Письма к Я.М. Мееровичу (Якову Серпину)

1998–2000

Мюнхен, 16 апр.98

Дорогой Яша, ты подарил мне в мой первый приезд поэму «Насими» в твоём переводе, двадцать два листа с лишком. А теперь ты пишешь об эпосе Фазу Алиевой объёмом, который сопоставим с «Илиадой». Поражаюсь твоей творческой работоспособности, а ещё больше тому, что такие проиэведения всё ещё пишутся. Раньше мне казалось, что огромные поэмы представляют собой стихотворный аналог романов, которые в советское время было принято называть опупеями; ты, конечно, помнишь это словцо. Последним образцом этого рода были Колёса, в большой мере сохранившие верность социалистическому реализму. Но что побуждает талантливого поэта (ты говорил, что Фазу очень талантлива) трудиться в жанре, который, может быть, умер навсегда? «Умчался век эпических поэм». Или Пушкин заблуждался? Или, может быть, это не относится к Востоку? А впрочем, хорошо, что есть работа. Не можешь ли что-нибудь прислать из своего? Как ты себя чувствуешь? Растаял ли, наконец, лёд перед домом? У нас, как часто бывает, природа никак не может решить, какое время года ей выбрать.

Я не совсем понял, занялся ли ты вплотную Овидием (или ещё кем-нибудь), то есть выкроил ли время, или всё ещё «обходишь дозором». Для меня любимым и живым поэтом древности по-прежнему остался Гораций. Он ведь даже был со мной в лагере; может, поэтому и остался в живых. Живу я всё так же. Назвать моё существование вполне свободным от суеты, забот, разных неприятностей и прочего я бы не решился, но всё же я не хожу на службу, это, брат, великое дело. Завтра собираюсь поехать в городок Бад-Цвишенан в Нижней Саксонии, довольно далеко от нас, оттуда в Эссен, а в мае - на церемонию в славный город Гейдельберг, где твоему слуге, представь себе, отвалили литературную премию. В России это было бы немыслимо. Что я пишу? Мне принесли только что третий номер журнала «Знамя», где, как оказалось, помещена статья об истории нашего бывшего журнала, скончавшегося шесть лет назад; это старое сочинение. Из более свежих «Октябрь» обещал напечатать несколько рассказов и один небольшой роман, действие которого происходит в деревне. Я работаю (если это можно назвать работой) всё время, я даже не могу себе представить, что бы я делал без литературы, но никакого отклика - я имею в виду опять-таки Россию - эта деятельность не встречает.

Крепко обнимаю тебя. Всем твоим привет.

München, 15.Juli 1998

Дорогой Яша, последний раз я писал тебе уж не помню когда, должно быть, весной, а сейчас уже середина лета. У тебя должен быть отпуск - впрочем, конечно, не от домашних забот и, очевидно, не от работы с переводами. Удалось ли тебе разделаться с гигантской поэмой Фазу Алиевой? Платят ли сейчас сколько-нибудь приличный гонорар за этот каторжный труд? Как называется поэма и где она будет напечатана? И, наконец, переводы так называемых национальных поэтов, составлявшие интегральную часть литературы, - существует ли сейчас эта институция?

Я получил два письма от Оли Петровой, - она и теперь носит эту фамилию, - её жизнь, в отличие от других, сложилась удачно. Единственное, на что она жалуется, то, что, живя в Крыму, они оказались в другой стране. Не могу её представить себе пожилой дамой, доцентом, автором учёных трудов, матерью семейства и так далее.

Я ездил в Гейдельберг, во Фрейбург; как ты помнишь, это великие университеты и старинные, к счастью, мало пострадавшие во время войны города. Осенью собираюсь, как обычно, на книжную ярмарку во Франкфурт, где издательство DVA (что означает Deutsche Verlags-Anstalt), давно меня приютившее, выставит роман, в немецком переводе называемый «Vögel über Moskau». Но главное событие осени, если доживём, - полёт в Чикаго на две недели, будем сидеть с внуком Яшей, чтобы дать немного отдохнуть родителям. Этому господину полтора года. Он одновременно немец, еврей, русский и американец. Все четыре персонажа анекдотов в одном лице. Путаные дороги, по которым блуждали его разношёрстные предки, сошлись на нём. Как-то раз, я помню, я видел по телевидению выступление покойной Маргариты Юрсенар, автора «Мемуаров Адриана», она высказала простую, но удивительную мысль. Генеалогические дерева изображаются, сказала она, ветвями книзу; на самом верху - ствол: легендарный родоначальник. Между тем следовало бы дерево перевернуть. Ствол - это мы. У каждого из нас два родителя, четыре прародителя, шестнадцать прапрадедушек и прапрабабушек и так далее; итог этой геометрической прогрессии тот, что за каждым стоит всё некогда существовавшее человечество.

