Музыка в моей жизни

(из письма к N)

...Надеюсь, это послание дождётся Вашего возвращения из нашего отечества, куда и я несколько раз съездил, испытывая, вероятно, те же чувства, что и Вы. Я прочёл Ваши статьи, Вы задали мне кучу увлекательных вопросов; не так просто на них ответить.

Мне не приходилось говорить с Иосифом Бродским о музыке; я вообще мало знал его как человека; но под его утверждением «музыка - учитель композиции» мог бы подписаться весьма охотно. Больше того, мне всегда казалось, что проза, как ни парадоксально это звучит, ближе к музыке, чем стихотворчество. Музыкальный аналог европейского романа – соната и симфония, стихотворение сопоставимо с малыми жанрами. Во всяком случае, прозаика связывают с музыкой более сложные отношения. Поэт на свой лад конкурирует с музыкантом. Прозаик не может и помыслить о конкуренции: он только учится у композитора.

Всё это может показаться общими словами, поэтому я буду говорить только о себе. Моя мать, рано умершая, была выпускница Петроградской консерватории, но на моей памяти (мне было шесть лет, когда она скончалась) она уже почти не поднималась с постели; смутно помню, как она играла мне вещицы из Детского альбома Чайковского; после неё в доме осталась кипа нот; однажды я нашёл карандашный портрет Римского-Корсакова, сделанный ею. Отец мой не был музыкантом, но страстно любил музыку и мечтал сделать из меня музыканта. Меня приняли в районную музыкальную школу, довольно скоро отец нашёл для меня частного и, вероятно, дорогостоящего учителя. Я пиликал на скрипке и вспоминаю об этом, как о казни египетской. Мой учитель, однако, находил меня пригодным и однажды, чтобы ободрить меня, сказал, что к 24 годам я стану хорошим скрипачом. Мне было семь или восемь лет. За полгода до начала войны меня определили в лесную школу-интернат, занятия музыкой прекратились. Чем и закончилось моё музыкальное образование. Так что Вы имеете дело с профаном.

Но музыку я не просто люблю, я не мыслю своей жизни без музыки. Вы спрашиваете о моих вкусах и о том, изменились ли они за границей (я живу в Германии 16 лет). В юности я учился в Московском университете и, конечно, ходил в Консерваторию. Музыка XX века, за немногими исключениями (Скрябин, Прокофьев, Рахманинов, помилованный после того, как он сделал в конце войны крупный вклад в фонд помощи Красной армии), для меня, да и для многих, долгое время оставалась неизвестной. От отца я перенял любовь к Бетховену. Огромным переживанием был Вагнер, впервые публично исполненный (оркестровые фрагменты из опер), если не ошибаюсь, осенью или зимой 45 года. Но я питал и необычайную привязанность к русской музыке, особенно к Римскому-Корсакову, к Бородину, к Глинке. Русская опера казалась мне лучшей в мире. Чайковский был в послевоенные годы кумиром публики, чуть ли не композитором номер один. Я разделял эту любовь. Мусоргский доходил как-то медленней. Нежнейшие воспоминания связаны с Григом. В 17-20 лет я презирал оперетту и весьма прохладно относился к джазу, хоть и невозможно было в этом возрасте устоять от гипноза этой грубо-экспрессивной, порой животно-радостной, чувственной музыки. Мелодии буквально преследовали меня. У меня была, судя по всему, хорошая музыкальная память, и я помню огромное количество и эстрадных вещиц, и советских песен, и вообще всякого мусора.

Может быть, стоит упомянуть о том, что с 17 лет я был влюблён ––иначе не скажешь - в Шопенгауэра и, далеко не всё понимая в его построениях, находился под сильным, почти наркотическим впечатлением от его философствования о музыке; я и сейчас охотно перечитываю знаменитую главу о музыке из второго тома «Мира как воля и представление»

В лагере слушать музыку можно было только урывками по радио, а потом наступило время, когда музыка отодвинулась в сторону, хотя, конечно, не исчезла. Постепенно её значение росло, и это шло параллельно с литературой. Я был подпольным писателем, пытался совмещать писательство и Самиздат с моей основной профессией – медициной (выйдя на волю, я окончил медицинский институт, работал в деревне, позже вернулся в Москву). Затем – отъезд, Германия, эта, может быть, самая музыкальная страна в мире.

