"Мы живем
на разных
планетах"
Борис Хазанов - писатель загадочный. Загадочна его авторская судьба. Один из лучших современных прозаиков, широкой публике он известен мало. Притом, что биография (а это до недавнего времени ценилось превыше текстов) у него самая образцовая. Срок и лагерь в сталинские годы. Публикации в Сам- и Тамиздате в годы 70-80-е. Арест и исчезновение в гэбешных архивах романа "Антивремя", следствием чего стал настоящий писательский подвиг: Б. Хазанов сел тогда за письменный стол и написал книгу снова - от первой до последней строки. Наконец, с 1982 года он живет в эмиграции, в Мюнхене, что также до недавних пор благоприятствовало славе. А вот - малоизвестен. До такой степени, что главный редактор одного глянцевого журнала, сгинувшего еще до дефолта, хлопал, помнится, пушистыми ресницами и все допытывался у подчиненных: а что, Геннадий Хазанов (артист эстрады) теперь прозу начал писать?.. Борис Хазанов - это псевдоним. Зовут моего собеседника Геннадий Файбусович. Ему 71 год. Он тонкий, ироничный, пожилой, насмешливый, очень несуетливый человек. Он из тех, кто сам выбирает себе читателя, отсекая лишних и ненужных. Предмет его писательских размышлений - душа человека, память, любовь, смерть. Последний роман Б. Хазанова "Далекое зрелище лесов", опубликованный недавно в "Знамени", пользуется прочным, негромким успехом. В его мюнхенской квартире на первом этаже тихо, уютно, легко. Сидим на кухне, по московскому обычаю. Хозяин пьет вино каплями, как лекарство, но гостя потчует от души. Разговор идет о вещах серьезных, спорных, безыcходных. С каждым часом сердечность общения увеличивается.
- Складывается впечатление, что вы здесь, в Мюнхене, дома. - Пожалуй. Видите ли, есть одно важное обстоятельство, которое способствует созданию нового дома. Я говорю о бездомности. В России жилось не слишком уютно, но все же минимум необходимых условий для жизни у меня был: квартира, книги. Я лишился всего. По крайней мере могу сказать, что здесь чувствую себя лучше, чем в Москве, куда приезжаю изредка. Да мне там и жить негде. В буквальном смысле слова. - А если бы осталась квартира? - Сейчас мне, конечно, политические репрессии в Москве не грозят. Хотя должен вам сказать: если бы у меня в кармане не лежал немецкий Personalausweis, я бы туда не сунулся. - Почему? - Возможно, это предрассудок, суеверие, остатки неизжитого прошлого. Но я знаю, что в архивах госбезопасности хранится на меня досье. Да и вообще, если бы я не был иностранным гражданином, то любой столичный милиционер мог бы сделать со мной все, что ему заблагорассудится. Конечно, тот факт, что я могу свободно, хоть и с некоторыми неприятностями, получить визу в российском консульстве, съездить в Москву и вернуться, - сам по себе говорит о колоссальных переменах, происшедших в России. И все же... - Раньше принято было спрашивать эмигрантов: не жалеете ли, что покинули Родину? Сейчас, наверное, уместнее другой вопрос: не радуетесь ли, что довелось уехать? - Все это, знаете, уже ушло в прошлое. Я ни минуты, никогда не жалел о том, что пришлось эмигрировать. Хотя в своей семье был последним, кто принял это решение. Жена настаивала на отъезде, а я страшился... Но уехал, жалея лишь о друзьях и о книгах, которые пришлось оставить. Тем более, что советские чиновники в те годы гадили напоследок с такой яростью, что тоска по родине умирала еще до отъезда. - Вы в Москве себя чувствуете иностранцем? - Нет, конечно, ведь я говорю по-русски и нахожусь в городе, который знаю с детства. Но я чувствую себя гостем, чужим человеком. Я отвык от московского образа жизни. У меня появилось множество стереотипов, принадлежащих жизни западного человека. Поэтому я не всегда могу найти общий язык даже с близкими людьми. Вернее, пока речь идет о прошлом, - тут все хорошо. Но едва мы заговариваем о событиях или обстоятельствах последнего времени, то выясняется, что мы живем... на разных планетах. - Вы спорите, ссоритесь со своими старыми друзьями? - Не-ет. Все наши встречи очень сердечны, словно вчера расстались. Но дело в том, что расстояние, расщелина, между Россией и Западной Европой по-прежнему столь велики, что это не может не сказываться. Я приезжаю в страну, которая в течение