Письма к М.А. Поповскому

(1998–2002)


Мюнхен, 20 июля 1998

Дорогой Марк, дорогая Лиля,

как я рад получить от Вас весточку. Несмотря на Ваши сетования, Марк, я продолжаю думать, что ещё есть порох в пороховницах и ещё Польска не сгинела; Ваше письмо, по крайней мере, - для меня доказательство того, что Вы ещё ого как поработаете в журналистике и литературе. Приехали молодые волки? ну и хрен с ними, ведь у них нет того опыта жизни и работы, которым Вы располагаете, нет груза памяти, которым Вы обременены. Вот почему я, рискуя Вам надоесть, возвращаюсь к мысли о мемуарах. Я полагаю, что вовсе не обязательно составлять полный свод пережитого, не обязательно даже придерживаться хронологического порядка и т.п.; Вы могли бы, например, написать (или продиктовать) превосходную серию очерков о людях, которых Вы знали, о временах, которые ушли, о Москве послевоенных лет, мало ли о чём. Да и архив мог бы помочь освежить полузабытое.

Бахнуло, пишете Вы, 76 лет. Удивительно: а ведь мне кажется, что я только на прошлой неделе поздравлял Вас с трёхчетвертьвековым юбилеем, было такое же лето, такая же изнурительная жара, и я сидел посреди разорённой ремонтом квартиры. Что ж, и мы, батюшка, не молодеем.

Живём мы без особенных перемен, разве что внук в Чикаго шагает в будущее чуть ли не в семимильных сапогах. На фотографиях он выглядит весьма солидно. Как никак стукнуло полтора года. Работают они там почём зря, недавно переселились в квартиру, приобретённую в кредит, и таким образом вернулись из пригорода в город. Рядом, за проволочной сеткой - квартал голытьбы.

Лора работает который уж год без отпуска, но боится потерять работу. Она сейчас основной, если не единственный, кормилец. Моя литература практически ничего не приносит, московские гонорары, тоже, должно быть, весьма скудные, получает мой брат, который сидит с престарелой и потерявшей рассудок матерью. Правда, я получил премию, но это случается не чаще солнечного затмения. К тому же надо было помочь детям. Мы было подумывали с Лорой о том, чтобы поехать туда осенью вместе, но, очевидно, не поедем.

Вы спрашиваете, что это была за премия. Она даётся, конечно, за книги на немецком языке, по-русски их не смогли бы прочесть, но это не значит, что я написал их по-немецки. Они все переведены одной и той же, кстати сказать, переводчицей; каждый раз я прочитываю перевод и обсуждаю с ней; в России это называлось, если не ошибаюсь, «авторизованный перевод».

Вы интересно написали о покойном Довлатове. Его необычайная слава в России началась несколько лет назад. Я думаю, что одно из важных достоинств этого писателя - и до некоторой степени условие успеха - то, что он хорошо знал границы своего дарования и не переступал их. Это примерно то же, что имел в виду Зощенко, когда писал о себе: «Я в большие писатели не лезу». Должен признаться, что я читал рассказы Довлатова, испытывая большое удовольствие от чтения. То, что Вы пишете о нём (одарённый мастер пасквиля), не противоречит сказанному. Впрочем, Вы его знали, а я никогда даже не видел.

Как Вы переносите жару в Нью-Йорке? Или куда-нибудь уехали. Не собираетесь ли посетить Старый Свет? Мы бы Вас угостили холодным пивом.

Что это за «Филадельфийские страницы», вот бы поглядеть.

Крепко обнимаем Вас.


Мюнхен, 12 авг.1998

Дорогие Лиля и Марк, хоть Вы и жалуетесь на тусклую жизнь в Вашем гибриде детского сада с домом престарелых, хоть «и скучно, и грустно», но можно Вам и позавидовать: всё-таки жизнь на лоне природы. Дело в том, что у нас, да и по всей Западной Европе, снова невероятная жара: каждый день вокруг 35 градусов, грозятся, что будет ещё жарче. Изредка, если есть возможность, мы ездим рано утром купаться на городское озеро, вчера я провёл почти целый день на Штарнбергском озере, вообще озёр, чистых и очень красивых, в Верхней Баварии, как Вы знаете, великое множество. Но Лора работает, а последнее время вынуждена даже оставаться на службе целую неделю и только один раз приезжает домой.

Время от времени наши края посещают московские столичные гости: например, приехала на виллу, принадлежащую культурному отделу магистрата, писательница Людмила Улицкая, с которой я прежде не был знаком. Она пользуется определённым успехом в России, отчасти и здесь, и рассматривается как соперница Петрушевской в той особой области, которая носит название дамской, или женской, литературы. В Гармиш (это недалеко от нас, у австрийской границы) на короткое время прибыл мой старый друг Бен Сарнов.

Мы всё-таки решили полететь в Америку, то есть в Чикаго, но лишь на две недели, и в Нью-Йорк, к сожалению, завернуть не сможем. Билеты заказаны на сентябрь. Задача - посидеть с внуком и дать короткую передышку родителям. Найти постоянную няньку, женщину, которая время от времени могла бы присматривать за малышом, как-то не получается. Делались попытки пригласить кого-нибудь из россиянок, но они, как считает Илюша, не годятся: требуют слишком высокую плату прежде, чем покажут себя на работе, да и работать как полагается тоже, повидимому, не очень-то жаждут. Ну, а если бы Вы собрались всё-таки в Новый Свет, наша обитель - думаю, что нет надобности это повторять, - к Вашим услугам. Выпьем пива, погуляем по городу, обменяемся мнениями о бренности жизни. А там, глядишь, Вы и напишете что-нибудь для американских соотечественников о проклинаемой всеми Германии.

Кстати, Вы совсем не пишете, Марк, продолжается ли Ваше сотрудничество с газетами - и с какими. Есть ли какие-нибудь новые проекты? Я сочиняю, как водится, разные сочинения, в последнее время накатал несколько рассказов, мой роман о деревне должен появиться в «Октябре» не то в этом месяце, не то в следующем. Книжка (тоже роман - знай наших!) выйдет по-немецки, вероятно, недели через две. Вы спрашиваете, за что мне дали премию. Но я сам не знаю. В грамоте, которую мне вручили, стоят общие слова: «за вклад в европейскую литературу» или что-то в этом роде.


Мюнхен, 29 авг.1998

Дорогие Марк и Лиля, трудно подумать, что каких-нибудь десять дней назад у нас стояла изнурительная жара. Прохладно, почти холодно, пасмурно, сегодня суббота, и на улице ни души. Кажется, что лето всё израсходовалось без остатка, а ведь всё ещё август, и деревья даже не начали желтеть. Так что если Вы пожалуете к нам осенью, погода будет, к сожалению, уже не столь приветливой. Правда, мы всё-таки в Баварии, за стеной Альп начинается европейский Юг, Италия, Средиземное море.

Я уже писал Вам, что мы собрались на две недели в Чикаго (в Нью-Йорк на этот раз заглянуть не удастся). Предполагаем вернуться в Мюнхен 22-23 сентября. Вскоре после этого мне предстоят ещё две коротких поездки, в бывшую ГДР и во Франкфурт на книжную ярмарку. Всё это закончится примерно 15 октября. Начиная с этого времени располагайте нами. Сообщите о Ваших планах, а главное, укажите точно, когда Вы прибудете, чтобы я или мы оба могли Вас встретить.

