Crebra relinquendis infigimus oscula portis:
Inviti superant limina sacra pedes.
Oramus veniam lacrimis et laude litamus,
In quantum fletus currere verba sinit:
Exaudi, regina tui pulcherrima mundi,
Inter sidereos Roma recepta polos,
Exaudi, genetrix hominum genetrixque deorum!
Non procul a coelo per tua templa sumus.
Те canimus semperque, sinent cum fata, canemus:
Sospes nemo potest immernor esse tui.
Rutilii Cl. Namatiani
De reditu suo. Laudes Romae^¹.

После нас, разумеется, не потоп,
Но и не засуха.
И. Бродский

В первых числах сентября всем нам памятного года произошло необыкновенное событие. Никто не знал толком, когда это случилось, скорее общественность столкнулась с уже совершившимся фактом. А именно: несколько больших улиц вдоль западно-восточной оси города вместе с прилегающими переулками и дворами оказались загрязнены липкой зеленоватой массой, издававшей отвратительный запах; вещество, как показал анализ, было животного происхождения и содержало селитру. Малыши, празднично одетые по случаю начала занятий, не могли добраться до школы, кое-где на перекрестках забуксовавшие трамваи сошли с рельсов. В центре, от бывших Сретенских ворот к площади, переименованной в честь забытого революционера, вниз по трамвайным путям сползала тускло поблескивающая на солнце, маслянистая серо-зеленая жижа; из домоуправлений поступили сигналы о том, что на крышах обнаружены скопления в виде широких блинов; фасады общественных зданий были обезображены, тестообразная масса свисала с карнизов, шлепалась на тротуары, неслыханному осквернению подверглись памятники вождям, зловоние витало над городом.

Недоумение, растерянность, грозные запросы начальства и невразумительные ответы низовых инстанций напоминали дни начала войны и, как в первые военные дни, сменились лихорадочно-хаотической деятельностью; посыпались приказы, телефонограммы, кто-то лишился партийного билета, кто-то был арестован, была мобилизована служба очистки, объявлен коммунистический субботник. Перепачканные добровольцы самоотверженно размахивали метлами и отколупывали скребками быстро засыхающую массу. Пожарные в сверкающих касках, стоя с брандспойтами на головокружительной высоте, обдавали маслянистыми брызгами толпящихся на мостовой зевак. Были приняты особо решительные меры по сохранению спокойствия и порядка, пресечению паники и провокационных слухов. Громкоговорители передавали бодрые марши. Газеты сообщили о трудовых подвигах рабочих на предприятиях и тружеников полей, загадочный инцидент был обойден молчанием. Перед общественными банями выстроились километровые очереди. Оттого что в городе днем и ночью бесперебойно работало несколько сот пожарных стволов, возникли перебои с водоснабжением. Переполнились водостоки. Понизился, а затем резко поднялся уровень воды в реке, и в ряде мест грязная, дурно пахнущая вода залила набережные. Старые люди ломали шейку бедра, падая на скользких тротуарах. Грузовики с солдатами, потеряв управление, сталкивались бортами. Липкое вещество присохло к решеткам, телефонным будкам, парадным подъездам, вывескам, доскам с портретами передовиков, к городскому транспорту и к одежде прохожих.

Так прошло несколько дней, и волнение начало успокаиваться, когда внезапно перед рассветом население было разбужено шумом крыльев. Затем раздался оглушительный рев моторов, свист пиротехнических ракет, стук хлопушек и других подобных приспособлений: запоздалая, но все же не совсем бесполезная мера властей. Некоторые граждане, выбежав на улицу, хлопали в ладоши и размахивали швабрами, надеясь отогнать налетчиков от своего дома. Но за одной эскадрильей следовала другая. Стало ясно, что птицы, сделав огромный круг, вернулись. Обеспокоенные шумом, они уронили новые порции испражнений и, ко всеобщему негодованию, загадили Красную площадь.

Птицы происходили, по заключению специалистов, из пустынь Центральной Азии. Было высказано предположение, что они сбились с пути во время сезонного перелета: сильный юго-восточный ветер отнес вожака, а следом и всю стаю далеко от привычного маршрута. Возможно, вид высотных зданий послужил ошибочным ориентиром для птиц, которые приняли их за скалы. Эти вопросы значительно позже, когда все уже было позади, стали предметом дискуссии в ученых кругах; журнал «Вестник орнитологии» организовал представительный «круглый стол», хотя место действия по цензурным соображениям было перенесено в одну из зарубежных стран. Бомбардировка испражнениями была тайной, о которой все знали или по крайней мере слыхали, и оттого она выглядела еще таинственней.

Сказанное обусловило особую трудность, на которую натолкнулись наши старания отделить достоверную информацию от домыслов и преувеличений. (Некоторые из опрошенных лиц были убеждены, что вся эта история — легенда. Близкой точки зрения, по-видимому, придерживались и органы массовой информации, в появившихся, наконец, сообщениях говорилось об отдельных случаях загрязнения городских объектов.) Птицы принадлежали к отряду журавлиных и ближе всего могли напомнить туранских журавлей рода grus сyclops, хотя и для этих, почти вымерших пернатых представлялись непомерно крупными. Как могли они залететь к нам? Говоря военным языком, как им удалось проникнуть в воздушное пространство города? А где же была ПВО? Птиц не засекли радары. Самая грозная в мире авиация даже не поднялась в воздух, чтобы отразить налет, Не была ли стая специально заслана в нашу страну? Не вызвано ли изменение потоков воздуха нарушением экологического баланса планеты? Представляют ли птицы неизвестный, еще не описанный в науке вид или мутацию известных видов? Каков гормональный баланс этих оживших ископаемых?

Практический интерес представлял вопрос, что с ними делать. Взъерошенные существа с тусклыми ночными глазами, обессиленные долгими блужданиями и неукротимой диареей, опустились во дворах и переулках. Любопытно, что и здесь они пытались размножаться: кое-где в укромных местах были обнаружены самки, сидящие на яйцах. Застигнутые врасплох, пробуя взлететь, они с шумом проносились мимо окон, задевали за пожарные лестницы, ломали ветхие водосточные трубы. Чтобы подняться в воздух, птице такого размера нужен значительный разбег. Птицы сновали по тесным дворам на длинных чешуйчатых ногах, скользили в собственном помете, хлопая крыльями, испускали хриплые крики; временами им удавалось взлететь до уровня второго этажа, и где-нибудь за углом слышался звон стекла: это гигантский журавль с размаху всаживался клювом в витрину, где отражалось небо. Хуже всего было то, что, несмотря на полное отсутствие питания, эти существа продолжали обильно испражняться.

Хотя милиция и внутренние войска оцепили центр, им не удалось надлежащим образом справиться со своей задачей. Сотни посторонних лиц просочились на площадь. Стоя по щиколотку в грязи, толпа, как зачарованная, следила за верхолазами, которые с помощью кранов, вооружившись шлангами, пескоструйными аппаратами, раздвижными трехметровыми швабрами, пытались счистить помет с исторических башен. Более или менее успешно удалось сгрести кал с мавзолея. Невыполнимой задачей, однако, оказалась очистка кремлевских звезд. С гигантских, оправленных в стальную арматуру лучей из рубинового стекла, подобно чудовищным сталактитам, свисали грязные, засохшие комья. Исключительную опасность представляло вращение звезд на шарнирах вокруг опорных осей под напором ветра.

Размочить окаменевший помет не смогли бы даже многодневные проливные дожди. Это не было неожиданностью для копрологов — специалистов по экскрементам животных и птиц. Но они не решались — по понятным соображениям — высказать свои опасения вслух.

В свою очередь, начальство, хоть и прекрасно понимало опасность паники, недооценило психологию глупого населения. Хуже того, руководство не учло громадного политического и национального значения звезд. Граждане столицы привыкли к сиянию малиновых светил в вечернем небе, и не просто привыкли; можно сказать, что искусственное неугасимое созвездие раз и навсегда утвердило в умах астрологию надежно предустановленного будущего. Вот почему народную душу так тяжко поразило временное отключение сверхмощных ламп в тысячу свечей. И то, что затем произошло, представляло собой уже вполне очевидный и несомненный плод расстроенного народного воображения; упомянуть этот эпизод можно разве только для полноты рассказа.

Говорили, что в полночь раздался грохот. Якобы этот грохот слышали во всем Старом городе, в пределах бывшего Бульварного, отчасти и Садового кольца. Эхо разнеслось еще дальше, докатилось до окраин, где его приняли за рокот непогоды. Гром повторился через две-три минуты. Некоторым жителям послышался звон стекол, почудился звук чего-то лопнувшего. Кое-кто клялся, что видел молнию короткого замыкания. После чего, как утверждают, наступила зловещая тишина. На рассвете люди высыпали на улицы. К этому времени все главные улицы, все радиусы столицы были перегорожены грузовиками, на перекрестках выставлены конные пикеты, проходные дворы перекрыты, чердаки заняты милицией и войсками. Шепотом, под большим секретом, со ссылками на осведомленных знакомых, будто бы узнавших об этом из надежного источника, передавалось из уст в уста: звезды, каждая весом в тонну, накренились и, не выдержав тяжести, сверзились со своей державной высоты. Население с ужасом внимало этим известиям.

Оценить в полном объеме экологические и санитарные последствия воздушного бесчинства невозможно: высшее руководство по опыту знало, сколь опасна иная информация; государственное телеграфное агентство сочло необходимым в специальном сообщении опровергнуть ложные провокационные слухи, как принято было в то время называть разного рода прискорбные происшествия; результаты анализов питьевой воды не были опубликованы; наши выводы отнюдь не претендуют на полноту, наши догадки в значительной мере основаны на эмпирических наблюдениях. Так, усилилась общая нервозность населения. По ничтожному поводу вспыхивали ссоры в публичных местах; столкновения в очередях, в коридорах государственных учреждений, в магазинах и кинотеатрах, на остановках городского транспорта стали характерной чертой повседневной жизни, матерная брань не стихала в пригородных поездах, в автобусах и вагонах метро, спор из-за свободного места, точнее, из-за нехватки мест мгновенно перерастал в идеологическую схватку; мировоззрения и поколения то и дело скрещивали иружие. Инвалиды поносили здоровых, старики — молодежь. Город ненавидел деревню, тем же отвечала ему деревня. Жители столицы называли приезжих паразитами, обвиняя их в том, что они скупают продовольствие, чтобы перепродавать в своих дырах. Приезжие осыпали ругательствами горожан за то, что они объедают провинцию. У женщин, казалось, не было худших врагов, чем мужчины — пьяницы и лоботрясы. В свою очередь, мужчины дружно называли всех женщин шлюхами.

Каждый выступал в защиту государственных интересов, от имени народа. Каждый грозил другому расправой, и все вместе уличали друг друга в том, что они евреи. Неизменным пунктом и центральной темой попреков было уклонение от работы. Дискуссиям о том, что никто не хочет работать, что народ распустился, что бездельников надо наказывать по всей строгости закона, а не так, как это делалось до сих пор, посвящались нескончаемые часы и дни. В сущности, о том же размышляло и руководство на своих тайных заседаниях. Об этом — о всеобщем и удручающем нежелании работать — неутомимо напоминали газеты на присущем им языке, когда с ликованием возвещали о новых трудовых победах. Образовались особые профессии покрикивателей и погонял, целые ведомства истощали свое хитроумие в попытках заставить нерадивый народ работать, хоть и сами подчас нуждались в понукании. Поистине это была какая-то всеобщая болезнь. Подозревали, и не без основания, что это инфекция.

В тот год многими овладел беспричинный страх. Многих посещали видения. Предположение о том, что в помете птиц содержались галлюциногенные вещества, не кажется нам фантазией ввиду многочисленных сообщений о ночных кошмарах. Апокалиптические вести потрясали воображение; в небесах реяли летающие тарелки; упал урожай зерновых; вспомнили Нострадамуса; размножились секты; увеличилось число гадателей и ясновидящих, лунатиков, вылезавших на крыши, и людей, беспрестанно говоривших сами с собой. Тихая паника, мечта о бегстве завладели умами.

Видимо, дало о себе знать кумулирующее действие токсических действующих начал, осевших в сером веществе коры головного мозга и, возможно, в базальных ядрах межуточного мозга. Страх породил отвагу. Апатия сменилась подозрительным возбуждением. Блеснула догадка, стало казаться, что больше нельзя терять ни минуты. Появились люди — их становилось все больше, — которые принялись ни с того ни с сего паковать чемоданы, проявляли повышенный интерес к географии, предлагали купить у них имущество, интересовались расписанием поездов и международных авиалиний, заказывали телефонные разговоры с заграницей и целыми часами, не считаясь с затратами, вели переговоры с мнимыми родственниками на ломаном английском языке. Подслушивающие органы буквально не верили своим ушам; весь могущественный аппарат сыска и пресечения, остолбенев, следил за этими сношениями. Дошло до того, что граждане кучками и поодиночке, бравируя своим антипатриотизмом, осаждали государственные учреждения, ссылались на мифические права, домогались приема у руководящих работников, с беспримерной назойливостью требовали разрешения эмигрировать — те самые люди, которые еще недавно писали в анкетах, что никаких родственных связей с заграницей у них не было и нет. Тщетно старались руководители возбудить против отщепенцев народный гнев. Нечто невиданное творилось на глазах у обескураженных представителей власти: потерявшие страх и совесть граждане демонстрировали откровенное презрение к карательным органам, закону и правопорядку. Трудно объяснить этот психоз иначе как нервно-паралитическим и одновременно возбуждающим действием фекальных ядов, содержащихся в испражнениях птиц, хотя выдвигались и другие гипотезы.

Но все на свете проходит, и все забывается; и пролог на небе был бы забыт, если бы он не был тем, чем в конце концов оказался, — прологом; резюмируя вышеизложенное, можно сказать, что в конечном счете цепь абсурдных происшествий обнаружила свою скрытую логику. Каковы бы ни были причины смуты, в ней сквозило предчувствие конца. Все вещие сны сбываются, в противном случае они не были бы вещими, все пророчества правдивы, иначе какие же это пророчества.

С другой стороны, предсказатель способен сам накликать беду. Прогноз деформирует будущее. Приметы притягивают к себе то, что они предвещают. Некоторые считают, что, если бы не проклятые птицы, все бы утряслось. Оставим эту версию без обсуждения.

Знали, догадывались ли подданные Ромула, «маленького Августа», что ночь Рима на пороге? Догадывались ли византийцы, чтó ждет их державу? И если высказывали свои догадки вслух, не значило ли это, что они стали союзниками рока, совиновниками крушения? Как в V веке Рима, как во времена последних Палеологов, многие спрашивали себя, отчего случилось то, что, казалось, никогда не могло случиться. Искали ответа на небесах, винили правителей. Нижеследующая хроника обманет ожидания тех, кто хотел бы найти в ней портреты государственных деятелей. Но не следует поддаваться и впечатлению кажущейся недостоверности. Следует помнить, что едва ли не главная черта страны, о которой идет речь, — это ее возмутительное неправдоподобие.

Обычай предписывает автору с порога предупреждать читателей и рецензентов, а также судебные органы, что его персонажи не имеют реальных прототипов, однако мы не решаемся сделать такое заявление: это было бы неправдой. Сходство героев этой хроники с реальными лицами нельзя считать случайным; опознай их кто-нибудь, отпираться было бы невозможно. Этих людей уже нет в живых (что облегчает наше положение), но весь ужас, срам и трагедия — в том, что и страны, где они жили, больше не существует.

Вдруг оказалось — и это после того, как все вроде бы успокоилось, и следы безобразий были устранены, и руководители отправились отдохнуть на свои дачи и поправить здоровье в санаториях Юга, и золотушное солнышко вновь озарило город, и запели искусственные птицы, — вдруг оказалось, что вся почва поплыла, пошатнулись опоры, сгнили тысячелетние сваи. Люди отказывались этому верить. Мало кто решался сказать об этом вслух. Сгнили устои, а это значило, что под подозрением оказалось все прошлое. История, слава, державная мощь предстали как одно грандиозное Якобы.

Согласимся, что никто так слабо не разбирается в своем времени, как тот, кто в нем живет. Никто не понимает его так плохо, не оценивает так наивно и ошибочно его провалы и взлеты, никто так не жесток к его мученикам, не глух к его пророкам. Надо знать, чтó наступило потом, чтобы постигнуть, чем была эта эпоха.

С этой точки зрения автор находится в выгодном положении. Будущее, к которому взывала ни о чем не подозревавшая эпоха, наступило и принесло ей смерть. И повествователь имеет возможность спокойно обозреть ее с холма, как турист — остатки древнего городища.

Так угасшее время чудесным образом обретает то, чего ему не хватало при жизни, — цельность. Законы, нравы, установления, архитектурный стиль и манера носить башмаки — всему находится свое место, ничто не выглядит случайным. Ничто больше не кажется устарелым, ибо находится по ту сторону старины, не кажется изжившим себя, ибо уже не живет. Надгробные памятники не могут выйти из моды.

Кстати, раз уж зашла речь о памятниках. Цицерон рассказывает, как он отыскал могилу Архимеда в Сиракузах. Пришлось нанять людей, чтобы прорубить дорогу в зарослях к надгробному камню, на котором виднелось полустертое изображение шара и цилиндра; никто уже не помнил о человеке, которому был стольким обязан некогда славнейший из городов Эллады!

Некоторые из наших героев принадлежали к особому роду граждан. Хотя они родились там, где родились, имели метрическое свидетельство и паспорт с гербом, числились на рабочих местах, ходили голосовать, состояли на военном учете, но уверяли себя, что живут в какой-то совсем другой стране. Они называли эту призрачную страну по-разному: Россией, Культурой, Духом, а также Журналом, — вообще предпочитали изъясняться с помощью метафор. И вопрос, над которым они ломали голову: какое из обиталищ подлинное? — остался для них без ответа. Речь пойдет, однако, не только о них, в чем читатель тотчас же и убедится. Попрошу пройти за ограду.

В конце аллеи, где песок не так чист и бурьян с обеих сторон скрывает свалки мусора, полусгнившие ленты, проволоку прошлогодних венков, узкая боковая тропинка приведет нас к первому экспонату скромной выставки прошлого. Не ломайте голову над эпитафией, здесь лежит Илья Рубин. Так пожелали родственники: никакой другой надписи, кроме древнееврейской, для чего пришлось умаслить кладбищенское начальство. Друзья же, принимая во внимание занятия и образ жизни покойного, настояли на том, чтобы не заточать его в загробное гетто предков. В самом деле, кого тут только нет.

Быть может, лучшим способом воскресить наше по видимости бессвязное время было бы раскопать прошлое всех ушедших, разыскать родню, найти документы, терпеливо, как склеивают обломки вазы, сложить это прошлое по кусочкам. Быть может, только так удалось бы реконструировать искомую связь и единство. На большой глубине все корни сплетены, и то, что на поверхности выглядит беспорядочным нагромождением камней и крестов, представляет собой нечто вроде огромного мицелия – грибницы гробниц.

И вот они лежат все вместе и видят сны. От них уже ничего не осталось, но они видят сны. Они все еще видят сны! Ибо сны долговечней тех, кому они снились.

Помнит ли еще кто-нибудь Августина Ивановича, изобретателя времени, его камень должен быть где-то неподалеку... Ах, если бы не свинская погода, не эта чудовищная глина, облепившая подошвы, эта жидкая грязь, засосавшая, можно сказать, всю православную цивилизацию. Мы отыскали бы многих. Не обошли бы вниманием крест с медальоном прелестной черноглазой женщины. Боже мой, да ведь это Шурочкино лицо.

Все еще прочный, тесаный крест напоминает о том, что здесь обрел последний приют писатель-мыслитель, совопросник мира сего Петр Маркович Нежин-Старковский. Мир праху твоему; желающие могут сфотографироваться на фоне могилы.

Дальше двигаться будет совсем трудно, бурьян выше человеческого роста, бугорок земли, заросший крапивой холмик — вот и все, что осталось от человека. Говорят, территория в скором времени будет расчищена для новых поколений. А вернее, здесь будет строиться новый квартал. Под бугром, на глубине двух метров вкушает мир виконт Олег Эрастович, некогда известный в узком кругу как «тот самый», баснословная личность; и нам даже чудится вой седовласого пуделя; ужели оба не заслужили хотя бы скромного памятника?

Зато чуть подальше, о, вот это уже экспонат. Заляпанный птичьим пометом (не тем ли самым?) двухметровый мемориал из поддельного мрамора, в каком-то монгольско-мавританском стиле, с алебастровой луной и кривой саблей, с письменами якобы из священной книги, — на самом деле это черт знает что такое. Воздвигнут объединенными стараниями приближенных, вдов и наложниц. Perché la grande regina n’aveva molto!^² У хана их было много. Мы называем его по старой памяти ханом, чтобы не путаться в сложном юго-восточном имени. Лишь условно памятник может быть назван надгробием: тело, по непроверенным сведениям, было транспортировано на родину.

А там еще кто-то, ржавые оградки, следы позолоты. Имена и даты, которые уже невозможно разобрать. Что же связывает этих людей? В какой мистической бухгалтерии им выписали путевки именно сюда, чтобы лежать друг подле друга? Если мы вынуждены начать с этого грустного паломничества, если приходится предлагать читателю вместо связного рассказа ворох фрагментов, то не из недостатка художественного воображения, — как уже сказано, речь идет о реальных людях. Но такова была наша изорванная в клочья жизнь. Скажут: всякая жизнь есть хаос. Скажут: искусство должно внести гармонию и порядок. Скажут: измученный человек жаждет смысла, лада, закругленности.

Но что же делать, если подгнили сваи, если время сорвалось с оси, the time is out of joint, как выразился некий принц, держа в руках череп шута... Или это было сказано по другому поводу?

Да, провещал Йорик, сколько раз ты сидел у меня на коленях.

«Я своими глазами видел, как задвигалась челюсть».

«Этого не может быть, милорд, так не бывает».

Он прав, провещал беззубый Йорик, так не бывает. За оградой, вдали — полог туч. Бугристое поле, овраги, картофельные плантации, и на грифельном небе смутно рисуются корпуса новых районов.

Окраина паразитирует на городе наподобие некоторых диковинных форм биологического паразитизма, когда паразит живет не внутри хозяина, а, наоборот, хозяин оказывается внутри паразита. Окраина обступает город со всех сторон, и по мере того как разбухает и захватывает все новые пространства окраина, чахнет и съеживается город. Сухая, крошащаяся сердцевина столицы затерялась в рыхлой опухоли окраин. Не следует путать окраины с пригородом, который делит с городом его историю; у окраин нет никакой истории. Но зато им, а не дряхлому городу принадлежит будущее.

Ранним вечером — можно было бы сказать: поздним дождливым днем — на конечной станции метро бородатый молодой человек в джинсовом костюме, с толстым и видавшим виды портфелем выезжает на эскалаторе к автобусной остановке, в сырую фиолетовую мглу.

Подземелье изрыгает все новые порции человеческого фарша. Движение пассажирского транспорта на окраинах описывается – парадокс, но, поверьте, так оно и есть – простейшей математической формулой: чем больше народу на остановке, тем дольше не придет автобус. Стемнело, и в мохнатом воздухе зажглись вокруг площади лиловые фонари. Портфель путешественника опасно раскачивается над толпой, штурмующей автобус, как революционные матросы — Зимний дворец. Грузная колымага отваливает от остановки, отряхивая повисших на подножке, и кто-то бежит следом, цепляется, падает, автобус плывет среди вод, трясется по грязным проездам, все выше громады домов, темнее и глуше улицы. Все дальше от одной остановки до другой: «Аптека», «Заготсырье», «Шинный завод» — так они называются. Где мы, все еще в городе? Но окраина — не город; мы в пространстве, чья метрика, словно метрика сферической вселенной, растягивается по мере отдаления от центра; пятьсот метров на окраине — совсем не то, что пятьсот метров в городе. Безмерная плодовитость автобусной самки не иссякает, роды происходят на каждой остановке. Целый выплод помятых пассажиров вывалился на остановке с табличкой «Корпус 20». Остались те, кто сидит, экипаж уже не покачивается, а подпрыгивает на выбоинах, и рокот мотора сливается с плеском луж.

Пассажир вылезает с последними седоками; растянув над собою зонтики, люди расходятся в разные стороны. Медленный шаг выдает неуверенность человека с портфелем, однако предположение, что он плохо знает окрестность, ошибочно; он высматривает телефонную будку. Телефоны возникают и исчезают в этих районах, где лишь прочные конструкции и крупные сооружения способны противостоять бесчинству стихий и населивших окраину феллахов. Он забирается в будку с неразбитым аппаратом, с необорванной трубкой, с шатающимся, но все еще функционирующим диском. Попытки соединиться безуспешны, стальная утроба глотает монеты, молодой человек с портфелем, зажатым между ногами, изрыгнет вялую брань, молотит кулаком.

Аппарат живет мистической полужизнью: ухо ловит потусторонний шелест; отрыжка после съеденной мелочи, сырая тухлятина, запах железного пищеварения. Сквозь стекло телефонной кабины видны утесы зданий, видна рябая водная гладь. В последний раз перед тем, как пуститься в путь, мореплаватель набирает номер. Чудо, аппарат откликается. Гудки на другом конце света и щелчок рычажка.

«Алё... Это ты? Это я... Дуся моя, я тут рядом, алё?.. Ты как? Сейчас приду».

Выйдя из будки, он озирается. Несколько мгновений спустя мы могли бы увидеть, как он прыгает со своим портфелем между лужами вдоль домов, пересекает пустырь, сворачивает, пропадает в паутине дождя.

По всей вероятности, нам придется еще побывать в квартирке на двенадцатом этаже, куда только что ввалился в хлюпающих башмаках, в потемневшей от влаги джинсовой куртке Илья Рубин. Хозяйка — ей можно дать лет двадцать пять — стоит перед зеркалом. Комната-квартира Шурочки мало чем отличалась от комнат в других квартирах блочного дома, совершенно так же, как дом ничем не отличался от других домов. Но это была ее комната, скромное чудо которой, как и чудо всякого жилья, будь то берлога зверя или апартаменты вельможи, состояло в том, что каждая вещь была более или менее частью ее души и продолжение ее тела. Некто утверждал, что человек — это его поступки. Ошибка: человек — это его вещи. Флаконы и пудреница на крошечном столике перед трюмо дожидались прикосновения ее пальцев. Чулки, брошенные на спинку стула, изнывали от ревности к другим, роскошным вишнево-серебристым чулкам на ее икрах. Ржавый трехколесный велосипед на балконе был немым укором умершего ребенка.

Скосив взгляд, выставляя то одно плечо, то другое, переступая туфельками, она оглядывала себя, она была в необыкновенном платье, эффектно-скромном, сдержанно-вызывающем — черное с красным; таинственное отражение манило и будоражило Шурочку, а визитер помещался на особой разновидности тогдашней мебели, оригинальном изобретении эпохи, под названием диван-кровать, шевелил лоснящимися почернелыми пальцами голых ног и чувствовал себя вещью среди вещей; но главной вещью была она сама. Не правда ли, поведение женщины перед зеркалом тем и отличается от глупого глазения мужчины, что он видит в стекле только себя, а она созерцает чудную дорогую вещь, вроде тех, какие стоят в витринах?

Постояв еще немного, глядя себе в глаза, она спросила:

Она одергивала подол, выставив грудь, разглаживала платье на талии.

«Никто тебя силой не тянет, сама напросилась».

«А ты, если бы меня хоть капельку уважал, никогда бы не посмел заикнуться об этом». Она прикладывала к груди брошь, примеряла клипсы.

«Между прочим, никто тебя не агитирует. Решай сама. Желающих достаточно...»

«Вот я и решила». Она наклонилась, приподняла подол платья, чтобы подтянуть чулки. Гость стоял позади нее, она выпрямилась, он лениво обнял ее. Босой, она на каблуках, черные волосы щекотали его лицо.

«И хватило же наглости, — сказала она, — предлагать мне. Никуда я не пойду».

Она сбросила с себя его руки. Он снова обхватил ее за талию.

«Они до утра не просохнут. Пошли, хватит вертеться. Ты ослепительна. Вот что, одно из двух. Или мы идем, или я позвоню и скажу, что ты раздумала».

«Коротковато, — сказала она задумчиво, — особенно когда сядешь. Может, опустить пониже? И проглажу, одна минута... Далеко идти?»

«Я знаю, почему ты это все затеял. Чтобы от меня отделаться».

«Причем тут я?.. Ладно, забудем эту историю. Дай-ка мне портфель, там записная книжка».

Он развел руками, изобразил покорность судьбе.

«Если бы не дела, плюнул бы на все и женился на тебе».

«Только ведь ты за меня не пойдешь. Тебе надо кого-нибудь посолидней».

«Хорошо. Дай мне портфель. Сообщим, что визит отменяется, только и делов».

«Вот если бы ты был кавалером... — приникнув к зеркалу, она покрасила рот, растерла помаду движением губ, вымела кончиком мизинца крошку черной краски в углу глаза, — если бы ты был кавалером...»

«Какое тут такси, сюда ни одна собака не поедет...»

Дождя не было. Белесая мгла обволокла тлеющие фонари. Пропали дома, пропал весь район, огни окон светились в пустоте, подъезды появлялись и исчезали в известковом растворе. Немного спустя в тумане обрисовались две фигуры, высокая и пониже, протащились мимо; Илья обернулся, они остановились, точно ждали оклика.

«Это она и есть, — сказали девоньки, — тут все Кировоградские. Вам который корпус?»

«Ну и нам двадцать второй. А, Зинуля? Нам ведь двадцать второй? Евстратова, тебя спрашиваю!»

«Это какой корпус? Там должно быть написано».

«Сейчас погляжу, — сказала низенькая. — Двадцать второй!»

«Все в порядке, — сказал Илья, — а вам какая квартира?»

«Нам? Да в общем-то все равно. Зинуля, я правильно говорю? Нам все равно, какая квартира».

«Мы вам мешать не будем, — сказала низенькая, — возьмите нас с собой».

«Девоньки, — сказал Рубин, — с особенным удовольствием пригласил бы вас в гости. Можно сказать, мечтал всю жизнь. Но войдите в наше положение».

«Мы не будем мешать. Мы в другой комнате будем сидеть».

«Все понятно. Не в том дело. Мы сами идем в гости».

«Да и Зина, мне кажется, не очень расположена».

«Зинуля? Да она только и мечтает. Правильно я говорю?»

«Все понятно. Давайте, милые, так договоримся. Мы сейчас быстро сходим — пятнадцать минут, не больше. Потом возвращаемся и идем вместе. Вы пока погуляйте!» — крикнул он, поднимаясь на крыльцо, и больше их не было, пучина сомкнулась над ними.

В тускло освещенной, шаткой коробке лифта Шурочка разулась, держась за провожатого, вставила ноги в узкие туфли на шпильках. Кабина доехала до последнего этажа и с лязгом остановилась. Дом был повышенной категории, как тогда выражались, другими словами, не совсем новый, согласно правилу: чем новей, тем хуже, — с широким лестничным пролетом, с просторными площадками. В полутьме поблескивали высокие обшарпанные двери жильцов. Илья Рубин трижды нажал на кнопку, в недрах квартиры продребезжали три звонка, два коротких и один длинный, издалека слабо отозвался собачий голос, подкатился к дверям, прислушался, пролаял снова свой вопрос.

«Он сейчас скажет, что не ждал нас. Не обращай внимания».