А пока что твой тёзка ни то, ни другое, ни третье, немножко понимает главным образом немецкую речь и произносит отдельные слова, возможно, шумерского происхождения.

Остаётся ли у тебя свободное время для чтения, для каких-нибудь равлечений? для музыки? Ты говорил как-то, что занимался богословием. Что ты читаешь? Видишь ли кого-нибудь из наших?

Обнимаю тебя, привет домашним.

Мюнхен, 17 авг.1998

Дорогой Яша, я перечитал (в компьютере) своё последнее письмо от 15 июля и твоё от 2 августа, прибывшее несколько дней тому назад; все письма, которые я тебе писал и полученные от тебя, как будто дошли. Итак, ты переводишь дух после огромной работы. У меня не укладывается в голове, как можно было одолеть эту махину, справиться с поэтической задачей подобного масштаба в такой относительно короткий срок. Поэма Фазу должна быть издана в Махачкале. Есть ли там русские читатели? Поэма рифмованная; существует ли рифма в аварской поэзии? Гонорар, как ты пишешь, - 4 копейки за строку. Если бы Гомер, сочинивший, если не ошибаюсь, 27 тысяч гекзаметров (15 тыс. «Илиада» и 12 тыс. «Одиссея») или около того, получал за строчку столько же, получилось бы 108000 копеек, то есть чуть больше тысячи рублей; анекдотическая плата. Правда, в нынешней Греции или даже в Германии он едва ли сумел бы заработать больше. Конечно, при условии, что удалось бы найти издателя.

Может ли поэтесса в Дагестане, даже такая продуктивная, жить на литературные заработки? Что она за человек?

На этих днях исполняется 16 лет, как мы покинули отечество. Я помню этот день, как вчера или сегодня. Я помню всё это жуткое время, омерзительных людей, сидевших в многочисленных учреждениях. Большинство из них проявляло такое рвение, или, лучше сказать, остервенение, какого, может быть, от них и не требовали, и трудно было понять, что ими руководило: служебный долг, советский патриотизм или обыкновенная зависть. Должно быть, всё вместе. И, наконец, последний день, обыск на Шереметьевском аэродроме с раздеванием догола, как во Внутренней тюрьме, полёт в советском самолёте и Вена: тишина, солнце и поразительное чувство, что никого и ничего больше нет, ни Москвы, ни русского языка, ни злобных таможенников, ни КГБ, ни хамских окриков, ни всего этого блядства. Всё давно ушло, провалилось в тартатары, и когда я теперь приезжал, всё выглядело уже совсем по-другому. Но лица и голоса были всё те же.

Через две недели я собираюсь поехать в Альгой, на крайний юг страны, где один старый приятель, отставной профессор, будет отмечать своё 75-летие, - доживём ли мы сами до этой даты? - дорога всё круче, - а потом предстоит, как я тебе уже писал, полёт на две недели в Чикаго.

Пока это письмо доберётся до тебя, подойдёт начало учебного года. Сможешь ли ты уделять время поэзии? Что касается меня, то я теперь большую часть времени сижу дома. Вместо того, чтобы заняться романом, который еле шевелится, засыпанный каким-то песком, я потратил всё лето на сочинение разных мелких сочинений, от которых надо было отвязаться. В Штутгарте должна выйти на этих днях книжка, которую повезут, в числе других сомнительных достижений, на Франкфуртскую ярмарку. Журнал «Октябрь» обещал тиснуть в августе мой роман, который даст мне право, как я надеюсь, считаться писателем-деревенщиком. Поздновато, ибо пейзанская литература как-то зачахла; но всё же.

Дорогой Яша, не хворай, будь бодр, сердечно обнимаю.