Думаю, что Ваши сомнения, Марк, насчёт того, надо ли продолжать обычную журнально-очерковую работу, рассеялись и вы уже впряглись в старую, но добротную телегу. Зная Ваше трудолюбие, я не могу себе представить Вас пенсионером, играющим в домино. О Юрии Безелянском я никогда не слышал, ведь с американской точки зрения мы тут обретаемся на краю света. Имя Льва Разгона мне, конечно, известно; в Германии оно звучало бы эффектней: Лео фон Разгон. Вы спрашиваете меня об Улицкой. Я познакомился впервые с ней и её творчеством только здесь. Она милый и дружелюбный человек. Познакомился и с её мужем художником, мне кажется, мы друг другу понравились. Её рассказы (более крупных вещей я не читал) свидетельствуют о несомненном даровании. Её мир - это обыкновенные, по большей части счастливо-несчастные, симпатичные и немного чудаковатые женщины, старухи, девочки. Вообще в её вещах много теплоты. Она умеет создать иллюзию живой жизни, реальных людей, погружённых в быт. Дальше этого она не идёт, каких-либо вторых смыслов в её прозе, как мне кажется, нет; её сильной стороной является понимание границ своего мира и своего таланта. Далеко не каждый писатель сознаёт, на что он способен и чего ему не следует касаться.

С удовольствием прислал бы Вам что-нибудь из своих писаний, но немецкие книжки, как я понимаю, Вам ни к чему, а журнал «Октябрь», где в последние годы печатались мои изделия - романы, рассказы и статьи, до меня доходит только в Баварской библиотеке. Ведь авторских экземпляров больше не существует, не говоря уже о доставке по почте. Слава Богу, хоть библиотека получает много журналов из России. Да ещё мой брат иногда присылает, но не сразу и в одном экземпляре. Перельман опубликовал в своём журнале один мой роман под названием «Далёкое зрелище лесов».

Дорогие, будьте здоровы. Ждём Вас в Старом Свете.


Мюнхен, 15 дек.1998

Дорогие Лиля и Марк,

пишу вам после значительного перерыва. Надеюсь, что боль после перенесённого Вами несчастья немного притупилась. У меня была неудачная полоса: разные хвори, не слишком серьёзные, преследовали меня одна следом за другой. Между тем приблизилось западное Рождество, а там и Новый год. Мы поздравляем Вас, следующий год должен быть лучше этого.

Живём мы в общем и целом по-старому. Лора работает; в феврале ей предстоит поездка на две недели в Чикаго, где надо будет сидеть безвылазно с малышом, так как Сузанне (наша невестка) должна будет поехать в другой город на курсы усовершенствования. О новостях из России Вы знаете; последнее, о чём я услышал, - постановление Думы водрузить на прежнее место Железного Феликса. Представляю себе, как будут счастливы эти крысы в огромном здании на Лубянке, когда снова увидят из окон дорогой их сердцу монумент в долгополой шинели.

Я занимался, кроме того что болел, всё это время обычным делом, - на что же мне ещё убивать время, - то есть сочинял разные сочинения: рассказы, статейки. Здешний ПЕН-клуб отвалил мне небольшую премию. «Октябрь» напечатал деревенский роман, о котором Вы, впрочем, знаете. Вскоре после того, как разразился финансовый кризис, я разговаривал с редактором по телефону, «пока держимся», сказал он. Банк заморозил редакционный счёт, зарплаты нет несколько месяцев и т.д. Вы писали мне, Марк, о размыкании связи между писателем и читателями: это истинная правда. Мне несколько раз и в разное время писали из Москвы о том, что сложилось впечатление, будто никто вообще ничего не читает. Хотя вымирание читателей - общее явление, в России оно, очевидно, ощущается острее, чем на Западе, где всё ещё существует какой-никакой литературный истеблишмент.

Дорогой Марк, не берите с меня пример, отпишите по возможности подробней, как Вы там. Что пишете, где печатаетесь? Что вообще новенького в столице мира? Нашему пророку исполнилось 80. Я видел интервью французского телевидения: он в прекрасной форме, жестикулирает, словоохотлив. Хотя в Германии отношение к Солженицыну все последние годы было довольно прохладным, юбилей не прошёл незамеченным: появились статьи в газетах, канцлер послал поздравление.


13 февр. 99, Мюнхен

Дорогие Марк, Лиля, каюсь, давно не писал Вам. Вот уже несколько месяцев тянется скверное время: повторяющийся радикулит, разные другие мелочи, а в конце прошлого месяца я подхватил грипп, от которого до сих пор ещё не отвязался. Кашель и сильная слабость. И, разумеется, отвращение к работе: ведь лень, не правда ли, всегда найдёт для себя приличный повод и оправдание. Как Вы там? Уверен, Марк, что Вы вернулись к трудовой деятельности.

Лора тоже болела, но, слава Богу, в более лёгкой форме. А сегодня она отправилась в Чикаго на две недели, чтобы сидеть с малышом на то время, пока Сузанне, наша сноха, должна будет провести в Вашингтоне на курсах. Я в не совсем хорошей форме, тем не менее и мне предстоит на следующей неделе небольшое пушествие, от которого я не могу отказаться: мне прислали путёвку в курортную клинику по поводу радикулита, где я должен буду провести три недели. Это недалеко отсюда, в Нижней Баварии, поблизости от Пассау, красивого старинного городка, где я однажды был. Касса согласилась взять на себя значительную часть расходов.

Во все эти недели я ничего не мог делать. Перельман написал мне о том, что «Время и мы», теперь уже второй по старшинству русский литературный журнал за рубежом, перебирается в Москву и главным редактором будет критик Лев Анненский. Причины переезда финансовые. Боюсь, как бы это не означало начало конца. Моё сотрудничество с этим журналом не всегда было вполне безоблачным, порой прерывалось на годы, и всё же я теперь вспоминаю, что был одним из самых старых его авторов, ещё с той поры, когда он возник в Израиле, а мы жили в России. Журнал «Октябрь» почтил меня годовой премией за роман «Далёкое зрелище лесов», весьма неожиданная новость. Премия, разумеется, совсем небольшая, но моему брату в Москве пригодится. У меня имеется только один экземпляр номера, где это изделие было напечатано, но мне было бы приятно, если бы Вы нашли возможность заглянуть в него; роман этот, в отличие от некоторых других сочинений Вашего слуги, читается довольно легко; во всяком случае, серьёзным произведением его нельзя считать.

Сегодня суббота, за окнами небывало снежная зима. Вы в Нью-Йорке небось уже забыли, что такое снег. Напишите, Марк, что Вы сейчас делаете, что публикуете. Не собираетесь ли часом в Европу. Мы с Лорой крепко обнимаем Вас и Лилю.


Мюнхен, 14 апр.1999

Дорогие Марк и Лиля! Весна приблизилась, а с нею, может быть, и некоторая нормализация Вашей жизни. Депрессия... о, да. Но как это не похоже на Вас, Марк. Наша жизнь, после того как Лора вернулась из Чикаго, а я закончил своё пребывание в санатории, тоже приняла прежний характер: Лора работает по-прежнему, я изредка езжу с чтениями, остальное время торчу дома. Погода пасмурная, сегодня воскресенье, тишина.

Касса, оплатившая хоть и не полную стоимость пребывания в санатории и разного рода процедур (всё это очень дорогие вещи), но, можно сказать, львиную долю расходов, - это не что иное, как больничная касса, членом которой я имею честь состоять. Правда, не частная, где взносы весьма высокие, а полугосударственная, которая берёт под опеку людей всех состояний. В Германии, как Вы знаете, страхование на случай болезни, как и некоторые другие виды страхования, является обязательным; если же, как в моём случае, человек получает мизерную пенсию, то касса берёт на себя и половину взносов.

Существование моё довольно монотонно, во время болезней я мало что мог делать, потом снова взялся за перо, как выражались когда-то, нацарапал - опять же устарелое выражение, царапает компьютер - несколько рассказов и небольших статеек для журнала «Искусство кино», откуда мне звонили. К кино эти упражнения, впрочем, имеют весьма отдалённое отношение. Изредка кое-что печатает «Октябрь». Раньше я писал рассказы или романы, в которых почти всегда действие происходило в России. Теперь - неизвестно где, страна остаётся неназванной. Означает ли это, что я окончательно провалился в расщелину меж двух стульев? Сохраняете ли Вы внутреннюю связь с отечеством?