«Какими судьбами, кель сюрприз! — вскричал Олег Эрастович. — А я уж, признаться, и надежду потерял!» Человек, чье имя здесь уже промелькнуло, стоял, держась за дверную ручку, как будто готовый тотчас захлопнуть дверь; это был господин лет пятидесяти, а может быть, семидесяти, малорослый и чрезвычайно импозантный: в голубых усах, остренькой эспаньолке, с холеным мясистым лицом, густобровый, в косо надвинутом лиловом берете на седых кудрях и в пенсне, которое, несколько подбочась, если можно так выразиться, сидело на его породистом носу. Одет был в домашнюю вязаную кофту, на жилистой шее — лазоревая в темный горошек бабочка, иначе собачья радость, на ногах отороченные мехом шлепанцы.

Он помог даме высвободиться из отсыревшего макинтоша, Шурочка тряхнула головой, ища глазами зеркало, хозяин отступил назад, как бы пораженный ее красотой, открывшимся зрелищем от туфелек и вишневых чулок до нимба волос, церемонно поцеловал руку у застыдившейся гостьи и устремился вперед. Жилище выглядело несколько запущенным и все же роскошным; на стенах в коридоре висели светильники наподобие канделябров, на полу лежал невероятно пыльный ковер; вдобавок квартира оказалась двухэтажной, что указывало на повышенную категорию владельца: как уже сказано, человек — это его жилье. В конце коридора находилась невысокая лестница, перед ней стоял со шляпой в руке деревянный карлик, весьма похожий на Олега Эрастовича, и пудель, вертевшийся под ногами, был тоже копия хозяина. Сам же Эрастович напоминал директора театра оперетты либо заведующего домом для престарелых работников сцены, словом, лицо административно-художественное; возможно, и был некогда кем-то таким; по другим же сведениям, проработал всю жизнь бухгалтером конторы «Заготскот». Малоубедительная версия, принимая во внимание его хоромы.

«Погода монструозная; живем в бесчеловечном климате. Надеюсь, вы не промокли. Прошу наверх... А вы, — он щелкнул карлика по носу и нацелился на пуделя, — вы оба останетесь здесь, вам там нечего делать».

Особу такого рода трудно представить себе без трубки, которую даже не курят, а держат несколько на отлете и помавают ею, но как раз трубку Эрастович не курил; устроившись под оранжевым торшером в продавленном кресле, откуда был виден его нос и торчала подрагивающая нога в домашней туфле, он держал двумя пальцами, словно бабочку, пенсне, а в другой руке согревал бокальчик с благородным напитком. Гость глядел в свой бокал, гостья осторожно брала конфеты из коробки с бумажными кружевами.

«Гм, Ариадна... — говорил он, — позвольте мне быть откровенным, имя что-то не того... Дорогие мои, надо шагать в ногу со временем. Все эти Ариадны, Эльвиры, Элеоноры вышли из моды, они больше не котируются! Сознайтесь, вы его просто придумали, я угадал?.. Вообще я предпочел бы что-нибудь более скромное, задушевное, что-нибудь русское.

Я бы сказал так: ближе к действительности, ближе к народу, это сейчас особенно ценится... Между прочим — о чем тоже нередко забывают, — каждое имя требует соответствующей внешности. Бывают имена жаркие, знойные, откровенные, они предписывают форсированную косметику, ярко-алые губы, платья горячих расцветок. Ваше имя — это имя приглушенное. Допустим, Катюша, или Саша, или, может быть, Люся. В зависимости от обстоятельств возможен западный вариант: Люси».

«Я хочу сказать, папа и мама именно так и собирались ее назвать».

«В самом деле? — сказал Олег Эрастович, насаживая пенсне на мясной нос. — Вы действительно Людмила?»

«Это подтверждает мою теорию: знаете ли вы, Илюша, что имя обладает таинственным обратным действием, я бы сказал, определяет облик женщины! Хотя из чисто практических соображений, вы правы, было бы лучше пользоваться псевдонимом. Вроде того как, знаете ли, актрисы в старину брали себе сценическое имя. Оно и практичней. Мы подумаем... А теперь я хотел бы перейти к делу. Рюмочку коньяку?.. Вы позволите?»

Она поглядывала украдкой на себя в стекле книжного шкафа.

«Милая моя, я не спрашиваю никаких подробностей, рекомендации Илюши вполне достаточно. Разрешите взглянуть на ваш паспорт... чистая формальность... Гм, вы замужем?»

«Так-с, детей нет», — рассеянно констатировал Олег Эрастович, подрагивая туфлей. Неожиданно туфля свалилась, Шурочка увидела, что из продранного носка торчит черно-желтый коготь. Хозяин втянул воздух в широкие ноздри; нога нырнула в туфлю.

«Детей нет, так-с. Надеюсь, мы сработаемся... Возможно, понадобятся кое-какие усовершенствования, кое-какие дополнительные штрихи. Мне не хочется обижать вас, но, дорогая моя, эти... — он показал на свои уши, покачал головой, — эти... клипсы, кажется, так они называются? Просто невозможны. Да, в сущности говоря, и прическа, мягко говоря, оставляет желать лучшего... Поймите меня правильно, я не хочу вас обидеть! Вы получите для начала необходимую сумму, для предварительного обзаведения. Впрочем, это потом, всему свое время. Итак. Вы ведь, кажется, медсестра? Я не ошибся? Прекрасно, медсестра — это чистая профессия, это аккуратность, чистоплотность, белая шапочка, свежий, подтянутый вид. Это молодость, это расторопность. Это, между прочим, дисциплина! — Олег Эрастович поднял палец. — Но увы! Это бедность. Будем смотреть правде в глаза».

Шура сидела, составив ноги в туфельках, с видом плохо успевающей ученицы. Илья Рубин оглядывал комнату. Книги, вещички. Над головой хозяина висел писанный маслом портрет вельможи александровского времени, впрочем, не масло, а вставленная в рамку репродукция.

«Что такое?» — сказал Олег Эрастович, пробуждаясь.

«Я хотел спросить Это правда, что ваш предок был..?»

Автора упрекнут в непочтительности. Скажут: чуть ли не каждое попавшееся на глаза лицо превращается в карикатуру, чуть ли не вся наша жизнь — повод для зубоскальства. Это, разумеется, не так, можно было бы вспомнить и знаменитый афоризм насчет невидимых миру слез... и все же оснований для упреков достаточно. Жуткая и неправдоподобная катастрофа, постигшая столицу, тяжкие предчувствия и общий раздрызг — во всем этом нет ничего смешного, а между тем каков тон! Прав читатель, чувствуя злость и усталость от бесконечных ухмылок, и трижды правы были бы действующие лица, если бы они были живы и выступили с опровержением. Но что делать, если серьезный слог сам звучит как пародия. Итак, revenons^³ к нашим баранам.

«Да, это правда. Если вас это интересует... Мой прадед был его родным братом, стало быть, сами решайте, в какой мы степени родства. А мать этих двух братьев была родом из Шотландии, князь Андрей Саврасович, наш прапрадед, увез ее от мужа в Россию... Есть в нашем роду и шведская кровь, и немецкая. А вот это место, где мы с вами находимся, эта гнусная окраина когда-то называлась Олсуфьево, мы ведь не только Вяземские, не только Гризебахи, мы еще и Олсуфьевы. Здесь было... но, я думаю, нам все-таки надо ближе к делу!»

«Олег Эрастович, — сказал Илья Рубин, подмигнув соседке, — вы говорили, что вашим предком был маркиз, как его...»

Олег Эрастович сверкнул стеклышками пенсне.

«Не маркиз, а виконт. Огюстен-Этьен виконт де Бражелон. Что тут странного? Впрочем, минуточку. Раз уж вы так интересуетесь».

Он зашлепал из комнаты, гостья растерянно смотрела ему вслед. Рубин вертел в руках кремлевскую башню из янтаря с надписью над воротами: «Многоуважаемому О. Э. в день 60-летия в знак благодарности от друзей».

Голос хозяина послышался в закоулках квартиры:

«Зимой тысяча восемьсот двенадцатого года...»

Башня упала на пол, Шурочка в ужасе прижала ладонь ко рту. В последнюю минуту удалось кое-как насадить отвалившуюся звезду на обломок шпиля, сувенир был пристроен в шкафу перед книгами, поспешно задвинуто стекло.

Явился Эрастович с пожелтелым канделябром, на этот раз настоящим, и с фанерным щитом с ручками для продевания руки. Он прислонил щит к своему креслу; перед креслом поставили канделябр, потушили торшер и зажгли свечи.

«Раз уж вы так интересуетесь, — промолвил хозяин, — маленькая романтическая история. Зимой 1812 года, при отступлении Наполеона из Вязьмы, там остался раненый поручик, его перевезли в загородный дом помещиков Кулебякиных. Была такая, если не ошибаюсь, вдова Варвара Осиповна Кулебякина. Вдвоем с дочерью они выходили раненого француза, а года через два его разыскал в Вязьме отец, виконт де Бражелон. Вы, наверное, уже решили, что дочка втюрилась в молодого поручика. Ничуть не бывало: она подарила свое сердце старому виконту. Поручик, он даже, кажется, был не французом, а вюртембержцем, побочный сын, Бог его знает, обычная история, все мы в каком-то смысле побочные дети... так вот, поручик остался с носом, принужден был уступить поле боя, отбыл в свой Вюртемберг, и что с ним было дальше, неизвестно и неинтересно. А вот папаша, который был, между прочим, старше самой матушки, папаша-таки женился на дочери и стал одновременно и зятем, и отцом семейства. Вдова была вне себя от ревности, однако злые языки утверждали, будто он утешал обеих дам. И будто бы, но это уже легенда, обе имели детей. Впрочем, я происхожу от старшей. Фу! — сказал, нагибаясь, Олег Эрастович, и канделябр потух, распространяя слабую вонь. — Можете ли вы мне объяснить, зачем я приволок эту руину?»

«Да! Наш герб... В левой половине золотой шеврон с тремя ядрами и тремя звездами на голубом поле. Знак того, что прапрадед мой был лейб-кумпанцем и находился среди тех солдат, что помогли Елизавете взойти на российский трон. Все были возведены в дворянство, получили наделы и все такое... Что касается правой половины, то она принадлежит виконту. Три луны, значение их неизвестно. Согласно глухому преданию, этот астрологический рисунок содержит предсказание о будущем рода... Я занимаюсь сейчас конструированием совокупного герба, объединяющего все четыре фамилии».

Наступила тишина. Снизу донеслось какое-то движение, осторожный подвыв.

«Все умерли, — прошептал Олег Эрастович, — и Кулебякины, и Олсуфьевы. И шведы, и немцы, и... и хрен знает кто!»

Послышалось цоканье когтей вверх и вниз, урчанье, и снова кто-то гавкнул.

«Молчать! — закричал хозяин. Пудель залился лаем. — Вот я тебя сейчас, проходимца... Прошу», — промолвил он, расправил на шее бабочку и приосанился.

Комната, называемая студией, была перегорожена ширмой, у окна помещался фотоаппарат на треноге.

«Милочка моя, не волнуйтесь, дело есть дело. Рядом, если надо, туалет... Сниматься пока не будем. В другой раз, может быть... Фотографии понадобятся для альбома... Но сперва я должен оценить ваши данные. Илья, будьте любезны...»

«Пожалуй, верхний свет не нужен... Если вы мне принесете, э, чуточку подкрепиться, там, на столике... буду благодарен по гроб жизни. Шторы опустите. Нужно учитывать все: цвет волос, глаз... О-о, вечная поясница! Позвольте, я прилягу... Милочка, вы живы?.. Мы ждем. Мы терпеливо ждем».

Прошло довольно много времени, прежде чем она выступила, сильно робея, из-за ширмы. Студия преобразилась, сияние ламп придало спектаклю фантастический вид. Олег Эрастович лежал на кушетке. Он взглянул на Шуру, грозно втянул воздух мясным носом и тотчас прикрыл рукой глаза.

«Дорогуша, вам придется, — пробормотал он, — самым внимательным образом заняться своим бельем. Таких тряпок никто больше не носит. Их нужно просто выкинуть. Теперь совсем».

Она исчезла за ширмой и вышла через минуту, близкая к обмороку. Эрастович лежал, не отнимая руки от глаз.

Он сел, держа перед собой бокал. «Жарко», — промолвил он и снял берет, чтобы обмахиваться им. Или это был жест уважения к красоте? Лилово-седые кудри окружали его череп. Олег Эрастович отхлебнул хорошую порцию. Бокал стоял на полу возле его ног. Он снял пенсне, подышал, протер, вновь насадил на нос, нахмурил пышные брови.

«Ну-с, по-немецки орех, обратите внимание на эту линию. Люсенька, или как вас... чуть-чуть влево. Голова повернута в противоположную сторону, слегка скосить глаза. Нет, так нельзя, опустите руки. Правая — на лоне. Я сказал: на лоне. Поза Афродиты. Прекрасно... Теперь станьте прямо, просто так, руки опустите. Старые мастера называли это позой добродетели, почему бы и нет... Вам не холодно? Здесь не должно быть холодно. Теперь спиной. Ягодицы просто прелесть... Я положительно уверен, что вы будете иметь успех. Видите ли, друзья мои...»

Мерный голос Эрастовича напоминал голос лектора или экскурсовода.

«Видите ли... Майоль создал женщину с тяжелыми бедрами, этакую Астарту с могучими формами, мощными, почти каменными ногами — это было актом исключительной смелости, это было революцией. Но я остаюсь верен классическому канону. Я счастлив, милая, поздравить вас с тем, что вы не успели отяжелеть. Бедра должны иметь форму фригийской лиры. Живот, как это ни парадоксально, должен оставаться маленьким, хотя и выпуклым. Видно, впрочем, что вы рожали... И без абортов небось тоже не обошлось? Жизнь есть жизнь... Видите ли, я вам скажу так, — продолжал он, отнесясь к Рубину, — все дело не столько в формах, сколько в пропорциях. Это звучит как банальность, и тем не менее далеко не все это понимают. Женщины склонны придавать преувеличенное значение той или иной детали, женщины вообще поглощены деталями, так сказать, не видят из-за деревьев леса, одни обеспокоены тем, что у них слишком маленький бюст, другие думают, что надо обязательно иметь шаровидные груди, а грушевидные — это якобы уже не так красиво, большая грудь — тоже плохо... Все это вздор! В действительности размеры сами по себе не имеют значения, важно, чтобы они вписывались в общую панораму. Согласовывались со всем остальным, с ростом, с шириной бедер. Для художника это азбучная истина. Но главное — это музыкальность линий. Терпение, милочка, станьте бочком... Внимание! — Его палец вознесся в воздух. — Что я подразумеваю под музыкальностью? Прослеживая линию, идущую от подбородка к коленкам, мы должны получить единую мелодию, непрерывный тематический ход. Как всякая тема, эта мелодия обладает внутренней логикой; это пока еще только контур, посвящение в женственность, ибо, заметьте, вы еще не видите женщину, не владеете ее образом, то, что вам предстает, — лишь мелодия женственности. Люся... или как вас там. Прошу терпения. Вас касается... Вот: круглый, слегка подтянутый к нижней губе подбородок, затем плавное диминуэндо шеи, переходящее в проникновенную песнь, в торжествующий дуэт грудей, который завершает легкая фиоритура, форшлаг сосков, при этом второй форшлаг как бы эхом звучит позади первого. Вот почему, кстати, спелые груди требуют и хорошо развитых, выпуклых сосков... После чего... пардон. — Он прервал себя, чтобы отхлебнуть из бокала. — Гхм! Да... После чего мелодия, нисходя, делает небольшой ритмический перебой: вы слышите синкопу, теплая тяжесть молочных желез, их мощный, но приглушенный аккорд переходит в задумчивую, прохладную кантилену живота. Мелодия растет... и вновь легкий провал, снова форшлаг, впадина пупка, вот, кстати сказать, один из наиболее спорных вопросов музыкальной эстетики женского тела: как отнестись к пупку, нужен ли он, не нарушает ли он мелодию? Еще Рёскин писал о том, что пупок Афродиты Арльской — единственное, что грозит нарушить ее совершенство, вот почему он едва заметен. Читайте Рёскина, мой друг! Дело дошло до того, что некоторые знаменитые красавицы в эпоху Возрождения — известный факт — зашивали себе умбиликус, да, да, предпочитая хирургический рубец восхитительному природному дефекту, который, на мой взгляд, не только не портит женский живот, но, напротив, придает ему пикантность. Это, если угодно, родник среди пустыни, это глаз, который смотрит на вас непосредственно из тела... У индусов существует поверье, что из зернышка, брошенного в пупок богини, возрастает лотос. Из пупка Вишны рождается Брама. Можно понять, впрочем, — продолжал вдохновенно Олег Эрастович, — откуда возникло это гонение на пупок: не только из соображений эстетики, тем более что эстетические аргументы, на мой взгляд, неубедительны, я – решительный сторонник пупка... Взгляните... Александра, чуть-чуть влево... достаточно. Взгляните, какая прелесть этот пупок, эта крохотная раковина, не правда ли? Так вот: откуда же все-таки это гонение? В чем дело? Почему? Я вам отвечу. Потому что пупок претендует, так сказать, на привилегию считаться центром тела! У индусов так оно и есть. Вообще пуп как середина и средоточие тела, а значит, и центр мироздания, umbilicus mundi у древних римлян, — это интереснейший сюжет! Центр тела — и, следовательно, отвлекает от другого центра. Это, можно сказать, вопрос принципиальный. Но мы отвлеклись. Итак! Нисходящий звукоряд, спуск к низинам разрешается мягким аккордом, я говорю о венерином холме — тоже, знаете ли, своеобразный композиционный ход. Ведь, казалось бы, мы ожидаем плавного нисхождения, равномерного спуска к кратеру, к завершению, в тайную щель, а вместо этого мелодия, хоть и обессиленная ожиданием, взмывает в последний раз. Как бы перед смертью, словно вспыхнувший и затухающий огонь, в последний раз — чтобы окинуть взором всю себя!.. У вас бывают ночные дежурства?» — спросил он, когда демонстрация была окончена.

«Суточные, — пролепетала Шурочка. — Сутки отработала, два дня свободных».

Все трое находились снова в комнате с книжным шкафом, торшер тускло отражался в стекле, и сам Эрастович после лекции выглядел несколько оплывшим, струйки пота блестели на его лбу, словно растаявший воск, пенсне едва держалось на отсыревшем носу.

«А изменить расписание невозможно? Вы не должны приходить на работу утомленной. Мы сделаем так: я буду стараться приспосабливаться к вам, а вы уж как-нибудь приспособьте свое расписание ко мне... Но мы еще вернемся к материальной стороне дела».

Он обвел полки томным коньячным взором, увидел искалеченный подарок, покосился на сидящих. Шура задумалась. Рубин изобразил преувеличенное внимание. Олег Эрастович втянул носом воздух.

«Вы будете зарабатывать достаточно, чтобы прилично жить. Мы подумаем о том, чтобы улучшить ваши жилищные условия... И тем не менее... Я хотел бы вас просить, я даже настаиваю на этом. Вы не должны ни в коем случае бросать работу в больнице. Так надо. Надеюсь, вы меня понимаете... Вы получаете твердый гонорар, наличными, мне — две трети. Вы не будете обделены, Александра, уверяю вас...»

«Кстати, — заговорил он снова, — знаете ли вы, э-э... кто мне преподнес вот эту... вон там... Спасскую башню?»

Он ждал ответа, но Илья ограничился тем, что пожал плечами.

«Так вот... Два слова о наших клиентах. Бóльшая часть из них — люди приезжие. Ответственные работники, крупные инженеры, профессора, словом, серьезные, солидные люди, исключительно по рекомендации... Некоторые пользуются моей дружбой много лет... Абсолютная благопристойность, рыцарское отношение к даме. Это одно из моих правил. И, замечу попутно, люди щедрые. Я не вмешиваюсь, не требую отчета о том, какие подарки преподносятся сверх установленного гонорара, единственное, о чем прошу, — ставить меня в известность... Женщина, знающая жизнь, не будет спорить, если я скажу, что пожилой друг с твердым положением в обществе, с партбилетом в кармане, разумеется, на хорошей должности, предпочтительней молодого вертопраха... Об абсолютной конфиденциальности, я полагаю, незачем говорить, она подразумевается сама собой. Я звоню, я рассчитываю, что вы дома, по телефону никаких подробностей, сообщаю только адрес гостиницы. Там вам не будут чинить препятствий, называть себя тоже не обязательно... Сообщаю этаж, номер, время визита. В отдельных случаях возможна экскурсия за город, музей, концерт, что-нибудь в этом роде, ужин... Задерживаться на всю ночь — ни в коем случае. Впрочем, я сам договариваюсь об этом с заказчиком... Финансовый отчет — каждые две недели. Если вы больны или надо отлучиться из города, покорнейше прощу ставить меня в известность. Это касается и женского недомогания».

«Все понятно? Или есть какие-нибудь вопросы?»

Илья Рубин взглянул на Шурочку, она сидела, выпрямившись, в своем черно-красном платье, положив сумочку на колени.

«Что Олег Эрастович? Что Олег Эрастович?! — неожиданно вскричал хозяин, ловя падающее пенсне. — Олег Эрастович должен крутиться, как карась на сковороде. Всем надо угодить, чуть что — Олег Эрастович, он все может, все устроит. Фигаро здесь, Фигаро там! Думаете, это так просто?.. Не устраивают мои условия — ради Бога. Скатертью дорога! Желающих достаточно...»

Услыхав громкий голос, пудель внизу проснулся и присоединился к хозяину.

Мелкий стук собачьих когтей, пудель взбежал по лестнице.

«Ну, что такое? — спросил он утомленно. — Что вы хотели спросить?»

«Мы уже уходим, Олег Эрастович, я только хотел вам напомнить... Вы обещали насчет машинистки».

Вполне понятное смятение молодой женщины объяснялось более сложными, чем может показаться, обстоятельствами; мы не ошибемся, предположив, что стыдливость Шурочки была отчасти наигранной. Не то чтобы она без колебаний, как чему-то, что само собой разумеется, решилась подвергнуться этому странному экзамену. Но если не говорить о первых минутах, когда она вышла из-за ширмы с колотящимся сердцем, ужаленная ярким светом, уронив голову, если не говорить об этом минутном страхе, похожем на панику дебютантки на подмостках, — страхе, с которым она благополучно справилась, — то дальнейшее представление волновало ее не так уж сильно. Особенно когда она убедилась, что «экзамен», так сказать, носит не только деловой характер. (В альбоме Олега Эрастовича, пополнившем материалы следственного дела и впоследствии исчезнувшем, о чем можно пожалеть, ибо редкий документ эпохи может быть так красноречив, фотография Шурочки отсутствовала). Заметим, что далеко не все из представленных на снимках дам отвечали строгим эстетическим критериям Олега Эрастовича; альбом, род рекламного проспекта, был рассчитан на разные вкусы. Тем не менее коммерческую сторону не следует абсолютизировать. Беглое знакомство с обитателем двухъярусной берлоги, где он проводил время в обществе пуделя и деревянного карлика, среди книг и аристократических воспоминаний, убеждает, что им правил не один лишь голый чистоган. Рискнем высказать предположение, что в конспиративном заведении Олега Эрастовича смотрины были неким эквивалентом того, что некогда называлось jus primae noctis^⁴.

Так вот, если вернуться к Шурочке, едва ли ее неуверенность была вызвана самой этой демонстрацией, ведь она приблизительно знала, куда идет, приблизительно догадывалась, что предстоит что-то «в этом роде». Мужчинам свойственно преувеличивать стыдливость другого пола. Вернее сказать, мужчины не в состоянии понять, где кончается истинная стыдливость и начинается театр, не в состоянии уразуметь тот простой факт, что стыдливость — это уступка преувеличенному значению, которое они придают наготе. Дрожала ли она от холода или при мысли о том, как бы не подкачать в телесно-профессиональном смысле? Профессией предстояло еще овладеть, и, как многие начинающие, несмотря на свои 27 или 28 лет, она несколько романтизировала ее.

В былые времена, если верить романистам, на рынке любви преобладали соблазненные горничные, изгнанные из богатых домов; в наши дни, когда горничных давно уже не существовало, общественную потребность удовлетворяли продавщицы магазинов, подавальщицы в пивных, уборщицы, парикмахерши, медсестры. Нам довелось беседовать с Шурочкой. Она была откровенной — насколько позволяет женщине быть искренней ее лицедейство перед самой собою. Что прельстило ее, почему она согласилась работать у Эрастовича? Она пожала плечами. А почему бы и нет? В самом деле, вместо того чтобы спрашивать, что побуждает девушку выйти на панель, следовало бы спросить, что удерживает ее от этого.

Десять, а то и больше суточных дежурств в месяц, весь день на ногах, ночью тоже нет покоя, так что к концу смены валишься с ног; а ведь и дома тоже не сидишь без дела. А зарплата? За такую зарплату вкалывать — надо еще поискать дураков. Да и вообще... В этом «вообще», собственно, и заключался ответ, скрывалось то главное, для которого ссылки на трудную жизнь были скорей оправданием.

Укажем на очевидный парадокс публичного ремесла: проституция, как нам объясняли, представляет собой опредмечивание женщины; не столько надругательство над телом, сколько пренебрежение личностью; женщина есть товар, объект желания и наслаждения, прочее несущественно. И в то же время, да, в то же время это ремесло обещает ей то, чего никогда не может дать обыденная жизнь. Разве не она, эта тусклая, скучная, безжалостная и бесперспективная жизнь, аннулирует ее личность? Тогда как «ремесло» возвращает свободу. Если хотите, возвращает чувство собственного достоинства! Ремесло приносит деньги, но так же, как скудость средств не была единственной причиной схождения на стезю порока, гонорар сам по себе еще не есть единственный резон продажной любви. Проституция тела есть раскрепощение души, да, не что иное, как особый способ самоутверждения, если угодно, самоосуществления.

Быть может, парадокс этот задан самим языком. Разве шум языка, риторика языка, демагогия языка не навязывают нам готовый образ мыслей, готовый ответ, едва только мы произнесли все эти слова: купля, продажа, отчуждение, унижение? Шурочка ожидала увидеть циничного поработителя, презрительного хама — чего доброго, для начала должна была разделить постель с ним самим. Вместо этого ее встретил джентльмен изысканных манер. Шикарный дядька! Дуновение иной жизни, словно аромат французских духов, обдало ее; она почувствовала себя в мире романтической богемы, в пестром и переливающемся, как финифть, мире кино, эстрады, конфет и коньяков, беспечности и головокружительного веселья. Проституция... При чем тут проституция? С этим грязным словом связывалось что-то непотребное, пьяные девки на вокзалах, темные углы, венерические болезни. Это слово было оскорбительным. В нем было то самое, что мы назвали демагогией языка.

Не говоря уже о том, что в нашей стране проституции нет. Проституция как социальное явление в нашей стране уничтожена. Проституцией вынуждало женщину заниматься полуголодное существование. У нас голодных нет. Олег Эрастович показался ей немножко комичным, немножко дураковатым, даже трогательным, очень ученым и бесконечно обворожительным. Должно быть, в молодости был орел... Он рассмешил и поразил ее в первую же минуту. Когда в прихожей она сняла свой плащ. Когда она взбила волосы. Как он смотрел на нее! Или, лучше сказать, какой юной, стройной, манящей, изящной и таинственной она увидела себя в мерцающих стеклышках его пенсне!

Позировать перед несколькими зрителями — совсем другое дело, чем перед одним: проще и безопасней; хорошо, что Илья присутствовал на смотринах. Но что Илья! Настоящим зрителем и ценителем был этот старикашка в лиловых усах, именно это зеркало дало ей понять, что она женщина, открыть в себе то, что дремало в ней и что было сковано предрассудками, лицемерием, задавлено тухлой жизнью, унылым бытом, всеобщим хамством. Что он там пел? Она почувствовала себя несколько сбитой с толку, услыхав ученые слова, ее насмешил этот комментарий, может, он и вправду какой-нибудь профессор. Но она понимала, что не в словах дело, слова сами по себе ничего не значат. Голос Олега Эрастовича был точно бархатная ладонь. Она видела, как он повел обстоятельным носом, широченными ноздрями, точно принюхивался. Пенсне Олега Эрастовича щекотало ее нежными молниями, Увидеть свое отражение и испытать восторг. Увидеть себя в зеркале мужских глаз — и в страхе обнаружить, что от тебя ждали большего? Ведь и это могло случиться. Вот что было причиной ее неуверенности, волнения и стыда,

«Послушайте, молодой человек... чья это работа?»

«Олег Эрастович, я сам не понимаю. Уверяю вас, я тут ни при чем. Хотел книжки посмотреть... А она свалилась».

«Сама. Странно, что она так легко сломалась. Мне кажется, янтарь ненастоящий».

«Но, но! Вы даже не представляете, кто мне эту башню преподнес. Самый дорогой подарок в моей жизни».

«Все можно склеить. Жизнь не склеишь... А, что говорить! — Он сидел в кресле, сняв пенсне, тяжко вздыхал, сопел и дергал себя за эспаньолку. — По-настоящему вам бы следовало компенсировать мне эту потерю. Где уж там. У вас и денег-то нет. Так чем могу служить?»

«Машинистки? А, ну да! Совсем забыл. Из головы выскочило. То есть, конечно, не совсем, но, знаете ли... Войдите в мое положение, — сказал Олег Эрастович, — у меня неприятности, у меня всегда были и всегда будут неприятности, увы, характер такой, не умею отказывать. А неприятности, как вы, может быть, знаете, всегда означают дополнительные расходы. Неприятности означают: плати и плати!»

«Нет, нет! Слава Богу, пока еще не то, что вы думаете, хотя, разумеется, и властям предержащим требуется положенное, кесарю кесарево! То есть не то чтобы кто-нибудь так уж прямо стал напирать, но, знаете ли, никогда не мешает приобрести друзей заранее. Я вам скажу так: это правило жизни — друзей надо приобретать своевременно! Кстати, могу похвастаться: один из крупных чинов, там... — он показал на потолок, — не буду его называть, но действительно крупных, на правительственном уровне, — мой друг. Я думаю, эта девочка ему очень придется по вкусу. К тому же я обещал ей похлопотать насчет жилплощади».

«Кстати, Олег Эрастович... я бы хотел вас попросить: проявите к ней заботу».

«Всенепременно. А что, вы с ней в близких отношениях?»

«С чего вы взяли? Старая дружба... просто так».

«Угу, — отозвался Олег Эрастович. — Милый мой, я ко всем моим подопечным отношусь с одинаковым вниманием. Но в том-то и дело, что не все отвечают необходимым требованиям. Я ничего не говорю о вашей протеже. Слов нет, недурна, ноги, правда, коротковаты, но это ничего. Характер, кажется, неплохой, не избалована, не знаю, как насчет технических навыков, но это дело наживное. А вот с еще одной дамой я постоянно наживаю неприятности, уволить жалко: ни кола ни двора, нет московской прописки, надежды на брак никакой, одна дорога — на панель, на Курский вокзал, и, конечно, моментально сопьется, а между тем уже сильно за тридцать и, сами понимаете, шарм уже не тот... Одним словом, — продолжал он, и в руке у него снова появился заветный фиал, — ваше здоровье, как говорится, дай нам Бог всем... Одним словом, клиент звонит, какой-то кавказец, я даже не успел, как следует с ним познакомиться. Был мне рекомендован, первый раз в столице, кто мог знать? Громы и молнии. Убежала от него в слезах, и вот теперь он грозит дойти чуть не до Верховного Совета, грозит прокуратурой, у него там брат или сват, у всех невероятные знакомства и аристократическое родство. Мне, мне грозит, вы понимаете? Разумеется, я не поддался на угрозы, я, знаете ли, при случае сам могу пригрозить. Но пришлось платить! Пришлось срочно вызывать замену, гонорар за мой счет, чтобы эта сволочь заткнулась».