многих десятилетий была закрытой, - и не только снаружи, но и изнутри, в душах. Не так-то просто преодолеть эту отторгнутость. - Вдруг становится не о чем говорить? - И так тоже бывает. Ваш собеседник думает: "Ну, о чем с ним беседовать? Он долго тут не был, не пережил, не испытал..." А человеку, приехавшему из-за кордона, кажется, что старые друзья закоснели в старых представлениях, что он очутился в какой-то огромной провинции, отставшей от остального мира. И оба мы правы и не правы. Коллизия тут, скорее, психологическая... Вот потому я и чувствую себя гостем. А чем гость отличается от хозяина? Он посидит и уйдет, правда? (Смеется) - С другой стороны, Германия - одна из немногих западных стран, куда еще пускают на постоянное жительство нашего человека. Сюда приезжают немцы, евреи. С новыми эмигрантами вы часто сталкиваетесь? - Нечасто. Я вообще веду довольно замкнутый образ жизни, и так было всегда. Кроме того, я не уверен, что мое общество могло бы быть для них интересным. Но иногда ко мне обращаются за советами. Я стараюсь помочь. - Что вы советуете? - Нельзя научить человека жить в чужой стране. Как нельзя передать писательский опыт... Ну, я советую не замыкаться в собственной эмигрантской скорлупе. Сводить знакомство с немцами, изучать язык. Несчастье всех эмигрантов, особенно русских, всех наших четырех "волн" состоит именно в том, что мы замыкаемся в себе, инкапсулируемся. Иногда это делается сознательно, из патриотических или иных идейных соображений. А чаще происходит по естественным причинам: люди тянутся друг к другу, заграничный мир им кажется чужим... Для детей такой проблемы не существует. - Насколько я знаю, вам было проще: вы знали немецкий язык. - Да, но я тоже российский человек, никогда в жизни до эмиграции не бывавший за границей. Долго привыкал... - К чему привыкнуть труднее всего? - Законом эмиграции является социальное понижение. С этим почти всегда тяжело мириться. Музиль очень точно сказал: представьте себе буйвола, у которого остались только шишки от рогов, или человека, который носит шляпу и рассказывает всем, что когда-то носил корону. А ему никто не верит! - Вас никогда не мучил такой вопрос: немцы осуществляли геноцид еврейского народа, и вот я, бывший советский еврей, русский писатель, эмигрировал именно в Германию, да еще не куда-нибудь, а в Мюнхен, откуда вся эта зараза и пошла? - Видите ли, какая вещь... Я в России очень интересовался историей национал-социализма. Мне довольно рано, еще когда я был подростком, бросилось в глаза поразительное сходство между сталинским режимом и гитлеровским. Но если в России интерес к собственному отвратительному прошлому у людей как-то угас, то здесь дня не проходит, чтобы телевидение, радио, газеты не напоминали вам об этом. Выходят книги, устраиваются выставки... - Я знаю. Но речь не о Германии... - Да-да, вы задали мне личный вопрос. Так вот, особых психологических неудобств я здесь не испытываю. По разным причинам. Это связано и с моим воспитанием: я вырос с немецкой поэзией, музыкой, философией... Представьте себе, после войны все книжные магазины Москвы были набиты награбленной "трофейной" литературой; это были лучшие классические издания. Я их покупал, очень задешево. И для меня понятия "немец" и "нацист" были весьма дифференцированны. Кроме того, эти двенадцать гитлеровских лет, - лишь крошечный отрезок в огромной истории Германии. Ну и, наконец, все худшее, что только можно сказать о Гитлере и фашизме, я услышал здесь, на этой земле. Понимаете, сменилось два поколения, Германия превратилась в самую мощную европейскую демократию, широко раскрывшую двери для беженцев, для преследуемых со всего мира. И я благодарен этой стране за то, что она дала мне приют. - Случалось, что знакомые немцы, узнав, что вы еврей, начинали относиться к вам с особенной, виноватой чуткостью? - Бывало. Но чаще помогали просто так, по неведомым мне причинам. Учтите также, что Германия - это государство традиционной, старой, цветущей бюрократии, то и дело вас просят заполнить какую-нибудь анкету. Так вот, ни в одном из многочисленных документов, какие мне приходилось заполнять, не было вопроса о моей национальности. Да и никого из чиновников никогда это не