|
Письма к Г.Н. Новикову
Мюнхен, 3 июля 1998 Дорогой Гера! Чтобы покончить с нашей философской контроверзой, отвечу, почему, как мне кажется, нужно возразить против твоего тезиса о том, что мышление и мысль возможно будет со временем понять (то есть описать) наподобие того, как было понято и описано движение Земли вокруг Солнца, описано строение молекулы и атома и т.п. Я вовсе не хочу сказать, что мысль есть нечто абсолютно непостижимое, для человека, получившего как-никак естественнонаучное образование, это заявление было бы странным. Но те категории и методы познания, на которые ты ссылаешься, в данном случае неадекватны и неприменимы. Мысль не есть объект, подобный небесному телу или микрочастице. Мысль вообще не может быть «объектом». Объектом исследования и описания может быть лишь её субстрат, или, лучше сказать, процессы, которые сопровождают мышление и в той или иной мере его обусловливают; эти процессы уже и сейчас изучены чрезвычайно подробно. Но они не идентичны мысли. По поводу Les gardiennes Анри де Ренье, стихотворения, которое мне очень нравится и в оригинале, и в твоём переводе, сделанном теперь уже полвека назад, скажу ещё раз: как жаль, что ты не предпринимал тогда никаких попыток (по-видимому, и не помышлял об этом) публиковать свои стихотворные переводы или хотя бы связаться с людьми, которые профессионально занимались французской поэзией, символистами и т.д. даже в те гнуснейшие времена. Ведь твои переводы часто не уступают работам весьма известных и искусных переводчиков. Жаль... Кстати, ещё одно, чтобы не забыть: продолжаешь ли ты «Записки дилетанта»? Я тут недавно получил от Марка Харитонова выдержки из его дневника, который он вёл много лет и сейчас готовит для публикации; а некоторое время тому назад по странному совпадению я сам сочинил довольно пространную статью о дневниках писателей. Эту статью обещал тиснуть в конце года всё тот же многотерпеливый журнал «Октябрь». Мережковского я читал в конце войны, уже вернувшись в Москву, когда работал на почтамте: ходил по вечерам в читальный зал Исторической библиотеки в Старосадском переулке и брал там огромный трактат «Не мир, но меч»; читал с упоением; в университете читал некоторые романы. По-видимому, это умерший писатель, причём во всех трёх лицах: и как философ, и как романист, и как слагатель стихов. Помнишь ли ты, как во время войны я тебе писал, что никаких национальных характеров не существует, и ты резонно возражал мне. И вот теперь ты у меня спрашиваешь, в чём состоит, по моему мнению, отличие европейцев от русских. Вопрос молчаливо исходит из презумпции, что русские - это не европейцы. Ты подразумевал Западную Европу. При этом опять же имеется в виду, что Европа - это нечто целостное, почти однородное и в этом качестве может быть противопоставлена России и россиянам; между тем как Европа столь же едина, сколь и разношёрстна; Германия и Франция, Франция и Италия, Север и Юг, Англия и континент - это разные миры, и сами европейцы это прекрасно чувствуют. Мне легче говорить о конкретных европейцах - например, о немцах. Это самый многочисленный народ в Западной Европе, вдобавок населяющий срединную страну, - ясно, что тут всего намешано и в антропологическом смысле, и в том, что касается черт национального характера. Правда, «характер» - вещь в себе, нечто не поддающееся определению. Во всяком случае, о нём, как и о пресловутом русском характере, можно говорить лишь с большой осторожностью, с бесконечными оговорками. И всё же. Сейчас, когда много людей из России приезжает в Германию, кто с целью поселиться и зажить по-человечески, кто в гости или на заработки, кто с намерением попользоваться богатством и либерализмом чужой страны, кто вообще неизвестно зачем, - сейчас эта разница, может быть, больше, чем когда-либо, бросается в глаза. Всем рассуждениям на эту тему должно, однако, предшествовать, как я думаю, отчётливое понимание того, что нынешний облик человека из России в большой мере сформирован последним веком; русская классическая литература снабжает нас представлениями, которые сегодня уже весьма далеки от действительности. Язык не лжёт, и появившиеся меньше десяти лет назад словечки совок и совковый выражают некую истину. Три войны и семьдесят лет советской власти, истребив или изгнав огромную массу людей, преобразили «оставшийся» народ. Человек из России (будем условно называть его просто русским) кажется постоянно и тщетно воюющим с самим собой, с хаосом, живущим в его душе, и неорганизованностью, которая составляют часть его натуры; он ничего не может с ними поделать. Он всегда опаздывает, не вовремя приходит, не вовремя уходит, не держит слово, не выполняет обещаний, любит уклоняться от решений, не имеет представления об учтивости, не знает разницы между вежливостью и подобострастием. Его отношения с государством и обществом напоминают жизнь подростка под гнётом деспотичного отца; он принижен и раболепен, и бунтует тайком; он ненавидит своего отца и обманывает его как только может, но беспомощен без его опеки; свобода для него синоним анархии. Русский человек редко бывает жадным, с трудом приучается вести счёт собственным - а также чужим - деньгам. Он может быть жесток и человеколюбив, груб и жалостлив. Одна из самых устойчивых черт его характера, именно та, которая сейчас подвергается наибольшему испытанию, может быть даже уходит в прошлое, - небуржуазность и даже антибуржуазность. Немец теряется и негодует, когда видит малейшее отступление от заведённого порядка; он «порядочен» в обеих смыслах этого слова. Он верен данному слову, верен обязательствам, верен долгу, верен даже там и тогда, когда верность лишается смысла, а то и вовсе предосудительна. Он любит труд, владеет культурой труда, его трудолюбие и старательность могут принимать почти болезненные, невозможные на взгляд русского человека формы. Ему с большим трудом приходится привыкать к мысли, что люди другой нациоальности не считают добродетельным то, что он привык считать добродетелью. Русский нигилизм ему претит. Он практичен и расчётлив. Это приводит к тому, что он может быть гораздо более эгоистичен, чем человек, выросший в России. Он куда опрятней внешне и внутренне, физически и морально. Он более замкнут, часто бывает стеснителен, внутренне скован, порой в нём чувствуется какая-то судорожность. Он не умеет по-настоящему наслаждаться жизнью. Как все европейцы, он строжайше блюдёт границы своей индивидуальности. Нарушение этих границ может мгновенно сделать внешне цивилизованного человека чёрствым хамом. Вместе с тем ему нередко свойственна черта, в большой мере определившая своеобразие немецкой литературы, - особого рода задумчивость о жизни. Немцы необычайно музыкальны, это тоже отличает их от подавляющего большинства русских. Твой второй вопрос ещё трудней: «кто умнее, мужчина или женщина». Оба умнее - или оба глупее. В сущности, мы знаем ответ (или ответы), нам подсказывает их опыт жизни. Но подытожить это знание трудно. Вопреки успехам равноправия, феминизма, известной феминизации общества, женщина по-прежнему в большей мере ориентируется на мужчину, приспосабливает и ориентирует своё поведение, сообразуясь с присутствием мужчины и необходимостью завоевать мужчину, чем мужчина приспосабливается к женщине; это значит, что ум женщины нужно было бы оценивать дважды: как собственно женский ум и как адаптированный псевдомужской. Ясно, во всяком случае, что умственные способности и дарования женщин не уступают мужским. С точки зрения мужчины женщины в массе своей несравненно глупее мужчин; с точки зрения женщин - мужчины тупы, несообразительны, недогадливы, узколобы, духовно неповоротливы и просто глупы. Традиционное представление, будто женщины живут главным образом «сердцем», а мужчины - «головой», приходится постоянно подвергать сомнению, хотя в нём присутствует, видимо, зародыш истины. Я тут, между прочим, сочинил одну небольшую повесть (с довольно скандальным сюжетом), где есть нечто по этому поводу. Можно было бы написать небольшой этюд на тему о том, как по-разному ведут себя женщины и мужчины в изгнании, в эмиграции, какому испытанию подвергается «женский» и «мужской» ум на чужбине, - это как раз та ситуация, в которой искомая разница высвечивается весьма демонстративно. Но письмо разрослось. Гера! Дорогой Гера. Что сказать об одиночестве? Это судьба многих. От чего, конечно, не становится легче. Как всегда, ты очень мало пишешь о дочерях, это, конечно, само по себе говорит о многом. Но всё же: что делает Алла? Живёт ли она по-прежнему с человеком, которого я видел. Как живёт Ирина? Я всегда с нетерпением жду твоих писем. Крепко тебя обнимаю и целую.