Мюнхен, 5.XI.1998

Дорогой Яша, твоё письмецо от 15 сентября давно уже прибыло, на этот раз я задержался с ответом. Сначала - путешествие в Чикаго, потом радикулит, настигший меня аки тать в нощи, потом, едва успокоились боли, тромбоз геморроидального узла, из-за чего пришлось лечь в больницу и подвергнуть себя хирургическому вмешательству, как это было уже однажды семь лет тому назад. Из-за радикулита пришлось на этот раз отказаться от поездки на ежегодную книжную ярмарку во Франкфурт, где издательство DVA выставило мою книжку, только что вышедший роман, и забронировало для меня гостиницу. Впрочем, всё vanitas vanitatum. Как ты там? Учебный год, очевидно, уже в полном разгаре. Какая у тебя нагрузка в этом году? Продолжаешь ли ты, кроме университета, преподавать в лицее? Ты писал, что с лицеем в этом году будет покончено. Что поделывает твоя муза (прислал бы что-нибудь) и продолжается ли работа над эпосом Фазу Алиевой.

В Москву я в этом году, как видишь, не собрался. Между тем тучи весьма сгустились, и я даже не знаю – никто не знает, - есть ли реальная надежда выбраться из этого кризиса в более или менеее близком будущем. Новости, довольно скудные, которые я черпаю главным образом из рассказов и сплетен, а также телевизионных передач, маловразумительны и во всяком случае не вдохновляют.

Я надеюсь вернуться к моему прежнему образу жизни, пытаюсь снова заниматься прежними делами, что-то писать, листаю книжки, слушаю музыку, что мне ещё остаётся? В ноябре и январе предстоят вечера в Нюрнберге и в Гамбурге, – чтобы достичь последнего пункта, как ты знаешь, мне нужно пересечь всю страну с юга на север. По здешним масштабам это довольно далеко, не меньше шести-семи часов самым быстрым поездом, по российским же – рукой подать. (Недавно, впрочем, я совершил ещё одно довольно далёкое пушествивие по автострадам в один вестфальский городок). Я не отказываюсь от приглашений, так как за это платят гонорар. Вообще же за все минувшие годы я исколесил, можно сказать, всю Германию вдоль и поперёк. Помнишь ли ты: «По Саксонии сосновой, по Тюрингии дубовой, по Вестфалии бузинной, по Баварии хмельной...», любишь ли ты Багрицкого? Мы как-то мало говорили о поэтах. А сохранил ли ты былую дружбу с Боратынским? Кого ты вообще любишь?

Письмо состоит из одних вопросов. Будь здоров, Яша, кланяйся твоим.

Мюнхен, 10 марта 1999

Дорогой мой Яша! С почтой творится что-то непонятное, я отвечаю регулярно на каждое твоё письмо. Дойдёт ли это письмо? Я болел довольно неприятным гриппом, потом провёл три недели в санатории в Нижней Баварии по поводу замучившего меня радикулита, вернулся только сегодня и нашёл в ящике твоё письмецо от 17 февраля - по правде сказать, не очень-то радостное... Авось весной станет легче. А я, между прочим, совершенно забыл о твоём дне рождения, на всякий случай поздравляю тебя сердечно с круглой датой. Сам-то я этот порог уже перешагнул и не устаю удивляться, как нам удалось дожить до таких лет. Подумай, какой невообразимой далью казался тогда, в университете, конец века.

То, что ты сумел получить отпуск, - как бы он там ни назывался, - всё-таки неплохо. Ты пишешь об изданиях переводов; а как обстоят дела с твоими собственными стихами? Я по-прежнему занимаюсь своей литературой, но опять же в последние два месяца почти ничего не смог сделать. В январе мы, как и в прошлом году, ездили в Венецию, а потом началась эта история. Лора, кроме того, ездила на три недели в Чикаго, на этот раз без меня, - пасти нашего внука, твоего тёзку. Ему третий год, он начал произносить отдельные фразы, по-английски или по-немецки, смотря по тому, с кем приходится иметь дело, - у детей это перекодирование совершается с поразительной лёгкостью. А вот русский язык не только никогда не станет для нашего потомка родным, но очень может быть, что он вообще не будет его знать. Кстати, в Германии появилось огромное количество людей из России, главным образом с Украины. Даже в маленьких городках можно услышать на улице южнорусскую речь.

Круги странным образом замыкаются и расходятся. Как-то раз, это было давно, в городе Нью-Хэйвен (где находится Йельский университете) один профессор меня спросил, знаю ли я этимологию моего имени. Я сказал, что фамилия Файбусович происходит от еврейского имени Файвус или Файвуш, а окончание славянское (белорусское). Он возразил, как обычно возражают евреи: «Да, но...» По его мнению, Файвус - это северогерманская транскрипция латинского vivus. Весьма сомнительная гипотеза, но если ей верить, мои предки должны были переселиться на Восток откуда-то из тех мест, что само по себе весьма вероятно.

