальце, где был литературный вечер; это способ немного заработать. Пишу Вам поэтому с некоторым запозданием. Через неделю Сузанне возвращается с мальчиком, ровесником Коли (по-моему, не старше), в Чикаго. Она значительно отяжелела, будем надеяться, роды пройдут благополучно. Это будет наш второй внук. Странно подумать: когда он достигнет нашего возраста, XXI век будет уже на закате. О нашем времени будут вспоминать как о седой и малоприятной древности. Две войны сольются в одну. Сталин и Гитлер останутся в подстрочных примечаниях. Что касается Яши, первого внука, то его увлечение железной дорогой почти прошло, актуальная тема – пираты. Мы привезли ему пиратский корабль и кое-какую литературу по этому вопросу. Первое время по приезде в Майнц он говорил сам с собой по-английски, сейчас перешёл на немецкий. Он был чрезвычайно удивлён, когда, приехав к нам в гости, встретил на детской площадке мальчика-негра, говорящего не по-английски, а по-немецки. В Америке снова придёт двуязычие. Языки и произношение не путаются, как бывает у взрослых, но происходит моментальное автоматическое переключение в зависимости о того, на каком из двух наречий к нему обращаются. Русского языка наш прославленный отпрыск не знает. Ведёт себя не лучшим образом: в общем-то неглупый парень, но порой становится почти неуправляем. Интернет у меня до сих пор как-то плохо функционирует. Иногда я бываю в Stabi (Баварская государственная библиотека) и просматриваю там русские литературные журналы. С Людмилой Улицкой я знаком уже довольно давно, на этих днях она должна снова приехать в Мюнхен, еврейская община устраивает вечер. Мне нравятся её рассказы. Между прочим, она сделалась сейчас самой популярной русской писательницей, оттеснив живого классика женской литературы Петрушевскую. А читал ли ты, Мара, двух самых знаменитых российских писателей, Пелевина и Сорокина? В Москве вышел сборник моих сочинений, но обычай высылать авторские экземпляры там давно вывелся. Один приятель обещал мне прислать книжку на память. Лора работает, но по-чёрному, и, боюсь, начнутся неприятности с налоговым ведомством. А так – особых новостей нет. Дорогие, пишите. Крепко Вас целуем. Ваши
München, 10.04.2001 Дорогие наши Мара и Галя, у нас событие. Вчера в полдень в Чикаго появился на свет наш второй внук. Роды были опасные – предлежание плаценты, диагностированное ещё прежде, поэтому пришлось прибегнуть к операции. Но всё обошлось, слава Богу, благополучно. Мальчик весит меньше, чем его старший брат: три с небольшим килограмма. Так что наш сын теперь отец двух детей. Жизнь, разумеется, становится ещё сложней; может быть, уже в мае Сузи вернётся в Майнц с двумя детьми. Во время нашего короткого визита мы познакомились там с женщиной, которая согласилась ей помогать. Сузанне снова будет работать, по крайней мере до истечения срока, необходимого для того, чтобы добыть право на более или менее сносное пособие по безработице. Осенью Илья надеется – но всего лишь надеется – получить вожделенную зелёную карту, это будет означать, что он станет свободен в выборе работы и, может быть, найдёт себе более выгодное место. Но это совсем не значит, что и жена сразу, автоматически станет обладательницей этой самой карты. По правилам бюрократии, ещё более злокачественной, чем европейская, ей надо пробыть за пределами Соединённых Штатов не менее двух лет. Ты пишешь о Людмиле Улицкой, недавно здесь был её вечер, в котором, кроме неё, как водится, участвовала её переводчица, а также ещё одна дама, рассказавшая о последнем романе Люси, называется он (если не ошибаюсь) «Случай Кукоцкого». Немецкое заглавие другое: «Путешествие на седьмое небо» или что-то в этом роде. Из него же и было прочитано несколько отрывков. Книга в несколько новом для неё роде, масштабный роман, с экскурсами в генетику и парапсихологию. Собралось невиданное количество народу, были и россияне, успех в самом деле очень большой. В общем-то живём по-старому, развлечений особых тоже нет, если не считать того, что я или мы оба бываем время от времени в концертах (у меня абонемент, автоматический продлеваемый уже несколько лет). Завтра нацелились идти на «Парсифаля», второй раз, опера очень понравилась Лоре. Занимаюсь я главным образом чепухой, сочинением сочинений; иногда пишу статейки. Один приятель-немец прислал мне, наконец, из Москвы экземпляр книги, выпущенной «Вагриусом», теперь она красуется на полке рядом с другими шедеврами. Чтение? Увы, я больше листаю книги, чем читаю их; беру в библиотеке то, что мне надо для «работы»; или перечитываю давно читанное. Начал ни с того ни с того ни с сего читать Уайльда, «Портрет Дориана Грея», и, как ни странно, с удовольствием. Да, ещё одно: я написал, тоже, в сущности, ни с того ни сего, не понимая толком, какая в этом необходимость, довольно большую статью или этюд под названием «Творческий путь Геббельса». Был такой, если помнишь; и, между прочим, был писателем.
