Поединок


Найти запись не составляло труда, аппарат стоял на письменном столе. Голос разъяснил многое и посеял новые загадки.

Опрос соседей подтвердил уже известное. Квартирант вёл замкнутый образ жизни. Можно умереть у себя дома, и никто об этом не узнает. Жильца перестали видеть (по утрам он выходил за хлебом). Тревогу подняла уборщица. Дверь была взломана в присутствии дворника и понятых.

Восьмой этаж, наглухо закрытые окна, гладкая наружная стена; у преступника не было иных способов покинуть квартиру, кроме как выйти на лестничную площадку, – куда он очевидным образом выйти не мог. Полиция убедилась, что здесь имело место то, что чаще бывает в криминальных романах, чем в жизни: the locked room mystery, преступление в квартире, запертой изнутри.

Результаты осмотра изложены в протоколе; вот краткое резюме. Квартира, убиралась не чаще, чем раз в месяц. Квартира состоит из трёх помещений: кабинет, комната с диваном, служившая спальней, и кухня. Двери жилых комнат выходят в коридор. Имеется ванная и уборная. Особых ценностей в квартире не обнаружено, следы грабежа отсутствуют.

Экспертиза нашла, что смерть наступила от тампонады сердца. Рана нанесена колющим оружием. Пострадавший мог прожить не более получаса. Труп, необычно одетый, находится в сидячем положении, с головой, упавшей на письменный стол, следы крови (очень скудные) на одежде и на ковре рабочего кабинета. Здесь же валяются орудия преступления: шпага с прямым однодольным клинком длиной 700 мм, изогнутым эфесом и дужкой (гардой) и кинжал-дага длиной 250 мм, с прямым клинком, рукоятью для левой руки и крестовиной, концы которой направлены вперёд. Отсутствие пальцевых отпечатков указывает на то, что убийца тщательно вытер рукоять и эфес либо действовал в перчатках.


...Чужая лысая голова, кусты бровей, борода... я не узнал себя. Кто-то другой смотрит из зеркала. На мне долгополый халат, древние шлёпанцы. В этом одеянии я расхаживаю по моим апартаментам, листаю книжки, включаю музыку и тотчас выключаю, подхожу к письменному столу записать мелькнувшую мысль. У меня больше нет женщины, хотя изредка, в виде отдыха, я позволяю себе смотреть порнографические фильмы; о бывших друзьях и знакомых ничего не слышу; телефон молчит.

Сейчас нет времени подробно рассказывать о себе, да и незачем. Я думаю, внимательный читатель – если он найдётся – внимательный читатель сможет собрать всю мою жизнь по клочкам из моих произведений. Много лет подряд я был занят тем, что выдавливал сок своего мозга на бумагу. У меня не хватало терпения дождаться, пока снова накопится драгоценная жидкость; порой я чувствовал себя совершенно опустошённым, обезвоженным, бессильным.

Так на чём я, стало быть... Две щётки в стакане, совершенно одинаковые... Выйдя из ванной комнаты, улёгся и потонул в полуразмышлениях, полугрёзах точно вошёл в мутную тину, тут меня легонько шлёпнули по щеке.

Обратите внимание, о-о, проклятье... что я хотел сказать. Во сне можно пережить состояние утраты своего «я». Отсутствует личное местоимение. Некто очутился в странном мире. Этот мир, однако, не кажется странным, действуешь в согласии с его абсурдной логикой. Просто в мозгу отключён центр, ответственный за самосознание. Сон без сновидца. Всё равно что увидеть мир пос­ле своей смерти. Или, может быть, надо говорить об освобождении из оков своего «я», этой клетки, в которую мы заключены с тех пор, как начинаем себя сознавать?..