интересовало и не заинтересует. Хотя бы потому, что такой графы нет! - Вы однажды написали, что "изгнание - это судьба." По контексту судя, можно понять, что вам на роду написано было стать изгнанником. В самом деле? - Я бы не возражал против такой интерпретации. Вообще говоря, каждому еврею на роду написано быть скитальцем, а если не ему, то его предкам или потомкам. Я, кстати, предполагаю, что мои предки жили когда-то в Германии, да и ваши, Илья, если судить по фамилии... Но есть и другое обстоятельство. Как-то так получилось, что я был не очень-то своим в своей стране. И я это хорошо чувствовал. Не только потому, что родился евреем, но и в силу моих интересов, убеждений, привычек. Лет с 14 я проникся отвращением к советскому режиму, а в юности, как известно, очень трудно скрывать свои чувства... Презрение касалось не только вождей и государственого строя, но и, например, всей советской литературы, которую я вообще не читал. Такой человек, как я, должен был уехать. - Что такое "судьба", Геннадий Моисеевич? - Судьба? Это, видите ли, такое понятие, которое напоминает эффект разглядывания звезды на ночном небе. Когда вы смотрите в упор на звезду, - она исчезает. Когда же вы слегка отводите в сторону взгляд, - она появляется на периферии зрения. Когда вы пытаетесь вплотную подойти к разгадке судьбы, то выясняется, что это слово ничего не означает. Но стоит вам перестать думать о значении этого понятия, как его смысл восстанавливается. Это одно из тех слов, которые невозможно и не нужно уточнять. (Смеется) - Судя по вашему последнему роману, понятие "Россия" схоже с понятием "судьба". Ваш герой, разглядывающий страну с близкого расстояния, обнаруживает, что это какой-то морок, наваждение, тяжкий сон... Вы и сами так думаете? - Было бы абсурдно утверждать, что России нет, ведь ее легко найти на карте. Не может же быть, чтобы географические карты лгали! Нет, речь идет о художественном образе, который следует принимать с определенными оговорками. Мой герой оказывается в заброшенной деревне, которая существует как бы вне времени. За рекой живут мнимые помещики, по дорогам бродят, побираясь на выпивку, русские святые Борис и Глеб, в избу, где он живет, ломятся какие-то чекисты... То ли все эти люди заняты таинственной игрой, то ли они беглецы от жизни, как и мой герой, сбежавший от собственной жены; он писатель, мечтающий об уединении, но и сбежав, ничего путного написать не может... Впрочем, происходящее можно воспринимать и буквально. Жизнь всех персонажей как-то не задалась, как не задалась и российская судьба... Можно и так. - Сейчас в России модно тосковать по брежневским "обморочным" временам, что легко понять: нынешняя жизнь слишком богата событиями. Вы уехали как раз в ту эпоху, и ту эпоху унесли с собой. Не скучаете по ней? - Вот уж нет. Мне понятны чувства людей, живущих сейчас в России, но тосковать по этому гнусному времени - абсурд... или тяжкая болезнь памяти. Все нынешние беды оттуда, за них расплачивается страна, общество, народ. Это возмездие. - Возмездие? - Возмездие отличается от кары тем, что кара настигает негодяев, между тем как историческое возмездие обрушивается на всех - виновных и невиновных. Вот несчастное население и расплачивается за все десятилетия советского режима, в том числе за тот последний его период, когда коммунизм разлагался на глазах и рушилась экономика. Ведь страна погибла... нет, не страна, Россия вообще не может погибнуть... государственный строй парадоксальным образом развалился не под ударом внешнего врага, а сам по себе. Его экономика достигла столь высокой степени абсурда, что трудно было понять, на чем она вообще держится. И преступность, и коррупция, и невменяемость политиков - это же все наследие тех лет! - Есть точка зрения, что брежневский строй был органичен для России, как соответствовала ей эпоха какого-нибудь сонного Алексея Михайловича или последние годы царствования Николая I. Морок накладывался на морок, и тихо было в стране... Конечно, старички из политбюро приворовывали (но не в тех, по-моему, размерах, в каких ворует сегодня средний чиновник), страна понемногу катилась в пропасть, однако ресурсов хватало, и весь этот застой мог тянуться еще долго, как бесконечен всякий бред. - Назвать "органичной" брежневскую эпоху можно только в том смысле, что она не возникла из воздуха, а была продолжением сталинской, хрущевской... - ...