«Да, да. Память! Память! — вскричал Эрастович. — Постойте... ага. Могу вам рекомендовать одну очень интеллигентную машинистку, пожилая дама, из наших, превосходно владеет русским языком. Может одновременно быть редактором, безупречная грамотность, видите ли, по-русски уже давно никто не в состоянии писать грамотно...»

«Олег Эрастович, я ничего лишнего не скажу».

«В самом деле, кого я учу? Старого конспиратора!»

«Все эти ваши игры. Доиграетесь когда-нибудь...»

«Да мы ничего не делаем, Олег Эрастович. Мы в политику не ввязываемся. Мы занимаемся культурой...»

«Это вы им скажите. Я сам с ней переговорю. Так будет лучше... Но, дорогой мой, это очень квалифицированная машинистка. И, сами понимаете, надбавка за секретность. Одним словом, это дорого стоит».

«Может, мы как-нибудь с этой тетенькой договоримся?»

«Тетенька! Вы не представляете себе, кто она такая. Наши бабушки были кузинами! Словом, короче говоря, поручиться не могу, впрочем, посмотрим. Могу ли я в общих чертах, э-э, узнать, о каком материале идет речь?»

«Номер еще не совсем готов, но лучше начать уже сейчас. Остальное буду подкидывать по мере поступления материала. Полтора интервала. Двадцать экземпляров».

«Mon Dieu^⁵, двадцать экземпляров, куда вам столько? А вы мне все-таки Спасскую башню... того... должны компенсировать».

Внизу слышались стук когтей, подвывание, перешедшее в длинный монолог, пес жаловался на черствость хозяина, одиночество, неблагодарность друзей, скверное пищеварение, пес предрекал новые беды и конец времен, и деревянный карлик у входа на лестницу со шляпой в руках тщетно старался его урезонить.

«Послушайте, мы договорились в восемь. – Фи-и-и-у! – Вы меня слышите?»

Мистическое пространство телефонии можно сравнить с загробным царством, с четвертым измерением, с пространством коллективного сознания, пожалуй, и с акустикой морской раковины. Вой ветра, шум океана, позывные терпящих кораблекрушение. Постепенно звуки стихают. Шелестит эфир. Вновь вращается диск, палец набирает номер. Ухо улавливает далекое мелодичное позвякивание, словно постучали ложечкой о графин.

«Это ты, сволочь?» — буркнул Рубин. Опытные люди знают: подслушивание. Добрались-таки и до уличных автоматов. Он вешает трубку. Кто-то сидит с огромными наушниками на голове в одном из этих зданий, похожих на колонии полипов. Держать вас в постоянной неизвестности, в неуверенности. Все слышать, присутствовать везде. Повсюду быть — и в то же время не быть. Главнейшее правило сыска.

Дождь стекает по стеклу, в мутной мгле светятся окна домов. Он разглядывает коробку аппарата, дует в трубку в смутной надежде отогнать демона. Техника совершенствуется, не исключено, что уличные телефоны снабжены особыми приспособлениями.

Он усмехается: допустим, что так оно и есть; но можно ли процедить тысячи километров записанных разговоров, всю эту словесную жижу, которая течет по каналам, — сыск захлебнется! Ему приходит в голову забавная мысль. Телефонная сеть с ее волокнами и ганглиями совершенствуется подобно естественной нервной системе. И однажды эта эволюция приведет к тому, что в искусственном нервном клубке проснется сознание. Чудовищный организм заживет собственной призрачной жизнью.

Спиритизм вытеснен в наше время общением с электромагнитными духами Почему не допустить, что потусторонний мир нашел для себя удобным общаться с миром живых посредством электроакустических импульсов? Крутящийся диск телефона-автомата, не напоминает ли он столоверчение?

Бесчисленные подстанции, дублирующие и аварийные линии, блоки-отстойники, шлюзы, координатные соединители, миллион импульсов в секунду. Заблудившиеся токи, подключения и соединения возникают сами собой, голоса блуждают по проводам, голоса умерших, голоса не родившихся, голоса людей, которых нет и не было, несуществующие разговоры, галлюцинирующий мозг телефонии! Система продуцирует фантастическую информацию. А эти ослы там сидят и все это слушают.

Дождь брызжет в будку, вертится шаткий диск. Он набирает номер, вешает трубку, вынимает монету, снова сует ее в щель, набирает, слышит шелест, гудки и позывные подслушивания. Существуют ли все эти службы — палец вращает диск, трубка, как теплая ладошка, греет ухо, — существуют ли эти службы на самом деле или все это только призрак телефонии, блуждающие токи, измышление гигантского, разбросанного по городу искусственного мозга?

«Послушайте, нельзя же так, мы договорились в восемь. А сейчас...»

«Буду у вас через десять минут», — прошептал Илья Рубин и выскочил в потоп дождя, потерявшего всякую совесть.

Филологи давно уже произвели инвентаризацию сюжетов, свели их к буквенным формулам; «Мёртвые души» мало чем отличаются от Гомера: А путешествует и посещает Б, В, Г. Чего филология не учла, так это то, что жизнь находится в рабской зависимости от литературы: в конце концов мы все — ходячие буквы. Но погода, сволочь... Как приятно нырнуть в подъезд!

Скиталец сбрасывает с промокших ног некогда щегольские мокасины и греет пятки у тепловатой батареи центрального отопления. Наверху хлопнула железная дверь, в шахте лифта дернулись канаты. В полутьме, крадясь по лестнице, он влачит свой набитый крамолой портфель, и навстречу опускается тускло освещенная кабина человек в клетке мечтательно провожает его глазами. Выше, выше... Он поглядывает на канаты лифта, они остановились. Сиделец почему-то не выходит – означает ли это, что он двинется наверх? Живей, пока тебя не догнали: шестой этаж, седьмой... Звонок: динь, дилинь! В дверях стоит часовых дел мастер.

Гость запыхался. Некоторое время, перегнувшись через перила, тяжело дыша, вглядывается в лестничный пролет.

«Не хотелось бы подвергать вас неприятностям...»

«Как вы думаете, – спросил Илья Рубин, – они могут узнать, из какого автомата я звонил?»

«Они все могут. Послушайте, я вас ждал к восьми. Точность!» — сказал Августин Иванович, закрывая дверь за вошедшим. Вопреки впечатлению, которое производил его голос по телефону, он не казался стариком, скорее выглядел человеком без возраста. Время не властно над тем, кто сам заведовал временем.

«Точность, деточка, — это вежливость королей. Что было бы, если бы Цезарь опоздал на заседание сената, если бы Наполеон не явился вовремя к месту сражения? История пошла бы под откос. Страны, где люди не привыкли смотреть на часы, хиреют на обочине цивилизации. Что же мы стоим, прошу...»

Из прихожей вступили в комнату, служившую спальней, мастерской по ремонту часов, кабинетом для размышлений и лабораторией для опытов.

На стене висела фотография Бюраканского телескопа, были прикноплены таблицы и номограммы, но главным образом комната была увешана и уставлена часами различных фасонов. Отовсюду, со стен и с полок, позванивало, постукивало, пощелкивало; в углу помещались похожие на стоячий гроб столовые часы, круглый циферблат без стрелок напоминал лицо покойника.

Посреди, на рабочем столе, находилось сооружение, похожее на алхимический перегонный аппарат. Хотелось бы рассмотреть его подробней, но хозяин мастерской, едва только гость сделал шаг к столу, потушил электричество. Остался виден слабый фиолетовый свет, струящийся в трубках.

«После, всему свой черед, — пробормотал Августин Иванович. — Всему свое время, как сказано в Библии. Сперва перекусим... Я ждал вас целый вечер».

Оба сидели на пластмассовых табуретках в крошечной кухне.

«Скажу только, чтобы вас не мучить, что время... Да, это слово следовало бы писать с большой буквы! Время — это абсолютно замкнутая система. Ничто не добавляется, ничто не исчезает. Опять же, как в Библии говорится: все реки текут в море, а море не переполняется, к тому месту, откуда они текут, они же и возвращаются, чтобы снова течь. Голубое свечение, разумеется, чисто искусственный эффект...»

Из комнаты по-прежнему доносилось: цик-цик, так-так! Цирн-дзилинь!

«К стеклу добавлен люминофор. Само по себе время бесцветно... То, что вы видели, вот эта самая жидкость, которая перетекает из одной трубки в другую, поднимается по градуированной колбе, сливается в сосуд, оттуда снова по трубкам и опять в колбу и так далее... — Его палец описывал плавные круги в воздухе. — Так вот, это не просто переливание из одного сосуда в другой. Я мог бы вам тут же на месте доказать, что тó, что там течет, тотчас исчезает. Непрерывно уничтожается и непрерывно возникает. То, что там течет, — это, детка моя, не просто жидкость. Это жидкость невесомая... Возможно, вы заметили на градуированной колбе цифры — жидкость поднимается, отсчитывает часы, минуты, но это не то, что вы думаете, то есть это не просто жидкие часы, которые показывают время вроде того, как термометр показывает температуру. Термометр не производит температуру. А мои часы вырабатывают время!»

И он умолк, чтобы насладиться произведенным эффектом. Но гость остался невозмутим.

«Время не запретишь! Время никому не подчиняется, дорогуша!»

«Я думал, — сказал Илья, — заниматься ремонтом часов на дому запрещено».

«Почему же это запрещено? У меня есть справка. Как инвалид я имею право работать на дому. К тому же, если есть знакомства, все разрешается. Мажьте масло. Чайку? Может, водочки?»

Августин Иванович добыл из холодильника белую от инея бутылку. Выпили и закусили бородинским хлебом с крахмальной колбасой.

«Мажьте, у меня масло настоящее... В нашем роду все были часовыми мастерами: и отец, и дед. У дедушки был завод. Мой дедушка, если хотите знать, лично руководил ремонтом спасских курантов, в каком году, дай Бог памяти... Говорят, когда эти часы были построены немцами, то на торжественном молебне куранты вместо “Боже, царя храни” заиграли “Ach, du mein lieber Augustin”. Я думаю, сами же мастера эту сплетню и сочинили... Слушайте: а может, это было предсказанием? А? Короче говоря, я, можно сказать, вырос среди часов. Ну и, конечно, моя квалификация ценится. Некоторые мои заказчики, знаете ли, оч-чень влиятельные люди... Я вам могу не только любые часы починить, старинные, с секретом, какие угодно. Я могу соорудить любые часы, могу из старых деталей собрать — не поверите, будут, как новые. Послушайте, — сказал он с укором, — я тут перед вами бисер мечу, а вы? У меня такое впечатление, что вас как будто ничего не удивляет!»

«Нет, отчего же? — сказал Рубин. — Просто я не успел рассмотреть».

«Рассматривать необязательно. Я говорю об идее. По-моему, вы не отдаете себе отчета, что все это означает!»

«Интересно, х-ха! — сардонически воскликнул хозяин. — Вы так считаете, дорогуша... Вы даже не представляете себе, какие невероятные перспективы открываются!»

«Например? Режьте колбасу, тогда все станет ясно. Ваше здоровье...»

«Ах, хороша!.. Послушайте, не в службу, а в дружбу, мне трудно из этого угла вылезать. По-моему, здесь сквозит. Еще схватишь воспаление легких, в моем возрасте... Сделайте милость, прикройте дверь».

«Августин Иванович, простите за любопытство: сколько вам лет?»

«Сколько мне лет, хе-хе. Сколько хотите, столько и будет! Сколько есть, все мои... Так вот: какие перспективы. Да хотя бы аккумуляция времени. Нравится вам это или нет. Конечно, технически очень сложная задача, ведь время возникает только при условии непрерывного самоуничтожения. Но ничто не говорит о том, что это в принципе невозможно. Часы-аккумулятор — можете вы себе представить, что это такое?»

«Вот именно. Вы правы, над этим надо еще поработать. Ваше здоровье. Ах, хороша... Погодите, то ли еще будет. Это не поддается воображению. Деточка, я вам скажу вот что. Не знаю, правда, интересно ли это для вас... Проголодался я, черт бы меня побрал!» — воскликнул Августин Иванович, жуя хлеб, лук, все подряд, что было на столе, и усердно подливая себе и гостю.

«Что время — это особое вещество. Есть такой астроном Козырев, он тоже доказывал, что...»

«Не смейте при мне упоминать это имя! Это шарлатан. В лучшем случае душевнобольной. Такие люди способны только скомпрометировать идею».

«Если я правильно понимаю... – лепетал Рубин – Он говорит, что текучее время – это внутренняя энергия звезд...»

Гость выбрался из-за шаткого стола и воротился из прихожей с портфелем.

«Августин Иванович, я вам хочу показать, чтобы вы имели представление... Здесь материалы для первого номера. Если хотите, можем придумать вам псевдоним».

«Чтобы потом говорили, что это не я? Чтобы кто-нибудь присвоил мое открытие? Милый мой, вы не знаете, что за люди нас окружают. Тот же Козырев».

«В другой раз. Видите ли... — Он вздохнул, поскреб на затылке траченные молью волосы. — Все никак не соберусь. Опять же надо выбрать время, чтобы изложить мои результаты систематически, а времени свободного нет, смешно, не правда ли? Сапожник сидит без сапог. Так и я: не хватает времени! Дело, как вы понимаете, упирается не в технику — тут вопрос философский. Мой знаменитый тезка Блаженный Августин считал, что время — это протяжение духа, что-то в этом роде. Туманное определение. Я подозреваю, что он так считал, чтобы не вносить лишнюю путаницу в картину мира, которая сложилась к тому времени... Но если время — это субстанция — вас не пугает этот философский язык? — или, скажем так, невещественная материя, или, еще лучше, первооснова мира, так что все вокруг нас и мы сами не что иное, как объективация времени, так сказать, сгустки времени, вы сгусток, я сгусток, так вот, если это так — а это именно так! — то ведь тогда все меняется, вся картина мира. И, конечно, вся философия: тут и Кант летит кувырком, и Маркс, и...»

«Вот я и говорю. Устройство прибора, технические детали — это вы можете опубликовать в каком-нибудь специальном журнале...»

«Да в том-то и дело, что не могу! Время — нематериальная материя... Да за одно это слово, попробуй я только заикнуться, эти материалисты меня повесят! Эх, дорогой мой... Такова судьба всех новых идей. Выпьем».

«И я вам вот что скажу, — зашептал он, — только это пока сугубо, сугубо между нами! Если весь этот балаган... вы понимаете, что я имею в виду? — наше с вами отечество, черт бы его побрал! — если все это в самом деле идет ко дну, то ведь я могу спасти Россию. Все эти чучмеки, казахи, вся шваль пусть катится к едрене фене, на хера они нам нужны? А вот Россия! Эти часы тикали тысячу лет... Я могу завести их заново! Я могу продлить жизнь этому государству, могу ему одолжить время, раз уж собственного времени больше не остается. А? Как вы на это посмотрите? Или вам это безразлично?»

«Потрясающе! – сказал Рубин. – И такие мысли вы хотите скрыть от...»

«Гм, от кого. От тех, кто вас поймет. Кто оценит ваше изобретение. От читателей!»

«Каких таких читателей?» — прищурился Августин.

«Вы не волнуйтесь. Пишите, а я подредактирую. О стиле не беспокойтесь, главное — изложить вашу идею».

«Да, но это же чрезвычайно сложный философский вопрос. Вы, вероятно, не отдаете себе отчета...»

«Если хотите, — сказал редактор, — можно под псевдонимом».

«Псевдоним? Ни в коем случае!» — закричал часовщик.

Складывается впечатление, что царя Итаки все время преследовали неблагоприятные навигационные условия. То и дело буря заносит его к неведомым островитянам. Между тем дождь перестал, выйдя на палубу, иначе говоря – на крыльцо панельного дома, где находилась мастерская часовщика, странник увидел звездное небо. Поодаль, наискосок от подъезда, стоял автомобиль, невозможно было понять, сидит ли там кто-нибудь, это могли быть «они», это мог быть местный житель, техник-строитель, которому посчастливилось заработать деньги на машину в каком-нибудь братском Йемене, это мог быть поздний любовник, прикативший на левой машине, это мог быть халиф Гарун аль-Рашид, переодетый славянином, в брезентовом макинтоше вместо бурнуса. А на другой день настало бабье лето.

Тусклое солнце озарило кварталы новых районов. Дом-хибара выдающегося мыслителя, имя которого здесь уже упоминалось, молва о котором в те годы гремела в интеллектуальных кругах, находился на окраине окраин. В отличие от окраинных жителей, ненавидевших природу, ибо они сами были ее детьми, философ придавал принципиальное значение жизни на лоне природы. Все было предусмотрено планом градостроительства: рощи, газоны, зелень, – однако человек предполагает, а Бог располагает, или, лучше сказать, Бог предполагает, а человек обращает его предначертания черт знает во что: лужайки превратились в выставку строительных материалов, куртины — в свалки мусора; от деревни остались полусгнившие срубы; трясина, по которой ныряли грузовики, некогда была улицей, здесь и обитал в возвышенном уединении, в единственной уцелевшей избе вдвоем с женой Петр Маркович Нежин-Старковский.

За домом находился огород, где он возделывал помидоры и табак-самосад, стояла огромная береза, употребляемая для особых целей, стоял сарай, куда нам еще предстоит наведаться. В ту самую минуту, когда гость, ступив с опаской на шаткое крыльцо, готовился постучаться, хозяин в валенках с галошами, галифе и майке появился из-за угла избы. «Милости прошу, — промолвил он, — entrez^⁶, как говорили наши предки! Давно наслышан, почту за честь».

Петр Маркович изъяснялся на языке девятнадцатого столетия, который он обогатил собственными нововведениями. Он числился старшим научным сотрудником института истории революционного движения, где руководил сектором стран, освободившихся от колониального ига. Это значило, что в его ведении находился наиболее перспективный регион, куда в настоящее время переместился очаг мирового революционного процесса. Это также означало, что не было никакой спешной необходимости ходить на работу. Два раза в месяц, первого и пятнадцатого числа, он снимал валенки, облачался в цивильную одежду и ехал в институт за скромной зарплатой, где, кроме того, платил членские взносы, посещал собрания и голосовал за резолюции. Все это составляло то, что можно было назвать его общественными обязанностями. Что же касается личной жизни, то жить означало для Петра Марковича мыслить; в этом пункте он был солидарен с Декартом, с которым расходился по всем остальным пунктам. С Шопенгауэром он был согласен в том, что творческий и мыслящий ум обращается не к современникам, а к потомкам; во всем остальном он не был с ним согласен. С Гегелем он сходился на том, что мировой дух, соскучившись в своем абстрактном одиночестве, пускается в авантюры, превращаясь по ходу дела в природу и в историю; в остальном он с Гегелем расходился. Аристотель, по мнению Петра Марковича, был прав, когда сказал: Платон мне друг, но истина дороже; в остальном же был не прав. С Бердяевым он соглашался во всем, за исключением того, с чем нельзя было согласиться. Что же до Маркса, то к нему Петр Маркович относился непримиримо за вычетом того, с чем волей-неволей приходилось мириться. Из сеней прошли в горницу, где посетителя ждал накрытый стол.

За столом сидела жена, из приоткрытой двери виднелась спаленка — кровать с подзором и горой подушек.

«Что ж? Приступим...» — промолвил хозяин, озирая скудную закуску. Гость галантно вознес бокал за здоровье хозяйки.

«Утром проснулся, выхожу — на ум пришло “Письмо матери” Есенина. “Ты жива еще, моя старушка? — И Петр Маркович нежно погладил руку жены. — Жив и я, привет тебе, привет”. Что может быть проще, чище и божественней?»

Вздохнув, он разлил по второму разу желтоватый напиток, настоянный на березовых вениках, и капнул себе валидол. Занес графинчик над рюмкой жены. Высокая грудь Капитолины Федоровны была прикрыта кружевами. Она взглянула на него широко раскрытыми васильковыми, точно эмалированными, глазами.

«Ничего, — пробормотал он, — хотя бы для виду. За компанию. Оно не вредно...»

Застенчивое лимонное солнышко заглядывало в окно, ни единого звука не доносилось снаружи, гость и чета хозяев погрузились в благоговейное молчание, наступил миг насыщения и согласия с миром.

«Знаю, — проговорил Петр Маркович, — догадался о цели вашего визита и готов всемерно соответствовать. Делаю отсюда вывод, что вы хотя бы отчасти знакомы с моими трудами... Постоянным источником вдохновения служит для меня поэзия моей жены. Капитолинушка... ты бы нам почитала».

Держа перед собой самодельную тетрадку, Капитолина Федоровна долго смотрела в окно, губы ее шевельнулись, она произнесла низким голосом:

Последний луч, блеснувший над Вселенной,
последний возглас: о, спаси меня!
Твой вечный дух, твой взор нетленный...»

«Живу на природе-воле. Ум свой держу в позитиве, а не в критиканстве упражняю. С государством надо жить в обнимку, мы подпираем державу, держава осеняет нас. Начальство, какое ни есть, воплощает Начала, — говорил, балансируя между грядками своего огорода, Петр Маркович. — Сказано: покорствуйте властям... Я человек свободный, пишу-мыслю, того, что имею, мне хватает. За чужим не гоняюсь, чужеземному не завидую. И никуда я не хочу ехать, никуда! Зачем? Чего я там не видел? Русская душа чурается сухого рассудка. Русскому человеку не страшна смерть, была бы только Русь, природа-родина, а она есть: была, есть и никуда не денется. Другие проявили себя кто в чем: греки — это искусство, евреи — это их Бог. А Россия соединила-связала все в один узел, все сварила в своем котле — и татар, и немцев, — и не надо нам ни у кого просить, не надо ихнему благополучию завидовать. Вот она, наша земля. —Он обвел глазами тусклую окрестность. — Благодать-то какая, а?.. Но! Пустует земля, засыпается обломками, эрозируется почва, стонет баба-земля, губят ее города».

В луже света, сочащегося сквозь ветхую крышу, возвышался треножник с цинковым баком. В углу, забытая, может быть, еще со времен коллективизации, стояла ржавая сеялка. Вдоль задней стены сарая, за самогонным аппаратом, на полках из неоструганных досок стояли и лежали переплетенные в картон, ситец и дерматин рукописные труды.

«Мои думы... Слово “дума” — исконное наше слово, емкое, ни на какие языки не переводимое. Западному уму оно невнятно. Западный философ — это логик-математик, он тебе систему выстроит, все по полочкам разложит, а Россия ни в какие системы-философемы не влазит, никаким классификациям не податлива. Оттого и дума в русском смысле — дума всецелая, всеединая. Дума-думушка... Тут тебе и философия, тут тебе и поэзия, и задушевный разговор, и забота, и древнее наше государственное собрание, соборное думание. Вот-с, выбирайте...»

Рубин углубился в чтение. Он сидел с рукодельным фолиантом на каком-то ящике, а хозяин заглядывал к нему через плечо. Это были историософские записки. Рубин прочел:

«И они тоже явились по воле Рока к большому русскому столу. Наша гордость — Суворов — взял Прагу, вошел в Варшаву, и заполучила Россия целых три миллиона израэлитов, а с ними — и революцию, и казнь царя, и социализм. Так что грех великий произошел. Нет у них ни почвы, ни родины, и вместо космоса один только логос...»

«Это так, теория, — застыдился Петр Маркович. — Не принимайте на свой счет. Может, что-нибудь другое?»

«Отчего же, очень интересно», — отозвался Рубин.

«Я там дальше пишу, что не надо никого гнать, раз уж они тут живут. Русский человек терпелив. Я считаю, что для свободной мысли не может быть предрассудков и неприкасаемых наций тоже нет. Вы как полагаете?»

«Раз уж так случилось, что они все лучшие места заняли, пока наш брат русак в затылке почесывал».

«Да только за свободу надо расплачиваться».

«Да в самом обыкновенном, житейском. Я уже вам сказал: критиканством не занимаюсь. Критиканство не одобряю! И на державу не посягаю, наоборот. Держава всех нас держит. Что без нее?.. Но, знаете ли, живу нелегко... Зарплата моя небогатая. Пенсия будет – кот наплакал. А ведь надо и что-то жевать, пищу добывать себе телесную, хлеб насущный. И супруга у меня — сами видели. Уж каких я только докторов не приглашал, частным порядком, разумеется. А где взять денег? Тружусь от зари до зари, а ведь ни копейки за это не получаю... Понимаю, конечно, — проговорил хозяин упавшим голосом, — что моя просьба покажется неуместной. Уж вы не взыщите. Может, какой-никакой гонорарчик подкинете?»

Поднимаясь по лестнице, Илья Рубин слышал дальние взрывы. Мощные руки брали аккорды. Он вошел в комнату, где все дрожало и дребезжало, дрожали оконные рамы, черный облупленный инструмент, за которым сидел музыкант, сотрясался, люстра раскачивалась под потолком, на столе подпрыгивала тарелка с неоконченным завтраком. Музыкант работал: нога без устали нажимала на педаль, над челом, лоснящимся от пота, взлетали остатки волос, плечи вздымались и опускались, руки с растопыренными пальцами молотили по желтой, похожей на старые зубы клавиатуре. Последний громоподобный аккорд расколол потолок, хозяин схватил карандаш, что-то исправил в помятой и засаленной нотной тетради на пюпитре. Отшвырнул карандаш, поставил себе на колени огромную пепельницу и принялся ворошить содержимое. Рубин подал ему другую пепельницу с подоконника.

«Вот что может сделать самая обыкновенная восходящая кварта! Ти-ри-ри...»

Музыкант нашел недокуренную папиросу, гость подставил зажигалку. Музыкант перхал и кашлял.

«Как вы понимаете, клавир дает слабое представление о замысле. Я расширил группу духовых, — кашлял он, — до десяти тромбонов, клангрезонаторы, я вам как-нибудь объясню, что это такое, плюс ансамбль ударных, причем литавры расставлены в разных местах... И, кроме того, ввожу в заключительную часть два четырехголосных хора. Колоссальный замысел, поверьте мне... А как вам нравится вот эта реплика? Это, кстати, тоже политональный аккорд».

Повернувшись к желтой пасти инструмента, он вперил взор в тетрадь и ударил нечто неслыханное.

«Тут есть маленькая хитрость... Помните? У Моцарта в соль-минорной симфонии... ти-ри-ри, — его пальцы прыжками неслись по клавиатуре, — и так далее... пирим-пам-пам! Наа-ра-ра... Казалось бы, все так просто, так мило, и вдруг... и-и вдруг!»

Он приподнялся над круглым кожаным стулом и, примерившись, грохнул из последних сил. Тетрадь свалилась с пюпитра. Композитор, тяжко дыша, с измочаленным видом и дотлевающим окурком во рту смотрел на Рубина с выражением величавой тоски, отчаяния и восторга.

Гость заявил, что музыка произвела на него неизгладимое впечатление.

«Моя мать преподает музыку. Так что я с детства... Но, понимаете... Как медведь на ухо наступил!»

«Вам можно посочувствовать», — сказал хозяин надменно.

«Может быть, вы расскажете... в двух словах...»

«В двух словах. Ничего себе! Вы думаете, это так просто?»

Маэстро обвел глазами убогую комнату. Нетерпеливо пошевелил пальцами, гость подставил пепельницу.

«Я всегда недокуриваю. Начну, брошу, потом приходится искать...»

Он откопал почти целую папиросу, задумчиво поглядел на нее, бросил. Взял в руки тетрадь, полистал, швырнул на пианино.

«Конечно, это можно только условно назвать симфонией. Но как ее еще назвать: симфоническая поэма? Очень уж все это затрепано, да и что это значит — поэма? Вообще я не могу отнести мой труд ни к какому традиционному жанру. Первая часть еще выдержана в сонатной форме, а дальше начинается черт знает что».

«Ха-ха-ха! Вы меня насмешили. Нет уж, друг мой, хватит с нас этих кантат».

«Я подумаю... Остановимся пока на старом обозначении. Малеровские симфонии — это ведь тоже, знаете ли, все что угодно, только не традиционная симфония!»

«О Mensch, gib acht! Was spricht die tiefe Mittemacht?^⁷ Нет, это совсем не то... Итак. В чем состоит, э-э..»

Рубин поднял глаза к потолку, развел руками.

«Нет, уж вы договаривайте, договаривайте! Что вы хотели сказать этим вашим “да”?»

«А ничего, так молчите и слушайте. Слушайте! — сказал вдохновенно хозяин. — Моя симфония — это грандиозное видение грядущего воскресения. Я смотрю поверх времен, поверх наций, речь идёт обо всем человечестве».

«Мы приблизились к такому моменту в истории, когда человек должен ответить на главный вопрос. Больше увиливать невозможно. Зачем все это? Войны, революции, неслыханные жертвы, надежды, разочарования, какой все это имеет смысл? Чтобы лучше жить? Или чтобы разрушить окончательно всю землю? Согласитесь, это не ответ. Великий вопрос: зачем? Может быть, вся история — чья-то чудовищная шутка, может быть, миром правит больное божество? Ни наука, ни философия не в состоянии ответить на этот вопрос. На него может ответить только музыка. Но сперва великие сомнения. Огромный вопросительный знак — вот содержание первых двух частей».

Маэстро курил, сосал что-то почти уже нематериальное.

«В прежних моих сочинениях я уже пытался ответить. Любовь, природа... То да се. Но это — как вам объяснить? — только предварительное решение. И вот тучи сгущаются. Мелькнул и пропал последний луч. Великое отчаяние охватывает душу. Это пока еще чисто субъективная музыка, несчастное, не знающее выхода сознание... Знаете ли вы, что одна из труднейших задач музыки — это преодоление субъективизма, преодоление того, что со времен романтиков стало чем-то само собой разумеющимся? Вы, может быть, подумали, что надо вернуться к Баху, Генделю, к веку барокко. Как бы не так!»

«Вы сказали...» – осторожно проговорил гость.

«Да! То есть нет. Что я хочу сказать? Вот именно: назад пути нет. Вся дальнейшая история музыки — это не что иное, как эволюция человеческого сознания, его усилия разломать клетку субъективности, выйти на простор, приблизиться к вселенскому, универсальному — называйте, как хотите, — к божественному сознанию... И еще одно важное замечание... Моя музыка чудовищна, но, заметьте, это все еще тональная музыка. Вы, может быть, слышали... — хотя где уж вам? — что в начале века произошел отказ от тональности, это считается неизбежным, и это, конечно, следствие тотального одиночества человека, крушение всякой веры. Вот почему я хочу доказать, что радикальный ответ на вопрос о смысле истории может быть дан только средствами тональной музыки...»

«Однако, – хрипел хозяин, – все это произойдет в будущем, в заключительной части оратории – пожалуё, вы правы, примем это обозначение. За неимение лучшего... А пока... пока безысходная печаль, разъедающая горечь разочарования, убийственный скепсис. Скрежещущие звуки, корчи оркестра... И что же? По-вашему, на этом все и кончается?»

Он с ненавистью отшвырнул окурок. Рубин сделал неопределенный жест.

«То, что вы пели. Это тоже из вашей симфонии?»

«Из оратории. Или как ее, чёрт побери... Да нет же! Это Малер, это совсем другое... Вот видите, — сморщился композитор, как будто нюхнул что-то гадкое, — вы опять меня перебили».

Неловкая пауза. Оправившись, композитор продолжал:

«В глубоком сумраке, откуда-то издалека звучит мрачный зов. Он возвещает конец всему живущему на Земле. Близится Страшный суд. Дрожит земля. Рушатся города... Пробуждаются хтонические чудовища... Тщетно просит человек о пощаде, все человечество стонет, молит о милосердии. Эхо разносится в пустых небесах... И вдруг мы слышим чистые, хрустальные голоса. Это хор святых и небожителей. То, что должно произойти, и есть, собственно, не что иное, как воскресение, всеобщее воскресение, но, — композитор глубоко вздохнул, — это пока еще не написано. Это то, над чем я бьюсь, и не знаю, сумею ли найти решение. Будьте добры... вон там на окне... Может быть, — продолжал он, — даже к лучшему, что моя музыка не исполняется. Она и не будет никогда исполнена. Я просто не знаю такого коллектива, который мог бы с ней справиться...»

