Письма к О.А. Седаковой

1999–2001

Дорогая Оля, вот я и собрался, наконец, Вам написать. Надеюсь, Вы более или менее благополучны. Чтобы прочесть 60 романов, мне понадобилось бы по меньшей мере несколько лет, даже если бы это были сплошные шедевры (хотя, может, и наоборот: посредственные романы читать легче). Но я вспоминаю правило Группы 47: там читались вслух небольшие отрывки; считалось, что о качестве прозы, как о качестве материи для костюма, можно судить по клочку. Как бы то ни было, избрание в члены жюри престижной премии – честь, которую Вы, об этом и говорить нечего, вполне заслужили.

Что Россия на пороге новой эпохи – мысль интересная, даже увлекательная. Я постоянно слышу два противоположных тезиса: в этой стране никогда ничего не менялось и ничего не изменится; эта страна преображается у нас на глазах. И, по правде сказать, не знаю, кому верить. Верить ли своим глазам? Наезжая в Москву (но лишь наезжая!), я убеждался и в том, и в этом. Но Вы говорите о чём-то другом, в самом деле новом. Может быть, это новое – не только в банкротстве криминально-паразитической экономики и т.п.

Я чувствую себя жителем острова, который стремительно опускается на дно. Некогда мы были свидетелями поразительного, труднообъяснимого процесса возрождения русской интеллигенции после полного, как казалось, истребления. Сложилась культура, представителем которой я имею смелость себя считать. (Разумеется, и Вы к ней принадлежите.) Эта культура крошится, рушится. На смену ей идёт другая – какая, мы не знаем, ясно только, что ей понадобится много лет, чтобы созреть. Пока же она даёт себя знать манерами и языком людей, которых мне приходится время от времени встречать; между прочим, и языком сочинений, которые Вам предстоит прочесть.

Видите, я-таки не удержался от соблазна пофилософствовать на одну из бесконечных российских тем. Насчёт глупости – можно вспомнить изречение какого-то мудрого еврея: «Глупость – это не недостаток ума; это такой ум».

Хотя война застала меня ребёнком, я всё же помню, что это такое – вой сирен, и женщины, бегущие к подземельям метро с детьми на руках, и струи прожекторов в небе. Сегодня всё это выглядит куда страшнее; и всё-таки я подозреваю, что продолжать уговаривать белградского князька, вести с ним лишённые смысла переговоры, в то время как на дорогах, в горах, в нищей Македонии, в нищей Черногории скопилось полмиллиона беженцев, несчастных людей, у которых всё отняли, – и хорошо ещё, что не убили, и всё это в центре цивилизованной Европы, и число это с каждым днём растёт, – продолжать этот ужас невозможно. Что ещё оставалось делать, как не остановить его силой оружия. Вы скажете: а что дальше? Дальше то, что худо-бедно удалось осуществить в Боснии; капитуляция, введение миротворческих сил, пусть дорогостоющих, но которые прекратят конфликт, не разбираясь, кто прав, кто виноват, ибо в этой озверевшей стране виноваты все, кроме простых людей: им равно не нужны ни великая Сербия, ни дурацкая независимость, они хотят жить, пахать землю, кормить детей.

Новый мировой порядок, говорите Вы. Может быть, в самом деле всё идёт к тому, что богатые государства во главе с Америкой учредят международные полицейские силы, вооружённые до зубов, летающую армию, которая будет жестоко пресекать всё попытки войны, не обращая внимания на «национальные интересы», «внутренние дела», суверенность и независимость, справедливые или несправедливые – какая разница? – территориальные притязания, обоснованные или необоснованные – кого это интересует? – обиды и так далее. Ибо прав в конце концов Ваш философ: люди верят силе. И, может быть, наше счастье, что мы до этого не доживём. Ах, лучше оставить эту тему.

Один журналист, переехавший в Мюнхен, но оставшийся сотрудником «Нового времени», политического еженедельника, в котором успешно подвизался покойный Кронид Любарский (и в котором мне, в сущности, нечего делать), попросил меня написать небольшой текст для затеянной им рубрики «Люди – или человек – XX столетия» или что-то в этом роде, одним словом, «в которых отразился век». Платят гонорар, а мои литературные заработки в Москве, хоть и скудные, весьма пригождаются моему брату. Я написал о Юнгере. Он давно меня занимал, я и раньше писал о нём; мою статью покалечили в «Воплях», потом её тиснул малоизвестный журнал «Рубежи». Знаете ли Вы этого писателя, о котором в Германии до сих пор (он умер в прошлом году ста трёх лет от роду) не стихают споры?