Мюнхен, 24 мая 1998 Дорогой Гера, твои вопросы о природе мышления или, лучше сказать, твои возможные ответы (мысль - комбинация микрочастиц, волновое движение полей, химический процесс и т.п.), на мой взгляд, некорректны, так как остаются в области объективного, сводят мысль к некоторому объективному, наблюдаемому извне явлению, между тем как мысль по определению не может быть объектом. Это то же самое, как если бы мы пытались сфотографировать галлюцинацию и ожидали бы увидеть её следы на светочувствительной плёнке. В мире объектов, в терминах позитивной науки - физики, химии или нейрофизиологии - мы можем говорить лишь о корреляциях, например, можно вводить микроэлектроды в клетки отделов, ответственных за высшую нервную деятельность, - скажем, в серое вещество полушарий большого мозга, - и наблюдать те или иные изменения электроэнцефалограммы. Угадать, какому «содержанию» отвечают эти изменения, то есть читать мысль, мы не можем. Я забыл многое, и вдобавок наука ушла далеко вперёд с тех пор, как я учился этим премудростям, но и тогда уже, к примеру, были достигнуты значительные успехи в понимании нейрохимической природы шизофрении. Но и в этом случае речь может идти только о корреляциях, о том, что субъективные знаки болезни, поскольку о них вообще можно судить (по высказываниям больного, по характеру бреда, по внешнему поведению), сочетаются с теми или другими изменениями химизма мозга. Ты скажешь, что эта старая точка зрения классиков нейрофизиологии, старинный дуализм; совершенно верно. Ты называешь себя материалистом, я и на это не посягаю, хотя «материализм» - малосодержательный термин. Я говорю лишь о том, что нельзя втиснуть «мысль» (как бы мы ни пытались её определить) в систему понятий, принципиально исключающих её или, что то же самое, редуцирующих мысль к частицам, волнам и т.п.: ведь это и означает лишить мысль её решающего признака - субъективности, ненаблюдаемости, непереводимости. А вот насчёт памяти... Я, собственно, имел в виду не память на имена, числа и так далее, вообще не «такую» память; я и сам нередко, разговаривая со знакомым, мучительно пытаюсь вспомнить, как его зовут; вдруг забываю слова, немецкие, русские; ты утверждаешь, что память твоя ухудшается, но правильней было бы, я думаю, сказать, что память не ухудшается и не улучшается, но меняет свою ориентацию. Словом, я говорю о другом - о памяти прошлого, бесконечных воспоминаниях, которые всегда здесь, всегда при тебе, как некто шепчущий на ухо. И чем старше становишься, тем эта память становится всё навязчивей. Разве я неправ? Странно: ты писал мне, что плохо помнишь Галю Гинзбург, а между тем у тебя сохранилось так много стихов к ней и о ней. Стихотворение «Осень сегодня такая красивая...» очень хорошее, его главное достоинство - простота и задушевность. Единственное возражение - то, что можно было бы, как мне кажется, обойтись без последней строфы, хотя четыре слова первой строки, переставляемые каждый раз, казалось, требовали и четырёх строф. Но на самом деле эта четвёртая строфа ничего не добавила к сказанному. Первое стихотворение («Нет, жизнь не в знаньи») мне понравилось меньше. В нём есть какая-то наставительность, хотя бы и обращённая к самому себе. Занимает ли меня, спрашиваешь ты, что-нибудь кроме литературы. В известной мере, да. Я не могу существовать без музыки. Мы довольно часто ходим в концерты и оперу. Я всегда испытывал определённую тягу к философии. Впрочем, и то, и другое вплетается в литературу. Я не читаю или почти не читаю газет, у меня вызывает отвращение и брезгливость постоянная, ставшая всеобщей болезнью политизация всех сфер жизни, но полным равнодушием к политическим новостям я всё же похвастать не могу, виной этому, конечно, телевидение. Меня чрезвычайно интересует Германия - её ситуация в мире, её внутренние проблемы и тяжкие трудности, её прошлое, одним словом, её судьба. Германия, как это ни покажется странным, возбуждает и возрождает грёзы юности. Если во мне всё ещё сохраняется некая закваска романтизма, то это благодаря Германии. Притом что пишу я почти исключительно на русские темы, во всяком случае если говорить о моей беллетристике. Ты спрашиваешь о Гейдельберге. Город присуждает премию каждые два года; она называется премией писателям-изгнанникам, или премией имени Хильды Домин. Это старая дама, известная поэтесса и эссеист, немецкая еврейка. Она вернулась в Германию в 50-х годах, проведя в эмиграции около 25 лет. Церемония происходила в зале ратуши, собралась публика, произносились речи, я тоже должен был сказать речь. Потом был праздничный обед и т.д. Накануне было чтение. Я получил грамоту и чек на 20 тысяч марок, пришедшихся очень кстати, потому что мы изрядно истратились на помощь Илье и Сузанне. Они купили себе квартиру в Чикаго, разумеется, в кредит, но сперва нужно было сделать вступительный взнос. В присуждении премии есть очевидная ирония судьбы, ведь речь идёт о человеке, у которого на обысках отнимали всё до последнего клочка бумаги и которого даже собирались посадить именно за то, что сейчас стало поводом для награды. Жаль, что я не могу прочесть книжку Рейна. Я читаю разные книжки, вернее сказать, больше перелистываю, чем читаю. Я читаю Les Liaisons dangereuses, замечательный роман, недавно экранизированный, который я, конечно, знал, но никогда ни по-русски, ни по-французски толком не читал. Он был издан за несколько лет до Великой революции и как-то весь пронизан чувством, что «долго это продолжаться не может». В «Октябре» обещали, может быть, в шестом номере, тиснуть несколько моих рассказов. «Далёкое зрелище лесов» - это такой роман, небольшой, на деревенскую тему, не без некоторого зубоскальства. Поразительно, до какой наглости дошла твоя подагра: ты больше не можешь предаваться любимому занятию мыслителей и мечтателей всех времён. Будь здоров, целую тебя, не хандри, не давай себя одолеть мыслям об одиночестве. Вдохновись на очередное, подробное, интересное, как всегда, послание твоему
Январь. Мюнхен Дорогой Гера! До сих пор не удалось найти никаких подтверждений тому, что «мозговое устройство женщин и мужчин» неодинаково: между мозгом мужчины и женщины нет морфологических различий, «мужская» нейрофизиология ничем не отличается от «женской», это же относится к биохимии, к данным электроэнцефалографии и т.д. Между тем хорошо известно, что разница полов простирается далеко за пределы половой сферы. Как сейчас помню первый экзамен на первом курсе, все ужасно его боялись: нормальная анатомия. Профессор Иван Сергеевич Кудрин, которого, впрочем, очень любили, массивный, толстый, торжественный, картавый, как парижанин, и не умеющий произносить букву «л», что не мешало ему быть блестящим, увлекательнейшим лектором, в твёрдом от крахмала белоснежном халате и шапочке, за столом, на котором разложены, как карты крапом кверху, экзаменационные билеты. Рядом на мраморных столах лежат два великолепно отпрепарированных трупа. Полагается рассказывать и показывать. Какой-то мальчик читает билет, первый вопрос: половые отличия черепа.