«Но ведь совсем необязательно излагать программу».

«Моя музыка запрещена. (Вот это нам и надо, подумал Рубин.) Знаете, что сказал председатель этого собачьего комитета? По делам музыкальной пропаганды, культуры, или, уже не знаю, как он там у них теперь называется... Он сказал: до тех пор, пока я здесь, ни одной ноты этого бумагомарателя, вредителя, отравителя нашей молодежи, ни одной ноты, только через мой труп! Вот так! — сказал композитор и радостно раскашлялся... — Впрочем, знаете ли... В конце концов вся современная музыка существует гораздо больше на бумаге, чем в концертном зале. Важно, что она существует. Музыка пребывает сама по себе, понятно? В высших сферах, в сверхчувственном пространстве. Исполнение — дело второстепенное, вернее, даже ненужное».

«Пожалуй, — пробормотал Рубин. — Тем более что соседи...»

Гость покинул квартиру, откуда снова раздавались пушечные удары рояля.

Из всего сказанного как будто следует, что имеются все основания отнести Илью Рубина к этой обширной социальной категории.

Обычно, говоря о людях без определенных занятий, подразумевают, что парень, возможно, чем-то и занимается, но неизвестно чем; что-то делает, но незаконно, а главное — нигде не числится. Но последнее к нашему другу Рубину как раз и не относилось, ибо у него все же был официальный статус, было то, что можно считать статусом, правда, с некоторыми оговорками. В табельной ведомости должность Рубина носила загадочное обозначение «младший лаборант». Никто не знал, что это значит, еще труднее было понять, что он делал в своем институте. В те времена все порядочные люди работали в институтах. Вообще надо заметить, что в наш век все может стать предметом научных изысканий и темой для диссертации; например, вполне можно себе представить научно-исследовательский институт бань и прачечных, академию самогоноварения или экспериментальный центр игры в преферанс. В институте, где подвизался Илья Рубин, экспериментировали с бумагами.

Коллеги находили, что он вообще ни хрена не делал; с этим можно было бы согласиться, если бы удалось выяснить, чем именно занимались коллеги. Так как за всякую работу положено получать зарплату, то регулярное получение зарплаты само по себе есть доказательство работы. Порядочный человек, занимающий сколько-нибудь приличное место, занимал его скорее символически. «Работа дураков любит», — гласит народная мудрость, из чего не следует, что дураки любят работу. Работали пиджаки. Порядочный человек с утра вешал пиджак на спинку стула, выкладывал на рабочий стол очки и до конца рабочего дня не появлялся. Порядочный человек дорожил временем. Он смотрел на часы, говоря озабоченно: опаздываю на симпозиум; спешу на заседание комиссии; ждут на бюро, — и больше его не видели. Так оно и шло.

Но по крайней мере в одном отношении коллеги были правы: в эпоху трудового энтузиазма, ставшего государственной религией, Рубин не давал себе труда соблюдать ее главнейший ритуал — делать вид, что что-то делается. В рабочее время слонялся по коридорам. Часами, не обращая внимания на косые взгляды начальства, травил анекдоты в курилке. Мог вообще не прийти на работу, хотя опять-таки что значит работа?

Некогда поразившая Гулливера Великая академия Лагадо по сравнению с институтом Ильи оказалась бы в выигрыше: там, по крайней мере, занимались чем-то вещественным. И все же мы погрешили бы против истины, если бы попросту, одним росчерком пера, объявили коллектив научных работников скопищем дармоедов. Возможно, отдельные лица и заслуживали такой характеристики, быть может, даже целые отделы, но в целом институт занимался отнюдь не очковтирательством. Институт выполнял ответственную государственную задачу. И даже считался секретным.

Ничего странного: мало ли было секретных лабораторий, заводов, институтов секретных городов, а также строжайше засекреченных наук. Удивляться надо тому, как это человек с непатриотической фамилией, с сомнительной анкетой мог находиться, хотя бы и на смехотворнейшей должности, в таком институте. Было ли тут особое везение, чье-то заступничество? Преступная халатность кадровых инстанций?

Вдобавок ко всему прочему, считалось, что коллектив выполнял оборонное задание. Пусть не говорят, что секретность чаще всего царила там, где никаких секретов не было. Институт — теперь об этом можно сказать вслух — работал над секретным оружием.

К несчастью, мы располагаем крайне скудными сведениями о том, что это было за оружие. Известно, что оно предназначалось для операций в тылу врага, известно, что оно на сто процентов гарантировало победу: устоять против него невозможно. Враг располагал известными видами вооружений, а это было оружие необычное, так как оно было нематериальным. Короче говоря —об этом тоже можно сказать теперь вслух, — институт, где числился Илья Рубин, работал над созданием секретного идеологического оружия. Опять же недостаток информации не позволяет вникнуть в подробности, – да и нужны ли они?

Тут требовалось соединение эрудиции и фантазии. Речь шла о новой и неопровержимой системе доказательств, о совершенно необычном подборе цитат. Неисчерпаемость источников, которые никто не был в состоянии прочесть от начала до конца, предоставляла для этого широчайшие возможности Ядром же, настоящей боеголовкой нового оружия был высший Аргумент, способный сразить врага наповал. Аргумент был известен только руководству. Новая комбинация цитат обещала решение любых политических, теоретических, экономических и моральных задач. Каждому, кого настигало это оружие, оставалось лишь поднять руки вверх. Каждый должен был убедиться в безусловном превосходстве нашего государственного строя над всеми строями, где-либо существовавшими или существующими в мире.

В качестве лаборанта Рубин в письменном столе не нуждался, он не торопился на симпозиум, не мог заседать в бюро, у него не было пиджака, и он не носил очков. Во все времена года он был одет в один и тот же побелевший от стирок джинсовый костюм. Черные кудри и черная борода оттеняли его блестящие и желтоватые, как ядро ореха, конские зубы. Его смех напоминал молодое ржание. Илья был летучий человек. Окруженный женщинами, он не знал забот. Как всякий холостяк, он возбуждал инстинкт опеки и сострадания. Ему покупали цветы, вызывались дежурить вместо него в больнице. Само собой, сообщалось кому надо, что Рубин отсутствует по уважительным причинам. В крайнем случае на вопрос: а где такой-то? — отвечали: где-то тут; пошел в бухгалтерию, в секретариат, в директорат. Институт был велик. Тем временем Илюша Рубин, нагруженный кульками, с букетом садовых ромашек отправлялся проведать маму на другой конец города.

Два слова — раз уж об этом зашла речь — о матери и отце, о детстве Ильи. Он был, насколько известно, единственным сыном; его родители происходили из маленького городка в Могилевской губернии, в начале двадцатых годов, подхваченные волной, оказались в обезлюдевшей столице; об отце пока что помолчим, мать, Берта Владимировна, проживала в коммунальной квартире, в доме с высокими потолками, сумрачными лестницами, с черным ходом во дворе и парадным подъездом на улице, но была выдворена по обстоятельствам времени, вместе с другими жильцами, в новый район.

Одному философу принадлежит остроумная теория памяти: он утверждал, что мы ничего не забываем. Все пережитое хранится в закромах памяти, в ее темных подвалах, в катакомбах сновидений; надо только спуститься туда по замшелым ступеням с ночным фонарем.

Детство — это огромный, нескончаемый сон, который мы видим как бы для того, чтобы убедиться, что память есть в самом деле род несгораемого шкафа. Как многие из нас, Илья Рубин был человек без роду и племени, говоря языком патриотических манифестаций, «без корней», не столько потому, что был потомком скитальцев, но скорей оттого, что корни отсохли. И все же были дворы и задворки, и переулки Старого города, бесплодное чрево столицы – ничего общего с Вавилоном окраин, где теперь проживал Рубин. Старый город детства, который он никогда не посещал, ибо теперь этот город существовал лишь во сне, а точнее, старый район был реликтом ушедшей эпохи, когда существовали отеческие очаги, откуда доносились беззвучные голоса.

Район назывался «Дворы». Во дворах стояли снеготаялки. Из подворотен мимо мусорных ящиков текли ручьи. Гирлянды хрустальных сосулек висели под скатами крыш, и сверкающие россыпи со звоном и грохотом валились из раструбов водосточных труб. Веревки для белья, женщины с тазами залубеневших рубах, простынь, подштанников, звон стекла, футбольный мяч, влетевший в сумрачную коммунальную кухню, призраки запахов, эхо криков. Толстым мальчикам кричали: «Жир-трест! Мясосбыт!» Тощим кричали: «Кощей Бессмертный!» Татарам кричали: «Свиное ухо!» Евреям кричали: «Жид, на ниточке бежит!» Очкарикам кричали: «Самурай!»

На булыжном перекрестке стоял краснощекий милиционер в шапке-ушанке, в перетянутой ремнем шинели с воротником из собачьего меха, в черных валенках с галошами. Вечером под тусклой лампочкой, освещавшей похожий на домик номерной знак дома над дворовой аркой, по обледенелому снегу можно было кататься на коньках, которые привязывались веревкой к ботам, особого рода обуви, исчезнувшей вместе с примусами, корытами, чердаками, черными лестницами, с гнутыми деревянными перилами, с изоляторами из фаянса и проводами под потолком, с множеством вещей, со словами, которые их обозначали, и людьми, которые ими пользовались. Таково было отечество Ильи Рубина.

Итак, она была выселена, точнее, переселена: получила комнатку в блочном доме на окраине, как уже сказано, ввиду того, что дом в Центре подлежал ремонту и усовершенствованию для вселения важных лиц. В мерах подобного рода следует видеть не только акт исторической необходимости, но и акт исторической правоты. Рассказывают, что однажды председатель Центрального Исполнительного Комитета выступал, по обычаю первых лет, на сельском митинге и чей-то бабий голос крикнул из толпы: «Вот ты небось в сапогах разгуливаешь, а мы?..» На что оратор ответил: «Ты что же, тетка, хочешь, чтобы правительство тоже в лаптях ходило?» — и был награжден громом аплодисментов.

Смысл этого справедливого возражения был двоякий. Во-первых, обладатели сапоги лишились бы престижа, если бы не существовало лаптей; ибо лапти — такое же необходимое условие государственного порядка, как и хромовые прохоря. Во-вторых, число мечтающих носить сапоги во все времена многократно превосходило количество сапог. Следовательно, необходимо раз и навсегда определить, кому положено месить грязь лаптями, а кому разгуливать в сапогах. Квартира с просторными комнатами и потолками нормальной высоты, равно как и престижная обувь, импортное белье, икра осетровых рыб, колбаса из настоящего мяса и прочие условия для исполнения ответственных государственных задач, была бы неоправданной роскошью для граждан, не обремененных такой ответственностью. Но мы отвлеклись.

Большую часть времени комнатка на окраине пустовала. Илья, прописанный где-то, воспользовался ею для своих, как позднее выяснилось, неблаговидных дел, между тем как пожилая женщина кочевала по лечебным учреждениям. Соседи — молодуха с ребенком, безмужняя, родом из Тьмутаракаской области, и сморщенная старуха с хворым мужем, тоже выселенная из Центра, — были немало раздосадованы появлением Ильи Рубина в их квартире, так как имели свои виды на пустующую каморку: старуха надеялась присоединить ее к своим владениям на основании справки о болезни мужа, мать-одиночка — к своим, ссылаясь на то, что она мать-одиночка. Обе написали совместный донос; обе слышали стрекотание пишущей машинки за тонкими стенами своих комнат. Прибавил ли что-нибудь их навет к делу о Журнале, неизвестно, тут мы вступаем в область туманных домыслов.

Едва ли соседи были осведомлены об отце Ильи, тем более что история была давнишней, темной и как бы осталась там, в старом доме. Придется, однако, сказать о ней несколько слов.

Отец вел мистическое существование; хотя он давно уже исчез, но каким-то образом продолжал присутствовать. Сам Илья своего родителя почти не помнил. Нельзя сказать, что в истории с отцом многое было неясным, потому что в ней все было неясно. Он окончил технологический институт; это были годы индустриализации, бурное и восторженное время, как-то незаметно сменившееся временем страха, и с этих пор жизнь отца заволоклась туманом. В довоенные времена официально считалось, что он находится в длительной командировке на Севере, где руководит секретным строительством. После войны было получено извещение: отбыв срок, работает счетоводом в совхозе, в Кемеровской области, удалось даже после изнурительных хлопот узнать адрес. В эту краткую пору биография Рубина-старшего начала как будто вырисовываться из потемок. Письмо вернулось спустя несколько месяцев с пометкой, что адресат выбыл в неизвестном направлении. Было не так-то просто попасть к заместителю начальника главной канцелярии, даже узнать, к кому именно надо обращаться, было непростым делом, тем не менее мать добилась приема, отстояла во всех очередях, замначальника неожиданно оказался милым, внимательным человеком, он выслушал ее, мягко объяснил, что остаток ссылки отцу предписано провести в другом месте теперь он работал в столовой на приисках. Намекалось даже, что у него там новая семья. Где — там? В ответ пожималось плечами, разводилось руками; дескать, страна наша большая. Можно ли к нему поехать, разрешена ли переписка? В те времена пользовалась признанием теория, согласно которой писание заявлений во всевозможные инстанции — чем больше инстанций, тем лучше — обладает кумулятивным действием: рано или поздно терпение начальства должно истощиться. И оно в самом деле иссякло. Прибыло, уже сравнительно недавно, постановление об отмене приговора и прекращении дела ввиду отсутствия оснований. Получалось, что вся биография полетела кувырком. Тайна местопребывания отца разъяснилась, она состояла в том, что никакого местопребывания давным-давно уже не было.

Но даже теперь, когда сын вырос и времена изменились, и можно было назвать вещи своими именами, даже теперь таинственность не рассеялась; ведь эта последняя версия тоже могла быть не больше, чем версией. Если умерший сорок лет назад все эти годы считался живым, почему бы теперь, объявленный мертвым, он не мог оказаться живым?

С одной стороны, раз уж «они сами» признались, надежды больше не оставалось. Где-то в подземельях, в знаменитой цитадели, через три или четыре недели после ареста, совершилось все это в сволй черед, по правилам, по инструкции согласно инструкции. Выстрел производится в затылочную ямку на расстоянии 8-12 сантиметров, без предупреждения, непосредственно после команды «стой». И, должно быть, стоял прекрасная погода. Бывший дом страхового общества «Россия», казавшийся в те времена очень большим, потому что рядом не было еще пристроено другое, громадное здание, поблескивал своими окнами, в синеве над часами плескался флаг, площадь – тогда еще на ней не было памятника – в разных направлениях огибали немногочисленные автомобили, новенькие, только что выпущенные марки: «ЗиС», «М-1»; милиционер, воспетый поэтом Революции, в летнем белом шлеме с шишаком и в белой форме дирижировал, стоя на тумбе; по тротуару постукивали низкими каблучками девушки в полупрозрачных блузках, в юбках ниже колен, перед арками только что построенного метрополитена стоял продавец газированной воды с сиропом, поодаль дремал нищий. Над керамикой Политехнического музея ползли тучи, стемнело, вспыхнули фонари, трамвай рассыпал искры, выворачивая с Мясницкой, недавно переименованной в улицу Кирова. И никто не знал о том, что в доме-крепости, где теперь на всех этажах горел свет, происходит тайная героическая работа, а если и знал, то всё равно не знал, если догадывался, то не мог связать ее с представлением о чернильницах, папках, справках, с усердным многочасовым бумагописанием, визированием, составлением списков и накладыванием резолюций; никто не знал, а те, кто знал, все равно не знали, ибо знать не полагалось, что в подвалах люди в фуражках и гимнастерках всаживают пули в затылки, сегодня, и завтра, и ночь за ночью, водят пальцем по списку, ведут вниз по лестницам, стоп, руки назад, лицом к стене, и по очереди, одному, другому, третьему, ничего не поделаешь, такая работа, в затылочную ямку, потом следующая партия, и снова одному, другому, из ночи в ночь, ничего не поделаешь, подвал переполнен, приходится во дворе, при свете фар, груззовик с заведенным мотором, чтобы заглушить выстрелы; да, никаких сомнений, никакой надежды, спустя сорок лет, уже не могло быть. Это — с одной стороны. А с другой...

Тайный голос, подсознание, инстинкт, называйте как угодно, твердят, что все бывает. Все может быть! И похоронки с фронта приходили, а потом, глядишь, возвращается, спутали с кем-то, ошибка писаря. И кто знает? Может, он и жив. Где-то живет, где-то скитается. Человек не человек, призрак не призрак. И даже появлялись время от времени люди, которым приходилось слышать от тех, кто его видел. Странник кочевал по стране. Нищий шел по дороге.

Тайный голос предлагал свои версии. Вновь и вновь: если они так долго ошибались или так долго лгали, то почему не может оказаться ложью обратное? Почему им надо верить, ведь они лгут непрерывно, потому что это такое учреждение. Потому что такая работа и ничего не поделаешь. И, в конце концов прошло столько лет, люди сменились, одних расстреляли, других уволили, третьи сами отдали концы. Одни говорили одно, другие — другое; ложь на ложь — получается правда. В этой казуистике обмана, как в густых облаках, неожиданно мелькнул просвет. В день расстрела пришло распоряжение свыше: наверху узнали о произволе, вмешались, почему бы и нет. Допустим, расстрел отменен, а по бумагам все еще числится высшая мера. И так и пошло — из одной канцелярии в другую. Допустим, приговор отменен, но просто так выпустить на свободу тоже нельзя. Отменили, но с запрещением возвращаться и с запрещением переписываться. Этапирован в ссылку, на край света, куда Макар телят не гонял, но, Боже мой, ведь это не смерть. И ведь находились люди, которые его видели. Прав был этот полковник: страна-то колоссальная.

Сколько людей в этой стране кажутся живыми, а на самом деле мертвы. И сколько людей исчезает, а на самом деле где-то живут. Числятся мертвыми, списаны, похоронены, а сами живут: в полувымерших деревнях, в каких-нибудь таежных поселках, на приисках, у бывших старообрядцев, под другим именем, с новым паспортом. Где-то существуют, где-то бродят.

Надо верить — она это твердо знала. И тогда сбудется. Страна наша так велика, что представить себе невоможно. Вот что было главным утешением. Едешь, едещь, и нет конца. Если (как утверждал один писатель) у каждого народа есть свой любимый образ, свой исторический символ, как, например, у англичан море и палуба корабля, у немцев лес, у голландцев дамба, у евреев шествие по пустыне, то символ этой страны – дорога. Туранские журавли видели под собой не только тайгу и великие реки, они видели змеящуюся дорогу. Бесконечный тракт, по которому ныряет в разливах луж кибитка с фельдъегерем, по которому бренчит колокольчик почты, по которому ползет цыганский обоз. Шагают в снегу французы, вязнут в колдобинах немецкие бронетранспортеры, плетутся по обочине бабы и нищие. Разбитая грузовиками, разлившаяся, как река, дорога с шаткими бревнышками мостов, с белыми столбиками по краю оврагов, сосущая душу, тускло поблескивающая и манящая вдаль: бросить все, махнуть на все рукой, подтянуть заплечный мешок — и поминай, как звали.

Судьба играет человеком, как поется в песне, а вернее сказать, судьба выстраивает нашу жизнь, как романист — свое повествование. Исподволь завязывается интрига, копятся подробности, на первый взгляд малозначительные, рассказываются вещи, единственное назначение которых — отвлечь внимание: правила жанра запрещают автору прямо сказать, куда он клонит. Так и судьба зарывает свои намерения в ворохе обстоятельств, вроде бы не имеющих отношения к делу. Жизнью правит канон криминального романа; лишь добравшись до последней страницы, начинаешь понимать, что все было подстроено.

С ромашками и кульками Илья Рубин вошел в отделение; палата находилась в конце коридора; он приоткрыл дверь, едва не столкнувшись с девушкой в белом. Сестра выносила никелированный штатив с пустой капельницей. В палате было восемь коек, по четыре с каждой стороны, и еще две раскладушки с прибывшими ночью стояли в проходе. Женщины лежали или сидели, одна больная мыла посуду в умывальнике. Раскладушка с Бертой Владимировной находилась ближе к окну. То, что мать поместили в общую палату, было хорошим признаком, но он привык к тому, что хорошие признаки чередовались с плохими. Привык обманывать сторожей-гардеробщиков, являясь в неположенное время, и очкастых старух в окошках регистратуры, привык к лестницам и названиям отделений — первая хирургия, вторая хирургия, неврология, терапия, — к стуку тазов, скрипу каталок, к ковыляющим по коридору пациентам в больничных тапочках и халатах из застиранной байки, к запаху дезинфекции, старости, скуки и нищеты. Посидев возле Берты положенное время, он вышел переговорить с врачом, заранее зная, что ему скажут. Темноглазая сестричка, дитя Золотой Орды, снова попалась ему; с лотком, прикрытым марлей, под которой катались шприцы, она спешила по коридору. Перед уходом он услышал в комнатке рядом с кухней голос старшей сестры и голос, пытавшийся возражать, ее голос, и присел на минутку рядом с ее столиком в коридоре. Она вышла, утирая слезы. Рубин спросил, что случилось. «Так, ничего», — сказала Шурочка и засмеялась.

Невысокие женщины выглядят еще моложе. Возможно, она была старше, чем казалась, ее имя выражало запоздалую, затянувшуюся юность, лоб прикрывала смоляная челка, высокий накрахмаленный шлем имел целью увеличить ее рост. Глаза подведены, грудь подчеркнута тесно запахнутым белым халатом, в ней было какое-то раздражающее очарование. Как будто при ее появлении вам надавливали на некую тайную железу. Прошло несколько недель. Однажды они столкнулись внизу в вестибюле. На ней было пальто в талию с круглым беличьим воротничком, модным в те годы, и меховая шапочка. Вместе ехали в лифте. В другой раз он пришел поздно, после ужина, за столиком на мужской половине сидела другая сестра. Он побыл с матерью, покурил на лестничной площадке, было тихо, пусто; он вернулся, в коридоре горели матовые шары, слышался шелест канатов, легкое погромыхиванье лифта, стукнула железная дверь на верхнем этаже. Случайно или повинуясь смутной надежде, он толкнулся в дверь без таблички, рядом с кухней, это была узкая комната без окна, где стояли шкафчики для одежды, у стены напротив двери помещался хозяйственный столик и висело зеркало. Он увидел ее со спины и увидел ее лицо в зеркале, она стояла перед столиком, подняв локти, ее пальцы на затылке заправляли колечки темных волос под белый колпак; она смотрела на себя и на входящего.

Она привстала на цыпочки, слегка повернув голову, держа руки на затылке, отчего короткий халат приподнялся, обрисовал талию и небольшой круглый зад; эта подробность — девушка в босоножках, с напрягшимися икрами — отпечаталась в памяти; в это мгновение он и вошел, прикрыл за собою дверь. Глядя в зеркало, опустив руки, она произнесла:

Илья Рубин смотрел на ту, смотревшую из зеркала, и на эту, которая стояла к нему спиной и поправляла волосы, комната и ее отражение поменялись местами: настоящий мир находился в провале стекла, а здесь было нечто мнимое; здесь надо было что-то говорить, произнести какую-нибудь чушь, нужную для сближения, а там существовал язык взглядов, полный глубокого смысла, там они были рядом, она стояла, поправляя что-то на затылке, отчего обнажились ее руки и поднялась грудь, и смотрела прямо перед собой, он — за ее спиной, нечто лохматое и чернобородое; она опустила руки, одернула белый халат, Илья Рубин перевел взор на ту, что стояла к нему спиной, и в зеркале ее глаза, темный мед, в котором была подмешана капля татарской крови, следили за его блуждающим взором, она оглядывала себя сзади его глазами и, вернувшись в зеркало, видела себя спереди, свою прелесть, и задумчивость, и темную печаль, и погрузилась в нее. Она вздохнула. Ее ладони медленно прошлись вдоль груди и талии. Чувство, ею владевшее, было возможно только в присутствии мужчины, ничего подобного не могло бы происходить, если бы она прихорашивалась дома, одна, но это чувство совсем не было желанием заполучить его, сам по себе он был ей не нужен, но возбуждал необъяснимое вожделение к себе самой; уронив руки, вздохнув, она переступила с ноги на ногу и сказала, глядя в зеркало:

«Нечего вам тут делать. Посторонним входить не положено». Что-то в этом роде произнесли ее губы.

«Ну и нечего тут торчать! — сказала Шурочка, поворачиваясь к нему. — Здесь служебное помещение».

Он взялся за ручку двери, но не для того, чтобы выйти, а чтобы плотней прикрыть дверь.

«Вы что, не слышите? Сюда посторонним вход воспрещен».

Что-то было потеряно, оба вышли из Зазеркалья, где они были вместе. Что-то рисковало уйти в песок, и мотор знакомства работал на холостых оборотах. То, что она говорила, предназначалось лишь для того, чтобы мотор не заглох. Залогом была её зудящая прелесть; оба это почувствовали; самовлюбленность женщины исчезла, и с ней ушла ее независимость; исчезла магия, оба поняли, чего они хотят, и все, что они делали, строгий тон барышни, игривая небрежность кавалера, должно было помочь освоиться и вернуть счастливую инерцию сближения, когда ничего от тебя не требуется и все происходит само собой. Но зачарованного мира по ту сторону зеркала уже не вернуть.

«Некогда мне с вами лясы точить», — проговорила Шурочка и попыталась выйти из комнаты. Вернее, выпроводить его. Наступило замешательство, несколько наигранное, оба стояли перед дверью.

«Какая я тебе Шура? — сказала она грубо. — Я на работе. Пустите; некогда. Привыкли рукам волю давать...»

Отважное прикосновение ладоней было, таким образом, принято к сведению.

Свет в больничном коридоре был потушен, горели только настольные лампы под черными колпаками на двух постах дежурных сестер, на мужской и женской половине. Было, вероятно, не позже десяти часов вечера, но казалось, что уже глубокая ночь. Изредка звонил телефон, слышаллись звуки лифта, шаркали шаги, кто-то плелся в уборную, ангел смерти курил на лестничной площадке, и дежурный врач дремал в ординаторской за своим столом, перед папками с историями болезни. Шурочка поднялась со своего места, неслышной поступью прошла по коридору, мимоходом отперла ключом кабинет заведующей отделением, но не вошла, ключ остался в скважине, она заспешила дальше, в конце коридора над дверью палаты мигала лампочка: вызывали сестру.

Инстинкт обладает свойством воплощаться в предметы, он больше уже не в нас, он принес себя в жертву; он прячется в потемках вещей, как насекомое в складках портьеры; он прикинулся книжкой, ключом, ароматом духов, часовой стрелкой, забытым носовым платком, принял правила, навязанные нам нашей гордостью, стыдом, традицией, воспитанием, но на самом деле это его собственные правила, он их установил; он удалился, чтобы управлять нами на расстоянии. Прошло двадцать, сорок минут, прошел час, нужно было набраться терпения, наконец дверь приоткрылась: она. «Кто это вам разрешил сюда заходить?» — спросила она надменно. Он ответил: «Дежурный врач». Это была ложь, но ложь по правилам. «Это кабинет заведующей, — сказала Шурочка, — что вам здесь надо?»

Илья Рубин сидел в служебном вращающемся кресле, спиной к зашторенному окну, перед ним горела настольная лампа и лежали бумаги, словно он был начальником, а она явившейся по ваызову подчиненной. Это избавляло Шуру от необходимости немедленно уйти. Ключ от кабинета лежал на столе, она потянулась за ключом. Рубин поймал ее руку. Шурочка попыталась вырваться, он держал ее запястье и потянул к себе, она неохотно придвинулась. Она стояла, упираясь низом живота в край стекла, которым был покрыт стол. Рубин разглядывал ее ладонь, и она тоже смотрела на свою ладонь. «Сейчас узнаем всю твою жизнь». Она вырвала руку. «Испугалась?» — сказал он. Она отступила на два шага. Илья взглянул на нее иронически-вопросительно, забарабанил пальцами по стеклу. Она медлила, очевидно, ждала, что он встанет из-за стола. Он барабанил пальцами. Она вздохнула, пожала плечами и повернулась к двери, возможно, рассчитывая, что он подкрадется сзади. Илья сидел за столом.

«Ладно, — сказала она, — побаловались, и хватит».

Она приблизилась, чтобы взять ключ. В эту минуту шаги прошелестели в коридоре, кто-то медленно прошел мимо кабинета. Илья Рубин смотрел на Шурочку, прижав палец к губам. Она озабоченно взглянула на него, он кивнул еле заметно. Вещи были их союзниками. Ключ проник в скважину. Из коридора не доносилось ни звука. Неслышно повернув ключ, Шурочка заперла дверь, и вдруг раздался звонок, дребезжал телефон.

Шура бросилась к столу, но он сам поднял трубку, подержал и положил на рычажок. Оба смотрели на черный аппарат. Телефон снова зазвонил. Илья взял трубку, произнес басом:

Он сделал знак Шурочке, она приблизилась; там продолжали говорить, он поманил ее еще ближе, как будто хотел передать ей трубку, она обошла стол кругом. Вещи были посвящены в их заговор, но сами они как будто не знали об этом заговоре, и все происходило ненароком; получилось даже, что телефон зазвонил весьма кстати; Илья прижимал к уху трубку, другой рукой обнимал Шуру за талию, она вяло старалась сбросить его руку.

«Вам дали старый номер, — сказал он. — Номер сменился. Нет. Не знаю».

Он положил трубку и указал пальцем на провод. Девушка усмехнулась, присела на корточки в узком пространстве между стеной и креслом, вырвала вилку из розетки. Оба засмеялись, теперь ей некуда было деться, путь отступления был отрезан. Илья тянул ее к себе, кресло крутилось под ним то вправо, то влево, волей-неволей пришлось сесть к нему на колени. Он протянул руку, нашарил выключатель и потушил лампу.

Поцелуи, необходимая борьба как будто отвлекли ее внимание, рука мужчины проникла под халат, пальцы отколупывали пуговки между лопатками. Она повела плечами, оттого ли, что не давалась или чтобы помочь ему, руки соскользнули вниз, он держал ее за мягкие прохладные бедра, больше ничего на ней не было, и он обрадовался этой предусмотрительности. В темноте они сидели лицом друг к другу, словно индийские божества, кресло медленно поворачивалось, он увидел лунный, фосфорический блеск шуриных глаз, и его охватило счастье, глупый восторг мужчины от того, что на ней ничего нет, что там вообще ничего нет, ничего мужского, прохладная кожа, шелковистый тайник, нежная раковина и больше ничего.