20 июля 2001 Дорогие Мара и Галя, я немного задержался с ответом из-за того, что путешествовал: провёл десять дней в Северной Италии, недалеко от Лугано, в бывшей летней резиденции канцлера Аденауэра, ныне принадлежащей фонду Аденауэра. Фонд этот «шефствует», как говорили в нашем отечестве, над ПЕН-клубом, который одарил меня этим бесплатным коротким отпуском. Вилла находится посреди горного парка, божественная тишина, огромные пинии, кипарисы, розы, бассейн, кругом горы, внизу – озеро Комо, словом, хрен знает что: райский уголок. Хотя мне предоставили двойной номер, Лора, к сожалению, не могла ехать, она держится за своё рабочее место, которое в любой день может лопнуть, так как пациентка буквально дышит на ладан и жива только благодаря тщательному уходу. Оба наших внука с матерью в Майнце, Сузанне как-то там перебивается, работает, Илья навещает их время от времени, через несколько дней старший (Яша) прибудет на короткое время к бабушкам. С зелёной картой – пока без изменений. Между тем я снова – завтра – собираюсь в путь, на этот раз в Париж и, конечно, ненадолго. Одному ехать не хочется, да и вообще становишься всё тяжелей на подъём. Я почти разучился говорить по-французски. Лора уговорила меня – и Джон Глэд, который там снял квартирку возле Сен-Жермен-де-Пре, знаменитого перекрёстка наук и искусств, – впрочем, что в Париже не знаменито? Расчитываю пробыть там дней 6-7, это, собственно, зависит от меня. Никаких «дел» у меня там нет. О Тиме Парксе я, увы, никогда не слыхал, попробую поискать что-нибудь из его произведений. То, что Лени Рифеншталь (она недавно отдала Богу душу) нашла поклонников в России, меня не удивляет, эта одна из гримас тамошней жизни, да и общий «тренд» в нашем отечестве явственно повернулся вправо. Между прочим, о ней есть очень хорошая и весьма ядовитая, теперь уже, правда, не новая статья Susan Sontag под названием «Магический фашизм», есть и русский перевод в сборнике эссе С.Зонтаг, «Мысль как страсть», М.1997. Занимался я это время сочинением разных сочинений, кое-что посылал, как прежде, в «Октябрь», но там, похоже, к ним охладели; за последние месяцы напечатан был один короткий текст – русский перевод речи, которую я держал в славном городе Гейдельберге, в зале ратуши, лет пять тому назад. (Посылаю вам для развлечения). У меня есть один скромный проект, но, как всегда, неизвестно, какой издатель может на него клюнуть: я хотел бы составить маленькую антологию поэзии разных эпох и стран – не больше 15 стихотворений, – снабдив их переводами и более или менее дилетантским комментарием.
