Новая Россия

Историю острова с многообещающим названием New Russia я хотел бы рассказать, опираясь на кое-какие записи, уцелевшие в моём архиве, а также на статью в машинописном журнале.

Под ней стоит подпись: Борис Хазанов. Это мой псевдоним, точнее, конспиративная кличка. Статья принесла автору некоторую известность. Журнал изготовлялся в количестве 15–20 экземпляров, которые распространялись среди друзей и единомышленников. Само собой, не обошлось и без читателей в славном ведомстве. Явились гости, были изъяты компрометирующие материалы, был конфискован множительный аппарат – такое торжественное наименование присвоено было бедной моей пишущей машинке. После чего, как водится, подпольный писатель был вызван на Кузнецкий мост, 19. Боюсь, что нынешнему поколению этот адрес мало что говорит, хотя учреждение по-прежнему помещается в том же небесно-голубого цвета, дворянско-купеческом особняке.

В комнатке с зарешечённым окном состоялась беседа.

«Вы, – сказал не назвавший себя человек в штатском, – призываете к бегству из нашей страны».

Я ответил, что не понимаю, чтó он имеет в виду.

«Как же это вы не понимаете».

Он усмехнулся и похлопал ладонью по служебной папке, где лежал аккуратно подшитый журнал – пухлая стопка листков папиросной бумаги.

«Узнаёте?»

В глаза не видел, сказал я.

«И кто такой Борис Хазанов, небось тоже не знаете?»

Я пожал плечами.

Последствия всей этой истории были прискорбны, но я собрался поведать вам о моей статье. О её примечательной участи.

В России всё повторяется, и наши глухие восьмидесятые годы напоминали параллельное десятилетие XIX века. Это был тупик. Нас охватывало отчаяние. Не то чтобы успехи тайной полиции обескуражили тесный интеллигентский кружок – люди знали, на что они шли. Но стало ясно, что добиваться минимальных уступок, вообще вести сколько-нибудь разумный диалог с властью невозможно. Режим разлагался, но казалось, что гниение будет длиться вечно. Мы спрашивали себя, на чём всё это держится, и вместе с тем не могли отрешиться от уверенности, что по крайней мере на наш век его хватит. Государственная безопасность хоть и успела растерять половину зубов, но оставшихся было достаточно, чтобы грозно щёлкать ими. По-прежнему коллегия старцев в одинаковых меховых шапках стояла на площадке мавзолея, обрюзгший правитель взбирался, поддерживаемый кем-то безликим, на трибуну, шамкал юбилейную речь, внизу страховидная рать шагала и громыхала, поедая глазами ветхих властителей. Аромат старческой мочи витал над столицей.

Это были люди вполне ничтожные, но наделённые звериным инстинктом, который говорил им, что любые перемены опасны, как опасно всякое неосторожное движение для инвалида.

Что касается отношения интеллигенции к народу, тут кое-что изменилось. То была эпоха окончательного расставания. Самое слово «народ» вызывало горькую усмешку. Испарилась вера, унаследованная от поколений мыслящей и совестливой элиты; достаточно было взглянуть на опустившегося гегемона, чтобы понять, что с этим жертвенным поклонением больше делать нечего. Да и с нашей страной нечего было делать – наша секта чувствовала себя бездомной...

Прошу прощения за этот квази-исторический экскурс; мне казалось, что он поможет оценить тогдашнее состояние умов. А теперь я должен совершить прыжок во времени и пространстве, чтобы очутиться, лет этак двадцать спустя, вдали от отечества, в тихом немецком городке на Нижнем Рейне, близ границы с королевством Нидерданды. Собственно, никакой границы нет. Город состоит из нескольких улиц, вымощенных клинкером. На центральной площади расположен ресторан, хозяин говорит на диалекте, каким мог бы изъясняться большой толстый кот, говорящий по-немецки. При входе объявление о концерте симфонического оркестра голландской полиции.