Невзоров (о родителях которого известно немного, о предках вовсе ничего, разве что можно предположить, что шесть или семь столетий тому назад заезжему ордынцу пришло на ум потребовать от мужика, чтобы тот уступил ему на ночь место возле бабы на лежанке), Невзоров, одиннадцати лет от роду, был раскулачен, ехал несколько суток в товарных вагонах с отцом, матерью, бабкой, братьями, грудной сестренкой, с соседями и кумовьями, с неизвестными лихими людьми, с уймой всякого народа; в дороге потерялся, ускользнул от конвоя, был снят с другого поезда, скрыл происхождение, сбежал из детдома, добрался до Тулы, где проживала дальняя родня. В Туле учился в ремесленном училище, потом служил в армии, вернулся, работал, пил, но в меру, родил сына и дочку. Город Тула, как знает всякий, издавна славился оружейным и самоварным производством; и сам Невзоров, когда его спрашивали, мастер ли он, отвечал с достоинством: «Около мастеров». Он был доволен судьбой. «Что там Москва, — говорил он, — вот у нас...» Для него Тула всю жизнь оставалась большим городом. Для Шурочки же, с тринадцати лет мечтавшей попасть в столицу, Заречье, да и весь город были дырой, наводившей тоску и скуку; то ли дело шагать легким шагом, в воздушном платье, на каблучках, по чистым, широким, солнечным улицам и встретиться невзначай глазами где-нибудь на перекрестке с элегантным мужчиной в шляпе, с седеющими висками, в заграничном каком-нибудь макинтоше – и пройти мимо. Или с капитаном дальнего плавания, или... Дальше она не загадывала, зов этих видений состоял в их незавершенности. Все должно было совершиться по ее желаниям и мимо ее воли. Шура верила в уличную легенду, по которой мать ее, беременная, загляделась на прохожего цыгана; несколько раз она испытала свой взгляд на мужчинах, на ребятах в фельдшерско-акушерском училище и убедилась, что он обладает магической губительной силой.

В пятнадцать лет Шурочка считала всех двадцатилетних перезрелыми девами, в двадцать лет считала старухами всех двадцатипятилетних. Она страдала из-за своего невысокого роста, но успокоилась, увидев в одном фильме актрису, которая на две головы была ниже своего кавалера, отчего выглядела даже еще соблазнительней. Она дала себе слово, что выйдет только за москвича, жадно слушала рассказы о фиктивных браках, дело верное, говорили ей, и не надо даже знакомиться — просто сходить с ним в загс, потом прописаться, а остальное уладят опытные люди; одна подруга так и сделала, теперь живет в Москве. А развестись нетрудно. Шурочка даже начала копить деньги. Но тут выяснилось, что существует лимит для медсестер в новые больницы на окраинах.

Она была способной и прилежной девочкой, мечты о капитане дальнего плавания давно уже казались ей смешными, вопрос был в том, как устроить жизнь; учеба доставляла ей удовольствие; она окончила училище лучше всех и могла бы по пятипроцентной норме поступить в мединститут, как и советовал ей один преподаватель, но поступить можно было только в Туле. Этот преподаватель пришел провожать ее на вокзал, стоял в сторонке, пока она прощалась с родными, а потом вошел в вагон и стал умолять ее остаться. Поезд тронулся, а он все еще обнимал ее, плакал и говорил, что оставит жену.

В вагоне, сидя у окна (на полке лежали ее чемоданы), Шура взглянула на сумрачное отражение среди полей и перелесков, увидела свои блестящие заплаканные глаза и низкую челку; так, моргая неумело накрашенными ресницами, всхлипывая и сморкаясь, она ехала навстречу своему будущему, оставив другое будущее в Туле; ей было жалко Заречья, жалко преподавателя и жалко себя. «И куда потащилась?» — думала она в отчаянии. Поезд остановился на первой станции, там ожидала, готовясь к штурму, толпа, люди вломились в вагон, но уже и так все места были заняты, и на каждой следующей станции повторялось то же, никто не вылезал, втискивались все новые пассажиры. Великий город, еще невидимый за горизонтом, всасывал в себя потоки машин, к нему тянулись товарные составы, телефонные провода и чернильные тучи; все неслось к Москве, и уже мелькали пригородные платформы. И когда, наконец, она вышла с толпой, неся в обеих руках багаж, на залитую дождем платформу Курского вокзала, она уже не испытывала сожалений, а только голод, усталость и возбуждение.

Первые дни она ночевала у подруги, той самой, которая вступила в фиктивный брак. После развода подруга разменялась и жила теперь в комнатке на окраине, где-то работала, постарела; хотя у Шурочки было направление на работу, оказалось, что на места в общежитии очередь; ее прописали условно, ей приходилось ночевать то у подруги, то в больничном отделении, после дежурства она отправлялась на поиски жилья, уславливалась с хозяйками, снова искала, отбивалась от сомнительных приглашений, одно время снимала угол за городом. Постепенно все устроилось. Была ли она довольна?

Она говорила себе, что «не видит Москвы». Та столица, о которой она мечтала, оказалась чем-то неуловимым; счастливая, легкая жизнь была рядом — и оставалась недостижимой. Между тем она чувствовала, что достигла своей лучшей поры. Шура сделалась раздражающе привлекательной, была словно окружена фосфорическми свечением. Или теперь, или уже никогда. «Поезд уйдет», через несколько лет она состарится.

Шура Невзорова обладала тем, что по справедливости следует признать преимуществом многих женщин; могла бы и сказать об этом, если бы умела подобрать нужные слова.. Раздвоение духа и плоти — достояние так называемого сильного пола, его проклятие и его спасение, ибо цельный мужчина, право же, чаще всего идиот. Тогда как женщина способна приблизиться — без риска остаться примитивным существом — к идеалу цельного человека. Но если мы дышим легкими, двигаемся при помощи сухожилий и мышц, фантазируем оттого, что у нас есть мозг, – чтó нам мешает предположить, что дело обстоит наоборот, что мозг — лишь орудие мысли, тело — инструмент души; что, наконец, продолжение рода не функция органов вожделения, но сами они вкупе с проводящими путями спинного мозга и высшими нервными центрами подведомственны некой стоящей над ними воле. И что в конце концов речь идет даже не о том, что чему подчинено, но о чем-то едином, о двух проявлениях одного и того же. Эта теория – впрочем, не новая – как нельзя лучше подходила к Шурочке: ее тело было ее душой. Душа жила во всех уголках ее естества, не только в мозгу, была представлена всей ее плотью, душа — это и была плоть, и чувство стеснения и стыда, чувство, что ты заключен в свое тело, как в клетку, что некуда деть руки и ноги, мучительное чувство неловкости, так часто преследующее молодых людей, было Шуре попросту незнакомо; когда она шла по улице, то каждой клеточкой кожи, от кончиков пальцев до сосков, ощущала себя единым существом, каждым мускулом и каждым изгибом откликалась на провожавшие ее взгляды; отовсюду глядела и отзывалась ее душа. Можно сказать без преувеличения, что она в такой же мере думала своим телом, как и мозгом, рассуждала с помощью стана и бедер и владела ими лучше, чем языком. Поистине она была существом одухотворенным с головы до ног, и если пришла к убеждению, что тело было ее единственным капиталом, если на этом строила все свои надежды, то кто посмел бы ее упрекнуть?

Из сказанного, однако, не следует, что ее поступками всегда и безусловно руководил расчет. Так же как нельзя заключить, что она всегда и во всем была рабой своего «низа». Что такое «низ»? Опыт научил Шурочку быть осмотрительной, но то, чего ей хотелось, было всем сразу и ничем в отдельности. И любовь, и деньги, и хороший человек, если попадется. И чтобы можно было развлечься, и чтобы оставался запасный выход.

Шура пыталась вспомнить, когда они познакомились. Это произошло как-то само собой. Во всяком случае, уже после того, как она окончательно рассталась со своим непутевым мужем. Она заметила, что бородатый и чернокудрый, с зубами, как у коня, и, конечно же, не внушавший ни малейшей симпатии, стал попадаться ей на глаза. Иногда можно безошибочно почувствовать, выпив рюмку, как тонкая иголочка алкоголя вонзается в мозг, но это совсем еще не опьянение. Можно почувствовать, как что-то на мгновение ёкнуло внизу, но это еще не желание. Так было, когда он вошел в комнатку для персонала.

Она стояла перед зеркалом, краем глаза видела в глубине его джинсовую куртку, он прикрыл за собой дверь, она что-то сказала, нечего здесь торчать, могут войти и сделать ей замечание, зачем она пускает в комнату посторонних. В это время она прикалывала накрахмаленный медицинский колпак двумя заколками на висках и вправляла колечки волос на затылке. Его лицо росло в зеркале, она слегка встревожилась, покосилась через плечо, он стоял на прежнем месте. Шура почувствовала разочарование, он ее совершенно не интересовал, и если бы он повернулся и вышел, она забыла бы в ту же минуту о нем; тут ей пришло в голову, что с ним можно было бы поиграть — так, от скуки. И она сделала мимолетное движение, как бы подала знак, понимай как хочешь, привстала на цыпочки, держа по-прежнему руки на затылке, и слегка покрутилась перед зеркалом. Она любовалась собой и косилась в зеркале на него, чувствовала себя погруженной в его взгляд, и ей было приятно думать, что она все еще молода, и одинока, и совершенно ни от кого не зависит; все это продолжалось несколько мгновений, он смотрел сзади на ее ноги, и, собственно, ничего больше не произошло; она бы и не вспомнила об этом эпизоде, если бы он исчез, но он не исчез.

Шура хотела выйти из комнаты, тут он почему-то решил, что надо действовать, и она решительно поставила его на место, но вечером, увидев, что бородатый все еще околачивается в отделении, как-то вдруг решила его ободрить, разумеется, в шутку, мельком взглянула на него, на минутку задержалась перед кабинетом заведующей. Она опустила ключ от кабинета в карман и побежала дальше по коридору в палату, над которой моргала сигнальная лампочка. Немного позже она решила сходить в хирургию за перевязочным материалом. Идти туда было необязательно, хватило бы до завтра, и вообще это было обязанностью старшей сестры, тем не менее она вышла на лестничную площадку, у окна стоял полупрозрачный юноша в сандалиях, с белыми крыльями за спиной, ангел смерти являлся ежевечерне, она зажмурилась и сбежала вниз по лестнице; несколько времени погодя она вернулась в отделение.

Шура не забыла, что она отперла кабинет и, поджав губы и качая головой, направилась в комнату для переодевания, где произвела некоторые перемены в своем туалете; все это делалось как бы нехотя и на всякий случай. И все это было совершенно не нужно, а с другой стороны, почему бы и нет. Шура чувствовала, что скользит туда, где все заканчивается одним и тем же, но ей приятно было думать, что она остается хозяйкой положения и в любой момент может остановиться. Поэтому она продолжала скользить. Сколько-то времени она просидела за столиком в коридоре, медлила, перелистывала журнал назначений, вынула из ящика роман о шпионах, сунула назад, наконец, поднялась и подошла к кабинету заведующей. Где-то наверху хлопнула дверь лифта, кабина с шорохом проехала вниз. Послышался шелест сандалий, она оглянулась. Прозрачный юноша вошел в отделение, и ей показалось, что он поднял руку, как бы подал знак, чтобы она не удивлялась. Но она не удивилась, ведь она знала, что находится в чертогах жизни и смерти. Ангел медленно приложил палец к губам. Но передумав и повернул назад. Она смотрела ему вслед. Он растаял. Половинки стеклянные дверей на лестницу все еще подрагивали. Шура стояла, задумавшись, перед кабинетом; висела мертвая тишина. Тут она заметила, что в скважине нет ключа, сунула руку в карман халата, и там тоже не было ключа. Она взялась за ручку двери, ручка опустилась сама собой, дверь была открыта. Шура вошла в кабинет и увидела, что он сидит в кресле заведующей отделением и на столе лежит ключ.

На самом деле, конечно, она хитрила сама с собой, говоря себе, что оставила по забывчивости ключ в скважине; и, когда она бежала вниз по лестнице в хирургическое отделение в своих босоножках, прыгая по ступенькам, точно ей было восемнадцать, она знала, что ключ в скважине был знаком, который она ему подала, и что скорее всего он ждет ее там, в кабинете, и думала, почему бы и нет, и думала, что она прелестна, и эта мысль наполняла ее восхитительным томлением. Минуг через десять она вернулась; тот, кто ждал в кабинете, маячил на горизонте ее мыслей, но музыка вожделения стихла, и авантюрный восторг прошел. «Ничего, — думала она, — подождет, куда торопиться». Время как будто крутилось на одном месте; она зашла в комнатку для персонала и сняла с себя кое-что лишнее — на всякий случай, — но твердо знала, что лишь заглянет к нему в кабинет и больше ничего. Она отнесла бикс в перевязочную, уселась на свой пост за столиком в коридоре и стала думать о своих делах, о завтрашнем дне, о покупках и очередях, мысли ее разбрелись. «Подождет», — сказала она и вынула из ящика шпионский роман. Время остановилось, тяжелые больные успокоились, тишина и сон объяли отделение, изредка погромыхивал лифт, вдруг ей пришло в голову, что никого в кабинете заведующей нет, он давно ушел, а она Бог знает что себе насочиняла. «И прекрасно», — сказала она вслух. Ей было досадно. Она совершенно не думала о Рубине, а думала: сколько упущено возможностей, а молодость между тем проходит.

Ей вспомнилось, как однажды, это было в самое первое время, ей сказали, что отец приехал и ждет ее внизу; она решила, что дома что-то случилось, но там сидел (на скамье внизу, согнувшись, опустив голову и упершись локтями в колени, так что она видела только его шляпу) не отец, а преподаватель училища, и ей стало стыдно, что она живет в грязном общежитии; было утро, он приехал с ранним поездом, Шура только что вернулась с дежурства, была усталой и некрасивой; остановилась перед ним, не зная, что ему сказать; они поднялись к ней в комнату, где стояло шесть коек с тумбочками, посторонних впускать не разрешалось, но можно было считать, что он ее отец; потом вышли из общежития, дождались автобуса, долго ехали и после весь день бродили по неизвестным улицам, катались на метро, ели мороженое и сидели в каком-то сквере. Шура ждала, что он скажет ей что-то окончательное, то, ради чего он приехал, но он говорил только о том, что у него никого не осталось в жизни, кроме нее, с семьей полный разлад и что он только о ней и думает. Почему же ты не уйдешь от них, хотелось ей спросить, но она ждала, что он сам скажет. Здесь уже было не так, как в Туле; здесь они были на равных, и даже бросилось в глаза, что он приехал из провинции, а она столичная штучка: в модном пальто, с лакированной сумочкой и в чулках телесного цвета со стрелками; она даже стала говорить ему «ты». Ноги устали; когда оба они сидели в сквере на скамейке, Шура выпростала ноги из туфель, он отодвинулся, она положила ноги на скамейку. Преподаватель училища грел в ладонях ее ступни в блестящих чулках, гладил ее ноги, сначала икры, потом коленки. Наконец он сказал:

«Какие отношения?» — спросила она. Он сказал, что остановился у дочери, оказалось, что дочь тоже работает в Москве; предложил зайти к ней. Шура отказалась, ей было неприятно, что он заговорил о дочери, которая была старше Шуры.

«Там сейчас никого нет, — возразил он, — оба уехали и оставили мне ключи».

«Не пойду, и все». И сейчас ей казалось, что она упустила возможность, казалось странным, что она предпочла солидному преподавателю своего беспутного мужа, который тогда только начал подбираться к ней и только и сумел что сделать ей ребенка; а главное, ей казалось странным и нелепым, почему она колебалась и разыгрывала недотрогу, ведь все это так просто.

С этой мыслью она встала и, вздохнув, направилась в кабинет заведующей.

Мать Ильи, Берта Владимировна, лежала в проходе между койками, в последней палате женского коридора, и слушала фантазию до мажор Шумана, которую играла ученица. Вещь была девушке совершенно не по силам, она не только неспособна была понять смысл этой музыки, изумительное соединение страсти и мужественной мысли, но попросту перевирала целые пассажи, пропускала такты, не играла, а барабанила и при этом лежала на койке, ногами к раскладушке учительницы, и даже похрапывала время от времени. Как-то так получалось, что все происходило одновременно: ученица лежала в палате наискосок от нее и играла на старом инструменте, занимавшем чуть ли не всю комнату, сама же Берта сидела рядом, переворачивала ноты, морщилась и терпеливо выносила ужасное исполнение, чтобы уж потом сразу высказать все свои замечания. Другие женщины в палате, очевидно, были тоже ее ученицами, но она не спрашивала, почему они явились раньше времени, почему очутились здесь, надо было дождаться, когда закончится отвратительная, неумелая, до ужаса бездарная игра. Вдобавок оказалось, что рояль был расстроен, вероятно, оттого, что его перевозили и втаскивали по лестнице, в лифте везти было невозможно, –поэтому она приняла сразу два решения: во-первых, она не будет ничего объяснять, просто скажет, что прекращает уроки. Скажет, что с такими данными продолжать занятия бессмысленно. Во-вторых, она вообще прекращает преподавание, так как теперь, когда приходится больше времени проводить в больнице, чем дома, все лишилось смысла. Ученица встала с постели, это была старая женщина с седой косичкой, протиснулась между спинкой кровати и раскладушкой, почти задевая лицо Берты Владимировны подолом рубашки, и потянула за шнурок, чтобы закрыть фрамугу. «Позовите сестру», — сказала Берта. Больная ничего не ответила, улеглась и натянула на себя одеяло. «Разве это так трудно? — продолжала Берта Владимировна. — У вас над головой кнопка вызова. Достаточно только протянуть руку. Хорошо, — сказала она, — я потерплю. Только, пожалуйста, не храпите». – «Все спят, — проворчала больная, — тебе одной не спится». – «А знаете почему?» — спросила Берта. «Не знаю и знать не хочу». – «Я умираю, — сказала Берта, — попросите, чтобы вызвали сына». – «Небось не помрешь. Старое дерево век скрипит». – «Вы так думаете? И почему вы так грубо со мной говорите?» В полутьме послышался скрежет кровати, ворчливый голос ответил: «Чего это грубо? Нормально разговариваю, как все». «Я... Мне...» – сказала Берта Владимировна и забыла, что хотела сказать. «Сама не спишь и людям мешаешь», — сказала больная с ударением на «я».. Берта хотела сказать, что надо немного потерпеть, музыка кончится, и она умрет, но промолчала. После этого прошло сколько-то времени, и голос соседки спросил из темноты: «Ты чего? Ты куда? Ты, может, попысать хочешь?» Берта молчала. «Да ты куда собралась, милая, куда собралась?..» Берта Владимировна стояла посреди палаты, держась за спинку чьей-то кровати. Вторую раскладушку убрали накануне вечером, образовался свободный проход.

«Давай, давай, ложись, а то простынешь», — приговаривала больная, держа Берту под мышки. Берта Владимировна уцепилась за спинку кровати и не спускала глаз с двери. «Ложись, спи, — сказала соседка, — ишь, разгулялась. Мне, бывает, тоже разное снится. Потом думаю: “Господи, кто ж это был?”».

Дверь в палату была раскрыта настежь, и там стоял мужчина в белом, вероятно, дежурный врач.

В эту минуту (она снова лежала на раскладушке, в палате горел свет, стоял штатив с капельницей, сестричка искала вену, похлопывала пальцами по локтевому сгибу) Берта Владимировна почувствовала, что никогда ее мысли не были так отчетливы, никогда она не оценивала так ясно и трезво свою ситуацию. Она вздрогнула, когда сестра вколола ей иглу в тыльную часть руки, но кровь не шла из иглы, пришлось вынуть иглу, сестра хлопала ее по руке, снова протерла кожу холодным спиртом, снова вколола, это были бесполезные хлопоты. Берта Владимировна перестала обращать на них внимание, ее мысли были ясны, как никогда; Берта была спокойна, как может быть спокоен человек, освободившийся от всех надежд и иллюзий.

«Ты не представляешь себе, – сказала она, – сколько я написала заявлений».

Дежурный врач наклонился над ней, видимо, не расслышал.

«Сколько порогов пришлось обить, — продолжала она, — ты даже не представляешь. Чтобы наконец-то получить ответ».

Она усмехнулась. «Нельзя сказать, что я так уж сразу и поверила. Одного я не понимаю, зачем они меня водили за нос столько лет...»

«Как тебе сказать. Все же, как ни говори, авторитетная инстанция».

«Тут какое-то недоразумение», — сказал врач, у которого под расстегнутым халатом была полувоенная форма: темно-синяя гимнастерка, широкий ремень, галифе. Он был в сапогах.

«Сделайте еще раз кордиамин», — сказал он сестре.

«Нет необходимости, — сказала Берта презрительно. — Извини, я перебила. Какое недоразумение?»

Он не дослушал, принялся объяснять, что, с одной стороны, это верно, он действительно был приговорен к высшей мере, за что, не важно, и приговор приведен в исполнение, тут уж, добавил он, ничего не поделаешь. Но это было давно, теперь законность восстановлена. Он улыбнулся.

«Как видишь, все в порядке, я жив и здоров. И даже вот...» Он распахнул халат, у него оказался орден над карманом гимнастерки.

«Жаль, — сказала Берта, — очень жаль, что ты так поздно о нас вспомнил».

«Мне дали телеграмму, и я приехал. К сожалению, всего лишь на один день».

«И так еле отпустили. Так что, — проговорил он, — придется ему взять на себя все заботы. Я уже кое-что заказал, цветы, место с великими трудами удалось выхлопотать, вот это, — он постукал пальцем по ордену, — мне помогло! Надо будет только проследить, чтобы все было сделано, как положено. — Она снова вздрогнула. На этот раз сестра попала в вену. — Прекрасно, — сказал врач, — вколите кордиамин прямо в трубку и, пожалуй, преднизолон».

«Если ты имеешь в виду его, то он от меня очень отдалился, и вообще это другое поколение. Особенно теперь. Помнишь наш дом? Меня выселили...»

Берта хотела спросить: а как у тебя с личной жизнью? Он махнул рукой: дескать, не стоит об этом. Давай попрощаемся. Да, еще одно дело... Он наклонился и прошептал: я хочу тебе сказать одну вещь, очень серьезную, но только чтоб никто не слышал, это секрет... Он продолжал шептать ей на ухо, но она не могла понять. Что такое, сказала она, говори громче. Какие еще секреты, теперь уже и так все ясно. Отойдите прочь! — крикнула она. Дайте мне наконец побыть наедине с моим мужем. Мой муж приехал, неужели вам надо объяснять?..

Тут вот какое дело, шептал он и дышал ей в лицо, я думаю, тебе пора об этом узнать... Я ничего не слышу, говори громче. Невозможно было понять, что он там бормочет. Она собрала все силы и стала подниматься. Ну вот, сказал он, теперь ты все знаешь. Что, что? — спросила она, говори громче, а вы все уйдите из палаты! Откройте окно, дышать нечем. И уходите, все уходите. Все послушались и ушли. Повтори, что ты сказал, я не могу в это поверить. Этого не может быть. Повтори! Что ты сказал? Но его уже тоже не было.

В памяти нашей оживает зрелище правительственного прибытия, или, лучше сказать, некое видение встает перед нашим взором. Внезапно пустеет шоссе. Ни одно должностное лицо не знает, кто прибывает, акцент не на подлежащем, а на сказуемом. Здесь годилось бы немецкое неопределенное местоимение, но в нашем языке его нет; словом, некто прибывает. Летит невидимая молва из-за лесов, где прячется аэродром; летит прямая, как игла, дорога; горит серебряный небосвод, день еще не совсем угас, и как будто даже светает: наступил таинственный, оловянный, слюдяной час. Длинный луч шарит по небу, вспыхивают лиловые молнии, переговариваются мегафоны, и вдруг утробный голос где-то рядом из-под земли обдает начальственным матом водителя, который замешкался со своим автобусом. Мигают молнии, приближаются фары, с оглушительным шорохом проносится отряд машин. Блестит, как лезвие меча, пустынная дорога. Все смолкло, все ждет.

И вот является новое светило, зреет ослепительная звезда. Первым в ее луче катит автомобиль с самым главным и грозным распорядителем; возможно, это начальник милиции всей столицы или всей страны; а далее можно лишь строить догадки, чтó растёт под пологом туч, стоит на горизонте, шевеля усами огней, катится, приближается, – с плавным свистом летят над шоссе длинные, лакированные, как черные жуки, лимузины, за темными стеклами покачивается на заднем сиденье некто — или их несколько? Едет тот, кто четверть часа тому назад, поддерживаемый верным телохранителем, спустился с небес. Едет Никто.

Вот в чём вся соль, и величие, и тайна! Там нет никого, – а есть только бдительность, секретность, оперативность, утробная брань начальств, ртутно-лиловые молнии, милицейские мотоциклы на пустых перекрестках и мистическая сигнализация в воротах Кремля. Дрожит на стёклах кровавый отсвет заката, поблескивают глаза окаменелого шофера, едва заметно колышется в руках штурвал, свистит дорога, летят посты, летят чахлые рощи, поля, надвигаются грязно-белые корпуса окраин, и позади шофера, в недрах бронированного, длинного, как вагон, лимузина, на мягком диванном сиденье – Никто.

А там уже ждёт, машет флажками, под присмотром милиции, вдоль всего Ленинского проспекта, вдоль улицы Димитрова мобилизованный народ. Экипаж въехал в башенные ворота и подкатил к подъезду. Словно Будда, на короткое время вынырнувший из нирваны, Никто, именуемый Генеральным секретарем, с двух сторон подпираемый слугами, втащил свое обрюзгшее тело по широким ступеням, вступил в мягко освещенный покой, вошел в кабинет и, как живой человек, плюхнулся в кресло. И молвил, смежив тяжелые веки: Уф! Я прибыл. Я здесь. Я – тот, кого встречали, кому махали флажками на улицах моей столицы, кого видели все и ни один человек не видел. Я Есмь Тот, Кого Нет. Горе тем, у кого хватит смелости усомниться в том, что я есмь! Я тот, для которого существование несуществование – одно и то же, бытие – все равно что небытие, ибо небытие — это и есть мой способ быть.

Олово дня почернело, скорей назад — мы должны успеть вернуться в аэропорт, где нас ждет еще одно и для нашего рассказа более важное событие: ещё одного гостя доставил в столицу мира другой, только что приземлившийся воздушный корабль. Отъехала в сторону эмалевая заслонка, высунулось бледное личико стюардессы, и следом за ней на площадку подъездного трапа ступил один, затем другой сапог, лоснящийся, как круп вороного коня. Кстати, на диалекте известных социальных кругов слово «кони» (а также прохоря, лопаря и проч.) как раз и означает «сапоги». Ноги в просторнейших темно-синих галифе спустились по ступенькам на столичный асфальт и, бодро шурша дорогой тканью, зашагали навстречу полярному сиянию аэровокзала. Тучный загорелый человек в тюрбанообразном кепи на бритой сиреневой голове, в пиджаке иноземного покроя с единственным знаком отличия на отвороте — золотой звездочкой на крохотной алой колодке — промаршировал, слегка помахивая маленькими руками, в сопровождении двух, чёрт знает, как их назвать: абреков, соратников, царедворцев, телохранителей. Оба сопровождающих были в габардиновых одеяниях и башмаках, в которых можно было угадать те же упрятанные в брюки вороные сапоги. Оба, в отличие от пахана, точнее, хана, в фетровых шляпах. Шофер подскочил, помог втиснуться в машину; минуту спустя дородный гость и эскортирующие лица покачивались на упругих подушках; экипаж летел по шоссе.

Сразу скажем, чтобы не заставлять читателя теряться в догадках, что в столицу пожаловал Председатель Верховного Совета Половецкой АССР, депутат Верховного Совета и Герой Социалистического труда, не говоря о других чинах и отличиях. Газеты не сообщили о нем, что было естественно, так как газеты сообщали только о вымышленных собятиях; приезд половецкого хана не был обставлен чрезвычайными мерами, что лишь подчеркивало реальное, а не символическое значение его визита. Никто, прибывший первым, был никто, даже если в обычной жизни он был Кто-то, — тогда как хан воплощал наиреальнейшую действительность.

Общество, в котором Никто функционировал главным образом в качестве портрета, не было ни чиновным, ни сословным, ни классовым, ни бесклассовым, но было всем сразу. Века смешались в нашем отечестве: феодализм, социализм — кто мог во всем этом разобраться? В некотором роде это были синонимы. В этом обществе было всё: сословия, и кланы, и классы, и лестницы чинов, и уходящие ввысь уступы ведомств; в нем перепуталась география: Запад выглядел как Восток, а Восток напялил на себя одеяние Запада; существовала жреческая коллегия, существовал верховный синклит, и что-то вроде шахиншаха. «Руководство» – вот ключевое слово: главным, ради чего воздвигнуто было все здание, были аппараты – партийный, государственный, хозяйственный, идеологический, наконец, аппарат сыска и вылавливания врагов, причем все соперничали друг с другом; и точно так же многократно дублировал себя социальный организм. Можно было говорить о параллельных иерархиях и об иерархии иерархий.

В четырех иерархиях своего родного края половецкий хан был № 1: в партийной, в феодально-национальной, в коммерческой и в уголовной. Он притязал и на первое место в пятой, ещё не сложившейся, но уже особо престижной поэтической иерархии, о чем будет сказанопозже. Ирония судьбы, или, что то же самое, истории состояла в том, что народом, который покорил все соседние земли, управляли плебеи. Никто — если вернуться к тому, кто прибыл первым, — был именно никто, человек без роду и племени. Иначе обстояло дело в республике степей и предгорий. Зато хан являл собой легендарную древность в блеске клинков. Он жил в XII столетии, восседал в шатре на алазанских коврах, и «вкруг рой абхазянок прекрасных», и «кальян в устах его дымился», и в то же время был удивительно приспособлен для жизни в наши дни. Он утверждал, что происходит от брачного ложа ханской дочери и грозного Святополка, от внука его, тринадцатого хана, чье войско погибло на Калке. Но он так же уверенно чувствовал себя и в нашем, все на свете перепутавшем веке.

Ему принадлежали государственные магазины вместе с директорами, склады с их заведующими, ларьки газированной воды, торговые ряды на колхозном рынке и орденоносный ансамбль национальной песни и пляски со всеми его певицами и танцовщицами. Ему были подотчёны и регулярно платили ясак скупщики и перекупщики, банкиры, ювелиры, валютчики производители наркотиков и вообще все, чьи карманы отягчил презренный металл. Его уважали весьма уважаемые люди. Крупные осетры оказывали ему знаки внимания. Хан степей и предгорий приехал в Москву. И хотя событие это не было обставлено такой тайной и мистикой, как прибытие самолета с полусуществующим правителем, — а вернее, именно потому, что не было овеяно мистикой, — оно было неожиданностью для всех, включая тех, кому положено было ждать, трепетать, быть готовым в любую минуту предстать для расправы, поощрения, стратегических переговоров, увеселений и услуг.

Во всем городе о знаменитом редакторе едва ли знало полтора десятка человек — не считая женщин и за исключением чинов тайного ведомства. Тем не менее Илья Рубин был знаменит и оставил по себе живую память. Живую, то есть зыбкую, неверную, ненадежную; на нее, собственно, и опираются наши попытки восстановить историю подпольного журнала. Но какую историю – похоже, что никакого журнала не было. То есть что-то было. Мы только что стали свидетелями процесса, который называется собиранием материала. Вышел ли хотя бы один номер?

Если многое в истории Журнала осталось непроясненным, если смысл этой авантюры не совсем таков, каких его до сих пор было принято представлять, а фигура редактора выглядит почти басносвной, то потому, что разные люди уснащали всю эту историю подробностями, которые трудно согласовать.

Так, например, существует несколько версий смерти Ильи Рубина. Говорили, что он сгорел во время пожара, уснув с зажженной папиросой, в комнате покойной Берты Владимировны, вместе с ним якобы погибли все «материалы». Известно, однако, что он не курил. Ползли слухи, что пожар случился не без ведома тайного ведомства. Но чего только не приписывали этому ведомству. Вряд ли оно было заинтересовано в исчезновении вещественных доказательств, за которыми так усердно охотилось.

Другая, близкая к предыдущей, молва гласит: арест и водворение в психушку. Там он будто бы и отдал концы. Но уж слишком банальным выглядит такой финал.

