>

Написать о самоубийстве – значит его избежать: Чоран

E.M. Cioran. Œuvres. Quarto (Gallimard), P. 2001. 1820 p. (Э.М. Чоран. Сочинения. Париж, 2001. 1820 с.).

С двадцатилетнего возраста Чоран страдал бессонницей. «Я часами шатался по улицам, как тень, – рассказывает он, – и всё, что я потом написал, передумано тогдашними ночами. Моя первая книга, “На вершинах отчаяния”, относится как раз к тому времени. Я написал её как завещание, потому что решил покончить с собой».

Бессонница и депрессия – формирующие факторы его мировоззрения и литературного творчества. В посмертно изданных, относящихся к более позднему времени «Записных книжках» находится фраза, которую мы вынесли в заголовок. Она заставляет вспомнить слова Камю о том, что главная проблема философии – это проблема самоубийства; нужно спросить себя не о том, почему нам следовало бы покончить с собой, – оснований для самоистребления достаточно, – а о том, почему мы этого не делаем.

Эмиль Мишель Чоран, сын румынского православного священника, был уроженцем городка Решинари в Трансильвании, в ранней юности зачитывался житиями святых, проявил интерес к богословию, окончил школу в полунемецком Германштадте, иначе Сибиу. («Моя верность улицам Сибиу остаётся неизменной. Прежде чем проклинать свой жребий, вспомни о том, что ты живёшь в одном из самых красивых городов на свете». Письмо к брату Аурелу, 1978). Чоран изучал немецкую идеалистическую философию в Бухаресте, продолжил учёбу в Берлине. Двадцати шести лет окончательно оставил королевскую Румынию и поселился в Париже, где вёл уединённое существование; там он начал писать по-французски, там и умер в июне 1995 года в возрасте 84 лет.

«Все эти безмятежные, объевшиеся счастьем народы – французы, англичане... Я из другого мира, у меня за плечами – века непрерывных бед. Я родился в злополучном краю». («Записные книжки»). Всю жизнь Чоран ощущал себя апатридом. В небольшом этюде о Борхесе (1976) говорится: «Меня никогда не привлекали умы, погружённые в одну какую-нибудь культуру. Не пускать корни, не принадлежать ни к какой общности – было и осталось моим девизом».

Ему удалось победить бессонницу особым способом: он колесил долгими часами, до изнеможения, на велосипеде. Перебивался кое-как, зарабатывая на жизнь переводами и внештатной работой в издательствах. К числу его немногих друзей принадлежали Мирча Элиаде и Эжен Ионеско, как и он, сменившие румынский язык на французский. Он никогда не был женат. («Единственная функция любви – помочь нам выдерживать вечера в четырёх стенах, жестокие, безмерные вечера...». Из сб. «Краткий курс распада», 1949). Тридцать с лишним лет он прожил в тесной квартирке на улице Одеон, на Левом берегу, между бульваром Сен-Жермен и Люксембургским садом. В этой квартире была сделана одна из фотографий: Чорану 55 лет, у него густые чёрные волосы, глубокие морщины и затравленный взгляд.

Чоран выпускал более или менее регулярно сборники своих эссе («Книга соблазнов», «Сумерки мыслей», «Молитвенник побеждённых», «Силлогизмы горечи», «История и утопия», «Дурной демиург», «Искушение существовать», «О том, как это неуместно – родиться» и др., названия говорят сами за себя), но привлёк к себе внимание лишь к концу 60-х годов, стал понемногу известен, добился «унизительного успеха», по его собственному выражению. Русский читатель обязан знакомством с этим весьма своеобразным мыслителем Борису Дубину, переводчику и публикатору некоторых эссе, а также фрагментов из посмертно вышедших дневниковых записей. В последние годы тексты Чорана изредка появлялись в журналах «Ступени», «Диапазон», в газетах «Сегодня» и «Ex libris НГ», а также в русском литературном Интернете; главная подборка – в журнале «Иностранная литература», 1998, 11, там же помещён содержательный этюд Б.В. Дубина о Чоране. Борису Дубину принадлежит и перевод статьи Сузн Зонтаг «Думать наперекор себе: размышления о Чоране» в сборнике избранных эссе С. Зонтаг (М. 1997).

Книга, о которой здесь идёт речь, толщиной почти в две тысячи страниц, представляет собой новое и дополненное издание основного корпуса сочинений Эмиля Чорана, практически всё, что было опубликовано при жизни автора. (В конце 90-х гг. вышли упомянутые выше «Записные книжки» – ещё тысяча страниц – и довольно обширная переписка).