Н-да; вот такие дела. Что ещё? Я по-прежнему слушаю музыку, иногда мы с Лорой выбираемся в оперу. Россия скрипит зубами по поводу событий в Югославии, время от времени погромыхивает заржавленным, но отнюдь не игрушечным оружием.


Мюнхен, 2 июля 99

Дорогой Марк, дорогая Лиля! Давненько не брал я в руки шашек - давно ничего не получал от Вас. Удивительно слышать от Вас, Марк, что Вы сидите без работы, никуда не ездите, не печатаетесь. Ведь это так на Вас не похоже. Я всегда ставил Вашу трудоспособность и трудолюбие в пример себе и другим. Однако «депрессуха» (как выражается Юз) бывает у каждого пишущего, и я уверен, что Вы эту полосу преодолеете. Меня, кстати, весьма заинтересовало то, что Вы пишете о своём дневнике. Как бы Вы сами ни относились к нему, это теперь уже исторический документ. Когда-то подростком и в ранней юности я вёл дневник - и как жаль сейчас, что он погиб. Я сам его уничтожил, после того как был арестован один мой приятель, дело было в конце сороковых годов, целая вечность прошла с тех пор.

Но одно дело - полудетские записи, а другое Ваш дневник, - это ещё и хроника времени, встречи с любопытными людьми, с «деятелями», впечатления советской литературной и окололитературной жизни и т.д. Несколько времени назад я поместил в «Октябре» статью под названием «Дневник сочинителя», о дневниковом наследии писателей, - меня занимал вопрос о соотношении художественного творчества и диаристики. Ваш дневник, возможно, несколько другой жанр, но он от этого не менее интересен. Словом, Вы чувствуете, к чему я клоню: нужно подумать о том, чтобы подготовить дневник - или выдержки из дневника - к печати. (В Москве или Петербурге, мне кажется, любой литературный журнал проявил бы к ним активный интерес - тем более, что мемуарно-дневниковые публикации разного рода вошли в моду). Кстати, множество писателей, самых разных, публиковали при жизни свои записи; были и такие, для которых дневник мало-помалу становился главным литературным жанром и даже главным делом жизни. Послушайте меня - я говорю совершенно серьёзно.

У нас после целого месяца дождей и прохлад наступила жара. Конечно, это не то, что тяжкая жара нью-йоркского лета. Но я и от этого зноя страдаю. Вы упомянули о Мексике, да ведь там, наверное, можно просто изжариться живьём. А потом туземцы Вас съедят, с горчицей, с перчиком.

Изредка мы с Лорой ездим купаться на одно городское озеро. Минувшие полгода были не очень удачными, я хворал то тем, то этим. В целом же особых перемен не произошло. Наш внук в Чикаго растёт понемножу и даже довольно быстро – примерно с той же скоростью, с какой стареем мы с Вами. Перспективы на получение заветной Зелёной карты у Ильи и Сузанне довольно неопределённые; если ничего не получится, им придётся, по крайней мере на год, возвращаться в Германию. Вот уж никогда не думал, что американская бюрократия так сложна и малопредсказуема. Из России я, как и прежде, получаю письма. Но ехать туда как-то нет ни сил, ни охоты. Кое-что напечатал там - всё в том же «Октябре», в «Искусстве кино».

Надеюсь всё-таки, дорогой Марк, что Вы воспрянете духом. Сердечно обнимаем Вас и Лилю.

Мюнхен, 18.VIII.99

Дорогие, я задержался с ответом – виною моя расхлябанность. Лето закатывается; между прочим, у нас тут было полное солнечное затмение, которое я наблюдал во всей его полноте, несмотря на перемежающуюся облачность. Теперь будем ждать следующего, через 86 лет. Лето, говорю я, кончается, а с ним, надеюсь, пройдёт и Ваша депрессия, Марк. Впрочем, Вы оба, наверное, уже в отпуске (только сейчас об этом вспомнил), так что этому письму придётся дожидаться Вас в ящике. Кстати, я так и не знаю - не видел, есть ли в Штатах квартирные почтовые ящики. Так или иначе будем рады получить от Вас отчёт об экзотических местах, где Вы побывали.

Я недостаточно осведомлён о жизни вновь прибывающих из России к нам сюда, знаком с немногими, но легко заметить, как изменился облик и «спектр» российской эмиграции в Германии. Подавляющая масса новоприбывших, именно масса, потому что Германия распахнула ворота перед евреями из бывшего СССР, - люди полукультурные и сугубо провинциальные, есть и некоторое количество интеллигентов. О тех, кого я знаю, я ничего не могу сказать плохого, но до некоторой степени повторяется то, что с чем столкнулись когда-то мы: отсутствие общего языка между двумя волнами эмигрантов. И так же, как Третья волна изменила содержание самого слова «эмиграция», по крайней мере, в глазах тех, кто поселился здесь до нас, - нынешние экспатрианты едва ли могут быть названы эмигрантами в том смысле, какой привыкли вкладывать в это слово мы. Переменился и вкус слова «еврей», нецензурного в Советском Союзе, наподобие матерных слов; наступили удивительные времена - быть евреем стало выгодно. Поэтому в России можно сейчас купить паспорт с вожделенным пятым пунктом. «Читайте, завидуйте...».

Появились и новые писатели – правда, по большей части неизвестные. Соответственно и ими никто не интересуется, не то что когда-то Максимовым, Зиновьевым и другими светилами, ныне закатившимися безвозвратно. (Зиновьев, правда, взошёл в Москве, куда он окончательно переселился). Появились журналы; например, мне прислали недавно выходящий во Франкфурте ежемесячник «Литературный европеец». Выходит множество газет и газетёнок, большей частью эфемерных. Словом, это новый и, пожалуй, чужой нам мир.

Мои собственные успехи невелики, пытаюсь что-то писать; «Октябрь» в октябре грозился напечатать один мой текст, род литературной автобиграфии, которая, собственно говоря, для печати не предназначалась. Что с Вашим дневником, вняли ли Вы моим призывам? В двадцатых числах сентября мы с Лорой собираемся в отпуск на Майорку. Вот и все новости. Обнимаем Вас, дорогие Марк и Лиля.


Мюнхен, 13 окт.1999

Дорогие Марк и Лиля! Мы тоже побывали в отпуске, которого ждали много лет, но отпуск не удался, болели гриппом. Ездили мы, точнее, летали, на остров Мальорку в Балеарском архипелаге, место, которое с некоторых пор стало чрезвычайно популярным в Германии и фактически оккупировано немцами, - род экономической колонии. Кроме немцев и местных жителей, там можно встретить англичан, а однажды я слышал русскую речь. Вернувшись, нашли, что лорина пациентка жива, так что жизнь в целом продолжается по-старому. Сам я, правда, как-то не чувствую себя «в форме», и физически, и морально, роман мой почти не подвигается, что-то пишу, но очень плохо. Перельман, который ныне отмечает четвертьвековой юбилей своего журнала, просил меня, по старой памяти, прислать ему что-нибудь, так что я снова стал его автором и жду обещанного гонорара, как рыбарь ждёт на берегу моря, что там попадётся в сети. В Москве журнал «Октябрь» должен был тиснуть кое-что в октябре, но, как Вы знаете, обычай присылать сочинителю авторские экземпляры в нашем отечестве давно вывелся. На Франкфуртскую книжную ярмарку я в этом году не поехал.