Первое время ничто так не напоминало о России, как музыка, причём не столько русская, сколько немецкая: классики и романтики. В эмиграции я узнал, впервые услышал и пережил очень многое из того, о чём на родине либо знал понаслышке (в прямом и в переносном смысле), либо вовсе не знал. Моё музыкальное воспитание чрезвычайно запоздало, мои вкусы и предппочтения, вопреки всему, остались достаточно консервативными. Сейчас я могу сказать, что ничто из того, что я любил в юности, не ушло, не развенчано, но многое оттеснилось. До сих пор я предпочитаю (если говорить в целом) классическую и романтическую музыку столь модной ныне музыке барокко. Если бы понадобилось перечислить самых великих и самых близких, то это были бы, очевидно, Бетховен, Моцарт, Вагнер, Брамс и Густав Малер. Совершенно особое, ни с кем и ни с чем не сравнимое место в моём музыкальном мире принадлежит Шуберту. Но, конечно, и Гайдн, и Шуман, и Шопен, и кое-какие произведения Вебера, и Мендельсон, и Брукнер, да мало ли ещё кто. Баха скорее почитаю, чем люблю. Обожаю некоторые вещи Рихарда Штрауса. Из русских по-прежнему нежно люблю, хоть и без былого увлечения, Римского, Глинку, гениальногоМусоргскогопожалуй, и Бородина,, питаю сентиментальную привязанность к классическим русским романсам, к Глазунову.. С Чайковским связывает не столько музыка сама по себе, сколько вместе прожитая жизнь. Стравинского, как водится, понимаешь больше головой, чем сердцем. Прокофьев обворожителен, Шостакович вызывает чувство, близкое к священному ужасу. Эта страшная музыка – сама наша жизнь в России, а лучше сказать, наш страшный век. Я довольно равнодушен к многим знаменитым итальянцам, пожалуй,— за исключением волшебного Дебюсси — и к французам. Очень люблю Дворжака ––кто же его не любит. Что касается Новой музыки—, то я хоть и слушаю её время от времени, но по существу совершенно не знаю.

Письмо затянулось — а ведь мы ещё не приступили к моему ремеслу. Что сказать о литературе? Я не могу представить себе литературу, культуру вообще вне музыки. Для каждого из нас музыка создаёт некое поле, которое можно сравнить с физическим полем, электромагнитным или гравитационным. Тем не менее, если Вы заявите какому-нибудь писателю или литературному критику в Москве, что музыка учит такому пониманию жизни и человеческого удела, что с ней не может сравниться никакая мудрость, высказанная в словах, красках или формулах научного знания, если Вы скажете, что литература (как и философия) питается из тех же источников, что и музыка, и чахнет и вырождается там, где не звучит великая музыка, — на Вас посмотрят с удивлением. Потому что знание музыки не считается там обязательным ни для писателя, ни для критика, ни для литературоведа. И, может быть, историческим несчастьем литературы в России, при всех её великих достижениях, обернулось то, что литература традиционно была мало сопряжена с музыкой. Достоевский безмузыкален, зато Чехов сама музыка.

Теперь, если вернуться к тому, с чего мы начали... Я не пытаюсь сравнивать себя с великими, но мне кажется, я понимаю, чтớ имел в виду Томас Манн, говоря о том, что писатели — это люди, из которых не получились художники, скульпторы или композиторы, и что он — несостоявшийся музыкант. Музыка — прототип художественной структуры. Музыка (например, Малер) учит видеть сложность жизни, лучше сказать — её запутанную стройность. Некоторые из моих собственных сочинений, как мне кажется, можно было бы назвать музыкально-философскими романами. Конечно, это звучит чересчур forte.

Принцип музыкального построения состоит в том, что несущими конструкциями прозы служат не столько элементы фабулы, сколько сквозные мотивы, которые вступают в особые, не логические, а скорее ассоциативные отношения друг с другом, видоизменяются и вместе с тем остаются теми же на протяжении всей вещи. В таком романе время течёт по особым правилам: прошлое сменяется будущим, но будущее возвращается вспять; и вместе с тем всё происходит как бы одновременно. Поэтому читатель должен держать в уме всю композицию, лейтмотивы постоянно отсылают его к прочитанному, к тому, на что он, возможно, не сразу обратил внимание, и помогают «узнавать» то, о чём будет сказано дальше. Не знаю, понятно ли я выразился. В художественной прозе можно обнаружить и другие музыкальные составляющие или приёмы, например, тональности и смену тональностей, точные соответствия музыкальным ритмам и проч., но мне это трудно объяснить.

Спасибо Вам за внимание к моим сочинениям. Будьте здоровы и счастливы.

Мюнхен, 14 авг.1998