Доводилось слышать более романтическиеверсии. Будто бы, спасаясь от преследований, редактор укатил в чужие края: по одним сведениям, в Америку, по другим — на Ближний Восток. В Нью-Йорке сблизился с известным писателем Довлатовым, вместе издавали газету. Дружбу завершила дуэль из-за некой любвеобильной красотки, «дававшей», как утверждают, и тому, и другому; выстрелом в область сердца Илья Рубин был убит. Его настигло несколько смертей:: на земле предков он скончался от сосудистого криза, опять же в объятиях очередной и чрезвычайно пылкой подруги, на каких-то коврах, на высшей точке наслаждения, среди восточных курений, под бубны и завывания библейского рок-ансамбля. Завидный конец, но как же тогда надгробье, да еще бок о бок с ханом?

Ни одна их этих легенд не может быть опровергнута. Дело в том, что сама жизнь не бывает однозначной: мы, например, располагаем другими фактами. О них будет сообщено в свое время. Вернемся к Журналу. Своей находкой мы обязаны информационному прогрессу. Следует заметить, что уже в те годы техника записи достигла больших успехов. Лента из поливинилхлорида, покрытая ферромагнитным носителем, сочетает значительную информационную емкость с удобством хранения. Катушку легко спрятать, при обыске незаметно выбросить в окошко и т. п. Что и предоставляет нам счастливую возможность услышать живой голос Рубина: редактор отвечает на вопросы, которые, за отсутствием интервьюера, задает себе сам.

Спрашивается, почему он избрал такой странный способ саморекламы. Было ли это рекламой? Для кого предназначалось «интервью»? Призрачная, выдуманная жизнь, которой жили в то время люди, почитавшие себя духовной элитой, – не нашла ли она свое выражение в нарциссизме, разновидности самоудовлетворения, в этой ржавой катушке, похожей на улитку-отшельницу, свернувшуюся в своей раковине? Читателю остается вообразить ленивый час после позднего пробуждения в башне слоновой кости. Воскресенье и, должно быть, мутный облачный день, не утро, не полдень, не сумерки; в комнате-берлоге, запущенной, как может быть запущено жилище холостяка достаточно молодого, чтобы не страдать от грязи и нищеты, и уже настолько закоренелого, чтобы ни за что не менять свои привычки. Негде повернуться: комнату загромоздил рояль. Это старинный, славный, еще тридцатых годов Бехштейн. Время от времени хозяин барабанит одним пальцем по клавишам, но главным образом инструмент служит письменным, кухонным и обеденным столом. Между резными ножками на полу помещается техника, напротив рояля — продавленное кресло. Бывают вещи, непонятным образом уцелевшие после войн, пожаров, еврейских погромов, революций, экспроприаций и набегов одичалых крестьян. Быть может, в этом кресле сто лет назад восседал ученый прадед Ильи Рубина.

Сколько-то времени проходит в мечтаниях, в созерцании мутных небес за окном, в выслушивании магнитофона, после чего босая ступня протягивается из кресла и нажимает большим пальцем на клавишу. Нажимает на другую. Катушки завертелись с удвоенной скоростью, голос кастрата выдал монолог на языке, напоминающем диалект жителей древнего Юкатана.

Моренцесса воды ресницной изницла.
Танцуль звероз утанцонна! Царедревич-склоо,
упитьель изгубама,
зуфра цаядь еды зублюдама.
Винанец ли-ницдь из уме рец^⁸.

М-да, подумал редактор. Это был обрывок старой записи для рубрики «Современная поэзия».

«Мы находимся на квартире, вернее, в редакции, впрочем, какая к черту редакция, мы находимся неважно где».

«Итак: в какой стадии подготовки находится первый номер?»

Если нам не помешают, Журнал скоро выйдет в свет.

Это потому, что портфель все еще пополняется.

«Каков, если можно так выразиться, объем номера?»

Странный вопрос. Журнал выпускает редакция, а дальше он размножается сам собой.

«Вы хотите сказать, тиражируется самими читателями?»

«Скажите, а вы не боитесь? Ведь должны же быть в вашей среде... Как сказал древний автор: у кого не было врагов, того погубили друзья!»

Хватит с нас врагов. Впрочем, такое предположение не исключено.

Да. Вполне возможно, что именно там находятся наши постоянные читатели.

Ответа не было, видимо, редактор ограничился тем, что указал перстом на потолок.

«Не валяйте дурака. Вы хотите сказать, что не занимаетесь политикой... Но вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Разве сам по себе факт нелегального распространения, если угодно, самый феномен нелегального существования, не является правонарушением?»

Воевать с государством — не наше дело, сказал Рубин презрительно. Пусть оно идет в ж...

Скоро: вот-вот... А дальше он размножается сам собой... А что мы такое делаем?.. Воевать с государством — не наше... Пусть оно... Мы... Учреждение, о котором вы... Стоп.

«Не мы, а вы, – сказал говорящий аппарат. –. Мы о нем не упоминали. Мы ничего не знаем. Мы всего лишь техническое устройство. Наше дело — трли, рли...»

Внезапно катушки завертелись сами собой, далее послышалось что-то невразумительное. После чего совсем другой, грубый голос произнес:

Приходится признать, что эти устройства способны вести себя самовольно. Помолчав, пошелестев, прибор сказал:

«А теперь главный вопрос. Не могли бы вы дать приблизительное представление об авторском коллективе? Если не секрет».

У нас много авторов.Это выдающиеся умы нашего времени. Писатели, мыслители, поэты.

«Не хотите ли вы сказать, что в Журнале сотрудничают люди, ведущие двойную жизнь?»

Редактор, шевеля пальцами босых ног, устремил мечтательный взор в потолок, бобины вертелись, мотался хвостик оборванной пленки; вопрос повис в воздухе, как некогда вопрос Пилата: что есть истина? Что такое дух? Галилеянин промолчал, а мог бы ответить: истина — это Я. Примерно так же мог бы возразить редактор мнимому интервьюеру: Журнал — это и есть дух.

Первое впечатление при знакомстве с делом о подпольном журнале — а мы теперь дожили до времен, когда можно заглянуть в секретные папки, если, конечно, нас вновь не водят за нос, ибо добраться до дна Филиппинской впадины, чем измерить глубины подвалов, где хранятся дела, — итак, первое впечатление, когда листаешь следственное дело, — разветвленность заговора. Разумеется, и сегодня далеко не все рассекречено, но даже то, что доступно, поражает объемом проделанной работы. Сотни листов, десятки подследственных, подозреваемых, косвенно замешанных, никак не замешанных, так называемых свидетелей и так называемых понятых. Здесь вообще все — так называемое.

Как известно, дух веет, где хочет; в определение «духа» входит его неуловимость. Бросается в глаза, что в головах у следователей царила путаница. Казалось, криминал налицо. История прямо-таки просилась в протоколы, следственные трактаты и постановления; но чем дальше протягивались нити, тем они становились ненадежней, путались и рвались при первом прикосновении; все дело выглядело нереальным, и, хотя само по себе это не могло быть препятствием, – органы сыска привыкли иметь дело с призраками, строго говоря, только и работали с фиктивными материалами, — на сей раз превратить этот фантом в нечто зримое и ощутимое, видимо, так и не удалось.

Страшное слово произнесено здесь: заговор. Тут глаза, слезящиеся от бессонницы тотчас загорались, руки воинов подтягивали ремни щёлкали жёлтые зубы. Можно было, конечно, называть его и так.

Можно было квалифицировать Журнал как идеологическую диверсию, как антисоветскую агитацию и пропаганда, как подпольную типографию с использованием множительных аппаратов (ветхая пишущая машинка Ильи Рубина); наконец, запозодрить передачу порочащих сведений за границу. В этом духе и работало следствие. Но наиболее проницательные умы на верхних уровнях дознания понимали или, вернее, чувствовали, что туг что-то не то; руководство, которому время от времени докладывались результаты, брезгливо отбрасывало бумаги (о чем свидетельствует раздраженный тон резолюций, вопросительные знаки синим карандашом на полях) и возвращало дело для доследования и дооформления.

Дело именовалось уголовным (как все дела) и в данном случае даже не зря: как мы ниже увидим, история в самом деле переплелась с уголовщиной весьма дрянного сорта; и следователи было воспрянули духом — увы, ненадолго. Дело от этого лишь затемнилось. Что до Журнала, то по-прежнему главное ускользало из рук. В чем дело, что такое Журнал? Никакого Журнала не оказалось, а вместе с тем он существовал. Ясно было, что взрослые люди играют в недозволенную игру, и в эту игру поневоле втянулись карательные инстанции. Получалсь какая-то ерунда.

Как уже сказано, задача сыска состоит в том, чтобы превратить нечто фиктивное в действительное. Здесь же, напротив, действительность превращалась в фикцию и увлекала в какую-то мистическую яму все следствие; чем больше оперативные чины старались убедить себя и начальство, что перед ними истинное осиное гнездо, тайная организация и агентура иностранных разведок, тем сильней было ощущение чего-то издевательски-ирреального. В конце концов следствие, затянувшееся на много лет, предприняло совершенно необычное для него умственное усилие — прибегло к символическому мышлению. Времена-то были уже «не те». Следствие превратило Журнал в некий устрашающий знак. И надо признать, что оно было не совсем неправо. Резонность такого поворота очевидна. Но в нем сказалась и определенная усталость. И вот теперь спрашивается: не была ли эта усталость, недостойный паралич, в который впали высшие чины, не был ли он — подобно многому, о чем здесь уже говорилось, — предвестием близкого конца времен? Да, определенный успех был достигнут, участников удалось «изъять». Но это были, так сказать, арьергардные бои. Крушение державы окончательно спутало карты и лишило дальнейшее дознание цели и смысла.

...Могикане духа, как весьма выспренне выразился Илья Рубин. Но ведь речь идет о весьма прозаических предметах: например, о копирке. И вот целые дни уходят на добывание этого дефицитного материала. Речь идет о папиросной бумаге. О сборе материалов, о поиске участников, о встречах с чудаками и чайниками, о странствиях Одиссея. А Журнала нет — во всяком случае, от него не осталось почти никаких следов. Воистину речь идет о чем-то сверхматериальном.

Придется, стало быть, разочаровать тех, кто хотел бы видеть в Журнале карточный домик крамолы. Признать, что условия его существования — окраина и подполье — лишь отчасти объясняются политическими условиями. Вот что выбило почву из-под ног у органов сыска! Они напоминали собаку, которая охотится за мухами. Разинув пасть и щелкая зубами, они неизменно хватали воздух. Возникло подозрение, что Журнал существовал бы, даже если бы государство было в тысячу раз либеральнее.

Призрачное существование Журнала сделало его неуязвимым не только для тайной полиции, но и для гласности, независимым не только от политики, но и от рынка, недостижимым не только для стукачей, но и для камер телевидения. Оттого-то оно и было призрачным. Генеалогия Журнала, как мы теперь догадываемся, теряется в отдаленном прошлом. Журнал сравнивали с островами блаженных, с Касталией, с башней слоновой кости, с монастырем. Его можно было уподобить тайному культу, сравнить с орденом или сектой; никто не знал, каково было на самом деле количество его адептов, вероятно, их было до смешного мало; метафора катакомб напрашивается сама собой, кроме того, в Журнале усматривали сходство с улиткой, рыцарем, черепахой, с пловцом в океане, с капсулой времени, с космическим кораблем в безмерной пустоте мира.

Но для этой миссии нужно было исключить себя из общества. Журнал был неуязвим для смерти, но также и для жизни. Право, нас вознесло высоко в этих размышлениях. Быть может, Журнал следовало считать просто синонимом культуры, той культуры, которая все еще отстаивает свою аристократическую честь и свободу, все еще размахивает картонным мечом, все еще отбивается от всех, кто хочет ее изнасиловать или купить, и уходит в катакомбы, и захлопывает над собой крышку подполья, и эмигрирует внутрь себя! Журнал был бесконечно выше всех своих участников. Призрачное существование было залогом его бессмертия, но это бессмертие было именно тем, о чем идет речь, — капсулой, –таким, каким только и может быть бессмертие духа; как Эвфорион, он оставил тленную одежду, и удержать его на земле было так же невозможно, как невозможно осязать божество.

Ничему не предавались с таким упоением люди того времени, как беседам по телефону. Очереди стояли перед уличными автоматами, ожидавшие нетерпеливо стучали монетой в стекло. Счастливцы, владевшие личными телефонами, с утра усаживались перед аппаратом. Все номера были всегда заняты. Потоки новостей, ручьи сенсаций, крики, вздохи неслись и струились по проводам. Те, кто не сумел пробиться, потеряв терпение, обозленно вешали трубку:

Ведомство, установившее низкий тариф на телефонные разговоры, совершило акт, едва ли не равнозначный перевороту в истории культуры: оно уничтожило переписку. Вот отчего, между прочим, исчез роман в письмах. Его погубил телефон.

Это было новое и удивительное времяпрепровождение в абстрактном пространстве. Голоса без лиц и без глаз. Разговоры, напоминавшие световую дуэль кораблей. Разговоры бестелесных существ, подчиненные сложному этикету. Слова выполняли загадочные функции. Паузы были нагружены глубоким значением, Разговоры, которые представляли собой алгебру человеческих отношений, отсылали к другим, «нетелефонным», что должно было подчеркнуть их кодовый, символический смысл.

«Здравствуй, кунак», — сказала трубка голосом половецкого хана.

«Кто это?.. А-а-а-а! Юсуф, дорогой! — закричал Олег Эрастович. — Я уж думал: куда пропал мой Юсуф?»

«Более или менее, Юсуф, более или менее! Надолго ли в наши края?»

«Юсуф, мой друг, ты же знаешь, я всегда тебе рад. Как поживаешь? Жена, детки? Все здоровы?»

«Если бы не приготовил, я бы тебе голову свернул, хо, хо!»

«Если бы не приготовил, я бы яйца тебе отрезал!»

«Марципан, — сказал Олег Эрастович и поцеловал воздух. — Конфетка. Совсем свеженькая, знаешь ли».

«Земляк позвонит, — сказал хан. — Некогда... Постой. Еще одно дело к тебе. При встрече. Это не телефонный разговор».

«Не знаю точно; надо созвониться. А что, срочное дело?»

«Я профессионал, я не могу позволить себе играть в эти игры».

«Господи, — сказал Илья Рубин, — я же тебя не насилую. Ты сам просил позвонить».

Конспирация не помешает. Он вышел из телефонной будки. Несколько времени спустя вошел в другую будку.

«Ну и что? — грустно сказал переводчик. — Пойми. Я человек дела. Как бы ты ни относился к моей работе, это работа, это профессия. Наконец, заработок. Ты ведь мне гонорар платить не будешь. Я профессиональный литератор, я работаю в литературе».

«Ты же поэт, — сказал Рубин. — Настоящий поэт».

«Ты хочешь меня втянуть в эту авантюру. А у меня семья. Даже две».

«Слушай... тут какие-то хмыри стоят на углу. Ты будешь дома? Я позвоню попозже».

Спустя полчаса он вылез из автобуса, спустился в метро, проехал две остановки и вышел на людной площади. Очереди перед всеми будками.

«Это я. Алё? Я тебя не насилую, не хочешь, как хочешь. Я просто хочу сказать, что ты поэт Божьей милостью. А тратишь свой талант, свой мозг на хрен знаешь что...»

«Отложим эту тему, – сказал переводчик. – Давай лучше поедем к ней, она замечательная баба. Не та – новенькая. Посидим, выпьем. Завтра часиков в восемь, м?»

«Так и будешь всю жизнь жить с двумя женами?».

«Слушай, – сказал Рубин. – Неужели тебе не хочется, чтобы у тебя были настоящие читатели?»

Автомат пожирает монеты. Очередь перед будкой, стучат в стекло. Рубин терзает расхлябанный диск.

«Я здесь... Нам пора кончать. Это не телефонный разговор. А вообще, – грустно сказал переводчик, – зачем мне все это? Чем стихи серьезней, тем меньше желания их публиковать. Даже если бы это было возможно. Где встретимся? Я за тобой заеду».

Едва только литературный многоженец положил трубку, как аппарат снова задребезжал. Голос c акцентом спросил:

После этого раздались длинные гудки, переводчик пожал плечами и положил трубку. Переводчик национальных литератур, в восточном халате и феске с кисточкой, в уютных домашних туфлях, сидел в своем кабинете за письменным столом, который напоминал военный лагерь. Он обозревал его, словно полководец, вышедший на восходе солнца из походной палатки. Папки с поэмами громоздились, как склады провианта; словари рифм были похожи на цейхгаузы; словно сторожевые посты, высились чернильницы декоративного письменного прибора. Рядом с прибором стоял воин в монгольской шапке, с луком и колчаном. Из стакана для карандашей торчали карандаши, авторучки, высилось огромное перо. Оно могло бы принадлежать легендарной птице Симург. Звонок повторился.

«Старых друзей не узнаешь? Тебе большой привет».

«От нашего общего друга. Разве он тебе не говорил? Друзей забывать не надо».

После некоторого молчания хан спросил, в трубке слышалось его сопение;

«А когда же! Зачем время терять? Приезжай. Гостем дорогим будешь. Земляк за тобой заедет».

Переводчик хотел возразить, но трубка умолкла, а через десять минут с таинственной оперативностью позвонили в парадную дверь. На площадке стоял черноусый и огненноглазый вестник, один из тех, кто бесшумно появляется и мгновенно исчезает. Хозяин облачался в соседней комнате; гонец ждал в прихожей без всякого выражения на тонком смуглом лице; так могла бы стоять и ждать вешалка.

Одетый по-домашнему в рубаху с расшитым воротом и обширные штаны-галифе, грузный, загорелый, кареглазый, с крепким продубленным лицом и свежевыбритым черепом, председатель степного и предгорного края принимал в своем номере на пятнадцатом этаже, откуда открывался вид на пустынное небо. Внизу в кольце туманов лежал великий, все еще прекрасный город. Хан встретил гостя со всевозможным радушием. Последовали расспросы о здоровье, доме, семье, ближних и дальних родственниках. Черноусый телохранитель появлялся и исчезал, подливал в бокалы и накладывал на тарелки.

«Приходи ко мне, ешь, пей. Хочешь жить у меня, пожалста. Отдельный номер тебе сниму для работы, для отдыха, для развлечения. Все пожалста, — говорил хан, обводя широким жестом свои покои. — На родину ко мне приедешь, самым дорогим гостем будешь. Никого бояться не будешь. Твое здоровье».

Движением бровей он отослал слугу. В молчании поднимали кубки, пили, жевали. Хан утирал губы белоснежной салфеткой.

«Хочу говорить с тобой начистоту. И надеюсь услышать от тебя тоже прямой ответ. Ты согласен?»

«Мой дед был великим поэтом. До сих пор его помнят. Кровь есть кровь. И у меня тоже в сердце звучит музыка. И я тоже джигит на крылатом коне. Я хочу слагать поэмы и песни, чтобы их пели и повторяли из рода в род, и чтобы все читали мои стихи, по всей нашей великой стране, а не только у меня на родине. Дай Бог нам всем здоровья...»

Он ждал встречного тоста, но переводчик не поднимал глаз от тарелки.

«Я вижу, — сказал хан, — ты человек серьезный, не спешишь с ответом».

«Как с подстрочниками?» — спросил переводчик.

«Сначала делается подстрочный перевод, — пояснил гость. — Впрочем, – сказал он, – неважно».

«Молодец! — воскликнул хан. — Тебе объяснять не надо... Давай, чтобы у нас все было хорошо, чтобы дети росли, чтобы внуки росли... Э-э, нет, так не пойдет, разве так пьют коньяк? Коньяк надо вдыхать, впивать!»

Переводчик пригубил пузатую коротконогую рюмку.

«Вот у меня где подстрочник, — и хан степей и предгорий положил ладонь себе на грудь. — Вот где золотые россыпи. У меня в сердце поэзия. Закуси сыром. Это из молока джейрана... А теперь запей вот этим».

Переводчик национальных литератур, имевший опыт знакомства с юго-восточным гостеприимством, был вынужден признать, что этот напиток он еще не пробовал. Хан степей продолжал:

«Я даю тебе полную свободу. Наш общий друг мне о тебе рассказывал. Мне тебя рекомендовали. Босяка с улицы не беру. Мне сказали: хороший человек, неглупый человек, талантливый человек. С именем, со связями».

«В моей республике есть все. Есть Союз писателей, есть Союз композиторов, Союз фокусников, факиров — все есть. А нет, так будет. Нужно, чтобы я был председателем? Буду председателем».

«Вы хотите сказать: секретарем», — холодно заметил переводчик.

«Вот этим запей, — сказал хан, указывая на короткогорлую пузатую бутылку цвета глины. — Всем рекомендую. Вытяжка из джейраньих яиц. Кто этот бальзам пьет, у того до восьмидесяти лет стоять будет, хо-хо. Ты как насчет прекрасного пола?»

Хан щелкнул пальцами и издал горловой звук, похожий на орлиный клекот. Тотчас из воздуха возник телохранитель, хозяин показал бровями на пустой бокал гостя.

«Друг, — промолвил хан и склонил голову на плечо, — что ты строишь из себя целку? Или как будто к начальству пришел. Давай – как близкие люди. Говори мне: ты. Все мои друзья говорят мне «ты»... Ты говоришь, Союз. Что за вопрос? Всё есть, а нет, так будет. Я председатель, я секретарь».

Переводчик кивал, отдувался и глядел на хана каким-то страдальческим взором. Наконец, не выдержав и не говоря ни слова, стал выбираться из-за стола. Кареглазый хан следил за ним с выражением любопытства и озабоченности. Потом издал птичий звук.

Подскочил телохранитель, повел гостя в мраморный чертог, где переводчик национальных поэтов несколько времени провел в раздумье, тяжко вздыхая и схватившись руками за край умывальника. Из серебряного овала на него смотрел субъект с серым лицом. Вода струилась из крана. Переводчик разинул рот, и судорога сотрясла его тело. Он покрылся потом, пустил воду полной струёй, судорога повторилась, и еще, и еще. Проклятый бальзам, думал он или, вернее, кто-то думал за него, — джейраньи яйца... Тестикулы, что ли. Отражение в зеркале следило за ним, а в дверях за его спиной показался похожий на уголь телохранитель. Гость перевел дух, криво усмехнулся, но его собственное отражение в зеркале не пожелало последовать его примеру. Он подумал, что не он управляет отражением в зеркале, а тускло-блестящее, с совиным взором лицо, от которого он не мог оторваться, заставляет его повторять свои движения и гримасы. С перекинутым через плечо мохнатым полотенцем хана гость намочил конец в струе воды и поднес к лицу. Но вместо того, чтобы утереться, шлепнул полотенцем по стеклу. Еле слышно затворилась дверь в ванную. В зеркале приблизился смуглолицый страж. Переводчик пришел в себя и вышел следом за слугой из ванной. Хан степей сидел на кушетке.

«Что с тобой? — спросил он участливо. — Ты освежился?»

«Ты нехорошо себя чувствуешь? Может, тебе доктора вызвать?»

Переводчик поспешил заверить хана, что он чувствует себя превосходно.

«В таком случае, — сказал хан, — продолжим... Ты ведешь нездоровый образ жизни, — заметил он, наполняя кубки. — Вы все тут ведете нездоровый образ жизни. Разве так можно жить? Говорят, эти птицы своим дерьмом все отравили. Приезжай ко мне, у нас совсем другой воздух. Кумыс будешь пить. Ванны будешь принимать. Мои врачи тебя поставят на ноги. Выпей-ка лучше... И заешь».

«Настроение будет лучше, силы прибавятся», — наставительно сказал хан степей. И пир возобновился.

«Я читал твои переводы. Ты очень хорошо переводишь. Умеешь передать национальный колорит, душу национального поэта».

Переводчик взирал на хана размягченно-осоловелым взглядом, скромно разводил руками. Оба уже не сидели, а полулежали друг перед другом. За широким окном сияло серебряно-алое небо. На столе стоял зеленый фарфоровый чайник, похожий на глобус. В молчании прихлебывали чай из широких чаш, волоокий хан утирал бритую голову огромной, как простыня, салфеткой.

«Это, конечно, между нами... Половецкий язык... Что это значит? Ведь нет же такого языка...»

«Я не хочу тебя обижать, мне просто любопытно. Ты же знаешь, я не новичок на Востоке... Я понимаю, ну там, князь Игорь, половецкие пляски...»

«По-твоему, — сопя, сказал хан, — князь Игорь — это выдумки?»

«Как это нет? Республика есть, а языка нет? Народ есть, а языка нет?»

«Насколько мне известно, — сказал переводчик, — половцы и печенеги — это далекое прошлое. Они давно исчезли. Не обижайся, это я говорю не в упрек».

Теперь небеса над городом горели оловянным огнем, как будто угасший день собрал последние силы. В покоях хана стало темнеть, густеть. Из воздуха образовался телохранитель.

Телохранитель ответил вполголоса на непонятном наречии.

«Слыхал? — спросил хан. — На каком языке мы, по-твоему, разговариваем? А?.. Скажи, я занят, — отнесся он к телохранителю. — У меня важный разговор. Пусть позвонит завтра».

«Ничего, подождет. Я его тоже ждал! А теперь пускай он ждет. Насчет этого дела скажи: “Шеф будет думать”. Скажи: “Шеф занят, у него ответственное совещание...” И еще скажи: “Шеф велел, пускай поцелует меня в зад! А потом пусть позвонит. Тогда будет видно”. Так и скажи». Он сделал движение ладонью, и посланца не стало.

Вспыхнули лимонные светочи на стенах, зажглась и погасла хрустальная люстра под потолком, какие-то огоньки мигали в углах. Телохранитель экспериментировал с освещением.

Все погасло, над столом и кушеткой мягко сиял оранжевый торшер.

«Значит, так, — промолвил хан степей, удобней устраиваясь на кушетке и сложив пальцы на животе, — ты считаешь, что половецкого национального языка не существует, правильно я тебя понял или я ослышался?»

«Все ясно, и можешь не продолжать. Я тебе вот что скажу. А ты слушай и соображай... Наши предки, — он поднял палец, — ты за моей мыслью следишь? Наши предки! Все равно что ваши предки. Ваши князья женились на наших дочерях и оставались в степи, и становились кипчаками. А наши ханы братались с вашими и за столом сидели всегда с ними рядом. Наши предки воевали на Калке... Я тебе, между прочим, тему подсказываю, ты наматывай на ус, да? Слушай меня. Я тебе сейчас расскажу, кто я такой...»

Гость изобразил на лице усиленное внимание.

«Зимой всадник, когда застревал в снегах, слезал с коня и резал ему жилу, и пил горячую конскую кровь. А потом перевязывал коня и скакал дальше... Ты следишь за моей мыслью? Так вот эта кровь течет в моих жилах. Кровь степных лошадей, на которых скакали мои предки и, между прочим, твои предки тоже... Ты историю учил? Про князя Святополка слышал? Так вот, чтоб ты знал, я его прапрапраправнук. Дружба наших народов скреплена кровью в совместной борьбе против татаро-монгольских поработителей. Дмитрий Донской был по крови печенегом».

Речь хана произвела впечатление на обоих. Отхлебнули из пиал. Хан степей насупил усообразные брови.

«Советская власть, запомни это, предоставила половецкому народу неограниченные возможности для культурного развития. Говоришь, языка такого нет... Есть! Все есть. А нет, так будет. Мой дед был сказителем, а где его песни? Ветер разнес по степи. Потому что была поэзия, были люди, а литературы не было. Я буду основоположником половецкой литературы. Твое дело — переводить, печатать...»

Несколько времени спустя в полуосвещенной трапезной раздался звук, похожий на завывание ветра. Переводчик вознес из кресла тусклый взор к темному окну, пестрые шторы были развинуты, в стекле отражались пиршественный стол и торшер. В дверях стоял безмолвный страж. Повелитель уснул и издавал во сне свист ветра. Переводчик осторожно начал выбираться из удобного кресла, как вдруг оказалось, что хан степей и предгорий следит за ним блестящими ореховыми глазами.

Последние века Рима были отмечены опасным расцветом окраин. В природе империй лежит способность пробуждать к жизни сонные провинции. Постепенно и неуклонно покоренные земли, колонии, военно-административные округа начинают осознавать себя как малые нации. Слепые и бескультурные, они всем обязаны римскому миру. Тем сильней их уверенность в том, что их беды вызваны римским игом. Тем упорнее их желание отпочковаться. Так империя пестует собственную погибель.

Некоторые полагали, что причиной или условием возвышения провинций был упадок центра. Высказывалось мнение, что закат империи — итог планомерного истребления лучших. Тирания была нацелена против тех, в ком правители видели главную угрозу; первейшей заботой стал поиск внутреннего врага. Этим врагом были талант и благородство. Для их истребления был учрежден могучий аппарат, укомплектованный худшими, который и погубил в конце концов римскую державу. В живых остались трусливые верноподданные, бездарные и безынициативные, они-то и стали задавать тон. Произошло роковое перерождение нации. Возможно, в этой гипотезе есть резон.

Предлагались другие объяснения, например, ссылались на шаткость валюты и неудержимый рост цен. Это привело к упадку хозяйства или, напротив, было вызвано им, и деревня восстала против города. Деревня вознамерилась доказать городу, что она может без него обойтись. Деревня бойкотировала город, сократив свое производство, и город стал чахнуть. Пахарям надоело пахать, пастухам наскучило пасти стада. Наконец, указывают на упадок религии, будто бы повлекший за собою упадок нравов, а другие считают причиной краха растущее безволие императоров, террор генералов, бесчинства банд и набеги варваров.

Чем больше дряхлел Рим, тем грознее становилась его армия. Чем больше крепла его военная мощь, тем быстрей он дряхлел. В этом состояла, возможно, самая поразительная черта эпохи от Диоклетиана до Феодосия. Между тем как внутри все было отмечено разложением, между тем как вельможи становились все расточительней, чиновники — корыстолюбивей, рабы — ленивей, между тем как хирело сельское хозяйство, дорожали продукты, размножались мошенники и дешевели продажные женщины, громоздился мусор в храмах, паутина затягивала алтари, боги отвратили свой лик, музы состарились, и льстивые песнопения цезарю и державе стали главным литературным жанром, между тем как копился заряд возмездия, — снаружи империя, под сенью державной волчицы, выглядела неприступной крепостью. Страх, в котором никто не смел открыто признаться, побудил превратить в цитадель и столицу; после многих лет с трудом была завершена последняя великая стройка. Вечный город окружил себя стенами высотой в двадцать пять футов. Твердыню мира оберегали триста пятьдесят сторожевых башен. Военная машина уже не была наступательной. Государство было похоже на ископаемых чудищ, потерявших способность передвигаться, так как они были слишком большими.

По-прежнему, хотя бессмысленность этого времяпрепровождения была очевидной, лысые и обрюзгшие сенаторы заседали на Капитолии. Сам Бог научил народы склонять голову перед законами Римской империи, вещал Пруденций Клеменс. Ораторы все еще повторяли строки Вергилия о том, что другим народам позволительно развлекаться искусствами, римлянин же обязан помнить: ему надлежит управлять племенами. На самом деле племена уже не считали себя племенами и не верили в то, что первое и последнее слово принадлежит Риму.

На исходе IV века римляне почувствовали принудительность истории. Никто не хотел перемен; ничто так не пугало, как новшества. Не нужно было больше ни побед, ни завоеваний, восторжествовали апатия и фатализм, распространилось желание дожить в покое и холе свой век, а там хоть трава не расти. Сто тридцать два легиона стояли на Западе и Востоке, полтора миллиона солдат несли службу на границах и в диоцезах. Этой рати, превосходившей все, чем когда-либо располагало государство за двенадцать веков, противостояли на рубежах всего десять тысяч плохо вооруженных варваров. Три с половиной тысячи блистающих доспехами воинов охраняли кесаря. Но и в легионах служили выходцы из лесов, вспомогательные войска состояли из одних германцев, дворцовая гвардия была на три четверти укомплектована ратниками, говорившими на исковерканной латыни, и на Палатинском холме восседал император-варвар.