Бываешь ли ты где-нибудь, кроме кафедры? Что читаешь? Кого видишь? О том, что умер Ося Вайнберг, я знал. Что с ним случилось? Я видел его в один из моих приездов, это была прекрасная встреча, и он был, как мне показалось, более или менее здоров.

Мюнхен, 5 мая 1999

Дорогой Яша! Конечно, я хорошо помню ваше жилище в Проточном переулке, а сейчас вспомнил и славные «мееровичи». Я тоже разгуливал в заплатанных портах, правда, не до такой степени заплатанных, и, хотя мне это вовсе не доставляло огорчения, стеснялся снимать на занятиях чёрную железнодорожную шинель моего отца под предлогом, что в аудиториях холодно. Тёмножёлтые книжечки серии «Римские классики»? Как же; у меня и сейчас стоит на полке одна такая книжка, Opera selecta Горация, изд. 1947 года, с вводной статьёй академика Покровского, покойного мужа Жюстины Севериновны, и даже с кое-какими моими пометками карандашом, – одна из немногих оставшихся со мною после России книг. Есть у меня и обе грамматики - латинская и греческая С.И. Соболевского. Вот, кстати, поэт (Гораций), который действительно остался на всю жизнь, был со мной в лагере, я читаю его до сих пор, однажды даже сочинил рассказик о том, как Меценат приехал к нему в гости на виллу в Сабинских горах.

А что касается Арбата и бывшей улицы Коминтерна, потом Калинина, ныне снова Воздвиженки, – сколько воспоминаний связано с ней и со всей этим районом. На улице Фрунзе (Знаменке) жила моy двоюродная сестра Ада, я там бывал с детства; в одном из переулков, соединяющих Знаменку с Воздвиженкой, проживала её подруга по имени Мэри, одно из недолгих увлечений в последний год войны, да мало ли что ещё было.

Когда (и если) это письмо дойдёт, весна в Москве уже кончится. Внезапный приход весны – это тоже осталось в России, так было всю жизнь с тех времён, когда у нас во дворе ставили снеготаялку, гремели сосульки в водосточных трубах и сверкающие ручьи текли в подворотню и оттуда по переулку вдоль тротуара. Здесь у нас зима незаметно переходит в весну, которая довольно скоро оказывается летом или даже, минуя лето, осенью. Настоящим зимним месяцем, со снегами и морозами, можно назвать только вторую половину января и полфевраля, да и то не каждый год. И всё же у нас тоже весна, цветёт черёмуха, тёмнорозовая японская вишня, на каштанах появились белые и розовые свечи, и дрозды поют под окном с четырёх часов утра так неистово, что просыпаешься то и дело.

Живу туда-сюда, без особенных перемен. Занимаюсь своей литературой, временами езжу по Германии. Изредка получаю письма от Нины Кацман - она совершила большую поездку в Англию, тяжело болела гриппом - и от Оли Петровой из Симферополя. Все стали бабушками. Видишься ли ты с кем-нибудь? Когда возобновляются занятия в университете и лицее? Как вообще сейчас выглядит университет? Какое у тебя впечатление от студентов?

Крепко обнимаю тебя, не хворай, кланяйся семейству.

Мюнхен, 15 июня 00

Дорогой Яша! Я заглянул в компьютер – последнее письмо от тебя, на которое я ответил, было около года тому назад. И вот, наконец, вынимаю из ящика конверт с обратным адресом «улица Цюрупы», слово, похожее на урюк, так и хочется переставить гласные. Никто, наверное, уже давно не помнит, кто такой был этот Цюрупа; я тоже не помню.

У тебя диабетическая ретинопатия - так это называлось в наши медицинские времена. Беда. Моё зрение тоже ухудшилось, но, видимо, не так серьёзно, как у тебя. Удивляюсь и восхищаюсь тем, что ты ходишь на работу, занимаешься переводами. Ты не написал о том, когда всё-таки выйдет твой сборник стихов, как он называется.

В Италии я был много раз, в разных местах, но всё же многого из того, что тебе удалось увидать, не видел.