Мюнхен, 16 сент.2001 Дорогие Мара и Галя, как-то так получилось, что я не писал Вам уже довольно давно. После Италии, через несколько недель, отправился в Париж и прожил там семь дней, кое-где побывал, но главным образом бродил по городу целыми днями. В конце этой недели собираюсь поехать на ПЕН-сборище, это будет довольно долгое автомобильное путешествие с одним приятелем. Сейчас – все мысли заняты нападением на Америку. Вот-вот, по-видимому, должна состояться ответная акция (или, может быть, целая цепь «акций»). Если в самом деле будут получены доказательства вины Бин-Ладена, о котором только и разговоров, то, конечно, этой суке не поздоровится. Вместе с ним, возможно, погибнет и афганский режим. А в общем – ничего не известно. Ужас, одним словом. На этом фоне побледнели и новости, связанные с Австралией, – корабль беженцев. Я, хоть и не читаю или почти не читаю газет, но слушаю обыкновенно последние известия по немецкому радио и телевидению; об Австралии редко заходит речь (к счастью), но последние недели перед катастрофой в США ваш благословенный – поистине благословенный – континент был довольно частой темой. Вообще же существуем мы по-старому. По-прежнему не иссякает поток евреев, полуевреев и околоевреев, прибывающих из России. Я занимался среди прочего своей антологией (она называется «Абсолютное стихотворение») и закончил её. Она оказалась объёмистей, чем я предполагал, – около полусотни поэтов. О том, кто это станет печатать, не имею ни малейшего представления. О Симашко я практически ничего не знаю. Даже не нашёл его в словарях. Может быть, имея дело с историей и в особенности с исторической беллетристикой – а также с такими авторами, как покойный Лев Гумилёв, – полезно вспомнить слова Себастьяна Гафнера, историка и эссеиста, которого я переводил (ныне тоже покойного): «Только историография создаёт историю. История не есть реальность – но отрасль литературы». Ты пишешь о маздакизме. Между прочим, я в разное время тоже интересовался разными оккультными учениями, например, Каббалой, а также астрологией, кое-что почитывал, для меня они всегда представляли литературный и эстетический интерес. Звездословие, не будучи наукой (ибо в нём нет проблем, есть только практические задачи), представляет собой очень красивое построение, сочетание строго формализованной знаковой системы с туманным содержанием; в этом-то и вся прелесть. Мерцающий смысл астрологического чертежа кружит голову. Вопрос об «истине» в этом случае, конечно, никакого значения не имеет. Для других оккультных и гадательных систем первостепенное значение имеет язык. Таинственная и по видимости строгая терминология описывает нечто неуловимое. Следовало бы попытаться сформулировать теорию прорицаний, равно приложимую к великим мистическим учениям, к зороастризму, к гностике, к какому-нибудь Нострадаму, – и, скажем, к гаданию на хлебных шариках, которое при мне практиковалось в общих камерах тюрем. Я, между прочим, как-то раз об этом писал (речь идёт о дипломате Майском или его брате, с которым мне случилось короткое время сидеть вместе), вот цитата: «Если когда-нибудь будет создана Общая Теория Гадания, она должна будет стать отраслью науки о языке. Точность пророчества зависит от неточности языка, которым пользуется предсказатель, идет ли речь о толковании снов, прогнозе погоды или о судьбах нашей планеты в XXI столетии. Другими словами, гадательная терминология должна быть достаточно растяжимой, чтобы предусмотреть всё что угодно. Поистине достойно восхищения искусство камерного авгура, полнота информации, которую он выдавал (он остался жив и спустя много лет выпустил свои мемуары). Вы могли узнать, сколько вам влепят, долго ли еще остаётся торчать в тюрьме, далеко ли загонят. Последний вопрос представлял немалый интерес, так как Россия — государство весьма обширное. Жаль, что я не спросил у гадателя, когда околеет Сталин».
