Письма затонувшей эпохи

(Корней Чуковский, Лидия Чуковская. Переписка 1912–1969. М. 2003)

Некоторые считают, что письма Флобера – едва ли не лучшее из всего, что он написал. Письма и дневники писателей – подчас не менее увлекательное чтение, чем их сочинения. Сравнительно недавно был издан дневник Корнея Чуковского. Напечатанный с купюрами, он тем не менее оказался поистине драгоценным приобретением для каждого, кто интересуется русской литературой, не говоря уже о специалистах. Теперь вышла переписка Чуковского с дочерью. Объём, долговременность переписки и просто имена корреспондентов автоматически делают книгу полезной для историков литературы. Интересна ли она для обыкновенного читателя? Вопрос.

Книгу открывает письмо отца пятилетней Лиде. Последнее, неоконченное письмо написано в Кремлёвской загородной больнице примерно за десять дней до кончины 87-летнего Чуковского в октябре 1969 г. Как указано в предисловии составителей, значительная часть эпистолярного наследия К.И. Чуковского пропала; письма Л.К. Чуковской сохранились почти полностью. Ей принадлежат около двух третей из 435 писем, составивших том. В ярко и непринуждённо написанной вступительной статье С. Лурье выражается уверенность, что книга проживёт долго – не меньше двухсот лет.

Пожалуй, самое интересное здесь – иллюстрации, подобранные с умыслом и вкусом. Некоторые фотографии и рисунки известны. Значительная часть этого материала, включая автографы, публикуется впервые. Я бы добавил сюда содержательные примечания, сопровождающие каждое письмо. О самих письмах этого не скажешь, – по крайней мере, о многих письмах. Сказывается привычная осторожность корреспондентов, школа «внутреннего цензора» (и перлюстратора). Нужно учесть и то, что эпистолярное общение по советской традиции обычно не рассматривалось как часть литературной работы, часть литературы вообще. В письмах нет деклараций писательского кредо, нет широты и оригинальности суждений о литературе, вообще нет размышлений на общие темы; нет того, что составляет прелесть и увлекательность посланий писателей иных времён и стран. Бóльшая часть переписки – мелкие домашние дела, незначительные редакционно-издательские приключения. Бедность содержания искупают теплота, интимность, остроумие.

И всё же мы узнаём любопытные вещи, точнее, любопытные подробности некоторых уже известных сюжетов; это касается прежде всего писем последнего десятилетия, когда, например, речь заходит об Анне Ахматовой (письма Л.К. Чуковской о работе отца над предисловием к «Поэме без героя», которую так и не удалось опубликовать в «Новом мире»; тяжба с семьёй Н.Н. Пунина из-за архива Ахматовой), о стараниях вызволить Иосифа Бродского из ссылки, о смелом, вызывающем опасения у отца, гражданском поведении Лидии Корнеевны. Читатель, который помнит те времена, почувствует недомолвки; комментарий (частично принадлежащий самой Л.К. Чуковской) расшифровывает то, о чём не говорится прямо.

Постепенно вырисовывается быт: действующие лица проводят время в домах творчества, санатоториях, на переделкинской даче. Это называется – отдыхать. Конечно, Малеевка, Узкое, Барвиха и другие замечательные места всплывают то и дело уже потому, что обмен письмами происходит, когда кто-то живёт не дома. Но это часть жизни особого социального слоя, если не сословия, когда все общаются только с себе подобными и, похоже, весьма смутно представляют себе, как живёт, чем кормится физически и духовно прочее население (ср. записи в Дневнике Чуковского от марта1959 или 1969 г.: он лежит в больнице, и оказывается, что медёстры не знают Баратынского, Фета, Тютчева, пробавляются дешёвыми песенками и телевизионной пошлятиной. Для престарелого писателя это – открытие). Представителям писательского сословия словно бы невдомёк, что своим привилегированным положением, высокими тиражами и гонорарами, свободным образом жизни, возможностью отдыхать в благоустроенных литературных домах и отгородиться от тягот советского существования они всецело обязаны милостивому чиновному начальству, которое они так увлечённо бранят.