Как Вы? Что поделываете, Марк, в смысле литературно-журнальном? Последний раз Вы сообщили много интересного. Что же касается тем и материалов для дальнейшей работы, то не кажется ли Вам, что пора начать пристальней присматриваться к новой поросли российской еврейской и полуеврейской эмиграции, – я имею в виду прибывших за последние годы. Согласен с Вами, что это люди, чаще всего и во многом чуждые нам, что, однако, не делает эту Четвёртую (условно говоря) волну менее интересным явлением и с социологической, и с культурной точки зрения. Я подумал также о том, что Вы могли бы написать что-нибудь на эту тему - хотя бы потому, что много лет занимались людьми и проблемами эмиграции, так что Вам, как говорится, и карты в руки, - для российских журналов, где она, эта тема, вообще не присутствует.

Обнимаем Вас, дорогие, пишите.


Мюнхен, 1 дек.99

Дорогие Марк и Лиля,

итак, – первый день последнего месяца. Думали ли мы, что доживём до такого рубежа. В наших местах началось Предрождество. Посему, не мешкая (да и кто его знает, справится ли почта с обилием праздничных писем), шлём Вам наши самые тёплые пожелания и поздравления с тремя нулями: с Новым годом, новым столетием и новым тысячелетием.

Я не знал, что Вы, Марк, ещё и поэт. Настройте, пожалуйста, если можете, Вашу лиру на мажорный по возможности лад. И, кстати, нельзя ли почитать?

Я пользуюсь иногда электронной почтой, но мысль о том, чтобы употребить, по примеру американско-русской пишущей братии, Интернет для укрепления своей славы, меня как-то не соблазняет. Там уже накопилось столько барахла. И кто это вообще будет читать? Гришу Свирского я знаю очень давно, с университетских времён. Мы с ним учились на одном курсе: он на русском отделении, я на классическом. Он уже тогда был писателем, автором книги фронтовых очерков «Заповедь дружбы» (кажется, так) и романа «На взлёте», который позднее был опубликован под названием «Здравствуй, университет!». Последние годы я, к сожалению, потерял с Гришей связь; слышу только время от времени о его успехах на бывшей родине.

Ваш проект обозреть и проанализировать (в какой-либо форме: мемуары, отрывочные заметки?) свой жизненный и литературный путь - очень хорош. Это то, к чему я Вас призывал. Собственно, Вы обязаны это сделать. Помимо всего прочего, это как-то подтягивает самого себя. Продолжаете ли Вы начатое?

Когда-то давно я попробовал написать нечто вроде литературной автобиографии. Она называется «Понедельник роз». Её теперь взяли и напечатали (в октябрьском «Октябре»). Последнее время я занимался работой совсем другого рода: написал довольно большую статью о заговоре 20 июля; помните ли Вы, что это такое было? Написал или, вернее, закончил один плохонький роман, на который как-то неприятно смотреть (он покоится в куче бумаг). А вообще мы живём всё той же жизнью, Лора работает. Наш внук в Чикаго недавно с громом отпраздновал своё трёхлетие.

Не хандрите, дорогие. Ещё раз поздравляем с наступающим, обнимаем.


Мюнхен, 10 янв. 2000

Дорогие Марк и Лиля! Итак, мы с Вами уже в новом столетии и тысячелетии, удалось-таки перевалить через этот рубеж. Что ни говорите, а власть чисел, магическая власть, - велика и необорима. Хотя всё вроде бы осталось на своих местиах, всё по-старому: погода, пейзаж и мы сами. Сердечное спасибо за рождественско-новогодние поздравления. Мы с Лорой отметили праздники довольно скромно, были в опере, в концертах, - по немецкой традиции в Рождество исполняется Рождественская оратория Баха, в Новый год 5-я симфония Бетховена, - а заветную дату встречали в гостях, где, между прочим, передавался по русскому телевидению (я его, собственно, никогда не вижу) новогодний гала-концерт с участием новых и старых звёзд. К сожалению, концерт не произвёл на меня должного впечатления. Да и вообще всё, что достигает наших ушей из отечества, не вызывает восторга...

Продолжаете ли Вы, Марк, работу над биографическим трудом? Пожалуйста, держите меня в курсе дела, мне это очень интересно. Что вообще поделываете? К Вашей надежде повидаться - по ту или по эту сторону океана - мы с Лорой присоединяемся с великой охотой. Будьте здоровы, пишите подробней о новостях в Америке, о всех Ваших делах.


Мюнхен, 9 марта 2000

Дорогой Марк, дорогая Лиля,

пять минут назад получил Ваше письмо, Марк, и ещё не успел прочесть его Лоре. Письмо меня очень огорчило. Должен признаться, что это состояние пустоты, внутренней исчерпанности, чувство, что больше не способен думать, нет сил и охоты садиться за стол, и т.п. – мне знакомо. Иной раз думаешь: всё, ханá; остаётся только лежать на диване. Тем не менее я убеждён, что состояние это обратимо. Проходит некоторое время, незаметно вода накапливается в колодце, из которого, казалось бы, всё уже выгребли. И я не могу поверить, что Вы не вернётесь к привычной работе: всё это совершенно не вяжется с Вашим характером, насколько я могу о нём судить, с Вашим трудолюбием, а главное с тем, что Вы ещё можете и должны сказать. Проект самоотчёта, автобиографии, анализа прошлого - как бы это ни называлось и во что бы ни вылилось - нужно во что бы то ни стало осуществить. Должен также сказать, что мне иной раз помогает музыка и чтение. При этом можно прочесть какую-нибудь совершенную ерунду, и она вдруг возбудит мысли, воспоминания, какие-то неожиданные ассоциации, словом, всё, что предшествует потребности писать. Видите, какое я Вам назидание прочитал.

Мне последнее время пришлось возиться с моими венами на ноге, разными мелкими неприятностями, из-за которых пришлось таскаться по врачам. Может быть, мне придётся оперировать ногу, но в любом случае решение будет принято уже после нашего предполагаемого путешествия в Чикаго. Наша сноха Сузанне должна отправиться на две недели в Германию, а мы - в обратном направлении, чтобы пасти внука в её отсутствие. Хотелось бы, конечно, повидать и Вас, но это невозможно. Вообще сидя здесь, в маленькой Европе, забываешь о том, что Соединённые Штаты - страна огромных расстояний.

Занимался я всё это время книгой, которую мы затеяли с Джоном Глэдом (Вы, вероятно, с ним знакомы), - нечто вроде собрания бесед о литературе и эмиграции по электронной почте. Как Вы знаете, сообщение через океан по e-mail приходит к адресату в считанные мгновения. Вот до какой фантастики мы дожили. «Октябрь» поместил мою литературную автобиографию - в некотором смысле я пошёл по Вашим стопам. А так в общем-то особенных новостей нет. Известия из России неутешительны, у власти оказался человек, сделавший карьеру в славных рядах КГБ. Можно не сомневаться, что он будет избран президентом. «Избран» - выражение в данном случае достаточно условное.

Дорогой Марк, не хандрите. Попомните мои слова - «депрессуха» (как выражается Юз) пройдёт. Мы сердечно обнимаем вас обоих.