Мюнхен, 24 окт. 2001 Дорогие! Что это за новое лекарство, начал ли ты его принимать? Вообще-то в этой области, насколько я могу судить, достигнуты большие успехи. Кроме того, биохимические показатели, как курс акций на бирже, могут колебаться: вверх – вниз... Последнее время я вёл довольно сумбурную жизнь: ездил в Эйхштетт (университетский городок в Нижней Баварии), во Франкфурт на книжную ярмарку. Теперь собираюсь в Дюссельдорф, в Дом Гауптмана и университет, где будет чтение. Хочу ещё кое-кого навестить в Эссене и под Кёльном. Помните, как вы приезжали ко мне в больницу в Кёльне? А потом мы посетили в мюнхенской ратуше выставку в честь 250 (кажется) – летия баварского масонства. Соображения Миши Голубовского о связи исламского фундаментализма и терроризма с демографическим взрывом любопытны, но, как сказал Козьма Прутков, специалист подобен флюсу: он односторонен. Терроризм, даже в тех страшных формах, которые он принял, – это ярость опоздавших. Живя по-прежнему в глубоком средневековье, со своими бурнусами, шейхами, верблюдами, занавешенными женщинами, с традиционно-коррупционной моралью, со своим Кораном, эти люди оказались в современном мире, который соблазняет их тысячами приманок и теснит со всех сторон. Теперь они замахнулись на Америку, а мы знаем, чтó бывает, если раздразнить это государство, мощь которого превосходит всякое воображение. На наших глазах возник новый вид военных действий, можно было бы ввести такой термин: полицейская война. Война в Персидском заливе, Косово, теперь Афганистан. Полицейская акция, разросшаяся до масштабов молниеносной истребительной войны. Террор оплачен сумасшедшими деньгами какого-нибудь Саудовского короля-жулика и другого негодяя, пожелавшего стать вторым Пророком, но счета в банках можно заморозить, а деньги иссякнут, как только иссякнет нефть – или будет вытеснена альтернативными энергоносителями. Уже теперь миром правят экономически могущественные державы – их немного, но чем дальше, тем больше они будут навязывать свои законы всем садящимся в поезд на провинциальных полустанках, всем вступившим в историю с опозданием, и будут внедрять повсеместно свою цивилизацию. Что касается Гюнтера Грасса и т.п., – тут речь идёт о некотором заученном амплуа. Это, бесспорно, крупный писатель, по крайней мере, начавший как крупный писатель, дело уже давнишнее. Но за все эти десятилетия он наговорил столько глупостей, что мало кто относится к его высказываниям всерьёз. Можно поставить вопрос иначе. Правда, это уже другая тема. Мы живём в массовом обществе. Это в самом деле новость в истории. Это общество располагает собственными могущественными репрессивными механизмами, притом анонимными. Есть тысяча оснований негодовать против этого общества. Но оно не карает бунтовщиков и еретиков. Оно их интегрирует. Оно обволакивает их. Глядишь, и тот же, уже состарившийся Грасс летает в авиалайнерах, носит современный костюм, наравне со всеми потребляет товары потребления, которые в изобилии поставляет это общество, и наслаждается безграничной свободой слова. Да только слово это бессильно.