Несколько поодаль – старинная церковь с высоким шпилем, на котором красуется петух. Скромная ратуша, мемориальная доска с датами. В таком-то веке селению был пожалован статус города, в таком-то край опустошила чума. В 1635 году город был разграблен шведами, в 1809-м пришли французы, в доме бургомистра ночевал Наполеон. И, наконец, последнее историческое событие – основание Литературного дома.

Четыре крестьянских усадьбы соединили переходами, внутренний двор упрятан под крышу и превращён в просторный холл. Комнаты со скромной мебелью, библиотека, кухня – таков был этот приют малоимущих литераторов. Здесь даже платили небольшую стипендию. Здесь окопался и я.

По утрам городок тонул в тумане; стоял декабрь; деревья потеряли листву, но газоны всё ещё зеленели. В этих краях почти не бывает снега. Оттого что дом, открытый недавно, ещё не получил известность, или время было несезонное, здесь проживало не больше десятка постояльцев. Вернувшись, я вышел на кухню сварить кофе; вскоре появилась моя недавняя знакомая, единственная русская, не считая меня, которой вечером можно было дать лет сорок, а утром все шестьдесят.

По её словам, она всё собиралась меня спросить: не родственник ли я такого-то? Я ответил, что если бы я был его родственник, меня звали бы иначе. Б. Хазанов – это всего лишь псевдоним.

«Как! Значит, это вы – тот самый...» – и она назвала злополучную статью.

Оказалось, что Л. (здесь нет надобности называть её фамилию) трудится над диссертацией о так называемом Самиздате. В наше время можно сочинять учёные труды о чём угодно – даже о привидениях. Мы и были привидениями.

«Да, – я усмехнулся, – бывали дни весёлые...»

«А известно ли вам, что...»

Тут выяснилось, что я не в курсе дела. Она укоризненно покачала шиньоном искусственной блондинки. Покончив с завтраком, мы направились в холл. Л. развернула толстую книгу крупного формата – атлас мира – и отыскала карту Австралии.

«Так... – бормотала она, водя пальцем вдоль побережья. – Вот; потрудитесь взглянуть. Штат Квинсленд, ищем портовый городок Cooktown, тут когда-то высадился капитан Кук... Островок от берега примерно в семидесяти милях. Это старая карта, здесь он ещё носит прежнее название...»

Мы оставили атлас на столе и пересели к окну, за которым всё еще медлил серый рассвет.

«В Южном полушарии сейчас лето. Цветут анемоны... Вы, конечно, там никогда не бывали. И никогда не будете. А между тем... я напомню вам».

Она знала чуть ли не весь мой опус наизусть!

История знает Новую Англию и Новую Голландию, знает примеры колоний, которые со временем оздоровляли и облагораживали метрополию. Нет надобности заниматься политической деятельнстью. И бессмысленно обращаться к власти, которая по самой своей природе неспособна нас понять. Но можно основать русскую колонию где-нибудь в Канаде, Австралии, на Новой Зеландии... Давайте сговоримся и махнём туда все. Там много места – в отличие от этой большой страны, где так тесно. Пускай в Новой России будет только тысяча граждан. Она станет расти, как кристалл.

«Узнаёте?» – спросила она совершенно так же, как когда-то спрашивал одетый в штатское майор..

Там, на новой земле, как на новой планете, мы взрастим нашу свободу, сохраним наш язык, наш образ мыслей, нашу культуру и нашу старую родину.

Каков стиль, а? Я выслушал её декламацию не без самодовольства. Да, я должен был признаться, что давно позабыл все эти бредни. Относился ли я к ним вообще когда-либо всерьёз?

«В моём детстве, была одна книжка, – сказал я, – не помню, как звали автора. ”Голова профессора Доуэля“».

«Беляев».

«Вы помните?»

«Нет, конечно».

«Начинается с того, что героиня попадает в лабораторию и видит там жуткую вещь: на столе под стеклянным колпаком находится человеческая голова. От перерезанных кровеносных сосудов идут трубки к баллонам, из горла тоже выходит толстая трубка и соединяется с аппаратом. Глаза моргают, голова живая. А тела нет. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать».

«Но статью написана вами!» – сказала Л.