Что нового произошло за этот год... В Москве я за это время не был, зато мы снова гостили в Америке, где нашему внуку теперь уже три с половиной года. Путешествие было довольно насыщенное, из Чикаго мы полетели в Сан-Франциско, замечательно красивый, привольный город, потом ездили за 300 километров в Национальный парк Йосимити, оттуда назад в С.-Франциско, потом снова в Чикаго. Ездил я и по Германии. На следующей неделе собираюсь в Баденвейлер, курортный городок в Шварцвальде, где - ты помнишь - умер Чехов. Он сделался своего рода литературным патроном этого города. Вообще же я стал довольно инертен и большую часть жизни торчу дома, слушаю музыку. Время от времени ездим купаться на городское озеро, в восьми минутах езды от нас. Никаких планов на лето нет, в августе, если ничего плохого не случится, хотим поехать на Всемирную выставку в Ганновер.

Я дописал с грехом пополам один небольшой роман, который называется «Аквариум» и начинается с описания океанологического музея, похожего на музей-океанариум в Чикаго. Там мы бывали с твоим прославленным тёзкой несколько раз, музей произвёл на нас обоих большое впечатление. Кстати, в Чикаго функционирует знаменитый Чикагский симфонический оркестр, есть прекрасная опера и Institute of Art - богатейшая картинная галерея. Но в романе моём речь вообще-то идёт о России. Заключил с немецким издательством DVA, где меня терпят уже много лет, договор на другой роман, предыдущий и уже печатавшийся в России, под поэтическим названием «Далёкое зрелище лесов». Писал также разную всячину, рассказы, этюды; кое-что появлялось в «Октябре». Целый год я обменивался электронными письмами с одним профессором из Вашингтона, проект был сделать книжку бесед о литературе, об изгнании и прочих увлекательных предметах, и даже маячил на горизонте грант. Работа закончена или почти закончена, но грант лопнул. Найти издателя непросто. Так что хвастать нечем.

Одно время я получал более или менее регулярные письма от Нины Кацман и от Оли Петровой из Симферополя (украинская почта, между прочим, работает много лучше российской). Но обе что-то замолкли.

Мюнхен, 22 ноября 00

Дорогой Яша! Прочитал в твоём письме: «Сочетаются ли ранние стихи (45–50 годы) с поздними (90–95 гг.)?», и сразу вспомнилось: «Сколько лет инвалидом стоял в депо, прислонившись к обветренной стенке...» и так далее, мне особенно нравилось это «подогнув коленки», вероятно, напоминало ломаный игрушечный паровоз; вообще я помню всё стихотворение наизусть. Его, конечно, нет в этом сборнике. Помню, как ты читал его, и не раз, как буй-тур Луговской в поэтической студии университета, в полуподвальных комнатах клуба на Моховой, который теперь захватила, чёрт бы её побрал, церковь, – как Луговской трубным басом, под навесом своих знаменитых бровей, спрашивал: что значит «к обветренной стенке»? «Я бы выбил портрет его – дым и угли», – это тоже вызвало недоумение у нашего принципала. Брови, да ещё «Песня о ветре» – вот и всё, кажется, что от него осталось...

Итак, книга стихов вышла, я получил её с небольшим опозданием, так как был снова в разъездах. Таскался по Рурской области, – выступления и разные встречи, – через неделю ездил во Франкфурт и на дачу к друзьям в Рейнгау. Приезжаю – лежит уведомление о том, что на почте меня дожидается заказное отправление. Прекрасная латинская дарственная надпись. Но почему же ultimum donum?

Книжка прекрасно смотрится и, по-моему, составлена очень удачно: книга, а не сборник. Правда, отсутствуют даты стихотворений. Может, они и не нужны. Как бы то ни было, вырисовывается целая поэтическая жизнь. Множество стихов нравятся мне как стихи и близки внутренне; некоторые вообще как будто написаны от моего имени. Спасибо тебе за этот подарок.

Я вернулся с своим занятиям, что-то пишу, утром кажется – вроде бы терпимо, вечером ужасаюсь беспомощности и никчёмности написанного. В Новосибирске собрались выпустить небольшой сборник моих статей или «эссеев». В моё отсутствие у нас снова гостила наша сноха Сузанне с внуком Яшей, которому исполнилось четыре года. А ведь я так живо помню время, когда моему сыну было четыре года.

Обнимаю тебя, бодрись. Сердечный привет Лиле.

Письмо к вдове

2002

Дорогая Лиля! Ты задаёшься вопросом, какому жанру принадлежит написанное тобою, но жанр сложился сам собой: это записки о жизни; может быть, так и следовало бы назвать эту книгу или хотя бы обозначить в подзаголовке. Во всяком случае, это целая готовая, сильно и прекрасно написанная и по-своему законченная книга. Я читал её без передышки несколько часов подряд до самого вечера, сегодня с утра дочитывал.