Мюнхен, 13 дек. 2001 Дорогие Мара и Галя. Не могу скрыть, что твоё письмо, Мара, нас несколько встревожило. К счастью, современные химиотерапевтические препараты высокоэффективны, авось всё обойдётся. А я, между прочим, совершенно забыл, к стыду своему, что тебе уже недалеко осталось до 75-летия. Подумать только; чуть позже и мне будет столько же. А ведь я так живо помню наше детство, дом, двор, Большой Козловский переулок – до малейших подробностей. Не помню, писал ли я, что, приезжая в Москву, я заглядывал в наши места. Двор существует, но там всё время шли строительные работы, а ваш подъезд превращён во вход в какое-то кафе. Чистопрудный бульвар сделался грязной свалкой и приютом алкоголиков. Между Рождеством и Новым годом к нам должен приехать Илюша с семейством, которое по-прежнему обретается в Майнце. Но зато он получил, наконец, долгожданную зелёную карту. Это значит, что осенью Сузанне с детьми сможет вернуться в Чикаго. Что касается нас с Лорой, то в ближайшие месяцы мы, очевидно, не сможем туда прокатиться. У Лоры работа подходит к концу. Мне предстоят две операции – по числу глаз – по поводу глаукомы и катаракты. За последние месяцы я стал как-то скверно видеть, хотя всё ещё, как видишь, сижу за компьютером. Читаю я, к сожалению, мало, больше перелистываю. Вот безошибочный симптом старости: то, что когда-то увлекало, кажется скучным. Изредка просматриваю в Баварской библиотеке русские литературные журналы. Интернетом почти не пользуюсь, отчасти потому, что не хватает терпения дождаться, когда появится вызываемый «сайт»; а усовершенствованной приставки у меня нет, хотя надо бы купить. Русский литературный интернет переживает, как мне кажется, пубертатный период, то, что мне удавалось видеть, литературная критика и т.п. – для таких же недорослей. Или я ошибаюсь? О Б. Акунине (псевдоним человека с грузинской фамилией) я, конечно, слышал, это сейчас едва ли не самый модный писатель. И, говорят, очень умелый писатель. Опять же не читал. Но у меня вообще как-то нет вкуса – если не считать некоторых классиков – к детективной литературе. Люся Улицкая получила премию Букера – самую престижную литературную премию в России. Я писал разные мелочи, в том числе небольшую статью о Бруно Шульце. Когда-то я делал о нём передачу. Известно ли вам это имя? Дорогие, поздравляем Вас с наступающим Новым годом, а что пожелать – лучше об этом помолчим. Крепко обнимаем вас, целуем.
Мюнхен, 11 янв. 2002 Дорогие Мара и Галя, никогда ещё на моей памяти немецкое радио и телевидение не уделяло столько внимания Австралии, – каждый день жуткие сообщения о пожаре, который уже приблизился к Сиднею. К счастью, не так близко от вас. Но, кажется, в последние дня начался дождь. Я тоже помню и наш, и ваш подъезд, да и всё остальное до мельчайших подробностей. В вашем парадном, сразу при входе внутрь, справа была батарея центрального отопления, а слева, между стеной и тремя ступеньками лестницы, ограждённой короткими перилами, – плосках покатая поверхность, с которой можно было съезжать. В холле, перед основной лестницей (с полутёмным и очень широким, в отличие от нашего подъезда, лестничным пролётом), действительно, находились двери двух квартир первого этажа, причём в первой квартире, налево, где проживала пожилая дама Раиса Козловская, иначе Суслик, с престарелым мужем по прозвищу Старый Сусел, – в хорошую погоду он обыкновенно сидел на табуретке перед подъездом, – жили мы, когда я был ещё совсем маленьким; после смерти моей матери (мне было шесть лет) мы переехали в квартиру № 9 в другом подъезде, вход с Боярского переулка. И так же подробно я мог бы описать наш переулок, подворотню, двор с пожарными лестницами, в ладонях до сих пор осталось ощущение шероховатых железных перекладин; а главное, живо непередаваемое ощущение тех лет, ощущение детства, которое каким-то образом сумело отгородить себя от страшной эпохи, подобно тому как мы в своём дворе чувствовали себя защищёнными от террора диких подростков округи. Помню я, конечно, и вашу квартиру, Евгению Исааковну, дядю Анатоля, фотографическое оборудование и снимок в рамке на стене: оба молодые и щеголеватые, где-то на природе, тётя Женя в белом и, кажется, с белым кружевным зонтиком, дядя Анатоль в соломенной шляпе-канотье. Помню комнату, где ты жил с мамой, и длинный, как тогда казалось, коридор, по которому ты бежал, – был слышен топот, я и другие гости стояли на лестнице, перед дверью, почему-то обитой железом и выкрашенной в кирпичную краску, это были дни рождения, дверь открывалась, и ты спрашивал: а где подарок? Мы живём по-старому, хотя зрение моё ухудшается чуть ли не с каждым днём. Лорина работа кончилась, но всё ещё приходится ездить каждый день в больницу, куда угодила её пациентка), это означает определённые перемены в нашей финансовой ситуации. О Бруно Шульце – посылаю мою статейку. Что сказал онколог? Крепко обнимаем и целуем, Ваши