Мюнхен, 2 мая 2000

Дорогие Марк и Лиля, мы вернулись вот уже почти две недели тому назад, после нашего приезда пришло от Вас письмо. Я не успел на него ответить, как пришло ещё одно. Вы пишете о моём рассказе «Праматерь». Я даже забыл о том, что он был впервые напечатан у Перельмана, номера с рассказом у меня нет, а может быть, кто-то его взял. Ваша похвала для меня чрезвычайно лестна. Мне даже неудобно стало. Я очень благодарен Вам обоим. Вы знаете, что я не избалован комплиментами, да и не всегда уверен в безусловных достоинствах моей прозы. Если же она в самом деле хотя бы чуточку повысила Ваше настроение - лучшей похвалы мне не нужно. Этот рассказ, - я написал его позапрошлым летом или чуть позже, - можно назвать автобиографическим в том смысле, что кулисами для него послужили воспоминания о довоенном детстве. Наш дом в Большом Козловском переулке у Красных Ворот и неподалёку от Чистых прудов, двор, жильцы коммунальных квартир, игры, собирание марок - вероятно, и в Вашем детстве было что-то похожее. В нашем дворе жил мальчик, мой сверстник, отец которого был чекистом, ходил в длиннополой шинели и был окружён таинственно-мрачным ореолом. Позже эта семья переехала в какой-то другой, привилегированный дом, о сыне, которого звали Юра Зеленков, в самом деле довольно неприятном подростке, мне рассказывали потом, что он пошёл по стопам отца и стал чуть ли не генералом. Всё остальное в рассказе, то есть сюжет, придумано. Как-то раз один мой приятель-немец, отставной профессор, известный в Германии публицист, упомянул о нашумевшем случае в каком-то затхлом американском городке: учительница, мать семейства, вступила в связь с несовершеннолетним учеником и родила от него ребёнка. С ней жестоко расправились, лишив её не только работы, но и семьи. Других подробностей я не знаю. Эта история почему-то произвела на меня большое впечатление, я усмотрел в ней не сенсацию, а трагедию.

Вообще же могу сказать, что меня всегда интересовали люди, живущие, так сказать, на обочине общественной жизни: дети, подростки, старики. Люди, не столь порабощённые, как взрослые, социальной рутиной, однообразием занятий, заботами повседневности, ещё не успевшие стать рабочими лошадьми либо уже списанные за негодностью. Как Вы помните, литературные критики в Советском Союзе называли эти сюжеты – а также всё, что касалось личной, интимной жизни человека, – замечательным словечком: мелкотемье.

Ну вот; то, что мы не удосужились позвонить Вам из Америки, конечно, свинство. Наша поездка была, правда, весьма бурной. Сначала мы приехали в Чикаго, потом, вместе с Илюшей и внуком, отправились самолётом в Сан-Франциско: изумительный город. Оттуда, пробыв там два-три дня, – в машине за триста километров в гигантский Йосимитский национальный парк, там тоже провели, среди разных чудес и красот, два дня. Потом назад в Сан-Франциско, а на другой день в Чикаго. Всё это прекрасно организовал наш сын. А там и кончились две недели отпуска.

Дорогие, ещё раз спасибо. Пишите и не хандрите. Стихи «Старик Альцхаймер...» мне очень понравились. Сердечно обнимаем, Ваши Г. и Л.


Мюнхен, 12 июня 00

Дорогие Марк и Лиля, я проваландался с ответом довольно долго. У Вас, наверное, уже наступила настоящая ньюйоркская жара. Собираетесь ли Вы всё-таки куда-нибудь податься? Вопреки Вашим собственным оценкам, Марк, то, что пишете Вы о своём архиве, чрезвычайно интересно. Десятки книг, тысяча с лишним публикаций - это, как говорили когда-то в высшем свете, не хрен собачий. И, заметьте, с годами ценность этого наследия может возрасти значительней, чем Вам теперь кажется. Ибо «нам не дано предугадать...». Но уже сейчас можно было бы составить, например, сборник - летопись эмиграции Третьей волны, выбрав из массы написанного, скажем, несколько десятков наиболее характерных очерков. Снабдить их соответствующим предисловием и т.п. Почему бы Вам этим не заняться? Другой проект, который, по-моему, так и напрашивается, - написать воспоминания об интересных людях, тех самых знаменитостях, чьи письма, надеюсь, Вы не выкинули и с которыми Вы встречались в России и в Америке; а ведь их, должно быть, было немало. А может быть, чем чёрт не шутит, мы доживём и до томика стихотворений?

Я собираюсь поехать на три дня в Баденвейлер, курортный городок в Шварцвальде, где, если Вы помните, умер Чехов. Русское сборище с оплаченным проездом, ночёвками и небольшим гонораром за чтение. В августе, если будем здоровы, двинем, может быть, на Всемирную выставку в Ганновер. Этим, собственно, все планы на лето и ограничиваются. Лора работает в прежнем качестве. Время от времени мы ездим купаться на городское озеро Ферингазее, в 6-8 минутах езды от нашего дома. Здесь, то есть, дома, я сижу почти всё время. Сегодня в наших краях последний день Троицы, на улицах тишина.

«Октябрь», где меня всё ещё терпят, напечатал в апреле мой очерк об Отто Вейнингере, молодом человеке, который застрелился 23 лет, некогда знаменитом авторе книги «Пол и характер». В июльском номере обещали - хотя обещания редакторов стоят немногим больше, чем обещание женщины, - поместить довольно обширный этюд, который я испёк в прошлом году, о заговоре и покушении на Гитлера 20 июля. Тема эта меня давно занимала. Не знаю, кого сейчас в России может заинтересовать эта история, но о ней всё-таки знают в нашем отечестве очень мало. Сочинял ещё разные мелочи. Около года мы с Джоном Глэдом (не писал ли я Вам уже об этом?) потратили на беседы - с помощью электронной почты - об эмигрантской литературе, рассчитывая на грант, который позволил бы сделать из этого книжку. Джон написал шикарную заявку. Увы, грант накрылся медным тазом.


Мюнхен, 17 июля 00

Дорогие Марк и Лиля,

наше лето превратилось в какую-то пародию на осень: каждый день дождь, прохладные дни, холодные ночи. Лучше всё же, чем африканская жара, которая нас тоже время от времени навещает. Ваше письмецо от 26 июля я получил уже, наверное, больше двух недель тому назад. Я совершил поездку в Баденвейлер, курортный городок на крайнем юго-западе, в земле Баден-Вюртемберг. Других новостей нет, пытаюсь писать, или, как выражались знаменитые писатели в нашем бывшем отечестве, «работать»; слово, которое меня всегда немного смущало. Я был усердным читателем «Литературной газеты». Там можно было прочесть, лет тридцать назад, такое, например, высказывание: «Этим летом я побывал на моей родной Вологодчине. Где мне всегда хорошо работается». Имелась в виду, очевидно, попойка с заскорузлыми земляками. Или: «В раздумьях о родном крае...» И фотография: сивоусый, бородатый писатель в какой-нибудь там импортной водолазке на фоне бескрайних, заросших сорняками колхозных полей.

Так вот, как-то плохо работается.

Сочинил я несколько рассказиков и статей; закончили обработку книжки, составленной из бесед, моих с Дж. Глэдом, об эмигрантской литературе и жизни. Про книжку эту я, кажется, Вам писал. Не ведаю, кто её захочет печатать. «Октябрь» в последнем номере поместил мой этюд под названием «Десять праведников в Содоме», об антигитлеровском заговоре 20 июля, а в мае (кажется) статейку на увлекательную тему о советской литературе. Дела давно минувших дней... Посылаю Вам её для развлечения.

Существует такое понятие, как кризис. Он бывает у всех, независимо от возраста. Но не хочется думать что он у Вас затянется до бесконечности,– в конце концов, невозможно долго ничего не делать, а для Вас, Марк, такое состояние просто противоестественно. Впрочем, Вы пишете о книге очерков об интересных людях. Вероятно, она уже вышла. Был бы очень и очень признателен, если бы Вы как-нибудь исхитрились презентовать нам с Лорой экземплярчик.

Из России (я имею в виду редакции), разумеется, никто никогда ничего не присылает и не уведомляет автора о публикациях. Мне номера журнала «Октябрь» изредка присылает по почте мой брат Толя, который их покупает в редакции. Российская почта кое-как функционирует, но при этом живёт как бы в двойной географии: расстояние туда в несколько раз короче, нежели в обратном направлении. Поэтому письма ко мне могут дойти за две недели, а мои письма – за полтора или два месяца. Дорогие, крепко Вас обнимаем, держитесь и крепитесь.