Что Вам ещё сказать хорошего... Милая Оля, в искусстве, очевидно, нужно руководиться словами, которые произносит в последнем акте Нина Заречная: неси свой крест и веруй. Сиди и пиши своё. А в коллективные начинания я не верю.

Анна Великанова когда-то дарила меня прекрасными письмами, писала и статьи. Вернувшись в Россию, похоже, отложила перо. Как она поживает?

Язык почтовых марок мне когда-то объяснял один, теперь уже покойный, приятель-немец. Если марка повёрнута вправо, это означает симпатию, влево – недовольство или неприязнь. Если марка наклеена вверх ногами, значит, ответа не ждут. У Вас марка была всё же прилеплена косо вправо. Тут есть ещё одно обстоятельство. Всякий раз при встрече с приезжающими из России, даже с друзьями, я испытываю тяжёлое чувство утраты общего языка (они, вероятно, чувствуют то же). С Вами у меня такого чувства нет.

В.Бибихин – это имя мне, конечно, знакомо. Единственное, правда, что я читал, это его предисловие к русскому однотомнику Хайдеггера (он же и переводчик, что само по себе подвиг. Говорил ли я Вам, кстати, что мы с Лорой были однажды в городке Мескирх, на родине Хайдеггера. Видели там и его могилу). Если бы Вы смогли прислать мне какую-нибудь из книг Бибихина, это было бы для меня роскошным подарком.

Об Эрнсте Юнгере когда-то сказал Томас Манн: «Ледяной сластолюбец варварства» (eisiger Lüstling der Barbarei). Поразительно метко. Но сказано это было, если не ошибаюсь, в 30-х годах, может быть, даже ещё раньше. С тех пор кое-что изменилось, холодность и гордость остались, зато от культа войны (если можно было это называть культом) ничего не осталось; равно как и от национализма; родилась особая философия, особенное восприятие мира – смесь натурфилософии и какой-то новой пансофии с комбинаторикой, с умением видеть (или изобретать) конструкцию мира, угадывать в аналогиях, повторениях и уподоблениях единый космический ритм, единый замысел; стиль стал ещё совершенней. Этот стиль, как я понимаю, больше всего и раздражает многих, особенно сейчас, когда в Германии, хоть и в меньшей степени, чем в России, где стёб приблизился к нормативной речи, особо ценится и культивируется verhunzte Sprache, язык, пахнущий выгребной ямой.

Вы, очевидно, уехали в Берлин. Сколько Вы ещё пробудете в Германии? Есть ли какие-нибудь новости о Вашей (эссеистической) книге?

Моё существование довольно однообразно. Я слушаю музыку. Завтра мы поедем в оперу (не имея билетов). Один роман Франсуазы Саган, несколько пошловатой писательницы, назывался «Aimez-vous Brahms?», любите ли вы Брамса. Любите ли Вы Вагнера?

Пишу Вам с запозданием из-за неисправности компьютера. Если бы здорового человека заставили ходить на костылях, очень скоро оказалось бы, что он уже не умеет двигаться просто так. Вышла из строя машина – и я потерял способность писать.

Я получил сборник «Наше положение» и сообщил Вам об этом по телефону. Ещё раз большое спасибо. Конечно, я прежде всего прочёл Ваши статьи и стихотворения, я всегда читаю всё, что подписано Вашим именем. Кое-что («Путешествие в Тарту...») мне было уже знакомо.

У меня было смелое намерение написать рецензию. В конце концов я отказался от этой мысли. Почему? Книжка очень интересная, украшена именами, мимо которых не пройдёшь. Так как я уже был отчасти подготовлен рецензией Уланова, из которой, собственно, и узнал о книге, то думал сначала, что это что-то наподобие новых «Вех» или «Из глубины», сборник статей о нынешнем положении мыслящей элиты в России, продолжение традиции, что-нибудь такое. Это было необос­нованное ожидание, ведь ничего повторить невозможно. Правильней будет сказать, что я ждал от книжки большего.

После двух первых статей идёт большой этюд «Нищета философии» В.В.Бибихина, высоко мною ценимого. Мне показалось, что это в некотором роде программная статья. О ней, конечно, нужно было бы говорить отдельно, я не под­готовлен к такому разговору. Статья лукавая, шаткая, как и основной её тезис, какая-то душевно растерянная, очень интересная и, по моему впечатлению, несколько неслаженная компози­ционно. Может быть, это и есть то, что красноречивей, чем содержание, говорит о нашем положении. Другая статья, «Путешествие в будущее», после­дняя в книжке, спорная и даже рис­кованная, статья, которая, отсюда глядя, не может не вызвать известный скепсис, – написана блестяще. Вообще же оказывается, что из 33 опытов, составляющих сборник, двадцать пять (включая поэтические тексты) принадлежат двум авторам – Ольге Седаковой и Владимиру Бибихину. Славные имена, что и говорить. Всё же рецензент отметил бы такую диспропорцию как недостаток книги.