Мюнхен, 21 апр. 2002 Дорогие, давно не писал Вам. Как Вы там, есть ли медицинские новости? Продолжается ли химиотерапия? Мне пришлось заниматься глазами: глаукома и катаракта. Последние месяцы я как-то очень быстро стал терять зрение, перестал различать надписи на улицах и в метро, буквы на клавиатуре прибора, за которым сейчас восседаю, и так далее. Всё было как в тумане, обычное следствие катаракты. Мне сделали операцию на обоих глазах, в два приёма, и теперь я вижу значительно лучше. Некоторые неприятности имеют место, но в целом, кажется, дело идёт на поправку. Трое очков, которые у меня есть, больше не годятся, надо приобретать новые. Других новостей особенных нет, время от времени происходит нашествие внуков, изредка мы с Лорой выползаем в концерт, зрелищные мероприятия сейчас невозможны. Лора выражает настойчивое желание поехать на две недели в Москву (и в Тверь). У меня эти планы большого воодушевления не вызывают, но, конечно, я поеду с ней. Всего за эти годы я побывал в столице нашего отечества ни много ни мало – пять раз. Последняя поездка, больше двух лет тому назад, оставила удручающее впечатление. И это несмотря на хорошие, даже привилегированные условия, в которых я жил: отдельная квартира, шофёр и пр. Друзей становится всё меньше, одни отдалились, другие переселились в лучший мир. Я по-прежнему просматриваю литературные журналы, теперь главным образом в интернете; кстати, и с техникой начались неполадки, всё сразу. Пришлось, например, покупать новое печатающее устройство. Что ещё сказать Вам хорошего? Я слушаю музыку. Пытаюсь что-то сочинять. Кое-какие сочинения изредка появляются в русских журналах по обе стороны бугра. Вышла (как ни странно) книжка, составленная из электронных писем, которыми я обменивался с Джоном Глэдом, профессором-славистом, живущим в Вашингтоне. Называется «Допрос с пристрастием». Может быть, вы помните книгу Ст. Цвейга о Магеллане, бестселлер времён нашего отрочества; рассказ о том, как флотилия пересекла Атлантику, как добрались до Южной Америки, зимовали в устье Параны, потом двинулись дальше на юг, вошли в пролив, долгие недели, а то и месяцы, блуждали между скал, и вдруг – Тихий океан. Замечательно то, что электронное письмо достигает адресата по ту сторону океана меньше чем за минуту, – а не содержание нашей с Глэдом переписки. Крепко, крепко вас обнимаем.
Мюнхен, 8 мая 2002 Дорогие, перечитав своё предыдущее послание, я вижу, что оно в самом деле написано бессвязно. О Цвейге («Магеллан») я упомянул единственно потому, что мне запомнилось среди прочего одно место, кажется, в начале книги, где он пишет о своём путешествии через океан и пытается представить себе, чтó могли чувствовать моряки в XVI веке, пересекая Атлантику. И вот теперь электронное письмо совершает этот путь за несколько секунд. Триста километров (до Сиднея) – это недалеко? Австралийские дистанции, похоже на Америку. У нас 300 км – это немного больше половины расстояния от Мюнхена до Гамбурга. Как я уже писал, мы собрались лететь в противоположном направлении. При этом оказалось, что добывание визы осталось такой же муторной процедурой, как и прежде, и даже стало ещё сложней: приглашение от родственника, например, от моего брата Толи, оформляется в течение одного или полутора месяцев, так как проходит проверку в КГБ, то есть в нынешней «службе безопасности». Как же можно обойтись без этой конторы. Не считая, само собой, ещё 1–1,5 месяцев, пока дойдёт письмо из Москвы: посылать вызов можно только в оригинале. И вдруг выяснилась другая возможность – туристическая виза, якобы оформляемая за две недели. Посмотрим. Рассчитываем пробыть в Москве и Твери с 25 мая по 9 июня. Очков у меня всё ещё нет, должно пройти два месяца после второй операции, чтобы зрение стабилизировалось, глаза чешутся, иногда слезятся, но вижу я через два искусственных хрусталика, приваренных с помощью лазера, в общем несравненно лучше, чем раньше. Не «хавер», а «хáзер» (хавер – товарищ). Фразу Бялика я как-то раз процитировал в одной книжке и с тех пор пользовался в патриотических кругах репутацией русофоба. Посылаю Вам нашу с Дж. Глэдом книжку. Целуем вас, очень надеемся на новую химиотерапию. Тут в самом деле достигнуты большие успехи.