Многие утешались надеждой, что усталая раса освежит себя варварской кровью. В Африке, в Косматой Галлии, на Востоке расцвели поздние цветы римской словесности. Сириец Ямвлих, испанец Пруденций, африканцы Арнобий и Августин, галлы — безмятежный Авзоний и Намациан, рыдающий у ворот Рима, — вот кому надлежало стать новой надеждой латинского языка. Были ли это худшие времена? Нет, конечно. Просто это были последние времена.

Дивные дела, уморительные зигзаги... Тот, кому приходилось видеть в цирке вальсирующую лошадь, возможно, замечал, что дирижер, стоя сверху на оркестровой площадке, следит не за музыкантами, а за лошадью. Потому что на самом деле не лошадь двигается в такт музыке, а музыка подстраивается под ее пируэты. Литературная карьера половецкого хана могла напомнить эти танцы, сколь ни рискованно такое сопоставление. Меньше всего, однако, составителю этой хроники хотелось бы прослыть за юмориста. Цирк упомянут здесь разве лишь в качестве наглядной модели.

Введение письменности там, где ее никогда не было, влечет за собой не менее радикальные последствия, чем разрушение природы. Коль скоро есть письменность, должна существовать и словесность. Другими словами, расцвет культуры окраин — что бы под ним ни подразумевалось — поставил вопрос о национальной литературе.

Эту литературу надлежало создать из ничего, то есть из того же материала, из которого была слеплена национальная история, мифология, шаровары, тюрбаны, ансамбли народной песни и пляски и все остальное. Все есть, а нет, так будет, по выражению хана степей. Можно спросить, на кой черт сдалась этим республикам еще и литература, но этот вопрос по меньшей мере неуместен, по существу же оскорбителен. Ибо он равно подвергает сомнению и достоинство нации, и компетентность начальства. Ибо национальная литература предстает в двух обличьях: как доказательство первородства и как престижная должность. Любое начальство могло позавидовать ореолу народного стихотворца; что же мешало в таком случае совместить обе роли? Председатель Верховного Совета автономной республики естественным образом должен был занять вакантный пост национального поэта. Вот почему идея, созревшая в голове хана, вовсе не была ни его капризом, ни его изобретением. То, что именуется национальным самосознанием, при ближайшем рассмотрении есть не что иное, как самосознание местного начальства. Волею самого Аллаха красавец хан должен был стать основоположником домотканой словесности.

Туг важно отметить, что амбиции местной власти шли навстречу пожеланиям центра. Ибо что может быть более убедительным доказательством заботы о процветании окраин, чем национальная литература? Не отдавая себе отчета, куда это приведет, центр весьма неосторожно подыгрывал окраинам. Вопрос был лишь в том, откуда взять эту литературу. Создать, как мы сказали, из ничего. То есть как это, из ничего? Для этого и существовал институт перевода. О том, что национальная литература существует, гордится именами своих творцов, распускается подобно экзотическому цветку, – свидетельствуют ее образцы в переводе на язык метрополии. Если есть перевод, значит, существует оригинал, если есть перелагатели, значит, есть и поэты. Если лошадь танцует, значит, должна быть и музыка.

Но означало ли все это, что хан всего лишь исполнял свой долг, что пир в номере на пятнадцатом этаже был, так сказать, деловым обедом, и ничего более? О нет. Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует. Et ego in Arcadia...^⁹Хан был поэтом. Мы должны это подчеркнуть. Он не лицемерил, показывая на грудь и говоря, что здесь его «подстрочник». Хан был поэтом в душе — за неимением другой возможности реализовать свой дар.

И уж, во всяком случае, сказанное не означает, что он попросту переложил задачу на чужие плечи, причислив переводчика мнимых национальных литератур к многолюдному штату своих придворных и подручных. Как и всякое сравнение, цирковая метафора имеет свои границы. И если во время пира в гостинице переводчик задал вопрос о подстрочнике, то, конечно, не для того, чтобы убедиться (он знал это заранее), что оригинала не существует. Но, следуя испытанному рецепту, он хотел напомнить хану, что необходимо озаботиться «музыкой». Нужно, чтобы на основании его перевода поэту-аборигену состряпали задним числом подобие оригинала на родном языке. Правда, опять-таки всплывает дурацкий вопрос: на каком языке? Но это дело темное, это Восток; тут все окутано покрывалом неизвестности и тайны. Оставим решение будущему историку половецкой литературы.

Перед бесконечным, как путь пилигрима, панельным домом, под тусклой лампочкой на площадке восемнадцатого подъезда сидела на табуретке борода, сидели валенки; был поздний вечер.

Это можно было понять как приглашение к разговору. Сумрачно глядя вдаль, старец добавил:

«Большой у тебя участок, — сказал Илья Рубин. — Сколько ж тебе за это платят?»

«Какого хрена, — сказали валенки, — а вот такого! Я тебе не ответчик. Сказано: сторожу. Вот, заступил на дежурство».

«А порядок? — спросил старик, выглядывая из-под бровей, как волк из зарослей. — Кому за порядком следить? Некому! Мало ли кто шляется. Вот как ты. Чего тебе тут надо? В гостях, что ль, был? Ну и вали отсюда, нечего тут околачиваться».

«Я тебя видел, — сказал Илья, присаживаясь на ступеньку. — Ты лежал в больнице».

«Будешь мне тут зубы заговаривать. Ты вот лучше предъяви документы».

«Свои... Знаем мы вас. Ночью шлендрать. По бабам, что ль?»

«Ты, стало быть, – помолчав, спросил Рубин, – так до утра и сидишь?»

Громадные, расширяющиеся книзу валенки неподвижно стояли друг подле друга, холщовые просторные порты прочно уселись на табурете.

Черное небо смутно отсвечивало в слюдяных окнах, белело белье на балконах, лиловым светом тлели трубки фонарей Теплый, гнилостный ветер шевельнул косматую бороду старца, сонный мир объял бодрствующих.

«Я, уа-ах... — зевая и крестя рот, говорил старик, — сколько себя помню, никогда не спал... Так, днем подремлешь, уах-ха, и все. Днем все одно делать нечего».

«Мне скучать некогда. Тут всякого отребья, эвон, — он обвел рукой спящую окрестность, — знаешь сколько?»

«Работают... Хрен они тебе работают. Работа — это когда польза от работы получается. Для обчества польза, ясно? Вот как крестьянин землю пашет. Небось он не зря пашет. Что-то да вырастет. А энти? Моя бы воля, разогнал всех бы к едрене-фене. Не хочешь работать — катись».

«Как куда — в деревню! В колхоз, пущай делом занимаются, крестьянствуют али там ремеслом. Вот, к примеру, возьмем эту табуретку: ведь ее кто-то сделал. Кто-то обтесал, ножки выпилил, склеил. А тут что? А тут ничего, жрут батоны с колбасой — и все. А пользы ни хрена! Я бы энту колбасу по талонам выдавал: заработал, получай талон. А не заработал — катись. Для чего они, по-твоему, в город-то все набежали? Чтобы жрать! В городе сеять не надо, магазины кругом. И курей не надо кормить, они вон все на прилавке лежат».

«Не знаешь, так молчи. Ты думаешь, за что они зарплату получают? За то, что числются. Все эти конторы только для виду».

«Ах ты, едрена вошь! Еще будет мне указывать. Я сижу не для виду, а для порядка. Чтоб не шлялись тут разные. Предъяви документы».

«Брось, дед. Заладил. Ну нет у меня документов. Потерял. Дома забыл».

«Вот то-то, знаем мы вас. Ночью шлендрать. А зачем портфель таскаешь?»

«Ха! Дела. Какие у тебя дела? Ты небось никогда и не работал. Эвон ряшку какую наел».

«Чего? Я, брат, столько за свою жизнь вкалывал, что тебе и во сне не снилось».

«Это ты, может, из деревни, а я коренной, здешний, в Москве родился. Не здесь, конечно, какая это Москва! Это так, ни то ни се, ни город, ни деревня. А все почему? Потому что народу больше, чем надо. Слишком много у нас народу. Говоришь, скучно тут. Мне скучать некогда! Я думаю. Ночью самое время думать, разбираться, что к чему. Я тебе скажу, в чем корень. Вся беда в том, что слишком у нас большое государство. Оттого и не уследишь за всеми, и порядка нет, дармоедов больше, чем работников. Один с сошкой, а семеро с ложкой. Один везет, семеро погоняют. Земли много, народу невпроворот, а все было мало! Кажному царю было мало, что он имел. Вот он и пер все дальше, вот он и пер. Заместо того чтоб устроиться, свою землю обжить... Все мало. Эва куда залезли... Весь мир хотели завоевать... Ты, прежде чем новые земли завоявывать, на своей земле наведи порядок! Не завоявывай, а оглянись вокруг себя. А он все пер да пер... Насобирали всяких чучмеков, а они отродясь не работали... Теперь и вовсе никто работать не хочет. Только жрать... моя бы воля... Э, что говорить! – Старик махнул рукой и заёрзал половинками зада на сиденье. – Добро бы еще на запад наступали, а то все на восток, к туркам разным, киргизам... Опять же эти птицы... страусы или как их там».

«Чего там говорить! Не в ту степь пошла история».

«Тебе, дедуля, не на дежурстве надо сидеть. Тебе лекции надо читать. Народ бы валом валил».

«А чего ж, ты думаешь, я днем делаю? Я днем не сплю, я вобче никогда не сплю. Некогда мне спать. Я свои предложения записываю. У меня по всем вопросам есть предложения. У меня полный сундук записок, я пятьдесят тетрадей исписал и еще на пятьдесят хватит», — сказал старик и, стащив с головы старую зимнюю шапку, стал отряхивать ее о голенища.

Ночной сторож сидел на площадке под навесом, но снег валил косым фронтом и в одну минуту засыпал ступени крыльца. Снег покрыл косматую бороду старика, висел на дремучих бровях, снег сыпался из фонарей и плясал в завесах призрачного света.

Таков был неожиданный конец глубокомысленной беседы, таковы капризы нашего взбалмошного климата, и не зря, должно быть, отечественная погода, а точнее, география вкупе с метеорологией вдохновляла умы на историософские упражнения. Только было повеяло тепловатой гнильцой, запахом луж и отбросов, и показалось, зимы вовсе не будет, только было проклюнулась надежда, – как в считанные минуты снег завалил округу, сровнял тротуары и мостовые, засыпал помойные контейнеры, снег покрыл крыши городов, похерил великие стройки, похоронил грандиозные начинания. Значит, все было напрасно? В чем высший закон истории? В чем ее тайный смысл? Есть ли у нее вообще какой-нибудь смысл? Что означает это коловращение веры, надежды и отчаянья, идем ли мы навстречу концу, к великой цели, или кружимся в смене эпох, подобной круговращенью погоды? Русь, дай ответ. Не дает ответа.

Снег валил все гуще, начался настоящий буран, в облаках показалась фигура, закутанная в платок. «Батюшки, да ты совсем окоченел, — сказала она, взбираясь на крыльцо. — Отец! Жив?»

Вдвоем кое-как счистили снег с бороды и телогрейки. Старик был маленького роста и с трудом, поддерживаемый с обеих сторон, переставлял валенки. Табуретку оставили в снегу на крыльце. Табуретка была общественная. Старик жил на соседней улице, если можно считать улицей проезд между двумя домами с их несчетными подъездами. Как он оказался здесь? Пыхтя, ввалились в лифт, грохнула, отозвавшись эхом на всех этажах, железная дверь, кабина, скрипя и раскачиваясь, поехала наверх. Дед закатил глаза и сполз на пол. Выбрались, втащили старца в квартиру, в вонючем тепле коммунального коридора усадили на сундук. Илья Рубин держал старца за плечи, тетка стащила с него огромные сырые валенки; слышно было, как она колотила валенками друг о друга на лестничной площадке.

Ей можно было дать лет сорок девять. Не пятьдесят, потому что круглое число наделяет зловещей необъяснимой властью того, кто его ненароком произнесет; тогда как сорок девять — это еще женщина, это еще куда ни шло; но стоит вам сказать: пятьдесят, — и перед вами сжеванное жизнью существо в темной юбке вокруг высохших бедер, с выбившимися из-под платка бесцветными космами, на которых мерцают капли воды.

Но когда она развязала платок, стало казаться, что ей сорок. Над столом горела лампа под матерчатым абажуром, комната, погруженная в фиолетовый сумрак, была похожа на каюту, и приятно было думать о том, что снаружи беснуется ураган.

У стены на высоких ножках стояла железная кровать с толстым матрасом под белым пикейным покрывалом, с высокими подушками. Над кроватью висели фотографии и картинки из журнала «Огонек», из угла слабо отсвечивал темный сургучный лик в жестяном чепчике.

Старик, в чистой рубахе и полуодетый, в подштанниках лежал на расстеленной кровати. Хозяйка натянула толстые вязаные носки на тощие ступни с когтями, похожими на комки затвердевшей смолы. «Ну-ксь...» — проговорила она, приподняла бессильную голову старика и влила в рот рюмку с желтым напитком. Дед чмокнул губами, жидкость потекла мимо рта. Она утерла ему губы и бороду.

На столе стоял чайник с пузатым фаянсовым чайничком для заварки. Она водрузила на него кукольную бабу в платочке и пестрых юбках.

«Гулять повадился. Я и туда, я и сюда. Весь микрорайон обегала, в милицию хотела звонить».

«Он и сам не помнит. Метрики все во время войны пропали. Нам бы тоже не помешало... не возражаешь? Продрогла я вся. — Она подлила в чай из желтой бутылки себе и гостю, это был напиток, условно именуемый ромом. — Бог его знает, может, восемьдесят, может, и сто. Я когда замуж за него выходила, уж сколько мы живем, дет десять, так он был все .такой же. Ничего, оклемается... Только вот бродить стал. Говорят, плохой признак... Ах, благодать-то какая! А вы кто такой будете?»

«Колбаса!» — строго сказал старик. Она встала и подошла к кровати.

«Тебе чего? Может, тебе чего дать? — В ответ послышалось невнятное бормотанье. Она склонилась над темной кроватью. — Может, тебе попысать надо? Ну, спи... Давай я тебя покрою. Спи».

«А я разве не сплю? — Он тяжело вздохнул. — Ладно, — сказал он, — сейчас поедем».

«Сказано тебе: подожди минутку. Посиди, говорю. Небось подождут».

«Ваши часы стоят, — сказал Илья, — не может быть, чтобы было полдесятого».

Хозяйка подтянула гирьки ходиков и дважды прокрутила пальцем минутную стрелку. Отяжелевшее время нуждалось в посторонней помощи. В комнате, как струйка дыма, витал тихий храп старика. Рубин поблагодарил хозяйку, поднял с пола портфель.

Пока до метро доберешься, заметила она. Он возразил, что попробует найти такси. Какое тут у нас такси, сказала хозяйка. Может, сказал он, по телефону вызвать. Какие у нас тут телефоны; будка есть, да трубку оторвали. Она вздохнула, достала рюмки Давай, что ли, за знакомство..

«Утром будешь уходить, смотри, чтоб соседи не услыхали, а то еще пойдут разговоры».

«Может, я поеду?» — сказал он на всякий случай.

«Оставайся. Я тебе на полу постелю. Только я тебе сразу скажу...» — проговорила хозяйка, разливая по рюмкам остатки жгучего напитка.

«Румынский какой-то, говорят. В универсаме брала. Все брали, и я взяла. А чего, пить можно. Вот что, друг милый... — Она переставляла рюмки, разглаживала скатерть на столе. – Я тебе сразу скажу, чтоб никаких не было промеж нас недомолвок... Ты парень молодой. Я пьяная. Я тебя оставляю не для того, чтобы с тобой спать. Не такие мои годы, чтобы первому попавшему на шею бросаться».

«Не знаю, — пробормотала она, — все брали, я тоже взяла... Давай уж допьем, что ли! Вот так. Что я сказала, слыхал?»

«Бывает, — сказала она. — Но редко. А раньше, знаешь, какой он был орел? Боюсь я, еще помрет».

Портфель, подумал Рубин. Он вспомнил, что собирался уйти, искать телефонную будку, поднял с пола портфель, стоявший у двери, но все это, как теперь оказалось, ему привиделось во сне, а на самом деле, портфель с материалами остался на крыльце. Из метельных облаков вынырнула облепленная снегом фигура, втроем брели мимо нескончаемых подъездов, втащили окоченевшего деда в лифт. Ему представилось, как визжит лебедка, подрагивают канаты, медленно опускается в пазах противовес, как, вихляясь, ползет вверх утлая кабина. А портфель остался. И лежит на табуретке в снегу. Немедленно встать и пойти за портфелем, пока его никто не унес. Если они за ним следят, то, конечно, портфеля уже нет. Он слышит сонный голос женщины: «Тебе чего?» Крадется из комнаты. «Там... — бормочет она. Возле кухни...» Вероятно, имеет в виду сортир. В коридоре не видно ни зги, он ощупывает стены, натыкается на вещи, находит дверь, цепочку и английский замок.

Но едва только он вышел на лестничную площадку и ступил босыми ногами на ледяной каменный пол, как дверь квартиры захлопнулась; в ту же минуту Рубин сообразил, какого он свалял дурака. Ведь портфель в комнате. Он сам его поставил рядом с дверью, прислонил к стене. Он ищет выключатель, но электричество не горит на лестнице, кто-то вывернул лампочку или перегорела. Он пытается разглядеть картонку с фамилиями жильцов, чтобы узнать, сколько звонков к старику и хозяйке, но спохватывается, что не знает ее фамилии. Не знает даже, как ее зовуг, а между тем вечер, комната в полумраке, абажур, румынский ром сблизили их; интересно, сколько ей лет; «отец» — так она называла деда, может, он на самом деле ее отец; поэтому она и сказала, что она ему не позволяет; так стар, что забыл о том, что она его дочь. Тут он вспомнил, что думал о чем-то важном, но не мог догадаться, о чем; и, услышав храпенье, открыл глаза.

Во тьме проступило окно, обозначились вещи. Женщина сидела на высокой кровати, спустив босые ноги, за спиной у нее, мучимый удушьем, всхрапывал спящий старик. Она увидела, что гость тоже не спит, и сказала: «Что-то мне на душе нехорошо. Чего-то мы с тобой нехорошего выпили». Он спросил, который час. «Выбросить их давно надо. Сто раз чинила, опять остановились. Ну-кось, давай, Иван Гаврилыч. Вань! А Вань... Милый, давай на бочок. А то совсем задохнешься». Старик заворчал, громко чмокнул губами, она поворотила его лицом к стене. «Вот так-то будет лучше, — пробормотала она, слезла с кровати и пробралась мимо лежащего на полу Рубина в угол. — Матерь Божья, царица небесная, — громко шептала она, — помоги, ненаглядная, что делать-то, жизнь какая пошла, пропадаем...»

«Чего?» — сказала она в страхе. Сургучный образ в темном углу моргал, мерцал жестью, силился что-то произнести. «Ты чего?..» — спросила она. «Сотвори диавол человека, — проскрежетала Богоматерь. — А Бог душу воньм вложи. Аще умреть человек, идеть в землю тело, а душа к Богу». – «Не пойму, чего говоришь-то», — сказала женщина. «Сотвори... диавол...», — повторил одними губами лик на иконе. «Да ладно тебе», — сказала женщина. Она снова оказалась между кроватью и лежащим на полу и опустилась на колени. «Подвинься, что ль, — пробормотала она и подняла голову к деду. — Вань, а Вань, ты спишь?.. — Ответа не было. Она улеглась спиной к гостю и свернулась калачиком. — Ко мне ближе подвинься... — Ее рука сзади искала Илью, подтягивала ветхое одеяло. — Нет, лучше наоборот. — Оба перевернулись, как по команде. — Ох, тоска-то какая... Не надо было его пить, не надо было пить. Говорила тебе!» Илья хотел сказать, наоборот, сама его потчевала. Немного погодя оба, не сговариваясь, поднялись с пола и, одетые, бесшумно покинули квартиру. Серебряное сияние проникало под своды сквозь лестничное окно. И, выглянув из дому, они отпрянули от изумления и восторга: лунный диск сверкал над крышами. Снег лежал на ступенях подъезда, покрыл тротуары и проезжую часть, снег мерцал и переливался разноцветными искрами, и вдали, перед фасадами спящих домов стояли, обнявшись, неподвижные пары. Они миновали двух влюбленных, которые не заметили их, но, когда Илья обернулся, он увидел, что мужчина смотрит на него, постукивая пальцем но циферблату. Девушка тщетно старалась дотянуться до его губ. Человек смотрел то на часы у себя на руке, то на Илью. Дорога свернула в другой переулок. Это было как в кино: облитые луной одинаковые белые дома с мертвыми отсвечивающими окнами, с запертыми, заснеженными подъездами. И ничего другого не оставалось, как остановиться и обнять друг друга, потому что у них не было своей комнаты.

Мы никогда не узнаем, где, когда это происходило, потому что всякое происшествие может состояться только в определенное время и в одном определенном месте. Между тем Илья Рубин был там и не там, и, потеряв из виду приютившую его хозяйку, забыв её, забыв о старике, брел со своим портфелем, озираясь, вдоль мерцающей в лунном свете улицы. Он прочел надпись, намалеванную краской на бетонном торце: цифры означали номер дома и корпус, и стояло название улицы, одно для всего квартала. Еще метров сто, поворот, и он приблизился к старинному дому, довольно высокому для своих трех этажей, с карнизами и остатками лепных украшений. Ржавые консоли торчали на месте балконов. Парадная дверь была заколочена. Видимо, это был последний памятник былых времен, полустертые буквы виднелись на боковой глухой кирпичной стене: «Торговля скобяными товарами». Бог знает, что это были за товары, слово исчезло из языка. В окнах, как в бельмах слепого, блестел оловянный рассвет.

Дом был обитаем. Рубин зашел сзади с черного хода, поднялся по грязной лестнице на третий этаж. Оттуда надо было пройти коридором и вскарабкаться по другой, шаткой и скрипучей лестнице еще выше; дом странным образом состоял внутри не из трех, а из четырех этажей. Илья Рубин позвонил, как уславливались, три раза; звонок не отзывался; он стукнул в дверь три раза. Зашлепали домашние туфли. «Открывай, — сказал он, предполагая, что его ждут. — Это я». Там молчали, но и не уходили. «Ну, не хочешь, твое дело, — сказал Илья, — я только хотел узнать, как ты там». Шаги зашлепали обратно. – «Не хочешь, и хрен с тобой!» — крикнул Илья, уже сходя по лестнице, но тут заскрежетал ключ в замке, дверь отворилась.

В квартире пахло едой и помоями, чье-то картофельное лицо выглянуло из каморки в конце коммунального коридора, кто-то плелся, не оборачиваясь, на кухню в майке, серо-зеленых галифе и тапках на босу ногу, мяукал кот, урчала вода в уборной.

«А ты все таскаешься с этим... — промолвил хозяин, косясь на илюшин портфель, когда они вошли в комнату. – Напрасный труд. Ты же знаешь, что я не играю в эти игры».

«Присаживайся... — В комнате был обычный беспорядок. — Почему ты у нее не остался?»

Рубин смотрел ему вслед. Хозяин вернулся из кухни, неся сковороду с яичницей. Он поставил еду на стол. Рубин потер лоб и спросил, который час. На что хозяин комнаты несколько загадочно отвечал: смотря по каким часам.

«Я думал, — пробормотал гость, — мне все это приснилось...». И на минуту ему показалось, что он по-прежнему лежит на полу в комнате женщины, приютившей его, и слышит храпенье спящего деда.

«Ешь. Накладывай сам... В известном смысле это так. Но только в известном смысле».

Хозяин был сутулый длинноносый человек в очках. Хозяин встал и подошел к стоявшей на письменном столе машинке для сочинения книг.

«Существуют, – объяснил он, – разные градации сна. Одна из них — действительность».

«Да где ж это видано? — сказал бабий голос за дверью. — Сел и не выходит».

В квартире что-то происходило, кто-то носился по коридору туда-сюда. То и дело спускали воду в уборной. Сапоги несли что-то тяжелое. Очевидно, была раскрыта дверь на лестницу, оттуда слышались голоса и топот. Доносились реплики: «Разворачивай... Да не туда, левым боком разворачивай... Не проходит, подай назад... Пройдет, никуда не денется...»

«Переселяются, – пробормотал хозяин. – Меняют шило на мыло... Доедай, я уже перекусил».

Бабий голос в за дверью сказал: «Цельное утро дрищет».

«Давно ломаю себе голову, — пробормотал гость, — как будет третье лицо единственного числа от глагола “дристать”: дрищет или дристает?»

«В словаре этого слова нет», – сказал Рубин. Он не спускал глаз со странной пишущей машинки с экраном.

«Компьютер, – сказал писатель. – Появится лет через десять. А может, через сто».

По экрану неслись строчки, хозяин брал аккорды на клавиатуре, но, кажется, не поспевал за аппаратом.

«Ничего не случилось. Это он выдаёт поток сознания. Творит, так сказать. Долго объяснять... Короче говоря, весь твой портфель и ты сам в придачу: все здесь, в этой коробке». Он ударил в последний раз, все потухло.

Рубин покончил с едой и блаженно развалился на стуле.

Солнце сверкало в стеклах соседних домов, и от ночного снегопада не осталось следа.

Хозяин комнаты сделал неопределенно-широкий жест.

«Мы тут ни при чем, — возразил Рубин. — Какое нам до всего этого дело?»

«Сделай так, чтобы мы остались в живых, — сказал Рубин. — Хотя бы для того, чтобы посмотреть, что будет».

«Что будет... В общем-то ничего не будет. С одной стороны, ничего не изменится. Этот дом как стоял, так и будет стоять. Город как был, так и останется».

«Мои дни тоже сочтены, — сказал хозяин, не отвечая на вопрос. — Успеть бы закончить эту работу».

Несколько времени оба прислушивались к затихающим голосам в квартире.

«Значит, вот так ты и живешь», — прошептал гость, и тот, кто находился в комнате, повторил, как эхо:

«Сделай то, сделай это... Сделай, чтобы мы остались в живых. У тебя ложное представление. Ты исходишь из презумпции всезнания. То есть ты полагаешь, что автор знает все обо всех, что он всеведущ и всемогущ и, словно Бог, смотрит сверху на мир, который он сотворил. Ты веришь в эту игру».

«Сиди, я ведь не договорил... По правилам этой игры вы все обо мне ничего не знаете. Как шахматные фигуры ничего не знают об игроке. Или, если догадываются, то думают о нем как о Всевышнем. Но ты не прав. Ты думаешь, что все зависит от автора, как он решит, так и будет. А ведь фигуры на доске – существа думающие, и они могут додуматься до теологии, которая допускает свободу воли. Ведь если бы не было этой свободы, они вообще ни за что бы не отвечали, всё их достоинство, вся мораль полетели бы к чертямю. Дескать, так хочет Игрок, с него и спрашиваете. Если партия проиграна, мы – король, ферзь и так далее – не виноваты. Но Бог-шахматист, говорят они, предоставил нам свободу воли! Вот что тебя сбивает с толку. Ты ведь хочешь от этой свободы ускользнуть. А значит, уйти от ответственности. Что это значит? Это значит, что ты не сознающее себя существо, ты просто деревянная фигурка и больше ничего».

«В том, что я живу, я не сомневаюсь. Я мыслю, следовательно...»

Писатель развел руками, возвел очи к потолку.

«А я, между прочим, представлял тебя иначе. Я думал, ты богатый человек».

«Живу как могу. А что касается богатства... С такими, как вы, не разжиреешь. Такой роман никто не купит».

«Если ты намекаешь на этих крыс, тут я ничего не могу поделать, выкарабкивайся сам».

«Кстати, — заметил Илья, — из того, что мы тут сидим и разговариваем, и есть что пожрать, и крыша над головой... Из всего этого следует, что ничего не погибло! И Бог не истребил человеков, и потоп не залил землю».

«Зачем же ему заливать землю? Ах, все эти разговоры, рассуждения! – сказал хозяин, морщась и хватаясь за щеку, точно застигнутый невралгией тройничного нерва. — Не в этом дело...»

Писатель ходил по комнате, от окна к двери, как заключенный в камере.

«В чем дело? Да в том, что впереди — черная дыра! Все ближе с каждым днем и все быстрей... Каждый вечер одно и то же: вместо того, чтобы лечь и уснуть, наоборот — как будто просыпаешься. Вдруг вспоминаешь... Вдруг как будто протираешь глаза. Днем еще куда ни шло, днем как-то живешь и ни о чем не думаешь. А к вечеру вспоминаешь».

«О том, что шансов больше не осталось. Черный туннель, и никуда не свернешь. Не знаю, — сказал он, — что бы я делал, если бы не литература. Околел бы, наверное, от тоски и ужаса. Повесился бы, не дожидаясь. Ты еще молод, ты этого не можешь понять».

Рубин взглянул на сочинителя, который яростно протирал очки. Очки были перевязаны ниткой. Сочинитель внушал жалость.

«Не ходи туда. Начнутся разговоры: кто да что...»

Илья не слушал, вышел на кухню и вымыл стекла водой под краном.

«Пусть просохнут, — сказал он, входя в комнату. — Мне самому рекомендовали. От протирания стёкла портятся».

«Ты разве носишь очки?» — моргая, спросил писатель.

«Посиди. Кстати, тебя касается... Не обижайся. Я не могу понять твоей функции. Вот хотя бы это место... — Он листал рукопись. — Кто это говорит? Ты или автор? Кто такой этот автор? Во всяком случае, это не моя речь».

Было видно, что писатель вошел во вкус. Насколько приятней разглаголствовать о литературе, нежели писать. Нет уж, хватит, подумал Рубин, и в эту минуту задребезжал телефонный звонок. Оказалось, телефон стоит на столе.

«Тебя», – сказал хозяин и протянул гостю трубку.

Илья Рубин открыл рот и вперил растерянный взгляд в пространство. Глаза его отыскали хозяина. Писатель пожал плечами. Голос сказал из трубки:

«Я не могу долго разговаривать, звоню из автомата. Немедленно приезжай домой».

«Да. Дело в том, что отец не может долго задерживаться в городе. Он вернулся... Ты понимаешь, о чем я говорю. Но он вернулся».

«Только не в эту конуру. Приезжай на нашу старую квартиру, мы там теперь снова живем. Ты меня слышишь? Я не могу долго разговаривать».

«Литература, — усмехнулся хозяин. — Dichtung. Сбой компьютера. Не волнуйся, я погашу эту страницу...»

Тут в комнату постучались; час от часу не легче.

«Это что, — проворчал Илья, — это тоже такая игра?»

«А чего, — сказал сосед, — нам как раз четвертого не хватает».

«Видишь, – сказал писатель, – надо жить ближе к народу».

«В чем дело?» — спросил писатель тусклым голосом.

«В чем дело, в чем дело. Только по делу и можно? Ну, раз ты занят...» — сказал сосед обиженно.

Сосед возразил: «Сколько можно работать? — Он пояснил, что у него отгул. — Погода уж больно хорошая, может, козла забьем?»

кряхтя и поправляя очки на длинном носу, летописец последних времен, поднялся из-за стола. Вышли из квартиры, спустились по лестнице. Стоял теплый солнечный день.