«Г´ассказывайте
пововые особенности
чег´епа!» А дело в том, что разница есть, и её можно заметить даже у живого человека. Например, лоб женщины представляет почти вертикальную плоскость, лоб мужчины более наклонён. Лобная кость мужского черепа покато переходит в теменные кости, в женском черепе отчётливо виден прямой угол между лобной и теменными костями. Поверхность мужского черепа бугриста, женского - почти гладкая. Череп женщины в среднем немного меньше черепа мужчины того же возраста и т.д. Спрашивается, какое отношение имеет строение черепа к полу. Таз - другое дело, но череп? Или, например, разница в строении локтевого сустава: её тоже легко заметить. У женщины возможно переразгибание локтя, когда ось плеча и ось предплечья образуют не прямую линию, как у мужчины, а находятся под тупым углом. При ходьбе мужчина помахивает рукой в вертикальной плоскости, женщина почти всегда - во фронтальной, это связано с упомянутым различием. Существуют известные каждому врачу отличия в наклонности к разным заболеваниям, казалось бы, тоже не связанным с собственно половой сферой, с морфологическими отличиями, с половыми гормонами. Все хронические болезни лёгких, за исключением туберкулёза, у мужчин регистрируются чаще, чем у женщин. Правда, это можно объяснить отчасти разницей между мужским (брюшным) и женским (грудным) типом дыхания, а также курением. Но чем объясняется то, что у женщин чаще встречается митральный стеноз - один из пороков сердца, сужение левого предсердно-желудочкового отверстия, - а у мужчин - порок клапанов аорты? Почему врождённый вывих бедра - несчастье новорождённых девочек, а не мальчиков? Отчего группа наследственных заболеваний, объединяемых под названием гемофилии (патологической кровоточивости), передаётся женщинами, но заболевают одни мужчины? Существуют гены, сцеплённые с полом, - почему, собственно, они сцеплены с полом? Таких вопросов я могу задать ещё два десятка. Я убеждён, что «Размышления дилетанта», как и другие материалы твоего стола, представляют немалую ценность, и надо было бы подумать об их судьбе. У меня тоже, веришь ли, накопился за годы жизни в Германии громадный архив. И я не знаю, что с ним делать. А сколько архивов погибло в России, в подвалах тайной полиции. Кончилось тем, что после смерти писателя у него вообще ничего не находили, он сам всё уничтожал. Кстати о Германии: ты упомянул ночную передачу по телевидению на тему: куда идёт новая Германия. (Почти так же называлась нашумевшая в конце 60-х годов брошюра Карла Ясперса). Мне такая передача, тем более русская, неизвестна. Но я сильно подозреваю, что это чушь. Почти всё, что печатается в России о Федеративной республике и немцах, поверь мне, - смесь глупости, наивности, неосведомлённости, неумения расставить акценты и отличить главное от пустяков, а подчас и самой обыкновенной недобросовестности. «Куда движется новая Германия?» Этот вопрос ты задаёшь мне. Если б я мог, если бы все мы могли на него ответить... Я думаю, что ответа не знает и сам федеральный президент (которого я, кстати, недавно видел и слышал на праздновании 50-летия Баварской академии изящных искусств). Главным или даже единственным достижением футурологии было понимание того, что будущее непредсказуемо. Можно предположить, что в ближайшие десятилетия Германия останется экономическим лидером в Западной и Восточной Европе. Можно думать, что Берлин начнёт претендовать на место европейской столицы XXI века (как Париж был, по выражению Вальтера Беньямина, столицей XIX века). Количество эмигрантов в Германии, очевидно, будет расти. Ты ведешь реестр российской литературной эмиграции: последних десятилетий или всех трёх послереволюционных волн? (Сейчас поговаривают уже о четвёртой). Но почему лишь 135 человек? Если иметь в виду всех пишущих и печатавшихся (включая, правда, и публицистов), то, например, даже в неполном и не вполне надёжном справочнике Free voices in Russian literature 1950-1980, вышедшем больше десяти лет назад, числится свыше тысячи рыл. Как-то раз я сочинил статейку или маленький этюд о писателе в эмиграции, под названием «Хорошо быть чужим» или «Ветер изгнания», статья была напечатана несколько раз, в том числе в искалеченном виде в Литературной газете. Посылаю тебе развлечения ради, если она тебе не попадалась. Авось дойдёт. Занимаюсь я всё тем же самым. В сентябре мы собираемся полететь на две недели в Чикаго, пасти внука Яшу. Насчёт очередного паломничества в Москву - сказать трудно. Ты написал очень интересное письмо. Ошибок или описок я в нём не нашёл. Там много тем и вопросов, коснусь пока что только одного: похороны останков императора. Меня в общем-то эта тема, даже если это «подлинные» останки, никак не трогает. Не так давно прах Фридриха Великого был перевезён в Потсдам. Можно, в конце концов, перетащить и то, что осталось от Николая. Незадолго до этой церемонии я увидел в той же Литгазете интервью с руководителем группы экспертов. Корреспондент спрашивает: «Православная церковь ставит вопрос о ритуальном убийстве царской семьи. Что вы скажете об этом?» Эксперт, цивилизованный человек, отвечает, не моргнув глазом: Я считаю, что церковь подняла вопрос своевременно. Нет, мы доказали, что это не было ритуальным убийством. Что очень важно, так как опровергает версию антисемитов... И никто, ни газета с её читателями, ни эксперты, ни сама эта церковь, не замечает постыдности этого разговора. Вместо того, чтобы ответить: извините, в порядочном обществе этот «вопрос» не обсуждается, эксперт совершенно серьёзно толкует о его своевременности. Вообще-то «вполне могло быть», но, к счастью, не было. Это интервью кажется мне очень характерным.
Мюнхен, 3 сент.1998 Дорогой Гера! Изречение В. Токаревой (которую я не читал, только слышал о ней) справедливо: достаточно представить себе, что было бы с нами, какой оказалась бы наша жизнь, если бы мы совершили то, чего не сумели совершить, достаточно лишь попытаться представить себе эту гипотетическую другую жизнь, - чтобы согласиться и с писательницей, и с Сартром, чей знаменитый тезис гласит: человек - это его поступки. Но невозможно отделаться и от мысли, что самыми важными поворотами жизни мы обязаны случаю. Да что там наша частная жизнь. О всей мировой истории можно сказать то же самое. Об истории можно сказать, что это не только то, что происходило, но и то, что не произошло. О ней можно также сказать, что она вся - результат случайностей. Будь нос Клеопатры на сантиметр длиннее, история Рима пошла бы иначе, сказано у Паскаля. Как-то недавно я нашёл в библиотеке книжку под названием «Несостоявшаяся история» (A. Demandt. Ungeschehene Geschichte), главная мысль которой та, что история - это не только то, что было на самом деле, но и прячущаяся за ней история неосуществлённых возможностей, история того, что было не менее вероятным, чем то, что фактически произошло. Стрелочник истории (это я уже сам фантазирую) может перевести свою стрелку, и поезд послушно свернёт на другой путь, и вот - через несколько минут другой пейзаж будет бежать за окном вагона, другие станции, другие страны. Можно сесть (что, по-видимому, и произошло с Россией) не в тот вагон. Тот, кто, подобно традиционному историку, смотрит назад, видит множество рельсовых путей, которые все сходятся к одному единственному; а кто действует, тот смотрит вперёд, и для него веер дорог не сужается, а раздвигается. В таком же положении оказывается и тот, кто действует в воображении: так сказать, историк-«возможник» (эвентуалист). Но ведь и прошлое было когда-то будущим. Всякая история есть всего лишь осуществившаяся возможность; их было много. Так женщина в старости с сожалением вспоминает о претендентах на её руку, которым она отказала. Вместо этого вышла за какого-то сморчка. Вспомним, к примеру, что у римского наместника в Иудее было более чем достаточно