Мальчики. Одиссея познания мира

I

В жизни подростка бывает время, когда он испытывает тягу к универсализму: он хочет объять всё. Расставшись с античностью детства, он оставляет позади себя собственное Средневековье, и для него начинается Новое время – XVI век. Как доктор Фауст, он вперяется в магический знак Макрокосма и прозревает таинственную связь Знака и Означаемого. Авантюрист духа, в своём учёном одиночестве он грезит о пансофии – мечте своих предшественников об универсальном знании.

Он строит отважные проекты .Он должен прочесть все книги ; он увлечён космологией и астрономией, хочет открыть новую планету, сочиняет научные трактаты, задумывает грандиозную поэму о судьбах человечества, чувствует себя современником всех эпох, и гражданином мира. Он в самом деле одинок, у него нет товарищей, близкие его не понимают, он отстал от сверстников, успевших кое-что узнать о реальной жизни, между тем как сам он давно их перерос умственно и духовно. Не успев начать жить как все, он покинул свою среду, в сущности, убежал из своего времени.

II

Вот оно! Исчезнуть окончательно. В былые времена подростки убегали в Америку. Муза дальних странствий посетила и его. Его осенила блестящая мысль. Он подчищает метрическое свидетельство, чтобы прибавить себе лет – и бежать. Куда? От книг и философических грёз за дальние горизонты, в настоящую, манящую жизнь.

Иностранный легион! Там, в зеленеющей африканской саванне, мы должны были оказаться в маршевом полку легиона. Ведь и я, – не сказать ли об этом прямо? – был когда-то этим подростком и, отложив до времени учёные занятия, вознамерился записаться в знаменитую рать – «единственное подразделение французской армии, на трёхцветном знамени которого отсутствует слово «родина»». Так говорилось в уставе легиона – головокружительные слова! Мне было четырнадцать лет. Но пора остановиться – это было лишь вступление.

III

Хорошо помню тот день – дымно-белую морозную зиму за обледенелым окном пригородной электрички, проехавшие мимо щиты с названием остановки. Сойдя на платформу, я спустился, перешел на другую сторону пути. Нахлобучил ушанку и двинулся, изрыгая пар, к новым многоэтажным корпусам научного городка, воздвигнутым посреди подмосковного захолустья, – примечательное знамение времени, тех памятных дней, когда наука, особенно атомная физика, вошла в моду и содружество учёных предстало зрителям нащумевшего фильма «Девять дней одного года» как некая автономная республика свободной мысли; наукоград был одной из её столиц.

Я не имел отношения к этим новациям, паломничество было предпринято, когда, окончив медицинскую аспирантуру, защитив диссертацию, я остался без работы с дипломом кандидата наук. Положение осложняла моя государственная неполноценность, документированная неблагозвучной фамилией – принадлежностью к этнической группе, которую надлежало, согласно предписаниям власти, всемерно ограничивать. Научный городок считался очагом либерализма. Мне посоветовали навестить професора Х, набиравшего персонал для новой лаборатории. Отыскав здание с нужной цифрой и буквой, совершенно окоченевший, не чуя под собою залубеневших ступней, я втиснулся в кабину лифта и достиг чуть ли не тридцатого этажа. Позвонил; мой будущий шеф обитал в просторной, тёплой и уютной квартире,

Шефа не оказалось дома. Меня впустила и приняла от меня пальто женщина в домашнем фартуке,с полотенцем в руках, кухарка или горничная. Я что-то бормотал в своё оправдание. Я оказался в мире привилегий, где можно было проживать в многокомнатной квартире, получать продовольственные пайки, пользоваться услугами персонала и путешествовать за границу. Действительно, профессор отбыл, как выяснилось, на конференцию, по звёздным аггломерациям. Какая лаборатория, и зачем ему врач? О таинственной конференци мне сообщил подросток, поспешно вышедший в коридор, где я переминался с ноги на ногу, живо представляя себе тяготы обратного пути. Экономка предложила мне погреться возле газовой плиты.

IV

Путешественник сидел в расстёгнутом пальто, без шапки, сняв ботинки, шевеля большими пальцами ног. И, собственно, на этом пора было закончиться визиту и отправиться восвояси несолоно хлебавши. Но тут мальчик, сын или внук, заглянул в кухню. Я спросил, что такое аггломерация звёзд, и позавидовал ему, получив приглашение следовать за ним: никогда в жизни у меня не было своей комнаты. Мой вопрос, однако, повысил мои акции, во мне увидели достойного слушателя и собеседника. Разговор продолжался в келье доктора Фауста. Там стоял, вместо пульта, письменный стол резного дерева, не было готического окна и пюпитра с толстой, в телячьей коже, с застёжками Библии, которую поэт поручает перевести Фаусту. Ей-Богу, я бы не удивился, увидев её. А ешё там висели карта полушарий Земли, карта астрального неба, таблицы и чертежи, выполненные рукой 11-летнего хозяина, над столом портрет средневекового немца в жабо. Это был Иоганн Кеплер.