Конечно, я не мог не обратить внимание на две работы Анны Шмаиной-Великановой, особенно на статью о «Докторе Живаго». Когда-то Анюта опубликовала в нашем бывшем журнале «Страна и мир» восторженную статью по случаю появления Живаго в СССР. Я получал от неё из Парижа замечательные письма. Статьи в сборнике «Наше положение» пока­зывают, как мне кажется, что она продвинулась много дальше в определённом направлении. Из всех публикаций в сборнике статья о Пастернаке – самая радикальная.

Удивительно – я говорю это, само собой, не желая обидеть автора, – что она восприняла слова Веденяпина («века и поколения только после Христа вздохнули свободно» и т.д.), по-видимому, буквально, всерьёз, как некое возвещение истины. Удивительно, что, оговорившись вначале: «Я отдаю себе отчёт в том, что ни сюжет, ни образы героев, ни даже словесная ткань романа не дают основания для подобного эксперимента», она самозабвенно погружается в этот эксперимент – богословское истол­кование «Доктора Живаго»; при этом искусство, эстетика, роман как литературное произведение – всё отодвинуто в сторону, словно нечто малосущественное, не имеющее отношения к делу, как если бы задача комментатора состояла в том, чтобы совлечь с книги её убор и обнажить, так сказать, главное: наготу, – сказать то, что недостаточно ясно сказано в романе. Удивительно, наконец, что Анна, не забывшая упомянуть об Освенциме, Адорно и т.д., как будто забыла о высказываниях Пастернака, в романе и письмах, о еврействе, – тема, не отделимая от христианства. Согласитесь, что не надо быть евреем, чтобы ощутить постыдность – после всего, что случилось, – этих непостижимых высказываний.

Вы помните античный анекдот о путешественнике, который посетил храм Посейдона: все стены храма были увешаны благодарственными приношениями спасшихся во время кораблекрушения. Наглядное дока­зательство, сказал жрец, всемогущества и благости нашего бога. «Пре­красно, – возразил гость, – но я не вижу даров от тех, кто не спасся».

Так и мне начинает казаться, что в этом причина некоторого разо­ча­рования. В статьях книги о «нашем положении» как-то очень мало говорится об этом положении, о действительности, и очень много – о религии, то есть некотором проекте жизнеустройства. Книга представляет компанию единомышленников и еди­новерцев, и я боюсь, что это ограничит и без того узкий круг внимательных и заинтересованных читателей.

На прошлой неделе я Вам написал, а теперь, перечитав письмо, перелистав снова книгу «Наше положение», как-то устыдился. Мне кажется, я слишком сурово отозвался о сборнике. Он заслуживает более пристального внимания и лучшего отношения к себе. Кроме того, я забыл поблагодарить Вас за предложение участвовать в следующем сборнике, буде таковой состоится. Конечно, я с удовольствием оказался бы с Вами под одной обложкой, – с Вами, Анютой и Вл.Вен.Бибихиным. Правда, я не знаю, о чём бы я мог написать. Кстати, на-днях я узнал, что в Москве вышла моя книжка, сборник прозы. Называется «Город и сны». Там находится среди прочего мой давнишний маленький роман «Я Воскресение и Жизнь», о котором Вы когда-то тепло отозвались. С удовольствием преподнёс бы Вам экземпляр, но у меня его нет.

Надеюсь, дорогая Оля, что ко дню, когда дойдёт это письмо (если дойдёт), Вы поправитесь после этой жуткой истории с овчарками. Я помню, как на меня однажды напала собака, когда я учился на предпоследнем курсе и работал городским участковым врачом, и ходил по домам, дело было в нынешней Твери; еле отбился. Но зато и Новый год пройдёт, пока доберётся до Вас моё письмо. Всё же поздравляю Вас сердечно с Рождеством и наступающим 2002-м. Цифра-то какая, подумать только.

«Пройти и не оставить следа»? Нет, не думаю, что Вы не оставите следа. А то, что на книгу (двухтомник) не было рецензий, – так ведь это в порядке вещей. Критика, или кто там пишет отзывы, живёт другими интересами и, если можно так выразиться, существует в другом словаре. Правда, я сам тоже иногда пописываю что-то вроде рецензий и посылаю их по старой памяти в журнал «Знамя». Но я пишу только об иностранных, чаще немецких, книжках, вернее, «по поводу». А кстати, где можно заказать Ваш двухтомник?

Живу я в общем без особенных перемен, в городе началась предрождественская суета, а мы ждём в гости наших внуков (старшему пять лет, младшему полгода). То-то будет грому.