оснований, вместо того, чтобы предать казни галилейского проповедника, отпустить его на все четыре стороны. Евангельский рассказ о том, как Понтий Пилат пошёл на поводу у черни, кричавшей: «Распни его», в высшей степени неправдоподобен; невероятно уже само предположение, что прокуратор мог советоваться с толпой, как ему поступить; кто был он и кто были они? Особой политической необходимости в том, чтобы казнить Иисуса, не было. Итак, представим себе, что Пилат велел для острастки вздёрнуть на позорный столб уголовного преступника, тёмную личность - Варавву, а Иисуса помиловал. Распятие на Голгофе и всё, что непосредственно последовало за этим, отпадает. Но религиозное брожение могло продолжаться и потребовало бы вмешательство Рима; в конце концов виновник брожения должен был всё-таки поплатиться жизнью. Если бы, однако, он умер, своей ли смертью или от руки подосланного убийцы, мы получили бы христианство без креста. А это уже огромный минус, так как со времени Павла ядром христианского учения является жертвенная смерть Христа - смерть как искупление грехов человечества. Допустим, что Учитель ещё жив, он продолжает свою деятельность, его известность растёт, набирается толпа учеников; но сила проповеди ослаблена, ожидание близящегося конца времён выдыхается. Иисус становится основателем новой секты, главою религиозной общины, каких было великое множество: саддукеев, фарисеев, ессеев и прочих. Все они исчезли. Но успех христианства был связан и с другими обстоятельствами. Мечта о мистическом избавлении, спасении, радикальном обновлении, мечта, охватившая низшие слои. Популярность восточных культов. Тяга к философски обоснованной, более духовной и более возвышенной религии, чем язычество, у образованных людей. Необходимость новой государственной религии, которая сцементировала бы гигантскую империю. И тут выдвигаются конкурирующие с христианством верования и системы. Например, культ Солнца, интерпретированный в гностико-неоплатоническом духе. Если бы этот культ восторжествовал, связи с языческим наследием остались бы более прочными. Чего доброго, не распалась бы и Римская империя. Не было бы христианского Средневековья, вообще Средних веков в нашем смысле слова. Не было бы Реформации. И так далее... Мы упомянули вскользь наше отечество. Ты спрашиваешь: отчего Россия такая несчастная страна? И отвечаешь: оттого, что она слишком велика; превзойдена некоторая критическая величина, выше которой невозможна стабильность. Россия, конечно, не единственная злополучная страна даже в том регионе, на который мы привыкли равняться, т.е. в Европе. Я уже не говорю об Азии, Африке или Южной Америке, о каком-нибудь Судане или Бенгалии. Но можно ли считать счастливой Польшу, преследуемую каким-то роком? Или Германию, дважды на протяжении трёхсот лет понёсшую такой урон, от которого едва ли какая-нибудь нация вообще была бы в состоянии оправиться: я имею в виду Тридцатилетнюю войну, после которой страна превратилась в пустыню, и Вторую мировую войну. На это можно ответить, что от чужих невзгод нам не легче. Что стряслось с Россией? Твоя теория заслуживает рассмотрения, ты скорее всего прав, но я не думаю, чтобы исторические загадки можно было бы разрешить при помощи одного какого-нибудь ключа, тут всегда приходится говорить о букете причин и следствий, которые в свою очередь стали причинами. Можно назвать узловые станции, где стрелочник повернул стрелку не на тот путь. Георгий Федотов считал, что несчастьем для будущего единого государства было возвышение Москвы. Ещё раньше граф Алексей Константинович Толстой скорбел об утрате самостоятельности купеческих республик - Новгорода и Пскова. Сколько перьев затупилось, описывающих беды, которые принесло монгольское иго. Существует взгляд, по которому принятие византийского православия вместо римско-католической веры было фундаментальной ошибкой Владимира. Можно обсудить причины копившейся веками исторической отсталости, ведь она не была написана на роду: накануне татарского нашествия Киевская Русь была нормальным средневековым государством, не хуже западноевропейских. В конце концов эта отсталость привела к тому, что крепостное право было отменено слишком поздно, земельный вопрос не был решён даже реформой Столыпина, средний класс не успел сформироваться, двор и высшая бюрократия не желали слушать ни о каких новшествах, и, наконец, общеевропейская катастрофа Мировой войны, кризис буржуазного общества и кризис демократии на всём континенте; и власть без особого труда захватила маленькая тоталитарная партия, о которой прежде никто не слышал. Эта власть нарубила много дров, тем не менее мало помалу выяснилось, что в истории не бывает перерывов и новое «государство рабочих и крестьян» имеет все основания считать себя преемником Российской империи: многоплемённая, многоязыкая, раскинувшееся на двух частях света, от Индии до полярных архипелагов держава, устроенная наподобие пирамиды, управляемая административно-полицейскими методами сверху из единого центра; монстр, похожий на вымерших ящеров, государство архаического типа, сопоставимое с Римом и Византией и, разумеется, обречённое, как они. Опять письмо затянулось, этак можно философствовать до бесконечности. Но я ещё не ответил на твой вопрос насчёт того, делает ли человека счастливей религия и вера в личное бессмертие. Вероятно; но лучше отложим это до следующего раза. Стихи Леконта де Лиля (прекрасный перевод) сразу напомнили мне давнишние времена, зиму сорок пятого года . Мне кажется, ты тогда мне их и читал. Вообще интерес к Леконту пробудил во мне ты, не говоря уже о том, что это имя я впервые услышал от тебя. Я помню, как я сидел в Горьковской (университетской) библиотеке и выписывал стихотворения из сборника «Poemes antiques». Что касается «Сна ягуара», то, кажется, это из другого сборника, «Poemes barbares», - или я ошибаюсь? Как я провожу свои дни? Есть стихи Гёте: Arm am Beutel, krank am Herzen schleppt´ ich meine langen Tage... (С пустым карманом, с больным сердцем влачил я свои долгие дни). За исключением поездок я сижу дома. Лора работает. Вечерами я читаю или слушаю музыку, иногда смотрю телевидение. У меня есть небольшое количество друзей среди немцев, ещё меньше среди россиян. Мы с Лорой довольно часто ходим в концерты, иногда в оперу. У меня есть приятель в Münchener Kammerspiele, лучшем мюнхенском театре, я часто там бываю. Завтра я собираюсь ехать на два дня в Альгой к одному старому приятелю, отставному профессору, который празднует свое 75-летие. Альгой - область на юге, род перекрёстка, на котором сошлись вместе федеральные земли Бавария и Баден-Вюртемберг и три государства: Австрия, Швейцария и Великое княжество Лихтенштейн. В Альгое я бывал многажды, один раз ездил во владения князя. Нужно переехать на машине через Рейн, который здесь ещё неширок, по мосту, украшенному синекрасными флагами с золотой короной, и ты уже в другом государстве. Поезд Инсбрук-Цюрих идёт девять километров по территории княжества. Народ Лихтенштейна - подданные князя Ганса-Адама II - говорит на алеманском диалекте и на все остальных языках, кроме русского. А через шесть дней мы собираемся лететь через океан и добрую половину американского континента в Чикаго. Я увидел в библиотеке 8-й номер журнала «Октябрь» с моим романом. Называется «Далёкое зрелище лесов». На этих днях вышла по-немецки (я получил авторские экземпляры) книга «Птицы над Москвой», название, которое навязало мне издательство, это тоже роман, тот, который в оригинале называется «После нас потоп» и, кажется, тебе знаком; он тоже печатался в «Октябре». В начале следующего месяца я должен буду съездить во Франкфурт на ярмарку - к сожалению, не невест, а книг. Однако я надеюсь ещё в этом месяце получить от тебя обстоятельный, вдохновенный и, как всегда, очень интересный ответ. Крепко целую тебя.