николаевской, павловской, рюриковской... - Не будем впадать в крайности. Самодержавный строй, при всей его неприглядности, строился на иных началах, нежели коммунистический. Это была другая экономическая система. Мы склонны игнорировать экономическую составляющую... быть может, потому, что нам с детства надоел Карл Маркс. А между тем не зря, по-моему, говорят, что ХХ век был веком политики, а ХХI-й станет веком экономики. Вот с экономикой этим людям, которых вы так ласково называете "старичками из политбюро", сильно не повезло. Между прочим, вы всерьез считаете, что застой мог тянуться бесконечно долго? - Если не ошибаюсь, князь Петр Вяземский сказал эту замечательную фразу: в России самодержавие означает, что все само собой держится, потому что если бы управлялось людьми, то давно бы развалилось. Что мы и наблюдаем. - Да вспомните, что творилось в государстве, когда к власти пришел Горбачев! Вождям надо было хоть как-то кормить свой народ, приходилось ввозить продовольствие, а платить за него было нечем, не было валюты. Советский Союз к тому времени набрал огромные долги, которые были столь велики, что не выплачены до сих пор. Добавьте сюда непомерные расходы на фантастическую по своим размерам и дороговизне армию, на чудовищно разбухшую бюрократию, на целые этажи паразитических организаций, начиная с той же партии, - все эти расходы были настолько чудовищны, что падающее производство не могло за ними угнаться. СССР мало-помалу превращался в сырьевую страну, а нефть дешевела, уголь дешевел... Десятки миллионов людей, занятых на производстве в государственных учреждениях, в научных институтах, не умели и не желали работать, да и времени не было, - они стояли в очередях за колбасой... Вся экономика была полупарализована. Но лозунгом минувших лет были не реформы, а кем-то из холуев сказанная фраза: "Не будем огорчать нашего дорогого Леонида Ильича!" - Вот я и говорю: доброе, хорошее было время. Неогорчительное. - Понимаете, эти рассуждения об "органичности" беззакония и безделья совершенно неконструктивны. С ними нечего делать. Если я правильно понял ваши предположения, брежневщина вырастает из некой древней, непоколебимой традиции. Ну, если это такая страна, которая от века сидит по уши в дерьме, и никто ее оттуда не может вытащить, тогда, конечно... Но тогда совсем труба. - Странный такой парадокс. В имперской России писатель - это фигура значимая, вне зависимости от того, сидит ли он дома за письменным столом или в пермском лагере. Едва страна превращается в политического аутсайдера, как становится призраком и современная русская литература. Отчего так? - Высокий престиж советского писателя - это не тот престиж, которому можно позавидовать. - Я имею в виду не только официальных писателей. А престиж Солженицына - где он теперь? - Да, конечно. В условиях, когда информация является таким же дефицитным товаром, как краковская колбаса, и распределяется только среди привилегированных, - в этих условиях поставщик информации становится важной фигурой. Ведь неподцензурную литературу, о которой вы сейчас говорите, ценили и любили главным образом за то, что она была источником запрещенных знаний. Эстетитические вопросы, самые важные в искусстве, в подобных случаях отходят на задний план. - Разве? А вам не кажется, что писатели в те годы писали лучше? - Не кажется. Хотя бы потому, что многие тогдашние книги (я говорю о вещах весьма талантливых и популярных) стали сейчас нечитабельными. Я не хочу преуменьшать значение диссидентской литературы и уж тем более Солженицына 60-70-х годов, да и вообще меня коробит, когда в "шестидесятников" швыряют комья грязи, - но надо признать очевидное: это была литература ангажированная, политизированная, часто слишком идеологизированная... В условиях открытого общества такая литература выглядит устарелой. - Вы не согласны с тем, что сейчас качество русской литературы понизилось? - Об этом нам трудно судить... и, пожалуй, я с этим не согласен. Я не думаю, что современная литература находится в глубоком упадке. Появилось много