Эпиграф к собранию сочинений поясняет, почему книга лишена обычного для таких изданий аппарата: «Всякий комментарий к произведению плох или бесполезен, ибо всё, что не сказано непосредственно, ничего не стоит» («Силлогизмы горечи», 1952). Эта фраза как будто заведомо отсекает попытки так или иначе трактовать творчество Эмиля Чорана. И, однако, о нём написано уже довольно много. К жанру «опытов», эссе, излюбленному роду литературы во Франции, где неумирающая традиция ведёт от Монтеня к Алену и Валери, писания Чорана отнесены достаточно условно. Чорану чужда ирония и особая, лукавая дистанция эссеиста от самого себя, когда автор словно снимает с себя ответственность за собственные высказывания: вам угодно принимать их всерьёз – пожалуйста, сам же он относится к ним cum grano salis или по крайней мере готов их релятивировать. Нет у Чорана и обязательного литературного блеска и элегантной закруглённости. Текст внезапно начинается – словно вас ударяют в грудь – и внезапно кончается. Здесь можно процитировать уже упомянутую работу Б. Дубина: «Чоран настолько же избрал фрагментарность словесного выражения по собственной воле, насколько и был на нее обречен. Переворачивая знаменитую формулу, я бы сказал, что фрагмент — это такая разновидность прозы, чей центр нигде, а окружность везде. Форма “центробежного” высказывания, фрагмент существует парадоксальной напряженностью без сосредоточенности, как бы постоянным усилием рассеяния, тяги от центра ко все новому и новому краю». Имеется в виду настойчивое, почти маниакальное возвращение к исходной мысли-эмоции, которая, однако, не формулируется. «Хаотическое кружение вокруг одних и тех же тем» – его собственные слова. Чоран сделал в небеллетристической словесности то, что совершили Джойс и Вирджиния Вулф в романе. Аналогично «потоку сознания» он попытался передать завихряющийся поток мышления.

И всё же в этом кружении есть сердцевина, есть центр. Есть главная мысль – она-то и варьируется на разные лады. В сущности, очень старая: она восходит по меньшей мере к Софоклу («Эдип в Колоне») и далее, через века, к певцам мировой скорби – Байрону, Леопарди, – и, конечно, к Шопенгауэру, к 46-й главе второго тома «Мир как воля и представление», озаглавленной «О ничтожестве и страдании жизни». Мысль эта в самой краткой форме звучит так: Самое лучшее – не родиться.

«Не родиться, ни о чём не помышлять – какое блаженство, какая свобода, какой простор...» (из сб. «De l’inconvénient d’être né», 1973; возможный перевод: «О том, как это неуместно – родиться»). То, что тут налицо очевидная логическая неувязка, – блаженство, свобода и т.д. уже предполагают факт существования, – не заботит автора, не имеет значения. Самоопровержение – правило, а не исключение у Чорана, потому что поток мыслей в его текстах тут же и анализируется, анатомируется, разъедается постоянной неуверенностью в себе, недоверием к собственным рассуждениям, – если хотите, в достоинстве человеческой мысли: Чоран опровергает Паскаля.

Пересказывать Чорана невозможно. Можно лишь сказать о впечатлении от знакомства с его наследием. Восхищение с головной болью. Его тексты манят к себе и тотчас выталкивают. Тут начинается, конечно, уже чисто личный разговор, – однако не чуждый духу этого автора. Меньше всего он стремился ублажать читателя. «В больничной палате одна старуха поведала мне о своих невзгодах... Споры между людьми, бури истории – всё это для неё ничего не значит» («Краткий курс распада»). Он сам похож на эту старуху.

Поиски смысла истории бесполезны. Иллюстрацией этого тезиса может служить Россия. Иван Грозный превратил свою державу в «смесь Византии с Монголией» (сб. «История и утопия», 1960). «Со своими десятью веками устрашения, потёмок и обещаний, эта страна больше других сумела приспособиться к ночной стороне исторического момента, который мы ныне переживаем. Апокалипсис чудесным образом идёт к ней, она привыкла к нему и даже находит в нём вкус, и упражняется в нём больше, чем когда-либо... “Русь, куда ж несёшься ты?“ – вопрошал Гоголь, умудрившийся ещё сколько лет назад уловить тот неистовый пыл, который скрыт за её неподвижным обликом. Теперь мы знаем, куда она спешила, и более того, мы знаем, что, по образу и подобию наций с имперской судьбой, ей больше всего не терпится решать проблемы других народов, вместо того, чтобы заняться своими» (там же, эссе «Россия и вирус свободы»).

В статье С. Зонтаг, написанной добрую треть века тому назад, но которую и сейчас стоит прочесть каждому, кого занимает Чоран, говорится о «сегодняшнем чувстве, что мы стоим на руинах разума, на краю развалин истории и самого человека». Говорится об усталости от истории (от исторического сознания). Всё это абсолютно справедливо, и лучшего примера, чем Эмиль Чоран, не найдёшь. Но Чоран – это тупик. Мы бы сказали так: тупик субъективизма. Как это ни парадоксально звучит, наступает усталость от чувства усталости. Чоран – не новатор; он завершает линию Кьеркегора, дневников и писем Кафки. Приближается время новой объективности. Возникает необходимость в новом, пусть и лишённом всякого оптимизма и благодушия, синтезе действительности. О каком оптимизме можно говорить, какая вера в разумное устройство мира возможна после лагерей и войн – всего, что мы видели и пережили?..

Классическая философская мысль с её претензией объять мир, описать вневременные формы его устройства – об этом тоже пишет Зонтаг – потерпела крах. Чоран: «Великие системы по сути – не что иное, как блестящие тавтологии. Что толку, если я узнáю, что бытиё – это “воля к жизни”, “идея”, Божий вымысел или причуды химии? Попросту размножение слов, перемещение смыслов» («Прощай философия», сб. «Краткий курс распада»).

Задачу нового синтеза может взять на себя художественная проза, вслед за философией и эссеистикой утонувшая в безбрежном субъективизме. Выкарабкаться из этого омута, вынырнуть из бездны. Если нет – плохи наши дела. Но это уже другая тема.