31 июля 00

Ваше письмо, дорогие Марк и Лиля, дошло быстро, я тоже, как видите, отвечаю Вам без промедления. Вы, очевидно, уже дышите во-всю здоровым лесным (сосновым или, может быть, эвкалиптовым? – в Америке всё бывает) воздухом. Мы с Лорой прочитали вслух письмо, после чего я с чувством продекламировал стихи, имевшие большой успех. Стал припоминать, ведь, чёрт возьми, я должен был помнить замечательную, волнующую песню «Огней так много золотых на улицах Саратова». И дальше там: «Его я видеть не должна...» Представьте себе, вспомнил и мелодию, и – хоть и не весь – текст. Должен сказать, что Вы, Марк, очень недурно владеете стихотворной техникой.

Ну-с, особенно нового ничего у нас нет, в начале октября мы ждём нашу сноху Сузанне с малышом. Разрешение на пребывание и работу в Соединённых Штатах у неё истекает, она должна покинуть страну, в ожидании, когда Илья получит Green card. У него срок пребывания ещё не кончился. Но приедет она не к нам, а в Майнц, где подыскала себе работу. А мальчик, которого зовут Яша, будет в детском саду или у нас. Ему четвёртый год. Он говорит с родителями по-немецки, а на дворе по-английски.

Вы вспомнили Александра Поповского, я тоже помню это имя, довольно известное. Во времена моего медицинского студенчества мне однажды попалась его книга очерков о пионерах павловского учения в медицине, это была модная тема. Не помню, как эта книжка называлась, и забыл начисто, как звали тогдашнего генерала в этой области, творца абсурдной теории кортико-висцеральной патологии. (В каждой науке и каждой области, как Вы помните, был свой генерал или маршал). Но я не знал, что А. Поповский был ещё и романистом.

Заранее благодарю Вас за книгу (последнюю или не последнюю, это мы ещё посмотрим), надеюсь, она придёт скоро. Так как Вы просили меня прислать Вам что-нибудь ещё из моих опусов, посылаю Вам одну статейку, правда, не новую. А Вы пришлите что-нибудь из творений Вашей музы.

Дорогие, сердечно обнимаем Вас, пишите.


Мюнхен, 13 авг. 2000

Дорогой Марк, дорогая Лиля, книга «Мы – там и здесь» пришла, с надписью, которая нас очень тронула. Спасибо. В тот же вечер я уселся её читать. Сразу узнал одного из Ваших собеседников, Арона Каценелленбогена: как Вы помните, он когда-то успешно печатался в нашем бывшем журнале. (Фамилия, не такая уж редкая, звучит для немецкого уха несколько комично: «Кошачий локоть»). Книга очень хорошо издана, прекрасная печать. Читать очень интересно; многое здесь вообще никогда не обсуждалось в литературе нашей эмиграции. Очень хорошо, что Вы посвятили особый раздел женщинам. В общем, повторю уже сказанное: хотя книга построена как некое подведение итогов, я не могу поверить, что это Ваш последний печатный труд.

Прошлый раз, это было всего две недели назад, я писал Вам по Вашему загородному адресу, который Вы мне дали; очевидно, Вы уже скоро возвращаетесь в Нью-Йорк. А вот я после некоторых колебаний решил посетить Москву, теперь уже действительно в последний раз. Повидаюсь там с моим братом, со старыми друзьями, загляну в редакцию «Октября». Если, конечно, получится, потому что оформление документов дело нелёгкое: нужно, чтобы в Москве выхлопотали приглашение и притом не где-нибудь, а в Министерстве иностранных дел, в Мюнхене надо несколько раз выстоять длинную очередь в очень плохо работающем консульстве, объясняться через чёрное стекло, платить отдельно и за приглашение, и за визу. Откровенно говоря, мне и хочется ехать – и не хочется. Если все документы удастся оформить, я намерен пробыть там дней двенадцать, начиная со второй декады сентября.


Мюнхен, 19 окт. 2000

Дорогие друзья, Марк и Лиля!

Давно нет от Вас вестей, да и я писал Вам последний раз уже довольно давно. Сначала ездил в Москву, потом – ожидание гостей из Чикаго и, наконец, сами гости: наша сноха с внуком Яшей.

В Москве я пробыл, как и было намечено, две недели, снимал там квартиру. Дни прошли в суете, в беспрестанных поездках по городу, который стал ещё менее гостеприимен. Ощущение всеобшего одичания. Вместе с тем продолжается большое строительство, попытки упорядочить невыносимые транспортные нагрузки. К этому надо добавить хулиганское вождение машин, ставшее нормой. В общем, что говорить, – город не для жизни, город, где обыкновенный человек может существовать только в каких-то щелях. Одно из новых и довольно сильных впечатлений – некрополь уголовных бонз на Востряковском кладбище, на особой и охраняемой территории. Невероятно дорогие, пышные и вульгарные памятники новым хозяевам жизни, убитым, судя по всему (люди всё молодые), другими хозяевами. На мраморных плитах высечены портреты бандитов, иногда во весь рост, стихи во вкусе этой среды или иконы. И когда я видел такую икону, перед которой кто-то кладёт поклоны, и вспоминал другую достопримечательность – храм Христа Спасителя на Волхонке, отделанный с такой же вызывающей роскошью и дороговизной, – мне казалось, что это концы одной цепи.

Был я также в нескольких редакциях, в «Октябре», в «Знамени», а также в издательстве «Вагриус», где собираются издать сборник сочинений Вашего слуги. Но редакторша подвергла эти сочинения правке, от которой я едва не прослезился. Обещала, правда, похерить свои исправления, но сдержит ли слово, неизвестно.

После Москвы я вернулся к своим занятиям, которые, правда, сейчас пошли кувырком оттого, что в доме малыш. Ему почти четыре года, и с ним не соскучишься.


Мюнхен, 30 ноября 2000

Завтра начинается последний месяц года, дорогие Марк и Лиля. А я ещё не успел привыкнуть к числу 2000. Что это творится? Дни текут сквозь пальцы. В Мюнхене началась тихая предрождествеская лихорадка. Мы с Лорой лакомимся миндальным штолленом, так называется традиционный саксонский святочный кекс. Ему около трёхсот лет, но он свеж и юн, как Ганимед. Приедете как-нибудь – попробуете. Снова вижу, что письмецо Ваше (октябрьское) залежалось на столе в ожидании ответа. Лень-матушка одолела; вдобавок мне снова пришлось путешествовать. Сначала я ездил в Рурскую область, в разные города, где, впрочем, уже не раз бывал. Потом во Франкфурт, в университет Гёте, и на дачу к друзьям в Рейнгау, это такая виноградная область в среднем течении Рейна, красивые, романтические места. Наша на этот раз необычайно затянувшаяся, солнечная осень, кажется, дотягивает последние дни. Но снега нет и в помине. Московские впечатления тают в дымке, как остров, от которого уплываешь всё дальше. Вы спрашиваете, Марк, чем кончились препирательства с «Вагриусом». Ничем, собственно; я уехал, несколько времени спустя Лена Шубина (редакторша) позвонила и сказала, что сдаёт книжку – очевидно, в печать. Сказала мне, что ликвидировала свои исправления. Но меня там нет, проверить невозможно. Насчёт того, чтобы послать в Москву книгу «Мы здесь и там» – идея, право, не так уж плоха. Может, и в «Вагриус», а если не туда, то в какое-нибудь другое издательство. У Вас, Марк, есть имя. Не мне Вам говорить, что это немаловажный козырь.