новых имен. Немало талантливых писателей. Не могу сказать, что все они мне близки, - я принадлежу к другому поколению и работаю в иной манере, но это литература. Более того, читая нынешние журналы, я склонен даже утверждать, что словесность российская процветает! В отличие, может быть, от литературной критики, которая действительно в полной ж... - Как бы там ни было, интерес к России на Западе вновь усилился. Ельцин с Примаковым - во всех сводках немецких новостей. Югославская война, плавно перетекающая в Третью мировую, - сюжет, интригующий публику... Вы следите за этими событиями? - Конечно. Но должен вас предупредить, что я дилетант в политике. Что касается России, то интерес к ней на моих глазах менялся много раз. И всегда это был интерес политический. Интерес к русской мысли на Западе вообще отсутствует; считается, что ее не существует. А есть великое классическое наследие, маркированное пятью-шестью именами, тем дело и ограничивается... Политический же интерес связан прежде всего с тем, что Россия - это огромная ядерная страна, находящаяся прямо под боком. - Недавнее, приписываемое Ельцину заявление о перенацеливании ракет на страны НАТО произвело здесь впечатление? - Это заявление не вызвало большого страха. Во-первых, оно не было принято всерьез. Во-вторых, советские инстанции его быстро дезавуировали... - Российские инстанции... - Да-да, русские, простите. (Смеется) Больше того, нынешнее направление западноевропейской дипломатии связано с попытками включить Россию в поиски решения югославского кризиса. То и дело политики говорят об этом. Да и вообще немцы привыкли расшаркиваться перед Россией. - Но, в общем, ситуация опасная, все больше напоминающая крутой боевик. Добрый, хороший западный человек, вооруженный бомбами и ракетами, терроризирует разных недобрых, нехороших людей, нарушающих права человека... - За вашими фразами нет реального содержания событий. Дело обстоит, по-моему, гораздо сложнее. Конечно, никто не может радоваться войне. Но что же было делать? Милошевич изгонял целый народ, сотни тысяч людей лишались своих домов, имущества, теряли близких, были обречены на голодную смерть... А если ничего не делать, то возникали новые страшные опасности: вовлечение в войну Македонии, за Македонией могла потянуться Греция - старый враг Македонии, за Грецией Турция - старый враг Греции, и пошло-поехало... Нельзя было равнодушно смотреть на это. - Разве гуманитарная катастрофа не усилилась после начала бомбардировок? - Кто вам сказал, что усилилась? Она продолжается, к несчастью. Расчет, вероятно, строился на том, что боеспособность сербской армии чрезвычайно снизится, экономика будет разрушена, и война закончится - капитуляцией либо свержением Милошевича. - Вовлечения России в эту войну вы не боитесь? - Если верить здешним комментаторам, то такой опасности нет. Конечно, все сразу вспоминают, что на Балканах началась Первая мировая война, то да се... но, с другой стороны, можно вспомнить, что в Боснии путем применения кулака, главным образом американского, удалось худо-бедно восстановить мир и спокойствие. Есть и другие соображения, которые в России почти не принимаются во внимание: огромные массы беженцев скоро растекутся по всей Европе, и это означает для Запада новые колоссальные траты. По-моему, от подобных забот у западных политиков куда больше голова болит, чем от того, куда там Ельцин свои ракеты перенацеливает. Надо сделать все, чтобы косовары смогли вернуться в свои дома... - А я думаю, что большинство из них и не вернется. Кто же в здравом уме захочет возвращаться на пепелища? Замысел Милошевича удался. - Ну, почему же? Жители Хорватии, Боснии и Герцеговины в значительной мере вернулись. Косовские албанцы тоже деревенские жители, у которых на родине остались дома... - Сожжены дома. - Ну, придется Западу раскошелиться, помочь, заняться строительством. - Представьте, Геннадий Моисеевич, что вам, году эдак в 91-м, предложили бы вернуться в Москву, дали бы квартиру, пообещали никогда больше не вламываться в нее с обыском... - Никакого сравнения. Я был политическим эмигрантом, получившим убежище в Германии. А здесь речь идет по большей части о крестьянах, изгнанных не за свои убеждения, а в результате