Мюнхен, 27 июня 2002 Дорогие Мара и Галя, мы благополучно вернулись во-свояси, уже более двух недель тому назад, но я всё ещё не мог собраться отписать Вам. Надеюсь, что у вас за это время серьёзных изменений не произошло. Мои впечатления от Москвы не очень свежие, я был там последний раз два года тому назад. Лора – другое дело: она не была в России больше десяти лет. На другой день после прилёта мы отправились в Тверь, которая во времена нашей жизни и учёбы называлась именем Калинина. Памятник дедушке, удивительно бездарный, так и стоит в сквере перед Путевым дворцом Екатерины, напротив, через трамвайную линию – бывшая наша alma mater, медицинский институт; в остальном город изменился, и даже – во многих местах – до неузнаваемости. Но это – как смена растительности: дёрн остаётся всё тем же. Через пять дней вернулись в Москву. Остановились в благоустроенной квартире одного старого друга, ныне покойного. Город-гипертоник, переполненный людьми, машинами, рекламами, город, где ворочаются огромные деньги, кипит предпринимательство, плотность транспорта на улицах такова, что, кажется, ещё два, три года, самое большее пять лет, и наступит коллапс; прибавьте к этому невозможное, хулиганское движение: у каждого четвёртого водителя, окажись он у нас здесь, были бы немедленно отобраны права. Катализаторов нет, как нет и ограничений скорости, множество замызганных и давно не ремонтированных автомобилей и такое же множество дорогих «иномарок» с новыми хозяевами жизни. Переходить улицу, даже там, где полагается, опасно. Как-то раз, выехав на Ленинский проспект, – он всё так же называется, хотя, например, Пушкинская переименована в Дмитровку, улица Герцена в Большую Никитскую, больше нет улиц Огарёва, Станкевича, всё, связанное с памятью об университете, исчезло, бывший студенческий клуб и всё левое крыло так называемого, со времён пожара 1812 года, Нового здания на Моховой захвачены церковью, высится золотой крест и под ним надпись: «Свет Христов просвещает всех», с ятями и твёрдыми знаками, – так вот, выехав на Ленинский проспект, прямо перед домом, где мы поселились, увидели на проезжей части убитую женщину, хотя движение в этот час не было насыщенным (или именно поэтому). Город не для людей, не для детей, не для стариков и, кажется, вообще не для жизни. Срочно строится третье внутреннее кольцо, часть уже готова. Но не знаю, решит ли оно проблему. Очень много новых или отремонтированных, перестроенных или подновлённых старых зданий, некоторые очень красивы, господствующий архитектурный, орнаментальный и церковный стиль – кич. Отовсюду виден огромный золотой купол храма Христа Спасителя, там этот стиль доведён до предела, и вообще очень много золота: кресты, купола, всё сверкает на солнце, какая-то православная Мекка. Дивная красота Кремля. Были в нескольких театрах, в том числе в Большом на грандиозной премьере «Хованщины». В музеях входная плата для иностранцем в десять раз выше, чем для «своих». Был я и в разных редакциях. И, конечно, виделся с Толей, с Мишей Езерским и другими. Постепенно прихожу в себя, занимаюсь литературой – что мне ещё остаётся?
*Марк Давидович Малев, физик, проживал в Австралии, переписка охватывает 1998 - 2003 годы. |