Но! То, что со мной случилось, клянусь, не было сном. Я был бодр, я и сейчас бодр, хоть и осталось жить недолго. Я в полной мере владею собой. Разве только порядок событий путается: что было сперва, что потом. Так бывает в первые минуты после пробуждения. И вот что интересно: к тому центру, который заведует сознанием своего «я», присоединился ещё один. Или кто-то другой поселился в мозгу? Не могу объяснить. Не хватает нужных слов. Кто-нибуть скажет, вот так писатель. Верно – я и в писаниях своих доходил до границ выразимого, до пределов того, что ещё можно облечь в слова; я даже думаю, что именно поэтому теперь это произошло на самом деле. Скрипнула дверь, послышались или почудились шаги, я выбрался из уборной, где провёл довольно много времени, – обычное дело, – и, отдыхая, сидел на диване в нижнем белье, ловил шорохи, вздохи вещей. Когда, наконец, облачившись, как в мантию, в мой халат, я прошествовал в кабинет и кашлянул, остановившись на пороге, бородач, сидевший спиной ко мне за столом, не обернулся.


Наконец, он произнёс:

«У вас запор».

«Это моя рукопись», – сказал я.

«Вижу. Нерегулярный стул и вот это. Очевидная связь. Не правда ли?»

«Что вы имеете в виду?»

«Скверную литературу. Пищеварение влияет на творчество и наоборот».

Я спросил:

«Это ваша щётка?»

«Какая щётка?»

«Зубная. На полочке в ванной».

Он сложил стопкой мои листки, бóльшая часть написана от руки, кое-что перепечатано, я всегда так работаю, машинка отчуждает рукопись, даёт возможность взглянуть на текст со стороны. Сложил, поворачивается и спрашивает: что я думаю об этом сочинении?

Что я думаю... Докладывать ему, что это, может быть, мой завершающий труд, что я шёл к нему долгие годы? Всю жизнь, с тех пор как я начал покрывать бумагу чёрными строчками, орошать её невидимыми слезами, всю жизнь я мечтал создать что-то окончательное, неопровержимое, роман-приговор, роман-синтез, роман – итог и диагноз нашего времени. Сколько бессонных ночей, сколько сомнений... Это венец моих усилий. Я знаю себе цену. И не люблю пафоса.

«Правильно. (Он угадал мою мысль). Пафос был бы здесь неуместен. Жалкая проза!».

«Вы так думаете?» – сказал я холодно.

«Да. Один язык чего стоит. Вязкий, многословный. Противно читать».

Меня взбесил этот тон. Даже если он заглядывал в рукопись, не думаю, чтобы он мог разобрать мой почерк. Да и кто теперь читает книги внимательно, так, как их следует читать.

«Послушайте, – продолжал он, – может, вы присядете? И вообще, оставим эти церемонии – давай на ты».

«Куда же мне сесть, – возразил я, – ты занял моё место».

«Ничего подобного. Это моё место».

(Рабочее кресло, где я сейчас сижу. Прижимаю рану ладонью. Крутись, лента. Я ещё вполне...)

«Насколько я понимаю, – я усмехнулся, – ты мой двойник. Довольно распространённый сюжет, я бы даже сказал, банальный».

«А ты другого и не заслуживаешь. Вполне в твоём духе».

Я пропустил мимо ушей эту колкость. Но не удержался и заметил, что в жизни так не бывает.

«Всё бывает. Наконец-то ты вспомнил о том, что существует реальная жизнь».

«Но всё-таки. Кто здесь настоящий, кто из нас существует на самом деле?»

Вместо ответа (что он мог ответить?) незваный гость хмыкнул, покачал головой с таким видом, точно передним несмышлёныш.

Я решил набраться терпения, объяснил, что мне трудно вести беседу с субъектом, который считает, что он – это я. По чисто грамматическим причинам: какое местоимение надо употребить?

«Ego sum Imperator Romanus et supra grammaticam! Я римский император, грамматика мне не указ. Кто это сказал?»

«Не знаю».

«И я не знаю. Так говоришь, банальный сюжет? Забудь о литературе. Не я у тебя в гостях это ты явился ко мне, можно сказать, на поклон. Я – подлинник, а ты всего лишь дурная копия».