этнических чисток, привязанных к своей земле... Видите ли, мы не знаем, не можем решать за них, где им жить. Да, кто-нибудь из них наверняка захочет переехать сюда, в Западную Европу. Ну, дай им Бог. - А если все же и здесь громыхнет? - Я не вижу реальных оснований для Третьей мировой войны. Локальные войны - другое дело. Но все идет к тому, что будут созданы мобильные военно-полицейские силы, задачей которых будет ликвидация этих локальных конфликтов. Причем действовать они будут довольно жестко, не слишком разбираясь - кто прав, кто виноват, не считаясь с национальными амбициями, не прислушиваясь к воплям о вмешательстве во внутренние дела... а просто будут заняты энергичным тушением междуусобных пожаров. Надо ли этому радоваться - другой вопрос. - Словом, будущее столетие станет веком локальных войн и "мирового жандарма" в лице НАТО? - А что дурного в слове "жандарм"? Задача жандармерии - наводить порядок. - Все равно, по-моему, будет плохо. Хуже было бы только в том случае, если бы в "холодной войне" победил Советский Союз. - Вот именно. Важно, кто примеряет на себя жандармский мундир. И не дай Бог, если мировую власть обретет тоталитарное государство. - А жандармские функции разве не развращают любого жандарма? - Развращают. Как всякая власть. Вы, конечно, знаете это изречение: всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Но у НАТО, к счастью, нет абсолютной власти. А вот с угрозой мировой войны и самоистребления человечества эта организация, я думаю, справится. Так мне кажется, хоть я и не оптимист. - Размышляя об участи писателя-эмигранта, вы написали однажды: "Что такое отечество? Место, где ты не будешь похоронен." Это хорошо, плохо или просто сухая констатация факта? - Вы цитируете мою статью, опубликованную в "Литературной газете" около полугода назад и сильно искалеченную в редакции при сокращении. А то, о чем вы говорите... в этой фразе моей есть опасность некой мрачной красивости. Но я не гнался за красотами, а, по-моему, сказал правду. Безоценочно. - Говоря об отечестве, вы имели в виду Россию? - Моим отечеством остается Россия. В буквальном смысле - это земля, где умерли и похоронены мои родители. - Что такое старость, Геннадий Моисеевич? Это мудрость, беспомощность, одиночество, подлинная зрелость? - Все вместе. Знаете ли, старость - это освобождение от многих иллюзий. Это ощущение банальности и скуки многих вещей, которые еще увлекают более молодых людей. Это постоянное чувство близкой смерти, с которым в конце концов человек свыкается. Ну и, наконец, это тяжелый груз неиспользованных возможностей и неисчерпанных желаний. Так, по крайней мере, мне кажется... - Многие говорят, что Европа стара и скучна, рвутся отсюда в Америку. Встретить старость в Германии - это ваш осознанный выбор? - Безусловно. С огромным трудом, но я построил здесь свою жизнь. Да и что, собственно, вы имеете в виду: старость или смерть? Я желаю их встретить там, где мой дом. А мой дом там, где моя жена, - вот в этой квартирке, в Мюнхене. Я человек домашний. - Что такое ностальгия? - Это чувство известно мне из книг, а больше понаслышке. Хотя знаю, что это... тяжелая мука, казнь, настигающая многих. Быть может, мне потому оно незнакомо, что я прожил в России страшную жизнь, хотя бы поэтому... - Есть такая Россия, куда вам хотелось бы вернуться? - Мне бы хотелось знаете куда вернуться? В Грецию V века до нашей эры, в эпоху Перикла. - Почему? - Видите ли, в Афинах того времени было десять тысяч свободных граждан. И эти люди - единственное в своем роде историческое чудо! - создали европейскую культуру. Великую литературу, великий театр, великую философию. Это поразительно, что такой маленький народец так много сделал. Ничего подобного прежде не было и никогда больше не повторялось. - А чем бы вы там занимались? - Литературой. Романов тогда не существовало... ну, значит, писал бы стихи или трагедии. Или слушал бы кого-нибудь из великих философов, а потом оставил бы воспоминания, подобно Ксенофонту, написавшему о Сократе. Быть может, я ходил бы в "Академию" Платона; это, правда, уже не V век, но очень близко. А знаете, между прочим, почему я туда не поеду? - Проблема с билетами? - Проблема с билетами.
Илья
Мильштейн
|