Наш прославленный внук с помпой отметил своё четырёхлетие. Он навещает нас время от времени; Сузанне, его мать, сняла квартиру в Майнце, работает и очень недовольна Германией, Илья, наш сын, недавно к ним приезжал, устраивал жильё, привёз с собой какой-то чудодейственный порошок, с помощью которого уничтожил жуткую вонь, оставшуюся после прежнего жильца – старого холостяка, и пропитавшую не только мебель, стены, пол, потолок, кресло в сортире и прочее, но, кажется, и железобетонные перекрытия. Теперь нашим детям так и придётся pendeln – немецкое слово означает качание маятника и поездки туда-сюда. Так как в Америке (по слухам) говорят по-английски, а в семье – по-немецки, то Яша (внук) изъясняется на обоих языках. С русским же дело обстоит плачевно. Нужно сказать, что у Яши богатая интернациональная коллекция бабушек и дедов: две бабки – одна русская, другая немка, два немецких дедули, родной и неродной, и, наконец, ещё один, иудейский дед, то бишь я. У меня, когда я был ребёнком, вообще не было ни дедушки, ни бабушки.

Дорогие, не хворайте. Что нового в Новом Свете?


Мюнхен, 12 дек.2000

Дорогой Марк, дорогая Лиля, на этот раз отписываю Вам без промедления – сегодня пришло Ваше письмо. Я был знаком с дамой по имени Лариса Шенкер, она пригласила нас с Лорой от имени своего общества в Америку, это было давно. Если не ошибаюсь, моя статейка о жизни Тютчева в Мюнхене была напечатана в её журнале «Слово». Познакомился я и с художником Шенкером (если это тот же самый художник). Он подарил мне понравившуюся мне картинку – иллюстрацию к повести «Час короля». Вы просите меня дать консультацию о Вашем портрете. Я, конечно, не смог бы этого сделать. Могу только сказать о своём впечатлении. Впечатление – как бы это выразиться? Портрет как портрет. Всё на месте. О портретах обычно говорят: похож или не похож. Больше всего похожи брови. Мина, то есть выражение лица, хотя и суровая, однако – согласен – не совсем Ваша, но нужно иметь в виду, что портреты пишутся в общем-то не для родственников и друзей портретируемого: те всегда ищут сходства с оригиналом и больше ничего.

Я сижу дома. В феврале должен буду поехать в Пфальц, а потом на собрание ПЕН-клуба в один замок-виллу под Бонном. Вы спрашиваете, за каким лешим я то и дело таскаюсь по городам и весям. Обыкновенно это приглашения читать и выступлять: чаще всего в Федеративной республике, реже в Австрии, ещё реже в Швейцарии. Оплачивается дорога и гостиница, платят гонорар – когда больше, когда меньше. Конечно, это удобный повод познакомиться со страной; за эти годы я буквально изъездил Германию вдоль и поперёк.

Другой Ваш вопрос – о «Вагриусе». Конечно, Марк, Вы можете обратиться к Елене Шубиной, можете сослаться на меня, хотя у меня нет уверенности, что эта ссылка поможет делу. Но повредить тоже не повредит. Вот на всякий случай телефоны издательства (их несколько, одни могут быть заняты, другой какой-нибудь свободен; звонить надо не с утра по московскому времени: как и в редакциях, народ собирается на работу к полудню): сначала код Москвы 007095, потом 785 09 61 или 62, 63 и т.д. до 65. Факс 785 09 69.

Что это за «Русская улица», которую Вы теперь опекаете? Расскажите подробней. Поздравляю Вас с литературными успехами сына. У Чехова есть рассказ о даме, которая приходит к известному литератору читать свою пьесу. Но я не смеюсь: ведь писатель часто сам напоминает Иова. Приходится ли Вам общаться, очно или заочно, с Перельманзоном? «Время и мы» – теперь самый старый (не считая «Нового») русский эмигрантский журнал. Кстати, с этим «Новым журналом» я ввязался как-то незаметно для себя в лёгкий флирт; в декабре или январе, точно не знаю, там напечатан рассказ под названием «Путешествие», из тех, что читают на ночь: со страшным сюжетом. Я сочинил (чуть ли впервые) повесть об эмиграции; совершенствуемся помаленьку.


Мюнхен, 4 июня 01

Дорогие Марк и Лиля! В Баварии Троица, нерабочий день, тишина вдвойне – и оттого, что народ разъехался за город, и оттого, что три часа тому назад тарарам «в доме Шнеерсона» (как в знаменитой песне) прекратился: наши внуки отбыли с родителями в Майнц. Оба отпрыска в превосходном настроении, барахло еле-еле уместилось в машине. Вероятно, они пока ещё в пути. Наш сын должен будет через два дня возвращаться в Чикаго. Предстоит ещё подыскать женщину, которая сидела бы днём с двухмесячным малышом.

Приезд, так сказать, самая громкая новость. Что ещё? Когда я пишу, что Лора работает, подразумевается, что она пока что не лишилась работы: её пациентка, против всех правил науки, жива. Но всё может случиться в любой день. О, я отнюдь не преуменьшаю трудностей этого способа зарабатывать на хлеб; сам бы я ни в жизнь не потянул такую работу.

Я получил – за какие заслуги, понять трудно – от ПЕН-клуба путёвку на десять дней в Италию, на озеро Комо, где находится бывшая вилла Конрада Аденауэра, ныне принадлежащая фонду Аденауэра; этот фонд опекает ПЕН-компанию, которая сама по себе, естественно, бедна, как церковная крыса. Мне выделили двойной номер, но боюсь, что Лора не сможет составить мне компанию. Рассчитываю вернуться 1 июля. Ну, вот; пытаюсь наскрести скудные новости. На днях я выступал в коллегии иезуитов, читал один свой текст и молол языком. Это, вообще говоря, богатая контора. В награду я получил бутылку вина и скучноватую книгу.

Ишиас, как я понял, Вас всё ещё не оставляет. По последним данным, существует 1857 или 1858 способов лечения этого отвратительного заболевания, включая заговоры, заклинания, шаманские пляски вокруг ложа страдальца, а также упомянутую Вами физиотерапию всех видов, ванны, массаж и многое другое. Но, может быть, просто тёплое время года Вам поможет. Кроме того, есть и такая теория: радикулит сам по себе устаёт. Как я Вам сочувствую.

Посылаю Вам, как обещал, свою повесть об эмиграции: можно сказать, первый блин. Она, пожалуй, не относится к разряду вполне реалистической литературы. Довольно длинная бодяга; авось хватит терпения дочитать хотя бы до половины.

Что с французским переводом «Жизни и жития»?


Mü. 11.VII.2001

Дорогие Марк и Лиля, получили Ваше замечательно интересное, обстоятельное письмо. Что касается Вашего отзыва, Марк, на моё сочинение об эмигрантах, очень дружественного и щадящего самолюбие автора, – я бы сказал, терапевтического отзыва, – то, не будучи избалован вниманием читателей и критиков, я могу только сердечно поблагодарить Вас. В сущности, это готовая развёрнутая рецензия. Пожалуй, Вы выставили мне – так сказать, по блату, – несколько завышенную отметку. Впрочем, неизвестно, где я мог бы этот опус опубликовать. Мои отношения с «Октябрём» как-то засохли. Возможно, я им надоел.

Я вернулся из волшебного уголка над озером Комо, тому уже больше недели, а через десять дней собираюсь снова в путь. Не удивляйтесь: в Париж. Лора скорее всего, к великому сожалению, снова не сможет поехать. Настойчиво уговаривает меня ехать одному. Там есть квартирка, снятая одним приятелем, очень скромная, но зато в хорошем месте, в знаменитом квартале Сен-Жермен-де-Пре (то есть, собственно, Святой Германец на лугах, как Вам это нравится?). Но что в этом городе не знаменито? Рассчитываю провести там дней шесть.