«Вот что, мой милый...», – проговорил я. Мне хотелось добавить: время позднее, не вижу необходимости продолжать дискуссию.

«Ты всё равно не спишь».

«Ты в этом уверен?»

Теперь он усмехается. «Понимаю. Ты считаешь, что я тебе приснился. Если бы это было так!.. Да ты должен меня благодарить! Гордиться, что существует нечто высшее, чем ты, и в то же время часть тебя самого... Радоваться, чёрт подери, что я, наконец, здесь».

«Никто вас не звал!»

«А вот это ты уже напрасно».

«Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?» Я всё время сбивался с ты на вы. Голова кружилась от вечного недосыпа. Кажется, потерял сознание на считанные секунды – нечто вроде petit mal. Тотчас овладел собой. И – всё прояснилось, я сидел в кресле за моим столом.


Я сидел на моём обычном месте. А он, гость, стоял посреди комнаты: лысый, бородатый, неряшливый, в старом халате, в полуистлевших шлёпанцах, – надо ли объяснять, что он внушал мне почти сострадание?

Я листал его бездарную писанину.

«Чем я лучше? – проговорил я. – Да хотя бы тем, что у меня нормально работает желудок. Что, между прочим, для литературы имеет большое значение. Ты этого не знал? Физиология, друг мой, великая вещь! Одно дело – вымученная проза, когда третий день нет стула, и совсем другое, если вовремя опорожнился. Чистить желудок! Кто это сказал?»

«Не знаю. Гиппократ».

«Прими слабительное».

«Уже принимал. Результат оставляет желать лучшего. Послушайте, – сказал он, снова сбиваясь на вы, – ведь это уже совсем нехорошо».

«Что нехорошо?»

«Какое-то раздвоение личности. Пахнет психиатрией».

Я не стал спорить, – зачем?..

«Посмотри, – сказал я, – как ты живёшь. Кто-нибудь убирает твою берлогу?»

«Приходит одна».

«Небось, спишь с ней... Гони её в шею».

«А это, между прочим, – возразил он, – не твоё собачье дело».

Мне пришлось строго заметить визитёру, что я грубостей не потерплю. Он проворчал:

«Но и ты тоже хорош».

Помолчали немного; я снова перебирал листки. Читать всё это я был не в силах. Но о прозе можно судить по одному абзацу. Объяснить ему, что такое подлинная литература, хороший стиль? Стоит ли? Я заявил, что ещё не видывал такой пошлятины.

Он чуть не бросился на меня с кулаками.

Чувствуя своё превосходство, я продолжал:

«Вот что я тебе скажу, братец. Ты называешь это преданностью искусству. Я имею в виду твой образ жизни. На самом деле это отвратительный, граничащий с преступлением эгоизм. Дай мне договорить... Ты отвадил от себя всех своих друзей. Твоё дело. Но как ты поступил со своей женой? Вынудил её оставить тебя, и вскоре после этого больная женщина умерла. Ты бросил детей на произвол судьбы, их воспитывает дряхлая бабушка. Деньги, принадлежавшие не тебе, ты присвоил, захватил квартиру, ты, дружок, не такой уж простачок, ты... – тут я позволил себе смачное выражение, не буду его повторять, – своего не упустишь, мимо рта ложку не пронесёшь! И всё это под тем соусом, что-де мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв, великому писателю всё позволено!».

Я впился в него глазами, надеясь, по крайней мере, что заставлю его одуматься. Какое там – он насупился, нахохлился, поглядывал на меня волчьими глазами из-под клокатых бровей. Мрачно, с шумом втянул воздух в ноздри и отвёл глаза в сторону.

«Но искусство мстит! – вскричал я, подняв палец. – Искусство мстит за подлянку! Вот результат, – я показал на пухлые папки и то, что лежало стопкой на столе. – Ну-ка живо. Принеси какое-нибудь блюдо. Или поднос».


