Nichts, nada1


Борхес цитирует Плиния Младшего, тот в свою очередь ссылается на дядю, Плиния Старшего: «Нет такой книги, даже самой плохой, где не нашлось бы крупицы чего-то стоющего». Рукопись, которую я перелистывал, – исключение: в ней и крупицы не было. Я встал из-за стола и пошёл взглянуть на себя в зеркало.

Инцидент, о котором пойдёт речь, – последний; я не уверен, что успею занести его на бумагу. Но прежде, в двух словах – обстановка.

У меня большая квартира, с которой я не знаю что делать. Так называемый рабочий кабинет, стеллажи с книгами, папки с сочинениями; далее комната с диваном, на котором я коротаю ночь вдвоём с бессонницей; ещё одна комната, обеденный стол и прочее; каморка, где стоит фаянсовая чаша с крышкой, – здесь хозяин квартиры проводит время в творческом раздумье, в тщетном ожидании действия кишечника, – и, наконец, ванная комната с тусклым зеркалом, откуда на меня глядит чья-то лысая голова. Я перестал стричь бороду, кусты дремучих бровей нуждаются в садовнике. На мне долгополый, до голых лодыжек, халат, древние шлёпанцы; в этом облачении я шатаюсь из комнаты в комнату, листаю книжки (я давно ничего не читаю), включаю музыку и тотчас выключаю, подхожу к письменному столу, записываю мелькнувший сюжет; пишу, едва поспевая за мыслью, всё зачёркиваю, и снова в путь; у меня больше нет женщин, хотя изредка я позволяю себе смотреть порнографические фильмы; о бывших друзьях ничего не слышу; телефон молчит.

Nichts, nothing.

Вдоволь насмотревшись на свою физиономию, я перевёл глаза на стеклянную полочку, где в стакане стояли две щётки, совершенно одинаковые. По забывчивости купил себе вторую. Забыв почистить зубы, забыв всю свою жизнь, я побрёл в комнатку с диваном, лёг и погрузился в размышления, словно вошёл в мутную тину, и тут меня легонько шлёпнули по щеке.

«А? Что?» – спросил я. Оказалось, что я-таки задремал; забвения хватило на полминуты.

Во сне можно пережить состояние утраты своего «я», оставаясь кем-то или чем-то мыслящим и видящим. Во сне ты очутился в странном мире, но он не кажется странным, ты действуешь в согласии с его абсурдной логикой, замечаешь множество подробностей, но сознание своей личности отсутствует. Центр, ответственный за самосознание, отключён; трон, на котором восседает наше Я, пуст. Казалось бы, невозможно лишиться «самости», сохранив все её способности, – и вот, пожалуйста. То же самое, что увидеть мир после своей смерти: он тот же – а тебя больше нет.

Но то, что со мной произошло, не было сном, во всяком случае, таким, в котором теряешь себя. Или, может быть, надо говорить об освобождении из оков своего «я», из этой клетки, в которой мы навеки заключены с тех пор, как начинаем сознавать себя?.. Как бы то ни было, я вновь обладал своей личностью. Хуже того: оказалось, что к центру, заведующему самосознанием, присоединился ещё один. Или это было что-то другое? Скрипнула дверь, послышались или почудились шаги, я только что вышел из уборной, весь в поту, сидел на диване в нижнем белье, ловил шорохи, вздохи вещей, потрескиванье половиц. Когда, наконец, я прошествовал в свой кабинет и, вежливо кашлянув, остановился на пороге, бородач, сидевший за столом, даже не обернулся.

«У вас запор», – проговорил он.

Я сказал: «Это моя рукопись».

«Вижу, – ответил он, не поворачивая головы. – Обе вещи, запор и вот это. Очевидная связь. Не так ли?».

Он сложил стопкой исписанные листки, повернулся ко мне и спросил, что я думаю об этом сочинении.

Что я думаю. Что оно никуда не годится, вот что я думаю.

«Верно, – сказал он. – Один язык чего стоит. Вязкий, многословный».

Мне нечего было ответить, я сказал:

«Ну и что?»

«Ну и ничего. Rien. Nichts. Может быть, вы присядете? Оставим эти церемонии, – сказал он, – давай на ты».

Я пожал плечами, на ты, так на ты – мне было безразлично.

«Куда же мне сесть, – возразил я, – ты занял моё место».

«Ничего подобного. Это моё место».

Усмехнувшись, я сказал:

«Насколько я понимаю, ты мой двойник, довольно распространённый сюжет. Но ведь в жизни так не бывает».

«Всё бывает. В том числе и то, чего не бывает».

«Хочешь сказать, – я постучал по лбу пальцем, – что у меня тут не всё в порядке?»

«Это значило бы, что и я спятил».

«А! – вскричал я. – Понимаю. Ты имеешь в виду – как это называется? – клонирование. Но это же смешно».

«Конечно, смешно. В моём возрасте».

«В моём, ты хочешь сказать, – я ткнул себя в грудь. – Кто здесь первый, кто существует на самом деле?»

Он пожал плечами.

Тогда я попытался объяснить, что мне трудно вести беседу с человеком, который считает, что он – это я. По чисто грамматическим причинам: непонятно, каким местоимением пользоваться.

«Ego Imperator Romanus supra grammaticos»,2 – процитировал он кого-то.