10 окт.1998, Мюнхен Дорогой Гера! Сегодня я всё утро занимался одним текстом, потом ненароком нажал не ту клавишу, на экране появилось нечто ненужное и незваное, панические поиски исчезнувших страниц ни к чему не привели, и, словом, весь труд пропал даром. Есть такая невидимая печка без огня, которая мгновенно сжигает то, что не догадался вовремя зафиксировать в памяти прибора и что ещё не успело попасть на бумагу. С горя я отправился гулять, у нас прекрасная золотая осень, которая и по-немецки называется почти так же (Altweibersommer), как по-русски: бабье лето. Плющ перед окном сделался красным, как вино, и вот-вот опадёт. Гулять, говорю я, хотя я сильно хромаю. Вскоре после нашего возвращения из Чикаго меня настиг радикулит, несколько дней я не находил себе места от болей, не находил подходящей позы («такой позы вообще не существует», сказано в одном месте у Томаса Манна), потом инъекции и другие меры несколько утихомирили это чудовище. Некое модерное и, конечно, дорогостоящее исследование - слава Богу, платит больничная касса! - показало, что у меня слегка съехал межпозвоночный диск, теперь я щеголяю в корсете, как денди 1900 года. Мне пришлось отказаться от поездки на книжную ярмарку во Франкфурт, где издательство выставило мой роман. Изречение Сартра (которое ведь отнюдь не бесспорная истина) побудило тебя разразиться целой тирадой самоуничижения, хотя мне непонятно: разве учёба в весьма трудном институте, успешная работа (ты ведь и сам говорил, что находил в ней удовлетворение, многие ли могут сказать это о себе?), женитьба, семья, книги, нынешняя трудная жизнь, разве всё это не в счёт, разве это в конце концов не решения и соответствующие им поступки? Я всегда восхищался широтой твоих интересов и вкусов, разнообразием дарований, начитанностью, солидными гуманитарными знаниями за пределами твоей профессии, которая, казалось бы, должна была прочно запереть тебя за своим забором. Вспомни, многие ли из твоих коллег по техникуму обладали такими интересами. Это, впрочем, относится и к медикам. Насчёт того, передаются ли дарования по наследству, я, кажется, вспоминал в одном письме, что Шопенгауэр утверждал, будто человек получает в наследство от отца черты характера, а умственные способности и таланты - от матери. Это подтверждается - иногда. Можно также процитировать четверостишие Гёте:
Vom
Vater hab´ich die Statur,
То есть: «От отца у меня телосложение и осанка, серьёзное отношение к жизни; от матушки - веселый нрав и любовь к сочинительству». Ты, кстати, упомянул о своём отце. Я не мог его помнить, но он как будто присутствовал в квартире на Метростроевской, его прекрасная библиотека стояла на полках, и я предполагаю, что ты на него похож в разных отношениях, и физически, и духовно. А ведь он был весьма неординарным человеком. Воспитание в школе точных наук даёт себя знать: ты и в истории хочешь остаться детерминистом. Чтобы ни случилось, какие бы актёры ни появлялись на подмостках, пьеса идёт свои чередом, и многочисленные отклонения от сюжета не меняют её по существу, не отменяют того факта, что сюжет с у щ е с т в у е т. В конце концов от носа Клеопатры не так уж много и зависит. Закон истории, подобно физическому закону падения тел, пробивает себе дорогу несмотря ни на что; так я тебя понял? Я думаю, что всех историков можно разделить на две группы: тех, кто верит в имманентные законы исторического процесса, эти законы надо открыть, и дело в шляпе, - и тех, кто сомневается в существовании таких законов и говорит лишь о рамках и условиях, таких, как география, человеческая природа и т.п.; все остальные закономерности, если они вообще заслуживают такого названия, возникают и исчезают внутри самой истории, то есть обусловлены сочетанием обстоятельств. Но я думаю также, что всем историкам можно противопоставить Стивена Дедалуса (персонаж Джойса), который говорит, что он хочет пробудиться от «кошмара истории». История, словно кошмарный сон, оставляет чувство глубокого недоумения, бессилия и усталости. То, что ты называешь «глобальными законами, определяющими историю, как всё в природе», постижение этих законов - очевидно, близко к тому, что торжественно именуют смыслом истории. Где он и в чём он? Раз уж я размахнулся на столько цитат, то вот ещё одна: из интервью Голо Манна, младшего сына Т. Манна и замечательного историка и стилиста, между прочим, очень похожего лицом и голосом на своего отца; я успел застать в живых Голо Манна, несколько раз видел и слышал его и, по-повидимому, впервые переводил его на русский язык - главу о Марксе из «Истории Германии XIX и XX веков». «Как историк и преподаватель истории я никогда не чувствовал себя в состоянии объяснить своим студентам, в чём смысл истории. В лучшем случае я мог показать множественность значений, причём фрагментарных значений, мог говорить о тех или иных успешных обобщениях, которые, однако, очень скоро подвергались сомнению в ходе дальнейших исследований или резко менялись, причём самым непредвиденным образом. Итак: если от меня добиваются уяснения с м ы с л а истории, то как честный человек я должен уклониться от этой задачи, ибо я не знаю будущего... В этом незнании, я полагаю, нужно скромно сознаться. Но это не значит, что отдельные тенденции исторического процесса не могут быть осмыслены, и притом в положительном, даже оптимистическом духе». Ты помнишь навязшую в зубах фразу Гегеля о том, что история есть пророчество, обращённое вспять. Постигнуть смысл истории, её принципы или фундаментальные законы - значит сказать: вот чем она была до сих пор - вот что будет дальше. Ведь законы неотменимы. От истории всегда требовали, чтобы она была не только систематическим знанием о прошлом, но и сумела предсказывать будущее. Это значит, что историческому знанию согласны были приписать такую же объективность, другими словами - неумолимую принудительность, какой обладает естественннонаучное знание (что бы ни случилось, камень упадёт на землю); но одновременно в истории искали высшее утешение. Как хочется думать, что в конце концов «всё не напрасно»! Хочется говорить о борьбе прогрессивного с ретроградным, о постепенном росте благосостояния, о совершенствовании человека, о построении справедливого общества, наконец, об исполнении некоторого плана или Божьего замысла о мире и человечестве. Идёт ли человечество к какому-то финалу или кружится по замкнутой линии? Какая из двух моделей истории правильна: иудейская стрела или греческий круг? Или, может быть, соединение двух чертежей, спираль Гегеля: кругами, но всё выше и выше? Историософские построения обладают свойством, которое сближает их с романами. Они заражают нас чем-то лежащим по ту сторону логики. Вдобавок они обладают насильственной тотальностью. Они всеобъемлющи и просты, потому что дают единый ответ на множество вопросов; они предлагают окончательную р а з г а д к у. Вся история сводится к смене культур, каждая культура проходит один и тот же цикл от рождения через юность и зрелость к упадку и гибели; наша - фаустовская - клонится к закату, и ничего с этим не поделаешь (Шпенглер). Вся история есть история борьбы классов, побеждают прогрессивные классы, гибнут реакционные, и ничего не поделаешь (Маркс). Создатели универсальных схем притязают на самый широкий охват истории и порабощают читателя своим авторитарным тоном, навязывая ему в конце концов под видом науки некую новейшую мифологию. Я же лично думаю, что надо выбирать одно из двух: либо учиться истории - либо делать историю. Потому что «делать историю», приняв в качестве руководства к действию какую-нибудь из универсальных систем, - дело по меньшей мере рискованное. Нам дано было испытать на собственной шкуре, к каким печальным результатам приводит соединение теории с практикой. В конце твоего письма - интересное замечание, брошенное вскользь: «несмотря на всё», Россия в конце концов будет такой, как будто не было ни советской власти, ни войны! Гм, гм... Жду твоих писем, целую и обнимаю.