Я нахожусь под сильным впечатлением от всего, что там высказано и рассказано, и, хотя сам я постоянно живу в воспоминаниях о жизни в России, у меня такое чувство, как будто меня снова окунули в этот страшный быт, в эту повседневную и повсеместную бесчеловечность, в эту «систему», как ты её называешь, где все друг друга унижают и угнетают, где издевательство над человеческой личностью − не исключение, а правило и традиционный стиль жизни, так что невозможно уже понять, где причина, где следствие, кто виноват, советская власть или вековые традиции: это что-то вроде обратимой функции, если существует такой термин. Ах, что говорить...

И над всем этим − великая любовь, описанная так, как это может сделать только женщина; единственное, непотухающее Солнце жизни.

Книга заставила меня ещё раз задуматься над судьбой Яши (нечего и говорить о том, что дружба с ним сыграла в моей жизни очень большую роль), и мне кажется сейчас, что два главных события его жизни были для него великим счастьем и драмой. Счастьем была встреча с тобой. Драмой − то, что профессия поэта-переводчика в большой мере оттеснила его собственную, изначальную поэзию.

Я перенёс все три части присланного тобою текста в свой компьютер в таком порядке, как они находились в attachment’е, и хронология оказалась переставленной, но от этого цельность книги нисколько не нарушилась, ведь воспоминание − процесс, который не бывает линейным.

В первом отрывке ты возвращаешься к нашему разговору, к сожалению, короткому, на станции метро; ты как бы снова спрашиваешь меня, готов ли я принять участие в задуманной тобою книге. Представь себе, я не не знаю сейчас, что ответить. Книга, собственно, уже сделана. На 144 страницах ты сумела рассказать об очень многом, собственно, обо всём, и если бы что-то понадобилось к этому добавить, это могла бы сделать только ты.

Я постоянно думаю о прошлом − это несчастье и привилегия старости. Но так как я занимаюсь писательством или, по крайней мере, внушаю себе, что я писатель, то мои воспоминания, очень живые и подробные, превращаются в материал для чего-то другого, назовём это громким словом: для литературы. Отсюда следует, что если я, например, обращаюсь к временам нашей университетской юности, то получается нечто такое, что может вызвать отталкивание у живого свидетеля и участника этой жизни. Он скажет: всё было совсем не так! Химический процесс, пышно именуемый творчеством, денатурировал действительность. Хуже того: самое понятие действительности становится для романиста сомнительным. Не будем, впрочем, залезать в эти дебри.

Я написал два романа, в которых действие происходит в университете в послевоенные годы. Первый, под названием «Антивремя», был сочинён ещё в Москве в конце 70-х и начале 80-х годов, был у меня отнят во время второго обыска и «арестован» как антисоветский, о чём меня вполне серьёзно известили в специальной бумаге. Этот роман я потом написал заново (и даже послал в Москву, когда он был издан, экземпляр с дарственной надписью заместителю начальника следственного отдела Прокуратуры, руководившему акцией по изъятию рукописи; надеюсь, он был тронут). Конечно, я вложил в эту книжку много личного; тем не менее университет и тогдашняя Москва − это лишь более или менее правдоподобные кулисы. Действующие лица и сюжет выдуманы.

Теперь, представь себе, совсем недавно, я снова вернулся к тем местам и временам и дописывал в Париже, как раз в те дни, когда ты прислала мне свою книгу, другой небольшой роман или что-то в этом роде (называется «К северу от будущего»), где снова идёт речь об университете, войне и второй половине сороковых годов. Я не представляю себе, кого сейчас в России могло бы заинтересовать подобное сочинение, но это вопрос, который приходится выносить за скобки. Важно, что и тут снова, может быть, даже в ещё большей степени, литература перемолола реальность. От этого, возможно, пострадала убедительность книги, − но тут уж ничего не поделаешь.

Конечно, мне случалось писать и что-то мемуароподобное. Но я не знаю, как сейчас, в состоянии, похожем на выжатый лимон, я мог бы приняться за что-то подобное.

Я уже писал тебе, что собираюсь (25-го) лететь в Чикаго. Если до этого времени у тебя будет время и желание написать мне что-нибудь, буду рад и благодарен. Вернуться я должен − это ещё точно не решено − в середине октября. Ещё раз − спасибо, дорогая Лиля, крепко жму руку, мужайся, обнимаю. Г.