Для начала мы обсудили космогоническую гипотезу Канта, – Лапласа (о которой, к счастью, я слышал во времена моего отрочества), астрономию сменила палеонтология, мальчик поделился со мной своими соображениями касательно важного вопроса, почему гигантские ящеры исчезли с лица Земли. Множество общих тем дали нам почувствовать родственную душу друг в друге. Я сидел в вагоне и уже не жалел о неудавшейся поездке, не думал о своей жизни, о будущем, не сулившей ничего хорошего, и профессоре Х, которого, кстати, я так и не видел больше никогда. Мне стало ясно, что всё моё путешествие стоило совершить ради одной этой встречи.

V

К сожалению, нет у меня под рукой замечательной, некогда прочитанной взахлёб книги Уэллса «Машина времени». Сегодня, вспоминая некоторые приключения моей жизни, я прихожу к мысли – отнюдь не оригинальной, – что машина времени, та, которая даёт возможность видеть, как эпохи сменяют друг друга, путешествовать без билета из прошлого в будущее и наоборот, – существует на самом деле и помещается в моей черепной коробке; имя ей – память.

Итак, махнём рукой на хронологию, а заодно и на географию: случай, о котором пойдёт речь, произошёл весьма давно и довольно далеко, в первые, деревенские времена моей медицинской практики. Подвода остановилась перед крыльцом общего отделения; в белом халате, засучивая на ходу рукава, я взошёл в комнатку, которая служила у нас приёмным покоем. Здесь находились все трое: пациент, «фершалка», то есть фельдшерица, которая привезла мальчика из своего медпункта, вёрст за двадцать отсюда, и бородатый возничий. Пациент лежал укрытый на топчане; я узнал, кто он и что случилось. Одиннадцать лет, родителей нет: мать умерла, отец спился; живёт в избе у дедушки. Упал с дерева на острые колья огорода.

Я пощупал пульс, откинул одеяло, приоткрыл, соблюдая максимальную осторожность, повязку и увидел страшное. Мальчик закряхтел, я пытался с ним заговорить. Слабая усмешка исказила его черты. Он умолк, устремив на врача неподвижные оловянно-голубые глаза. Ресницы опустились на нежные, как у девочки, щёки, он задремал... Я повернулся к дедушке. Старик, заросший бородищей до глаз, выглядывал из неё, как волк из кустарника. Волк плакал. Я провёл рукой по светлым волосам ребёнка. Он никак не реагировал. Процессия двинулась по коридору общего отделения мимо палатных дверей и сидевших вдоль стены больных в серых казённых халатах, я шагал с носилками впереди, сзади поспевали, держа носилки, фельшерица и дежурная сестра. В конце коридора находилась перевязочная. Переложили мальчика на стол. Надев стерильную маску, облив руки спиртом, я убрал затвердевшую от крови повязку. Он лежал, зажмурившись под слепящей лампой, стиснув зубы, и, очевидно, напрягал все силы, чтобы не заплакать. Две женщины склонились над ним. Он молчал – от перенесённых страданий или от стыда, ещё более мучительного, и не шевельнулся, не издал ни единого стона во всё время процедуры. Хирург зашил рану

Врач сорвал с лица марлевую повязку и вышел из перевязочной; старик приблизился ко мне. «Я чего хотел спросить», – промолвил он робко.

«Да», – сказал я.

«Чего спросить. Будет он способный ай нет?»

Я сказал:

«Он порвал мошонку. Яички целы».

Моя больничка располагала собственным транспортом. Старый, помнивший войну фургон с красными крестами на замазанных мелом окнах, качаясь, подъехал к крыльцу. Я уселся спереди, рядом с шофёром. Сестра вынесла две подушки и покрывало, положила мне на колени. Пациент вздрогнул, когда шприц с болеутолящим снадобьем вонзился ему в бедро, и отвернулся. Он искал глазами дедушку. Старик вскарабкался в машину. Водитель нажал на газ. Мотор заурчал и отсалютовал выстрелами из выхлопа. Мы отправились в путь за пятьдесят километров в центральную районную больницу в город по мощёному тракту, построенному уездной земской управой в 1895 году. Ребёнок сидел у меня на коленях – и молчал...