Он подчинился... вернее, я подчинился. Бесполезно, я думаю, объяснять, каким образом мы опять поменялись местами. Лёгкое головокружение, минутная дезориентация... Если услышат мой голос, пусть знают, что это я, я, а не кто-нибудь другой... Я стоял посреди моего опоганенного кабинета. Почему опоганенного? Сейчас станет ясно. Слышу, он говорит: принеси блюдо или поднос. Авантюрист, самозванец. Да он и внешне, по-моему, не так уж был похож на меня. Мне даже подумалось, не разыгрывает ли меня кто-то...

«Э, э! – закричал я. – Запрещаю! Не смей! Ты наделаешь пожар!»

Что такое? А вот что. Ощерясь, он сложил на подносе моё творение. Поднёс зажигалку. И моя проза запылала. Комната наполнилась дымом. Он шуровал в костре, приподнимал горящие страницы, пепел хлопьями насился в воздухе; совершив это аутодафе, он потребовал тряпку. Я должен был убирать следы, выносить остатки, пришлось открыть окно. Чёрная ветреная ночь ворвалась в мою обитель. Всё это время негодяй сидел, развалившись в моём кресле, с чрезвычайно довольным видом.

С тряпкой в руках, утирая слёзы рукавом, я стоял посреди комнаты.

«Это ваша щётка?» – спросил я снова.

«Какая щётка?»

«Зубная, в ванной. Забирайте её и... и чтоб духу вашего здесь не было!»

«Что это значит?» – сказал он надменно.

«А вот то и значит. Пошёл отсюда вон!» – завопил я. Моя борода трепыхалась от гнева и сквозняка. В сердцах я захлопнул окно.

«Та-ак, – медленно проговорил он. – Ты меня выгоняешь. А если я не уйду?»

Я швырнул тряпку в угол, машинально отёр ладони о халат. Он поморщился.

«Ты бы хоть руки вымыл... Ну что ж, как будет угодно его сиятельству. Я ведь желал тебе добра. Я только напомнил. Думал, может, у него проснётся совесть...»

Он задумался на минуту и продолжал:

«Вот что, братец, есть предложение... Расстанемся благородными противниками. Будь добр, не в службу, а в дружбу. Принеси там... из прихожей».

Тут надо бы удивиться, спросить, что ему надо. В крайнем случае, сказать: ступай сам, если тебе нужно. И остаться, наконец, одному. О, как хочется остаться одному! Сесть в кресло, обдумать случившееся. Я принёс что он просил.

Пришлось признаться, что я не умею фехтовать. Никогда в жизни не держал оружие.

«Ничего, научишься. Вот это дага. Бери в левую руку. А в правую... Только, знаешь. Надень что-нибудь поприличней. Сейчас я тебя заколю по всем правилам».

Я вернулся, на мне были алые бархатные штаны до колен, чулки, туфли с пряжками, белая полотняная рубашка с рюшами на груди. По дороге я заглянул в ванную, мои седые кудри вокруг сверкающего черепа произвели впечатление на меня самого. Я благоухал духами. Вошёл – на нём был такой же костюм.

Бросили жребий. Я поймал на лету шпагу, брошенную мне.

Мы отсалютовали друг другу и встали в позицию, в правой руке шпага, в левой короткий кинжал.

«Атака!» – вскричал он.

Несколько раз мы скрестили наше оружие.

«Батман! Контртемп!»

Получалось недурно. Он выкрикивал фехтовальные термины, я молча парировал.

Он засопел, глаза его засверкали, и стало ясно, что игра превращается в бой.

С полной ответственностью заявляю, что у меня не было намерения убивать моего противника. Кто бы он ни был. Я был очевидным образом сильнее и ловче. Мне удалось выбить у него из рук шпагу, мы сблизились почти вплотную друг к другу, и я ударил его наотмашь кинжалом в грудь. Он прошептал: «Ты убил меня – свою лучшую часть...» И, падая, успел вонзить свою дагу. Я пошатнулся...

Крутись, лента, крутись... Я уже почти не здесь. Я – где-то. Мне только бы успеть договорить...