Мюнхен, 25.XI.1998 Дорогой Гера! Начнём с конца: ты спрашиваешь, как я отношусь к астрологии. К предсказаниям и пророчествам вообще? Я думаю, что прежде всего в разговоре на эту тему надо оставить в стороне рыночное гадание, все эти объявления и обещания в бульварных газетах, рекламирование сверхъестественных способностей какой-то Раисы Сумериной, вещания Павла Глобы и т.п. Всё это не заслуживает обсуждения. Мистическая увлекательность астрологии очевидна. Лично для меня звездословие обладает чисто эстетической прелестью, коротко говоря - это красивая штука. Загадочность символики и терминологии, красота таблиц и чертежей, за которыми скрывается нечто неясное, таинственное и будоражащее фантазию. Астрология представляет собой пример прекрасно разработанной, изящной и строгой знаковой системы с крайне туманным содержанием. В этом тайна её привлекательности. Астрологию можно сравнить с музыкой, гороскоп - с нотной партитурой. Ты видишь перед собой некий род письма, графическую запись, подчинённую определённым правилам. Каждый знак функционален и встраивается в иерархию знаков; в итоге перед тобой - текст со своим алфавитом (система элементарных знаков) и грамматикой (правила сочетания знаков). И ты чувствуешь, что за ним должно стоять какое-то сложное и глубокое содержание. Но какое? Пересказать «содержание» музыки почти невозможно. Если это язык, то язык предельно мягкий, семантически туманный. То же можно сказать и о семантике гороскопа. Чертёж выполняется по строгим правилам, а его смысл настолько зыбок, что астрологическое предсказание легко приспособить к самым разным происшествиям. Прелесть и притягательность астрологии можно было бы описать иначе: это то же, что прелесть женщины. Приближаясь к ней, ты чувствуешь, что прикасаешься к Судьбе. Что, собственно, подразумевается под судьбой, никто не знает. Нечто заранее решённое и каким-то образом зафиксированное? План твоей жизни, расчисленный ещё до того, как ты начал жить? Можно было бы сказать, что комбинация нуклеотидов, четырёхбуквенный код наследственности, заложенный в хромосомах, и есть этот план; в самом деле, наследственность в большой мере программирует нашу жизнь. Но такой ответ расхолаживает, пересаживает будущее в наш собственный организм, лишает судьбу и предназначение таинственности, в которой - весь смысл, вся прелесть. Как-то давно я писал тебе о романе «Антивремя», который, собственно, и был посвящён теме предназначения. Что такое смысл жизни? Некая жизненная задача, которая может быть выполнена или не выполнена; нечто предписанное, предуказанное, нечто такое, что одновременно стоит позади, как указующий перст, и маячит впереди сквозь сутолоку и суету жизни? На склоне лет герой пытается разгадать этот смысл. Его жизнь была цепью случайностей, он жил, не зная, что с ним случится завтра. Всё что с ним происходило, - «случалось», то есть было случайностью. От случая - чего-то, что могло и не случиться, зависели главные повороты жизни. Хаос, произвол случайностей - вот чем была его жизнь. Но теперь, когда он её вспоминает, когда движется в направлении, обратном току времени, происходит чудо: он убеждается, что на самом деле его жизнь следовала некоторому проекту, подчинялась порядку, о котором он не догадывался. Случай и судьба - это были просто две стороны одного и того же. Два противонаправленных потока времени: один влёк его от случайности к случайности, другой внёс в его жизнь порядок и смысл. И тут (я говорю о романе) появляется человек, который превращает эту догадку в некоторого рода науку. Павел Хрисанфович Дымогаров занимается метаастрологией, он её создатель. Что за штука эта метаастрология, непонятно, можно лишь догадываться, что это какая-то усовершенствованная астрология. Занимается он ею не из чистой любви к искусству: его цель - создать Большой прогноз, то есть предсказать судьбу России. Ирония, которая присутствует в этом романе, состоит в том, что Хрисанфович - русский националист и верит в великую историческую миссию нашей страны, пророчествует об этой мироспасающей миссии; а кроме того, он обыкновенный вульгарный стукач. Когда я это сочинял - это было ещё в Москве, черновики почти готового романа погибли при обыске, - мне понадобились некоторые знания в этой области, я добыл солидный немецкий учебник астрологии некоего барона Глёкнера, из которого почерпнул необходимую мне терминологию и пр.; надо было пустить пыль в глаза читателю. Само собой, я не собирался «разоблачать» астрологию. В руководствах обычно делаются попытки доказать научность звездословия, чаще всего приводятся статистические доводы. Дескать, если сопоставить по возможности большое число астрологических прогнозов с тем, что потом произошло на самом деле, то процент совпадений превосходит меру случайных совпадений согласно теории вероятностей. Тем не менее существует простой факт, с которым не может совладать астрология. Для составления гороскопа требуется точное знание места и времени рождения человека. Дальнейшая процедура состоит в том, что определяют (по эфемеридам) взаимное расположение Солнца, Луны и планет над данной точкой Земли и в данное время суток и по определённым правилам, руководствуясь значением, которое приписывается каждой планете, составляют прогноз жизни - её первой и второй половины. В родильном доме какого-нибудь большого города одновременно, в определённый час и даже в определённую минуту может родиться несколько младенцев. Их гороскоп одинаков. Но их жизненный путь будет совсем не одинаков. Я немного отвлёкся; я хотел только сказать, что вопрос о «правильности» астрологических предсказаний - вопрос, который ты задаёшь, - меня никогда не интересовал, потому что, стоит нам только встрянуть в эту дискуссию, начать доказывать, что астрология - это не чушь или, наоборот, что астрология - чушь, и таинственная прелесть астрологического мифа рассыпается. Всякий миф поддаётся рациональной оценке лишь извне, на то он и миф. Внутри себя миф представляет собой некоторое эстетическое единство, некоторую полноту, - если угодно, полноту квази-истины. Можно объяснить исторические, психологические или какие-нибудь другие основания астрологии, объяснить условия её происхождения и её удивительной живучести, - хотя времена, когда придворный астролог был обязательной фигурой в окружении монарха, когда полководец советовался с астрологом накануне военной кампании или решающего боя, прошли безвозвратно: эта фигура окончательно исчезла в Европе на исходе XVII века. Разумеется, астрологическое пророчество основано на фантастических посылках; ну и что? Красота астрологии от этого не вянет. Как всегда, я не смогу ответить на все вопросы, не обижайся, это не оттого, что вопросы недостаточно умные, не оттого, что я уклоняюсь от ответа. Просто в одном письме всего не охватишь. Кроме того, я не гуру, я и сам бы непрочь послушать какого-нибудь мудреца. Новости из России весьма неутешительны, а между тем ты в последнее время совсем не пишешь о своей жизни, о повседневной жизни. По-прежнему ли ты питаешься в столовой? Ходишь ли в библиотеку? Что читаешь? Мне было бы интересно услышать твой отзыв о моём деревенском романе, который тиснули в «Октябре» в 8-м номере этого года., он совсем коротенький. Я как-то неда-вно говорил с ними по телефону; они едва держатся на плаву. Я тоже думаю, что после смерти Лены тебе не следовало оставаться одному. Дочери отдалились от тебя, это, конечно, старая история, это копилось, как я догадываюсь, годами, - и всё же: как они живут? Чем занимается Алла? Я как-то толком не мог понять. Живёт ли в Вашей квартире - или хотя бы бывает - тот человек, кажется, по имени Саша, с которым я однажды познакомился? Видишься ли ты с Ирой и её семейством? У меня не совсем удачная полоса: после радикулита мне пришлось делать небольшую операцию по поводу геморроидального тромбоза, а сейчас мы с Лорой кашляем, сипим, перхаем и громоподобно сморкаемся: грипп, от которого вдруг начинаешь чувствовать бремя возраста. Дни стали совсем короткими, ещё нет пяти часов, а уже темно. Лежит снег. В промежутках между хворями я ездил на ПЕН-сборище в Вестфалию и в Гамбург, огромный и почти уже морской город, где прежде я был только проездом. Дорогой мой Гера, держись и крепись. Жду твоих писем, целую, обнимаю.