«Считайте это грехом юности».

«Но ваша ересь претворена в жизнь!»

И она показала кивком на стол, где лежал раскрытый атлас.

Все оставшиеся дни моего пребывания в Литературном доме ушли (вместо того, чтобы заниматься делом) на продолжительные прогулки и разговоры. После восхода солнца туман долго не расходился. Шагая по дороге, среди полей с прикрытыми плёнкой грядами, откуда ещё не показались ростки спаржи, мы оказывались на территории другого государства. Ни заставы, ни даже столба с гербом. Навстречу, в мутно-золотистом мареве поднималось огромное чудище, доисторическое животное – это была мельница, её крылья остановились в позапрошлом столетии.

Майор, надо отдать ему справедивость, обладал даром предвидения. В один прекрасный день, это было, по-видимому, вскоре после того, как он демонстрировал мне номер крамольного журнала, в парижской русской газете появился текст под скромным названием «Манифест Новой России». Говорилось о создании Общества имени Бориса Хазанова, странную компанию сплотила волшебная идея. Незачем продолжать бесполезную борьбу, горбатого исправит могила. Плюнем на крысиную госбезопасность. А заодно махнём рукой и на Россию!

Позвольте: на какую это Россию? На нашу Россию?!

Да, отвечали сочинители манифеста: на вашу Россию. А мы сотворим другую. История знает Новую Англию, Новую Голландию... И дальше почти буквально повторялось то, что цитировала моя новая знакомая.

Нет, конечно, они не собирались провозгласить новое государство. Хватит с нас того, старого. Речь идёт о возрождении агонизирующей культуры.

Теперь и во мне пробудился интерес к этой фантасмагории.

«Напрасно вы считаете это фантасмагорией. Проект – ваш проект, милейший! – осуществлён. Им удалось заинтересовать одного миллионера, потомка выходцев из России. Я тоже приняла в этом посильное участие...»

Волшебное видение!

«Хотите поехать?» – спросила она.

После долгих поисков был приобретён в бессрочную аренду остров. Местное население – меньше тысячи человек – увидело в этом шанс выбраться из нищеты: появилась работа. Правительство штата согласилось переименовать остров. У них даже есть свой герб – российский двуглавый орёл. Но, разумеется без короны. А вместо скипетра и державы он держит кисть и гусиное перо».

«Знаете, – проговорил я, – мне очень жаль, но этот сюжет уже использован».

Л. посмотрела на меня с недоумением.

«Уже было, – продолжал я. – Педагогическая провинция, Glasperlenspiel. Могу сказать в своё оправдание, что в те годы, когда я сочинял статью, я ещё не читал Гессе».

«Да причём тут Гессе! Вы всё забыли. Вы забыли, во что превратилась русская культура, что стало с великой литературой. Забыли, какая судьба постигла оставшихся писателей...»

«Не всех».

«Да, но какой ценой они спасли себе жизнь? Оскопили себя».

«А что вы скажете об эмиграции?»

«Ах, оставьте. Мы не в изгнании, мы в послании... слыхали мы эту песню. Эмиграция не смогла возродить гибнущую культуру».

Я сказал:

«Вы себе противоречите. Почему вы думаете, что новая эмиграция – а ведь эта ваша Новая Россия... (она тотчас поправила меня: «Не моя, а ваша», почему-то ей хотелось взвалить ответственность на меня), ведь эта Новая Россия и есть не что иное, как новая эмиграция, – почему вы считаете, что она сумеет выполнить задачу, с которой не справилось старое Зарубежье?»

«Почему... Прежде всего Новая Россия – это не эмиграция, а колония. Разница существенная. А что касается вопроса о неудаче, я отвечу: потому, что ваша эмиграция, все эти мечтатели, идеалисты, честолюбцы, короче говоря, бежавшая из страны духовная элита, – верили, что Россия, та, оставленная ими Россия, словно Феникс, восстанет из пепла. Это после всего, что произошло... После трёх опустошительных войн, после истребления лучших, после того, как несколько поколений выросли в рабстве, в наглухо отгороженной от мира стране. Результат – чудовищное перерождение нации... Вот вы тут упомянули книжку, фантастический роман, голова без туловища. А если туловище больше не в состоянии снабжать кровью мозг! Если тело нации неспособно питать культуру! Изгнанники жили надеждой на возвращение. Но возврат к старой России невозможен. Нельзя вернуть молодость девяностолетнему старику».

