Ожерелье

«Чтобы быть историчным, надо быть надисторичным. Но и наоборот: не увидит перспективы веков тот, кто не сидит прочно в своем времени».

Я привожу эту фразу Чеслава Милоша не только потому, что мне в высокой степени импонирует антидогматизм прославленного польского поэта и мыслителя, но и потому, что его слова выражают альтернативу, перед которой почти неизбежно оказывается писатель, – и подчас чувствует себя в тупике: невозможно не воспринимать так называемую историческую необходимость как величайшее насилие. В поэме Милоша «Поэтический трактат» (1957) «дух Истории» –кошмарное божество с цепью из высохших человеческих голов на шее.

Персонаж моей давнишней повести «Третье время» рассуждает о том, что каждый из нас живёт как бы в трёх временах. Не грамматических – настоящем, прошедшем и будущем, – но во внешнем времени, во внутреннем и в том, которое именуется историей.

Первое – это актуальность, время повседневности с её всегдашними делами, семейными и общественными обязанностями и заботами. Второе – моя субъективность, приватное, мне одному принадлежащее интимное время моего бытия. Третье – навязанное мне, роковое и пагубное время моего века, моей родины и мира, куда я заброшен и о котором никто меня не спрашивал, согласен ли я в нём жить.

Все три времени более или менее фиктивны. Существует единственное средство вновь обрести подлинную реальность жизни: привести в согласие три времени жизни. Блажен кому это удастся. Спрашиваешь себя, не есть ли такое соединение высшая задача литературы.

Надо ли, достойно ли пребывать в плену у своего времени, якобы легитимированного пресловутой исторической необходимостью, быть его рабом и заложником или же протестовать против него, открещиваться от эпохи и, насколько это в твоих силах, возвыситься над ней? Поднять знамя радикального отрицания над запустелой башней слоновой кости. Отважится ли, наконец, пасынок эпохи (каким я себя ощущаю – и, думаю, не зря) признать, что эта гнусная эпоха продемонстрировала перед её свидетелем свой облик с такой беззастенчивой откровенностью, что он в самом деле прочно уселся в ней и выберется разве только в финале своего земного существования?

Евреи, выдвинув из своей среды Иисуса Галилеянина и апостола Павла, заплатили за это многовековой ненавистью церковного христианства и её завершением – Катастрофой. Писатель вдохнул жизнь в своих героев, детей века, и пожертвует за это собственным будушим: кого будет интересовать его ангажированная литература через несколько лет, не говоря уже о XXV столетии?

2013