1 января 1999 года. Дорогой Гера, сегодня первый день Нового года, последнего в целом тысячелетии, чувствуешь, с какой торжественностью я начертал эту дату? Я решил тебе написать, не дожидаясь твоего письма, о котором ты говорил мне по телефону. Существует власть цифр, магия десятичного счисления. Тысячу лет назад, накануне 1000 года, люди в Европе ожидали конца света. Я смотрю на это число, на эти три девятки, и не верю своим глазам. Ведь совсем ещё недавно эти цифры казались невообразимо далёким будущим, были принадлежностью научно-фантастических романов. И уж, конечно, я никогда не думал, что доживу до такой даты. На улицах тишина, всюду валяются картонные гильзы, остатки пиротехнических ракет, которые хлопали всю ночь. Лора, увы, работает. Вчера вечером она уложила свою пациентку и приехала за мной. И мы встретили Новый год за бутылкой Вдовы Клико, воспетой Пушкиным; этой даме больше двухсот лет, и она благополучно существует до сих пор. Все последние дни меня терзал по утрам Hexenschuß, то есть выстрел ведьмы, - по-русски прострел, но сегодня удивительным образом обошлось, ведьма проспала Новый год. Можно ли это считать добрым предзнаменованием? Или, наоборот, плохим? Минувшей ночью было полнолуние. Прошлый раз мы толковали об астрологии. Я забыл добавить, что все приметы и гадания основаны на одном общем принципе: в огороде бузина, а в Киеве дядька. Через две недели мне предстоит короткая поездка в Нюрнберг, и есть ещё один план: съездить, как год тому назад, в Венецию. Опять же - год назад, ведь это было совсем недавно. Это эффект окружности; год подобен кругу. Расстояние между двумя точками ничтожно, но для того, чтобы очутиться во второй точке, понадобилось описать целую окружность. Однажды я познакомился с философом и семиотиком Вилемом Флуссером, пражским евреем, который скитался по многим странам, тридцать лет прожил в Бразилии. Это был блестящий человек. (Он погиб осенью 1991 года в автомобильной катастрофе). У него есть этюд «Три времени». Там говорится о том, что некогда время было подобно кругу или колесу. Всё, дни и годы, и жизнь поколений, регулярно и равномерно повторялось. Потом - примерно три тысячи лет назад - время превратилось в поток, всё уносящий. А ныне время становится песком. Песчинки времени одинаковы, как песок в песочных часах. Время от времени в песчаных нагромождениях возникают сгустки, комья. Но ненадолго: всё снова рассыпается. Принято подводить итоги года. Что было в этом году? Я получил две литературных премии. Но это единственное, что можно записать в графе «Актив». Мой роман увяз и, как утомлённый путник, уселся на обочине. Я болел. Мною было сочинено несколько сочинений - рассказов и разных статеек, но хвастаться этим скудным уловом невозможно. Я состарился ещё на один год. Жду твоих писем и посылаю тебе для развлечения небольшую статейку. Она была однажды напечатана в «Литературной газете» под вымышленным редакторами названием, но надеюсь, что ты её не видел, так как они жутко её искалечили. Ещё раз - с Новым годом! Обнимаю, целую.
Мюнхен, 17 янв.1999 Дорогой Гера! Это, конечно, недоразумение: я не отвечал на те или другие твои вопросы не потому, что вопросы якобы недостаточно умные, - вопросы как вопросы, - а просто потому, что их много, в одном письме дать ответ на всё невозможно; а бывает и так, что я просто не умею ответить как следует. Я получил вчера - в день рождения - твоё письмо от 25 дек., надеюсь, что моё новогоднее, от 1 января, вместе с небольшим текстом-статейкой до тебя уже дошло. Чтобы уж закончить разговор об астрологии: мне не совсем понятно, почему то, что я тебе писал, могло показаться заумным. Не было у меня и намерения поиздеваться над астрологией. Напротив, я хотел сказать, что она всегда обладала для меня определённой и немалой привлекательностью - эстетической и, если угодно, культурно-исторической. Гёте пересказывает в «Dichtung und Wahrheit» свой гороскоп. Герман Гессе, если ты помнишь, начинает своё полусерьёзное, полувымышленное «Краткое жизнеописание» с аспекта планет: «Я родился под конец Нового времени, незадолго до первых примет возвращения средневековья, под знаком Стрельца, в благотворных лучах Юпитера». Нельзя утверждать, что за этими цитатами стоит безусловная вера в звездословие как способ предсказания жизни. Скорее это художественный язык, не хуже и не лучше всякого другого. Ты недоумеваешь, почему серьёзная наука игнорирует астрологию, почему (если я тебя правильно понял) серьёзные учёные не снисходят на критики астрологии. Я вспоминаю старую шутку: ребёнок спрашивает у отца, откуда люди узнали, как называются планеты. Почему мы думаем, что Сатурн - зловещая, несущая беды и гибель планета, а Юпитер - благая, откуда нам это известно? А ведь именно на таких коннотациях основан астрологический прогноз. Научная критика астрологии не имеет смысла, совершенно так же как нет смысла критиковать и опровергать античную мифологию и натурфилософию позднего средневековья - питательную почву астрологии. Даже довод, на который ты ссылаешься - большое число оправдавшихся или якобы оправдавшихся предсказаний, - не выдержал бы критики, если бы кто-нибудь занялся им всерьёз. Есть античный рассказ о путешественнике, посетившем храм Посейдона. Все стены храма увешаны венками - благодарственными приношениями спасшихся во время кораблекрушений. «Теперь вы видите, - говорит жрец, - как могуществен наш бог». - «Да, но я не вижу подарков от тех, кто не спасся», - ответил гость. Рассказы об астрологии уснащены ссылками на удачные предсказания, но никто никогда не сообщает, сколько предсказаний не сбылось. Между прочим, сейчас астрология стала общедоступной, как модная одежда. Купи себе программу, введи в свой компьютор, и он будет тебе выдавать гороскоп, для этого требуются лишь входные данные - место и время рождения. Ну вот, а теперь попробуем ответить на вопросы (очевидно, это какая-то викторина?) Но за правильность не ручаюсь.
Мюнхен, 19 марта 99 Дорогой мой Гера! У меня была скверная полоса: радикулит, грипп, то да сё, теперь, на закуску, диагностировали у меня глаукому. Твоё письмо (от 8 февр.) дожидалось моего возвращения из курклиники - что-то вроде санатория, - где я провёл целых три недели. Жил я, подвергаясь разным процедурам, в весьма благоустроенном и хорошо организованном учреждении, в небольшом городке в Нижней Баварии. Поэтому задержался с ответом. Телевизионная программа, для которой ты приготовил вопросы (весьма хитроумные), очевидно, уже давно прошла; отослал ли ты их? Здесь, что называется, ключом бьёт литературная жизнь. Под Штутгартом находится замок La solitude, где некогда помещалась военно-административная школа, в которой учился юный Шиллер. Об этом, правда, мало кто помнит. Теперь там нечто наподобие дома творчества для иностранных творцов. Туда прибыл из Москвы писатель Пётр Алешковский (племянник Юза). Вчера был его вечер в мюнхенской русской Толстовской библиотеке, меня просили сказать вступительное слово. Должно быть, ты слышал об этом авторе; он принадлежит уже к послесоветскому литературному поколению. Два раза его выдвигали на самую престижную премию.Когда-то я читал пролог к его роману «Владимир Чигринцев», этот текст показался мне весьма талантливым. Судя по тому, что Алешковский читал на вечере (из других вещей), этот роман остался его лучшим произведением. Кроме чтения, он очень долго рассказывал о себе; вероятно, этот рассказ будет продолжен завтра, когда писатель придёт ко мне в гости. Он человек словоохотливый. Всякий раз, когда мне приходится знакомиться с приезжающими отечественными литераторами, я испытываю разочарование. Ты скажешь, что это эмигрантский снобизм. Но это также и чувство принадлежности к другой литературе, даже к другой культуре. Существует громадный разрыв между Россией и европейским Западом, разрыв, который, по-видимому, особенно чувствуют такие люди, как я, сидящие на двух стульях или, если угодно, между стульями. В художественной словесности он даёт себя знать какой-то роковой бедностью мышления, банальными, устарелыми представлениями о сути и смысле творчества, наконец, дурновкусием, которая, как в случае П.Алешковского, не исключает литературного дарования. В конечном счёте это другой мир, и я прекрасно понимаю, что я сам представляю собой - на другой лад - безнадёжный вчерашний день. За последнее время я почти ничего не сделал, если не считать разных мелочей. Мне хотелось написать один роман, я возвращаюсь к нему время от времени вот уже, кажется, полтора года, но выходит из этого мало что путного. «Октябрь» (если ты ещё имеешь возможность видеть журнал) поместил в декабре статью или этюд под названием «Дневник сочинителя»; кажется, я уже упоминал о нём. Кроме того, я написал статью «Величие советской литературы» - если хочешь, могу её прислать, - с позором отвергнутую «Знаменем». Мне принесли рецензию на «Далёкое зрелище лесов» в «Новом Мире», весьма недружелюбную. Твой почерк, по-моему, в полном порядке. Крепись и не забывай меня. Крепко целую.