«Ну уж, не девяносто!»

«Ах, Господи, какая разница... Нет, мой милый, речь идёт не о новой эмиграции. О подлинной свободе...».

Мне стало как-то не по себе от этой диатрибы. «Давайте вернёмся, – сказал я. – Вы устали».

На рассвете мне привиделось... Не буду рассказывать мой сон. Я как будто заранее знал, чтó мне завтра скажет моя странная собеседница. И действительно, то, что я услышал от Л., напомнило мой сон.

Мы снова прогулялись в Нидерланды. Я удивился, узнав, что в бременском архиве сохранено так много документов нашего славного прошлого; я полагал, что всё это уничтожено. Они там даже собирались устроить выставку.

Думали ли мы, когда вставляли в «эрику» пять листов папиросной бумаги под копирку, что эти жалкие свидетели возврата к догутенберговой эре будут когда-нибудь лежать под стеклом для всеобщего обозрения?

Она сказала:

«У нас имеются все номера вашего журнала. Причём не фотокопии, а подлинники – приезжайте, увидите. Для них будет отведён особый стенд».

Меня, однако, занимало другое.

«Вот вы говорите, идея анклава себя оправдала... Сколько человек, переселилось в эту самую, как вы её именуете, Новую Россию?»

«Это вы её так назвали. Можете сколько угодно отрекаться от этой идеи, но она принадлежит вам. И надеюсь, вы не будете возражать, если ваш портрет будет помещён над стендом... Сколько человек? Не так много, но зато лучшие. Лучшие из оставшихся. Для них созданы все необходимые условия».

«Как здесь, в этом Доме?» Я усмехнулся.

«Пожалуй, получше. Новейшая аппаратура, чрезвычайно комфортабельное жильё. Обслуга из местного населения. Не говоря уже о превосходном климате. Одним словом, – сказала она, – истинные творцы. И освобождены от всех забот. Каждый получает приличное содержание... Пока что их немного. Но содружество аристократов духа продолжает пополняться. В конце концов все, кто дорожит свободой творчества, кто лишён её на родине, переедут на остров. Там, на наших глазах рождается новая русская литература! А всё эти сказки насчёт того, что русский писатель чахнет без родной почв, вся эта огородная мифология – похерена раз навсегда».

«Вы полагаете, что литература возможна вне контакта со средой?»

«С какой средой? С народом? Не смешите меня».

«А как же язык?»

«О нём-то как раз и идёт речь в первую очередь. О спасении языка! Не мне вам рассказывать, чтó творится там».

«В России?»

«Да. Как они там говорят, как пишут!»

«Ну хорошо, – сказал я. Мне всё больше казалось, что я спорю не с ней, а с самим собой. – То, что идея анклава, заокеанской колонии, маленькой республики духа – называйте как хотите, – то, что эта мечта родилась в те гнусные времена, это можно понять. Но времена эти миновали. Что бы там ни говорили, а в нынешней России существует и свобода творчества, и независимая литература. Пиши что хочешь, печатайся где хочешь».

«Дорогой мой...» – проговорила она. Засим последовал тяжёлый вздох.

Ответа я не дождался. Может быть, она сочла, что я и сам знаю, какой может быть ответ. Мы прошагали молча всю дорогу назад к Дому-приюту неимущих литераторов, а на другое утро, узнав, что моя приятельница уехала, я тоже попрощался с администратором. И вот я сижу, закрыв глаза, передо мной колышется в знойном мареве голубая гладь океана. Листья магнолий дрожат под бризом, смуглые женщины стоят на береговой косе, и я слышу, как они переговориваются между собой на языке, состоящем почти из одних гласных. Я разглядываю карту. Никакого острова на ней нет.