И объяснил, что он и есть моё настоящее «я».

«Лучшее Я. “Я” с большой буквы. Говоришь, литература, старые басни. Но тебе придётся о них забыть. Не я у тебя в гостях, а ты явился ко мне на поклон. Я – подлинник, а ты всего лишь дурная копия».

Думаю, что каждый на моём месте почувствовал бы себя оскорблённым. Я засопел, переложил ногу на ногу (я сидел на стуле, он в кресле за столом, словно он был начальством, а я – просителем) и заметил, что не вижу необходимости продолжать дискуссию, да и час уже поздний.

«Ты всё равно не спишь. Да если бы и спал, – что от этого меняется? О, Господи, – проговорил он, – ты должен гордиться, что существует нечто высшее, чем ты, и в то же время часть тебя самого... И учти, это не противоречит науке».

«Какая там наука...» Вот сейчас, подумал я, встану и скажу: пошёл вон!

«Ты должен радоваться, что я, наконец, здесь».

«Никто вас не звал!»

«А вот это ты уже напрасно».

«Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?»

«Да хотя бы тем, что у меня нормально работает желудок... Что, между прочим, для литературы имеет первостепенное значение. Одно дело – вымученная проза писателя, у которого два дня не было стула, и совсем другое, когда ты опорожнился. Чистить желудок! Кто это сказал?»

«Гиппократ».

«Прими слабительное».

«Уже принимал», – проворчал я.

«И что?»

«Ничего. Nichts».

«Посмотри, как ты живёшь. Ты опустился, кругом грязь».

«Ну и что?»

«Ну и ничего. Что можно ожидать от тебя? Результат налицо! Я, – он показал на себя с величайшим самодовольством и покачал головой, – я никогда бы не написал такую пошлятину, как вот это...»

Лицо гостя приняло озабоченное выражение.

«Ну-ка живо. Принеси мне какое-нибудь блюдо... или поднос».

Освободили место на письменном столе.

«Спички!»

«У меня нет спичек, – пролепетал я. – Э, э! – закричал я. – Запрещаю! Не смей! Ты наделаешь пожар!»

Самозванец, которого никто не приглашал, который и внешне, по-моему, не так уж и был похож на меня, – мне даже подумалось, не разыгрывает ли меня кто-то, – ощерясь, уложил моё творение на поднос, поднёс зажигалку. Комната наполнилась дымом, моя проза пылала; совершив это ауто-да-фе, он потребовал тряпку. Я должен был убирать пепел, пришлось открыть окно. Чёрная ветреная ночь ворвалась в мою обитель. Всё это время посетитель сидел, развалившись в моём кресле, с чрезвычайно довольным видом.

С тряпкой в руках я стоял посреди комнаты.

«Это ваша щётка?» – спросил я.

«Какая щётка?»

«Зубная, в ванной. Забирайте её и катитесь».

Он изобразил удивление: «Что это значит? что я слышу?»

«А вот то и значит. Вон отсюда!»

Моя борода трепыхалась от гнева и сквозняка. В сердцах я захлопнул окно.

«Так, – промолвил он. – Ты меня выгоняешь. Смотри – пожалеешь! – И, не получив ответа, спросил вкрадчиво: – А если я не уйду?»

Я швырнул тряпку в угол, машинально отёр ладони о халат.

Поморщившись, он проговорил:

«Ты бы хоть руки вымыл... Что ж, как будет угодно вашему сиятельству. Я ведь желал тебе добра. Только давай уж расстанемся, ну, что ли, благородными противниками. Будь добр, не в службу, а в дружбу. Принеси там... из прихожей».

Тут, я полагаю, нужно бы удивиться, спросить, что ему надо. В крайнем случае сказать: ступай сам, если тебе нужно. И сесть самому в кресло. Я ничего не сказал, вынес что он просил.

«Я не умею фехтовать, – сказал я. – Никогда в жизни не держал...»

«Ничего, научишься... Вот это дага. Бери в левую руку. А в правую... Только, знаешь. Надень что-нибудь поприличней».

Я вернулся, на мне были бархатные штаны до колен, чулки, туфли с пряжками, белая полотняная рубашка с кружевами на груди. По дороге я заглянул в ванную; мои седые кудри вокруг сверкающего черепа благоухали. На нём – такой же костюм.

Бросили жребий. Я поймал на лету шпагу, брошенную мне.

Мы отсалютовали друг другу и встали в позицию, в правой руке шпага, в левой короткий кинжал-дага.

Несколько раз мы скрестили наше оружие. Получалось недурно. Он выкрикивал фехтовальные термины, я молча парировал.

Он засопел, глаза его засверкали, и стало ясно, что игра превращается в бой.

С полной ответственностью заявляю, что у меня не было намерения убивать его. Кто бы он ни был. Хотел ли он умертвить меня? Мне удалось выбить у него из рук шпагу, мы сблизились почти вплотную друг к другу, и я ударил его наотмашь кинжалом в грудь. Падая, он успел ткнуть меня своей дагой. Я пошатнулся и выронил шпагу.

Мне нужно успеть записать всё.

1 Ничего (нем., исп.)

2 Я римский император и стою выше грамматиков (лат.). Фраза приписывается имп. Сигизмунду.