Мюнхен, 25 мая 1999 Дорогой Гера! Сегодня пришло твоё письмо от 27 апреля; если оно так долго шло в короткую сторону, представляешь себе, сколько будет идти в обратную, длинную сторону мой ответ. Но, конечно, надо удивляться и радоваться хотя бы тому, что российская почта вообще функционирует, что каким-то образом продолжает своё существование вся эта страна. Это было загадкой не только для нас. Ты говоришь об одиночестве. Когда-то ваш дом на Метростроевской был таким оживлённым, всегда было много людей; я как сейчас слышу голос тёти Ривы, вижу, как ты стоишь посреди комнаты и разговариваешь с моим отцом... Странно было бы тогда представить, что ты останешься совсем один, где-то на другом конце города, в одном из этих далёких районов, которых в те времена вовсе не существовало. А всё-таки - видишься ли ты с Ириной? Как поживает Алла? Смотрел ли ты когда-нибудь знаменитый фильм Ингмара Бергмана «Земляничная поляна», он шёл в Москве, прекрасно дублированный, больше тридцати лет тому назад. Он, собственно, на эту тему. Я помню, как я его смотрел первый раз и странным образом как-то даже не сразу понял, что это фильм об одиночестве. Я не буду тебе посылать статью о советской литературе, она в самом деле неудачная, ну её к чертям. А лучше я тебе пошлю другое произведение, ближе к этому разговору, - полурассказ, полуэтюд; он был напечатан и здесь, и в России, но, кажется, до тебя не дошёл. (Или я тебе его уже посылал?) Ты, вероятно, имеешь в виду прекрасное 13-томное собрание сочинений Мопассана под редакцией Ю.Данилина; там даже было несколько текстов (несколько писем в заключительном томе), не вошедших во французское полное собрание, чем редактор очень гордился. Это имя для меня много значило; это был любимейший писатель, и не только проза, очерки, письма и т.д. меня необыкновенно занимали, но и его биография. Я написал однажды полулитературную, полумедицинскую статью о нём (как ты знаешь, он погиб 43-х лет от прогрессивного паралича), это тоже было очень давно. Мне даже кажется, что какое-то время я подражал Мопассану. В лагере у меня был последний том известного издания Conard - последние и посмертно опубликованные произведения: фрагменты романа «L´Angelus», два очерка о Флобере, «Жизнь пейзажиста» и пр.; с тех пор я, собственно, уже не читал его по-русски, и до сих пор иногда пробегаю страницу-другую. Это верно, что слава Мопассана потускнела, особенно в самой Франции, между тем как звезда его учителя всё так же стоит в зените. Но для меня Мопассан остаётся великим писателем. Его отношение к женщинам - почти общее место тех лет, написанное не без вызова, так как дамам полагалось говорить только комплименты, и тем не менее общее место; не следует судить о Мопассане только по этому пассажу в случайной, наспех сочинённой статейке. Есть ведь и такие вещи, как роман «Жизнь», одна из лучших, может быть, книг XIX века; есть «Монт-Ориоль», где страдающая женщина противопоставлена дрянному мужчине, есть новеллы, где с такой пронзительной силой выражено восхищение женщиной и сочувствие, и сострадание к женщине, как это редко кому удавалось. Между прочим, я как раз, по странному совпадению, последние недели занимался Отто Вейнингером, некогда знаменитым теоретиком ненависти к женщинам (и к евреям), которого читал в юности, которого и ты, наверное, тоже когда-то читал. Это был мальчик, который в 22 года стал доктором философии, крестился, в 23 года выпустил свой труд «Пол и характер», а через пять месяцев застрелился. Почему ты решил, что мушку наклеивали (или рисовали) на щеке, чтобы не казаться слишком красивой? Наоборот: считалось, что мушка делает лицо ещё интересней. В романе Фейхтвангера «Изгнание», который я читал в отрочестве с огромным увлечением, не подозревая, что когда-нибудь разделю судьбу его героев, есть такая сцена (дело происходит, если помнишь, в тридцатые годы накануне войны): некий нацистский бонза, проживающий в Париже, лечится у зубного врача-еврея, пациент требует, чтобы ему вставили самые красивые, самые блестящие зубы, а врач ему говорит, что «слишком красиво - не так красиво». Это похоже на твои рассуждения о том, что красота женщины не должна быть чересчур ослепительной. Ты поймал меня на слове - насчёт «разрыва между Россией и европейским Западом». Это, конечно, вполне субъективное впечатление, хотя оно было у россиян, посещавших Европу, и в прошлом веке, не зря в русской литературе Россия вечно противопоставляется «Западу» (о котором всегда толкуют как о едином целом, хотя этот Запад отнюдь не однороден). Но ближайшая причина того, о чём я говорю, это, конечно, культурная изоляция страны в течение добрых шестидесяти лет. Тут, само собой, не избежать схематизма. Но такое чувство - чувство разрыва и отрыва - возникает то и дело. Черты типичного российского дискурса, будь то статья в газете или журнале, эссе на общие темы, интервью с писателем, юбилейная речь или что-нибудь в этом роде: категоричность суждений, наивная непосредственность, отсутствие дистанции, подозрительное отношение к иронии как к чему-то подрывающему устои, банальность, мания поучать мир и изобретение велосипедов. Что я делаю? Сижу дома. Около месяца тому назад ездил на конференцию ПЕН в Саксонию-Ангальт, одну из новых земель; между прочим, побывал в городишке Цербст, откуда некогда приехала в Россию 16-летняя принцесса София-Фридерика-Августа Ангальт-Цербстская, выданная замуж за Петра III, - приехала, чтобы семь лет спустя стать матушкой государыней Екатериной Второй. Городок был разрушен советской артиллерией и до сих пор являет жалкое зрелище. Литература моя в упадке, я сочиняю разные мелочи, разную ерунду, роман мой не движется. А так - живём по-старому, Лора работает, Илюша звонит нам из Чикаго раз в неделю. Крепко обнимаю тебя, целую, жду твоих писем. Держись и крепись.
Мюнхен, 11 окт.1999 Дорогой Гера! Мы провели две недели на острове Мальорка, после этого мне пришлось поехать на три для на один семинар, поэтому я немного задержался с ответом. Но и без того твоё письмо, помеченное 24-м августа, шло ужасно долго. Я удивляюсь тому, что письма вообще доходят. Мальорка - самый крупный остров в Балеарском архипелаге, который является частью Испании, но фактически представляет собой нечто вроде немецкой экономической колонии; от Мюнхена два часа полёта. Западное Средиземноморье, популярное курортное место с прекрасными пляжами, со всеми преимуществами и недостатками мест массового туризма: комфортабельный отель, тьма народу, омерзительная рок- и поп-музыка и т.д. Отпуск наш был не вполне удачным: мы оба болели гриппом. О Мопассане мы, кажется, уже говорили. Он очень много значил для меня в молодости, мне всё нравилось: и романы, и новеллы, и эссеистика, меня интересовала его жизнь; мне кажется, я испытал его влияние; он жив для меня как человек, я и теперь считаю его великим писателем. Но звезда Мопассана потускнела. Что касается феминизма, я никогда не принимал его всерьёз, - мужской шовинизм, ничего не поделаешь. В Советском Союзе он вообще не существовал, а в Европе массовое общество и занятость женщин лишили смысла чуть ли не все феминистские лозунги. Феминистическое движение существует, но о нём как-то мало слышно. Что касается отношения Мопассана к женщинам... что тут сказать. Такие вещи, как «Жизнь» и «Монт-Ориоль», перечёркивают всё, что сказано в очерке о Манон Леско. Мне бы очень хотелось, чтобы ты рассказал о прошлом нашей семьи, ведь разница в восемь лет, о которой ты пишешь, в детстве и юности поистине огромна. Я совсем не помню твоего отца, не знаю, видел ли я его вообще когда-либо. Я помню мою мать, но вероятно, совсем не так, как ты. Ты, кстати, совсем не пишешь и о том, как поживают обе твои дочери, видишься ли ты с Ириной? И что вообще нового в Москве? Пишу тебе на этот раз кратко, но очень жду от тебя писем. За последнее время они стали, увы, редкостью. Не хандри, держись. Для развлечения посылаю тебе несерьёзный рассказик на весьма популярную тему. Обнимаю, целую.
|