Об эпистолярной прозе

(Из цикла «Арион»)

Посвящается Марку Харитонову

В XVII веке Мари де Рабютен-Шанталь маркиза де Севинье, чью жизнь с детства и юности сопровождали утраты (ранняя смерть матери, отец пал в сражении с англичанами, беспутный муж убит на дуэли), одиноко бродила в саду перед своим бретонским замком и, возвращаясь к «скуке кресла», охваченная тоской разлуки с дочерью, создала новый литературный жанр – почтовую прозу. Тысяча сто писем написанных набело почти без черновиков, мысленный разговор с дочерью, графиней Граньян (ответные письма не сохранились), обессмертили маркизу, возродив обычай древних или, скорее, сызнова породив традицию, дожившую чуть ли не до наших дней. Роман в письмах, «классический, старинный, отменно длинный...» (Пушкин), излюбленный жанр европейской прозы семнадцатого и восемнадцатого столетий, – всё-таки, говоря по-верленовски, только литература. Личные письма не предназначены для адресата, ожидающего получить в ответ художественное произведение. В отечественной литературе последним, если не ошибаюсь, образцом романа в письмах был написанный в изгнании «Николай Переслегин» Фёдора Августовича Степуна. Упомянем ещё роман американца Торнтона Уайлдера «Мартовские иды», в котором Юлий Цезарь ведёт философскую переписку с фиктивным адресатом, а вымышленная графиня Монтемайор пишет ставшие классическими письма к дочери.

Впрочем, воздавая дань восхищения почтовой прозе мадам де Севинье, не будем забывать о том, что за спиной маркизы стоят тени Цицерона (письма Квинту Валерию Орке в Африку) и Сенеки («Нравственные письма к Луцилию»).

Моё отрочество совпало с началом войны и эвакуацией. Я намеревался стать писателем. Однажды я получил сложенное, как полагалось, треугольником, со штампом военной цензуры, послание из далёкого уральского города от троюродного дяди, он выражал желание «затеять литературную переписку» и для начала предложил тему: что я думаю о писателе Илье Эренбурге? Я не мог ничего ответить, так как писателя Эренбурга не читал, тем не менее откликнулся с восторгом; переписка завязалась. Мой корреспондент был удивлён, узнав, что я не оставляю себе черновиков. Несколько лет спустя – война окончилась, и мы вернулись в Москву – я поступил в университет, был арестован тайной полицией, квартира обыскана, крысы в погонах утащили все письма. Так завершился мой первый опыт переписки на темы, далёкие от бытовой обыденности. Эмиграция в Германию предоставила мне счастливую возможность последовать примеру незабвенной маркизы.

Умопомрачительное количество писем, написанных за рубежом (значительная часть моей литературной корреспонденции находится в Русском и Восточноевропейском архиве при университете Бремена, некоторое число писем – в Библиотеке Конгресса США, «Письма без штемпеля» к Юлию Шрейдеру, переписка с Джоном Гледом «Допрос с пристрастием», а также двухтомная переписка с Марком Сергеевичем Харитоновым опубликованы в Москве и в Санктпетербурге), всё это, надеюсь, даёт мне право с надлежащей осторожностью считать себя продолжателем традиции, о которой идёт речь.

Доселе, сказано творцом «Евгения Онегина», гордый наш язык к почтовой прозе не привык.

Ныне, однако, отвык; и вот, то, что я тут сочиняю, есть род заупокойной мессы. Двадцать первый век с неотвратимым, в подражании Западу, становлением современного массового общества в России, информационная революция, инфляция текстов, почти безбрежная демократизация и как следствие демократизации утрата былого престижа словесности, наконец, дигитальная техника и другие достижения похоронили культуру эпистолярного литературно-философского общения почти до полного её исчезновения. Попытки воскресить эту архаическую культуру обречены на неудачу.