Между прочим, я когда-то написал рассказик, в котором действие происходит неподалёку от этих мест, – написал отчасти под впечатлением тогдашних событий в бывшей Югославии. Коли у Вас хватило терпения прочесть мою эмигрантскую повесть, то, может быть, заглянете и в эту коротенькую новеллу. Называется «Пусть ночь придёт». Посылаю Вам для развлечения.

Наши внуки в Майнце, Сузанне пошла работать, как она там управляется с двумя малышами, из которых старший бывает подчас совершенно неуправляем, – Бог знает. Из России вести – так себе. Некоторые известия очень печальны. Вы, наверное, помните Борю Володина, моего старого друга. У него был перелом бедра – как выяснилось, патологический, и теперь ему произведена операция – экзартикуляция бедра.

Пришлите, Марк, автобиографию. Мне это в самом деле очень интересно. Но мне кажется, что Вы могли бы написать и нечто более обширное, а именно, воспоминания о литературных десятилетиях, о встречах с разными людьми, о генералах и фельдфебелях советской литературы, об ушедших друзьях, о том, что становится на наших глазах историей, чему Вы были свидетелем. Не зря же, в конце концов, Вы вели дневник столько лет.

Повесть «Возвращение», конечно, не может быть названа в полном смысле слова реалистической. Она в такой же мере итог виденного и пережитого, как и продукт фантазии. Неизвестно, где и каким образом происходят встречи с умершей женой. Проект стать нищим – это мечта вырваться не только из российского эмигрантского гетто, но и мечта о свободе в широком смысле слова, – род утопии. Кстати: разрешение заниматься сбором милостыни (в определённых местах) в Германии выдаёт полиция, хотя за этим, кажется, следят не очень строго. «Профессор» обещает добыть лицензию, видимо, потому, что его в полиции знают.

Ваши.


Мюнхен, 13 ноября 01

Дорогие Марк и Лиля! Если Вам приходилось видеть фильм Бергмана «Фанни и Александр», то Вы, может быть, помните, что он начинается с праздника Рождества в богатом буржуазном доме. Хоровод детей и взрослых обегает ёлку, бежит по комнатам, и последним тащится пожилой еврей-антиквар Якоби, в ермолке, старый друг и бывший любовник бабушки-хозяйки. Вот так же и я тащусь по инерции за мероприятиями, в которых мне всё ещё время от времени приходится участвовать. После Парижа я ездил на конференцию ПЕН в Вестфалии, в Католический университет в Эйхштетте (не очень далеко от нас), потом таскался на Франкфуртскую книжную ярмарку, только что вернулся из Дюссельдорфа, где тоже происходило литературное сборище... Гостили у нас и внуки, со старшим, которому на днях стукнет пять лет, – поход в цирк и в кукольный театр. Словом, напряжённая светская жизнь, от которой я порядком устал. Сегодня пришло Ваше письмецо от 5.XI с очень хорошей фотографией, где Вы, Марк, выглядите молодцом. Судя по ней, Вам до Рейгана с его паркинсоном ещё очень далеко. История семьи и рода, которой Вы начали заниматься, – это ведь тоже очень интересно и поучительно.

К сожалению, наши старые фотографии большей частью пропали во время катастрофы отъезда. А я люблю разглядывать старые карточки, особенно снимки неизвестных, давно живших людей. Как много могут сказать эти фотографии. Вы, наверное, видели такие альбомы, например, превосходную книгу Зандера – это был знаменитый фотограф – «Люди ХХ века». Её можно рассматривать без конца. «Дворецкий в герцогском доме»: перед парадной лестницей стоит человек, одновременно похожий и на лакея, и на герцога.

Ну, вот... что сказать Вам нового? Наш сын в Чикаго получил, наконец, зелёную карту. Правда, это ещё не означает, что его жена и дети (они по-прежнему в Майнце) могут сразу возвратиться к нему. Оба мальчика по рождению американцы, но бюрократия в Штатах, по крайней мере по отношению к родителям-иностранцам, весьма жёсткая. Ещё целый год должен пройти, прежде чем Сузанне, наша сноха, получит право вернуться к мужу и работать в Америке, причём и тогда не сможет сразу получить эту чёртову карту для себя.

Я занимаюсь всё так же литературой, ничего лучшего изобрести не могу. Мой деревенский роман лежит в немецком издательстве пока что без движения. Весной или в начале лета (кажется, я уже писал об этом) издательство под названием «Вагриус» в Москве выпустило книжку Вашего слуги, сборник довольно посредственных повестей и рассказов, называется «Город и сны». Авторских экземпляров, однако, ни это заведение, ни другие московские издатели не присылают. Этот обычай давно похерен. Вообще же с публикациями моих изделий становится всё труднее. Как-то раз, недавно, я послал одну небольшую вещь на пробу в журнал «Знамя», почти уверенный, что её зарубят. Так и случилось. Может быть, виной отчасти была тема. Судите сами (посылаю Вам на всякий случай и для развлечения этот шедевр).

Дорогие, мы Вас, конечно, не забываем. Будьте здоровы, бодры, не хандрите, гуляйте в Вашем прекрасном парке. Сердечно обнимаем Вас.


Мюнхен, 20 февр. 2002

Дорогие Марк и Лиля, каюсь, я тоже давно не писал Вам. Последний раз – в ноябре, и не знаю, получили ли Вы это письмо, поэтому посылаю Вам заодно на всякий случай копию, извлечённую из компьютерных недр. Время спешит, но, кажется, быстрее, чем мы стареем. Говорю это потому, что хотя Вы изобразили себя, Марк, вконец развалившимся старцем, письмо от 12-го, которое мы получили сегодня, этого отнюдь не подтверждает: умное, содержательное, прекрасно написанное, исполненное, скажем так, злоровой самокритики. Жаль только, что Вы прекратили, по-видимому, работу над мемуарами.

Жизнь наша течёт потихоньку, прерываемая, как река порогами, наездами внуков, когда жизнь начинает бурлить и, конечно, всякому порядку, всякой регулярной работе приходит конец. Завтра снова ждём их, Сузанне собирается на две с половиной недели ехать в Америку на некий симпозиум, а главным образом для того, чтобы разведать возможности будущей работы. Вы спрашиваете о моих литературных делах. Так себе, ни шатко ни валко, хотя стараюсь всё время что-то делать. В первом номере «Октября» тиснули мою повесть на эмигрантскую тему, называется «Возвращение». По-моему, Вы её читали. Да, я помню, что Вы прислали мне подробный и очень интересный отзыв. Я даже подумал: отчего Вы не пишете литературную критику?

Кажется, я сообщал Вам, что мы с живущим в Вашингтоне профессором Джоном Глэдом составили книжку на основе нашей электронной переписки. После того, как всякая надежда на её публикацию была потеряна, нашёлся один издатель в Москве, и вот, наконец, этот опус вышел в свет. Я получил книжку на прошлой неделе. Решаюсь послать Вам, хоть и не уверен в том, что она покажется такой уж занимательной.

К сожалению, у меня беда с глазами, трудно читать, почти не различаю букв и особенно знаков препинания на клавиатуре и экране своего прибора. Жду, когда подойдёт моя очередь на операцию, вернее, две операции, по числу глаз, это должно произойти в марте и апреле.

Лора работает, хотя условия теперь изменились (и зарплата уменьшилась). Зато она теперь каждый день дома. Она говорит о том, что ей хотелось бы совершить паломничество в Россию, куда мы ездили вместе почти десять лет тому назад. Я с тех пор, как Вы знаете, побывал в Москве ещё несколько раз, последний визит состоялся в позапрошлом году, и впечатления от столицы и общего стиля жизни были не слишком приятные. Ряды друзей, и без того немногочисленных, поредели. В прошлом году скончался Боря Володин.