Позади дома помещался вбитый в землю деревянный стол на одной ноге, за столом в драной телогрейке и по-прежнему в валенках сидел вчерашний старец.

«Вот, — сказал сосед в галифе, показывая на Рубина, — нашел четвертого».

«Не хочу я с ним играть, — проворчал старик. — Пущай супротив тебя садится».

Сосед сел напротив Рубина, сочинитель — напротив деда. Сосед смешал корявой ладонью костяшки на столе. Каждый придвинул к себе свою долю. Грохнули комтяшками об стол.

Рубин, крякнув, грохнул об стол: пусто-пусто.

Бородатый старик придвинул пальцем свою костяшку.

Он смешал костяшки. Каждый подгреб к себе свою долю.

«Язык, — промолвил сочинитель, – каков язык, ты только вслушайся! Р-раз!» — костяшкой об стол. Игра продолжалась.

Между тем как перелагатель национальных литератур в самом бедственном состоянии, опираясь на плечи неизвестных черноусых людей, переставляя ноги и бормоча рифмованные строчки, был введен в свою квартиру, сдан с рук на руки заспанной жене, раздет, уложен, на другой день, обвязав голову полотенцем, смоченным уксусом, самоотверженно сидел за рабочим столом и мрачно взирал на монгольского витязя, а витязь на него; между тем как Илья Рубин, сидя напротив сочинителя, бил костяшками о дощатый стол, не задумываясь о том, как это может быть, чтобы автор резался в домино с призраками собственного мозга; между тем как часовых дел мастер Августин Иванович в рабочем халате, в мастерской и покидало вперялся в светящееся время, которое медленно наполняло реторту, время, безжалостное и равнодушное ко всем, время-расплата, время-возмездие, равно карающее безвинных и виноватых, время, которого осталось так мало, которое, в сущности, было уже израсходовано; между тем как Москва окраин, гонимая голодом, скукой и вожделением, предвкушая ужин и телевизор, втискивалась в подземные вагоны, осаждала автобусы, валила с работы домой, и навстречу ей расступались кварталы, и вечный город метал вослед молнии из бесчисленных окон и мерцал малиновыми пятиконечными звездами в дымно-розовом и зеленом небе, — между тем как все это происходило, суетилось, доживало свой век и утешалось несбыточными надеждами, — на пересечении двух самых больших проспектов у въезда в столицу, в восьмом часу вечера по западному времени и на восходе сто тринадцатой луны восточного календаря, неохотно, подозрительно приоткрылась массивная стеклянная дверь высотной гостиницы, и смазливый подросток вступил в мраморный холл.

Наперерез ему уже спешил швейцар в серо-серебряной униформе, похожий на распорядителя в цирке.

«Не положено, — внятно сказал привратник. — Ну-ка назад!»

Посетитель, одетый в черный бархатный костюмчик, черные короткие штанишки, чулки и модные мокасины на щёгольских покатых каблуках, ничего не слышал, никого не замечал и, не торопясь, но и не теряя времени, несколько развинченной походкой направлялся к лифту мимо регистратуры, откуда с египетским спокойствием за ним наблюдала пожилая золотокудрая барышня, увешанная фальшивыми украшениями.

Холл был обставлен кожаными креслами и диванами вокруг стеклянных столиков, устлан ковром, полуосвещен, таинствен, безлюден, лишь за прилавком киоска с газетами братских компартий маячила фигура продавца.

«Гражданин!» — повторил швейцар, он был новый человек и твердо знал свои обязанности.

Тут произошло нечто непредвиденное, почти неслыханное: пришелец остановился, стряхнул схватившую его руку и, стрельнув по сторонам сузившимися татарскими глазами, прошипел: «Если ты сейчас от меня не отлипнешь...»

Швейцар обратил остолбенелый взгляд к барышне-бабусе за стойкой. Регистраторша величественно кивнула. Швейцар развел руками: дескать, откуда мне было знать – так бы и сказали. Выскочил малый в картонной шапчонке набекрень и форменных брючках, почтительно распахнул дверь лифта. Черный юноша поехал наверх среди ламп и зеркал.

Время от времени женское очарование с непостижимой отвагой отбрасывает свои уловки, совершает головокружительный вираж, жертвует всем достигнутым; можно сказать, что в этот момент оно отказывается от себя, – чтобы с триумфом вернуться к себе окольным путем. Каждые два или три десятиления мода изобретает этот фокус и, нужно признать, каждый раз достигает ошеломительного эффекта. Вместо того чтобы привлечь внимание к главному, вам хотят внушить, что его нет. Вместо того чтобы всемерно подчеркивать пол, мода его отвергает. Тем неожиданней открытие, что «она» — все та же, ибо смысл этого qui pro quo состоит в том, что чем усердней «она» маскируется под «него», тем больше остается самой собою.

Мужчина, переодетый женщиной, смешон, девушка в мужском наряде прелестна вдвойне. В то время как женское платье приближает ее к зрелости, мужское — возвращает к возрасту андрогина, и тут выясняется, что главное — не пол, а возраст, не женственность, а юность, не настоящее, а будущее. Преодолеть тривиальность женственности — вот в чем суть; обрядить женщину в плащ эфеба — значит поистине вернуть ей вечную юность; девственность в мужском облачении возвещает о мифологической весне мира, когда не было ни мужчин, ни женщин. Юный андрогин навестил нашу юдоль, вошел в атриум из стекла и мрамора, вознесся на пятнадцатый этаж, откуда, говорят, можно разглядеть будущее; выбрался из коробки лифта и очутился в пустынном, сияющем огнями коридоре. Мельком взглянув на четырехзначный шифр, Шурочка постучалась в номер.

Одиночество придает мужчине ни с чем не сравнимую привлекательность. Председатель степного и предгорного края сидел, погруженный в глубокую думу, в полуосвещенном чертоге, за накрытым столом. Из-за раздвинутых занавесей не видно было ничего, кроме необъятных меркнущих небес. На нем были синий коверкотовый костюм со звездочкой Героя и значком депутата, галстук жизнеутверждающей расцветки, зеркальные штиблеты. Половецкий хан предстал в облачении государственного мужа, или, как тогда выражались, ответственного работника, выглядел устрашающе-импозантно, это был Марс, забывший снять свои доспехи. Быть может, не без умысла.

Мы пригубили от фужера и едва притронулись к блюдам. Сунув в рот шоколадную конфету, устроились с ногами на кушетке. Хоть и не впервые здесь, однако мы все еще не вполне освоились, недостаточно уверены в себе, не нащупали линию поведения, – но какая там линия поведения, глупое слово; речь совсем не о том, речь идет о судьбе. Полулежа, она слушает и не слушает, отвечает и не отвечает; гаснет небо за окном, на столе горят свечи, в номере происходит диалог, в котором больше пауз, чем слов.

Молчание. Она разглядывает ножичек для разрезания фруктов.

«Не хочешь — не надо. Тогда пойди туда и встань на стул. Встань на стул».

«Не надо спрашивать, становись, я тебя подержу. И постучи. Рукой постучи».

Странное зрелище, если бы кто-нибудь вошел: в углу просторной комнаты Шура в шелковых чулках, в своих черных коротких штанишках, на цыпочках, стройная, как стебелек, тянется к потолку, хан сжимает ее бедра — так держат вазу.

«Постучи по стенке... Слышишь звук? Как в пустом бочонке. Еще раз... Это они подслушивают. Это у них аппаратура. Клоп, по-ихнему. Они всех подслушивают! Они и сейчас подслушивают, вот то, что я тебе сейчас говорю, они там сидят и слушают, но мне наплевать. Я все знаю, меня не обманешь».

Хан обнимает Шурочку, его ладони скользят по бархату, проникают под курточку, поднимаются мимо грудей к подмышкам, все это продолжается несколько мгновений, она хочет спрыгнуть, хан держит ее под мышками и ставит на пол, она одергивает костюмчик, развязывает на шее батистовый бант, уф-ф. Ей жарко.

Потомок мурз, отпрыск князей Услава и Святослава расхаживает по комнате, заложив руки за спину, могучий торс хана выпирает из расстегнутого пиджака, и на лацкане сияет звезда Героя Социалистического труда.

«Мне пора уезжать, я получил известие... Что я этим хочу сказать, тебе понятно?»

«А! – Хан презрительно отмахнулся. — Тьфу! Пускай следят, пускай слушают, пускай пишут свои доклады. Сегодня я здесь, завтра меня нет... Сегодня они там пишут, а завтра от них и пыли не останется! Мне на них наплевать, и тебе тоже должно быть на них наплевать. Ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать, не притворяйся, что не понимаешь».

Молчание вместо ответа. Ей жарко, черная курточка лежит на кушетке. На Шуре светлая кофточка с развязанным бантом, с просвечивающим лифчиком. Хан степей жует, барабанит пальцами по столу.

«Почему ты мне не скажешь? У тебя была кровь или не была?»

«Ты не бойся мне сказать. Если крови не было, я этому даже рад...»

«Да, я хочу, чтобы у меня был сын... Но не здесь. Там! — И он показал пальцем в окно, в огромную даль неба. — Так вот. Спрашиваю в последний раз».

«Зачем одна? Подруги будут. Моя мать будет тебе как мать. Моя семья будет твоя семья».

«У тебя там, — сказала Шурочка, глядя в сторону, — небось и без меня жен хватает»,

«Какие жены? — вскричал хан. — Какие жены, нет у меня никаких жен! Посмотри на меня, разве я мальчишка! Ты будешь моя жена, единственная».

«Ты моему слову не веришь? Ты — мне — не веришь? Слушай. Я даром слов на ветер не бросаю. Ты это запомни».

«Мне надо сделать еще кое-какие дела, — сказал он после продолжительной паузы. — Два дня, три дня. После едем в аэропорт».

Шура, в курточке, накинутой на плечи, забросила ногу на ногу, смотрела в пространство.

«Ты прекрасна в этом костюме, — заметил хан. — Но у нас серьезный разговор. Ты видишь, я не играю в любовь. Иди туда, – сказал он, — в ту комнату. Там для тебя домашнее платье приготовлено. Сними свои штаны... Будет удобней».

Когда она вошла, пиджак и галстук хана висели на спинке кресла, он был в фисташковой импортной рубашке с запонками и в шелковых подтяжках.

Нет, подростка больше не было. Андрогин обернулся женщиной, но, право же, ничего не потерял!

«Еще два или три дня, есть кое-какие дела... Мелочи... Больше тут делать нечего. И тебе тут нечего делать. Ты мне можешь поверить, я знаю, что говорю... Еще три дня. Потом с тобою — фьюить!»

И он взмахнул рукой, словно вознес невидимую саблю.

«Не твоя забота. Все будет оформлено, сделано, и квартиру твою сдадут, тебе пальцем не надо пошевельнуть. Московскую прописку сохранишь. Если хочешь взять что с собой, скажи».

Слабая музыка, доносившаяся издалека, словно в другом крыле здания играл национальный ансамбль, коснулась слуха.

«Слушай, — промолвил хан. — Я ни о чем не спрашиваю. Может быть, у тебя есть жених. Может быть, есть любовник, я не спрашиваю. И я даже не хочу спросить, любишь ли ты меня. Я только одно скажу, и ты мне можешь поверить, я слов на ветер не бросаю. Клянусь тебе всем дорогим, жизнью моей матери клянусь, памятью предков... Я ни одной женщине не говорил того, что я тебе скажу».

Пение дудочек, жужжание струн и глухие удары барабана слышались все сильней, карие глаза хана расширились.

«Это радио. Слушай... Когда я тебя увидел... Я не мальчишка. Я повидал женщин, Ха! — Он взмахнул рукой. — Женщин сколько угодно, только помани! Но когда я тебя увидел, я сразу понял. То, чего никогда не понимал. Ты не веришь. Но это бывает! Я увидел тебя всю сразу... И твои глаза, и твою походку, и твою душу, и твое тело. Я увидел твою шею, твои груди, теплые, белые, как молоко... Я увидел, как во сне, как в саду, я все увидел. Как ты идешь, и как ты опускаешь голову, и как ты садишься, и как твои брови сходятся на лбу, и как ты смотришь из-под бровей, сквозь ресницы, и как ты поднимаешь руки, чтобы поправить волосы, и как дышит при этом твоя грудь. Слушай... этого не может быть. Но это бывает! Я тебе все отдам, слушай. Все, что у меня есть, все! Ты молодая, ты еще настоящей жизни не видела... Я устрою твою жизнь. У тебя будут самые лучшие платья. У тебя будет все самое лучшее. Хочешь выйти замуж за меня, пожалста. Хочешь просто так жить, а? Пожалста! Работать хочешь, быть самостоятельным человеком, найдем тебе работу. Как меня все уважают, так тебя все будут уважать. Тебе ни в чем не будет отказа. Хочешь, сиди дома. Хочешь, едем на курорт. На самый лучший курорт, у меня всюду есть друзья. Они для меня все сделают, да еще с какой охотой. Я все устрою! В путешествие поедем, в горы поедем, хочешь, в Крым, хочешь, на Кавказ, на Северный полюс, куда хочешь! Я не мальчишка. Я слов на ветер не бросаю. Я...»

Хан раскинул руки, не находя слов, глаза его стали почти черными, он отвернулся и подошел к окну.

Хан тяжело вздохнул, щелкнул пальцами, и из воздуха явилась, даже не явилась, а как будто так и стояла в сторонке на круглом столике короткогорлая глиняная бутылка.

«Вот, бальзам из джейрана, — пробормотал он, — помогает для здоровья. Выпей, лучше себя чувствовать будешь...» Он наполнил две рюмки, протянул Шурочке и опрокинул в рот свою.

И прошло еще сколько-то времени. И угасли остатки зари, и как будто пронеслось какое-то дуновение. Дрогнули и увяли лепестки свечей на столе, в блистающих сумерках московского дня комната превратилась в шатер. И какие-то полуголые люди в просторных пестрых шароварах внесли с поклонами чеканные узкошейные сосуды и блюда со сладостями, и в светильниках взвился огонь, и зурначи поднесли к губам свои инструменты, а барабнщик возложил тонкие пальцы на маленький барабан с бубенчиками. Посреди ковра сидел на подушках, положив руки на раздвинутые колени, в похожей на полотенце чалме с серебряною луной волоокий, ясноликий половецкий хан. «Слушай», — сказал он. И умолк, и оба, падишах и рабыня, мужчина и женщина, смотрели друг другу в зрачки и видели там друг друга.

Приходится согласиться, что опаснейший враг любви — не другая любовь, а свобода. Вечный вопрос: что я такое сделала, чем не угодила? — предполагает, что кто-то из двух должен быть виноват; но на самом деле никто не виноват. Предполагается, что тут замешана чья-то другая юбка; ничего подобного. Тут не измена, не новая женщина, не месть, не обида и не уязвленное самолюбие. Тут сознание своей независимости и свободы, Назовите его иначе: чувство пустоты.

Ну и прекрасно, думал Илья Рубин, и дай тебе Бог. В этой мысли не было ни малейшей горечи. Ни тени ревности. Облегчение? Пожалуй, и облегчения не было; ничего не было. Собственно говоря, давно уже ничего не было, так что впору было задать вопрос: а было ли вообще?

Ответом была молния ее глаз, голос, полный злости и ненависти:

После чего воцарилось молчание, похожее на молчание зеркальных вод: швырнуть камень? броситься вплавь?

Разумеется, было бестактностью помянуть виконта Олега Эрастовича, о котором вообще забыли — или почти забыли. Просто нахальством, наглостью было упомянуть его имя, — кто привел ее к этому карлику с потным мясистым носом, кто ее продал этому специалисту по пупкам и ягодицам? А главное, это значило обесценить все объяснение. Это значило: ты поступила в «заведение» Олега Эрастовича, он обещал тебе красивую жизнь, так и вышло, ты добилась, чего хотела, подцепила богатого фраера, он надарил тебе всякого барахла, даже хочет жениться. За чем же дело стало?..

Примечательно, что и сам Эрастович как-то мало-помалу стушевался. Отчитывалась ли она перед ним? Можно предположить, что, познакомившись с ханом, она не принимала больше никаких заказов, не отвечала на телефонные звонки, вообще прекратила знакомство с Олегом Эрастовичем. Быть может, Олег Эрастович, поняв, куда дело зашло, предпочел выйти из игры. Получил от степного хана отступные – вполне возможно. Так или иначе, это был ее единственный «заказ», первый и последний. Нам хотелось бы, чтобы это было так. И если это действительно так, ее возмущение было оправдано.

Но ошибка думать, будто Рубин упомянул об Эрастовиче, чтобы ее уколоть. Такая подлость, как ни странно, могла бы утешить Шуру. Увы, ничего подобного в мыслях у него не было, просто брякнул без всякой задней мысли. Ему было все равно. И это было самое ужасное.

Она стояла перед зеркалом в крошечной своей квартирке, и, как когда-то в комнате для больничного персонала, он видел Шурочку и со спины, и спереди, видел ее волосы, плечи и облегавшее спину платье, под которым угадывались пуговки бюстгальтера, и в зеркале – ее глаза, с горькой обидой смотревшие на него. Он подумал, что эта обида как будто извиняет Шуру в ее собственных глазах: дескать, ты сам виноват, – а ведь я тебя любила. И он понял – в самом деле любила, любит и сейчас, и оттого колеблется. Но эта мысль не пробудила в нем ни малейшего энтузиазма.

«Хочешь, — сказала она угасшим голосом, — хочешь? Я буду к тебе приезжать?»

Трюмо было ее убежищем, она машинально одергивала платье, ее короткие ножки в чулках с модными стрелками поворачивались на каблуках — она задумалась. Она подошла к окну, повернулась, белый пасмурный свет окружил нимбом ее волосы, и лицо было погружено в тень.

Рубин молчал, смотрел на нее, и, пожалуй, что-то вроде сожаления шевельнулось в нём на один миг. Судьба освободила его от очередной возлюбленной, ну и что? Он вдруг подумал: она уедет – останется пустота.

Он усмехнулся, ему хотелось возразить: а что я могу тебе дать взамен?

Проклятье! Что-то опять потянуло его за язык. Он сказал:

«А Эрастович? Он тебя просто так не отпустит».

Шура не удостоила его ответом. За окном накрапывал дождик.

«Ладно, — сказала она, — чего тут, думать, надо решать. Скажешь, поезжай — я поеду, оставайся — останусь. — Она засмеялась. — Вот сейчас позвоню и скажу: нет, и до свидания! Хочешь, позвоню?»

«Дура набитая, — бормотала она. — Таких дур поискать».

Пожатие плеч, Илья Рубин опустил голову, смотрит в пол, на коврик, привезенный еще из Тулы, вперяется в пустоту, где клубится упрямство, откуда ему кивает его независимость, его нежелание связыватья, наконец, его «дело».

И все же он не смеет сказать: «не звони», или «дай тебе Бог», или «скатертью дорога», нет, он этого не произнес. И Шура ждала, что он опомнится, поднимет голову, скажет: плюнь ты на этого чучмека, ведь нам было так хорошо вдвоем! Она ждала этого, чтобы потом говорить себе: у меня было все, но я на все махнула рукой; у меня был фантастический поклонник, но я отвергла его. Да, она готова от него отказаться, чтобы потом наслаждаться сознанием своей жертвы. Чтобы доставить себе болезненную усладу – всю жизнь укорять этого еврея.

Поразительно, как ей до сих пор не везло. Ее замужество, какой это был ужас. Родился сын, и показалось, что все наладится, – со смертью малыша и этот эпизод был вычеркнут из ее жизни. Преподаватель училища... Да, вот, пожалуй, был единственный человек, кто любил ее почти так, как ей хотелось, чтобы ее любили: нежно, преданно, бескорыстно; но уж слишком бескорыстно. А главное, был до того робок, до того нерешителен, что, когда наконец в один из его приездов, уже начинавших ей надоедать, они оказались вдвоем, ничего толком не получилось. Мужчина должен быть требовательным, а этот... Пренебречь таким поклонником – не велика заслуга.

Зато Юсуф! Он обещал ей то, чего никто никогда не мог обещать. Он жил в мире, где все делалось даже не по его приказу, а как будто само собой, где все доставалось даром, где не надо было рано вставать, спешить, давиться в очередях, где не было этой вечной, всегдашней, неодолимой тесноты, грязной ругани и нехватки всего. В мире хана обо всем этом не имели представления. И, наконец, в чем она не могла не сознаться самой себе, ведь она была женщиной. Ведь от этого никуда не денешься: с самого начала, с первой встречи это околдовало ее, и не нужен был никакой джейраний настой — хан обладал особой и непостижимой чувственной властью.

Но опять же, была ли эта власть так сильна оттого, что он был богат? Или богатство было обрамлением его власти? Хан был мужчиной; мужчина должен быть неукротим. А ее окружали слизняки.

Ничто в отдельности не могло бы победить в Шуре привычный, почти бессознательный расизм обитателей столицы, хан казался ей наглядным подтверждением всего, что она слышала об этих «черных»; его щедрость была подозрительной, чины и почести —ненастоящими; бритая голова, хитро-безумный, словно облизывающий всё её тело взгляд, маленькие нетерпеливые руки пробуждали в Шуре инстинкт самозащиты; ненасытность хана мешала ей вполне отдаться самозабвению, и мощь самца поначалу внушала ей скорее страх, чем ответное желание. Но в самом этом страхе было нечто гипнотическое: вокруг хана дрожало магнитное поле.

Опомнившись, она говорила себе: беги, пока не поздно. Но она начинала уже привыкать к его повадкам. Быть может, впоследствии, если бы она рассталась с ним, минуты близости растянулись бы в ее воспоминаниях в долгие дни и недели неземного счастья, и кареглазый, безрассудно-горячий красавец хан превратился бы в миф об идеальном любовнике.

Но если все-таки, несмотря на то, что Рубин, вечно где-то шатающийся, неизвестно чем занятый, ненадежный и нищий, был, скажем мягко, не подарок, если, несмотря ни на что, она хотела его сохранить, хотела остаться с ним, а там будь что будет, если все-таки он один (как она убеждала себя) оставался единственным и настоящим, так что все его недостатки превращались в преимущества, неприкаянность лишь усиливала очарование и пробуждала в ней материнский инстинкт, если никакие посулы, никакие деньги и тряпки, никакое ориентальное сладострастие не могли поколебать это первенство, — то тем сильней страшил ее разрыв с Ильей: получалось, что она не только променяла на золотую клетку что-то настоящее, заветное, неподкупное, но лишилась того, что, быть может, составляет высшую усладу, — лишилась возможности упрекать его за разбитую жизнь!

Получалось, что не она, а он приносит себя в жертву. Не он, а она бросает его на произвол судьбы — бедствовать, мыкаться, кое-как есть, кое-как спать, ходить вечно в одном и том же застиранном и заношенном джинсовом костюме. И Шуре казалось, что он молчит из гордости.

Она вертела что-то в руках, прижимала к губам сплетенные пальцы.

Он взгляну на нее, подняв бровь, Шуре казалось, что он колеблется.

Рубин перевел взгляд на часы, которые никогда не показывали точное время.

«Может, чайку выпьем? Водочки? На прощание?» – сказала она как бы в шутку.

В конце концов существует два метода решения всех вопросов: один — это лечь в постель. Нырнуть на дно, раствориться друг в друге, уснуть, умереть — и восстать наутро в спокойном сознании, что и решать-то было нечего. Второй, истинно-русский способ — выпить.

И вот они сидят друг против друга, молча, погрузившись в тупую задумчивость, так лежат в окопах солдаты двух армий, и командир силится разгадать замыслы неприятеля. Военное преимущество женщины, как всегда, в том, что она догадывается, о чем думает он, или воображает, что догадывается. Он же уловить зигзаги ее мысли неспособен, да и не старается угадать.

Останется ли он на ночь, одними глазами спросила Шурочка.

Слепое зрение, которым она видит то, чего он не видит своими зрячими глазами, — вот в чем ее преимущество. Илье Рубину приходит в голову, что, если бы роли переменились, если бы она равнодушно указала ему на дверь, он понял бы, что теряет свой последний шанс: понял, что, быть может, сейчас, в эти минуты, вместе с ней от него уходит самое важное, единственно важное в жизни.

А Журнал, а «последние могикане»? Ах, все труха, призраки. Ему приходит на ум простая, яснее быть не может, мысль. В Шуре, в этой провинциальной дурочке, живет нечто подлинное, исстари человеческое, замены которому нет. Пока она еще здесь. Завтра она исчезнет. Ему бы надо держаться за нее обеими руками.

Человек с гроздью разноцветных воздушных шаров за спиной, человек, подбитый воздухом! Рано или поздно газ улетучится, и летун шмякнется о землю.

И еще одна мысль. Та, для которой в мозгу есть особая клеточка, укромный уголок, где она пребывает в роскошной пассивности, как тайная возлюбленная. Время от времени ее посещают и ласкают ее, и играют с ней, как играют с желанием, не доводя до конца. Это мысль о самоубийстве.

Спрашивается, какая тут связь, но связь была прямая. Тут, возможно, скрывалась разгадка той неясности, о которой мы говорили, перечисляя ходячие версии смерти Ильи Рубина. Мало кому эта последняя версия казалась убедительной, люди вспоминали черные кудри Ильи, белозубый смех и веселую беззаботность, и не могли поверить, а между тем — кто знает? Все шло к концу, и готовился пойти ко дну корабль Одиссея, убежище духа, оплот свободы, Журнал, называйте как хотите, и вместе с ним вся вымороченная, подпольная жизнь. Все было только отсрочкой. И никогда еще эта свобода не выглядела такой мнимостью, как сейчас, когда Шура объявила о своем отъезде.

Незачем (как объяснил некий философ) искать доводы в пользу самоубийства, скорее нужны доводы против него. Решительно нет ничего странного в идее убить себя, эта идея вложена в нас, как забота о хлебе насущном, как мысль о женщине. Самоистребление, универсальный ответ. Выход, когда некуда деваться; самоубийство от сознания бессмыслицы всего, в чем хотели найти смысл, пытались забыться, самоубийство от засухи, от удушья, от скуки! Самоубийство как банкротство духа, крах интеллигенции — словом, что-нибудь этакое, но тут мы уже влезаем в совершенно абстрактные дебри.

Итак, они сидят на кухне, в той самой квартирке, куда немного спустя вломятся незваные посетители; на Шурочке бледно-розовый байковый капот, одна из ее обновок, на столе рюмки, тарелки. И ее взор, блестящий от слез.

Бремя решения свалилось, странное облегчение оттого, что совершается неизбежное и никто не виноват, охватило обоих, и, как подтверждение тому, что ничего уже не поделаешь, в ту самую минуту, когда, глядя влюбленно друг на друга, они подняли стопки, в комнате с зеркалом зазвенел телефонный звонок. Шурочка поставила опорожненную стопку на стол. Телефон звонил и звонил.

Телефон умолк, они ждали, и через минуту он зазвонил снова.

Наконец, она поднялась, медленно, лениво, туго подпоясанном халат делал ее пышнобедрой, круглой и маленькой. Дверь осталась открытой, Илья услышал, как она произнесла: «Да». Больше ничего не было сказано. Посидев, он встал и вышел вслед за ней.

Она стоит с трубкой перед диваном, смотрит на него и слушает другого.

Трубка продолжала говорить, Шура смотрела в трюмо, где появился Илья, он спросил глазами: это он?

Что-то происходило в зеркале, день утонул в темноватой мгле, в светлом серебряном стекле блестели глаза на темных лицах.

Трубка квакала у нее под ухом — человек на другом конце города сердился, — она пожала плечами, ее рука в зеркале медленно отвела руку мужчины, все, происходившее в Зазеркалье совершалось помимо их воли; как будто они жили там в другой жизни.

Трубка заволновалась. Шура смотревшая на себя в зеркале, — поясок свисал до пола, лунная кожа мерцала в просвете халата, — медленно покачала головой, это движение относилось к голосу в телефонной трубке или к тому, кто сидел рядом с ней на диване; тут-то и обнаружилось, что стекло смеется над ними, в черно-серебристом провале происходило другое, там она стояла в светлом распахнутом одеянии, и руки мужчины сзади держали ее груди в ладонях; трубка выпала из ее рук; но здесь халат был плотно запахнут, Шура проворно наклонилась и подняла хрипящую трубку.

«Да, — сказала она, – то есть нет... Посмотрим... Нет. Ну, как хочешь. Ладно. Да нет же. Не знаю. Хорошо. Когда? Нет... Да».

Последние слова были произнесены, когда полная, белая нога Шуры перешагнула раму. Шура задела высокий флакон с мутно-белой притертой пробкой, флакон повалился, кремовый халат свесился с туалетного столика, она была уже внутри, в омуте зеркала, в комнате, которая в точности повторяла ее комнату, но по ту сторону от всех и всего, и, повернувшись к нему, мерцая молочной чешуей, смеясь, она манила Рубина за собой.

«По телефону долго объяснять. Хотелось бы с вами побеседовать».

«Ну, вот. Так уж сразу и повестку. Зачем эти формальности?»

Утверждают, что в связи с небывалым ростом окраин размеры столицы побили мировые рекорды; если наш расчет правилен, расстояние от центральной резиденции до Ильи Рубина должно было составить не менее тридцати километров. В любом случае добраться можно было не раньше, чем через час. Курьер, невзрачная личность, явился через пятнадцать минут. Не заходя в квартиру, спросил фамилию и вручил листок. Илья Рубин взглянул на повестку, поднял глаза — посыльный исчез. Мы, современные люди, называет это явление аннигиляцией.

«Такой-то?» — осведомился приятный лысый человек в штатском, называя нашего друга по имени и отчеству. Встреча произошла в приемной, после чего Рубин был препровожден в комнатку, где висел портрет, стояли стол и два стула.

«Давно мечтал с вами познакомиться, много о вас слышал. Даже хотел в институт наведаться. Вы ведь, кажется, работаете в институте? Да вот, говорят, вас трудно застать... Очевидно, не каждый день бываете на работе, много других дел?»

«Ну, вот видите. Мне ужасно неудобно, что я вас побеспокоил... Курите?»

«А я, если не возражаете, закурю. Я слышал, — сказал человек, — вас постигла тяжелая потеря».

«Я хочу сказать, тяжелая утрата. Говорят, ваша матушка умерла».

«Позвольте выразить соболезнование... Значит, вы теперь один. Отчего не женитесь? Самое время. Небось скучно одному. Да, впрочем, что я говорю: у вас, кажется, есть подруга?»

«Как это она так... плохо за вами смотрит? Костюм давно пора купить новый. А то даже не в чем в гости пойти. Говорят, вы любите ходить по гостям. Ну ладно, это так... Не сердитесь, что я задаю бесцеремонные вопросы, мне, собственно, хотелось с вами поближе познакомиться. Так что не считайте это официальным разговором... Для официальных разговоров, уважаемый Илья Батькович, у нас пока еще не дошло... Н-да. Что же я хотел у вас спросить, вот память! Представляете, забыл».

Человек подошел к окну, за которым не было никакого города: ни домов, ни людей.

«Слушайте, — сказал он, — может, выпьем чайку?»

Буфетчица в бумажной диадеме вокруг жидких волос, отворив дверь голым локтем, внесла поднос.

«Вижу, что чай. А с чем пить-то будем? Ну-ка живо. И бутербродов!» — крикнул он ей вдогонку. Явилась сахарница, явились соевые конфеты в вазочке мутного стекла, на тарелке два ломтика хлеба с сыром подозрительной свежести.

Человек схватил бутерброд, жестом пригласил Рубина.

«Врачи говорят, много сладостей ем. Да как же тут иначе, когда и пообедать толком не дадут! Не получается! Вот так целый день чаем и перебиваемся. Все думают, у нас тут разлюли малина. А на самом деле, сами видите. Чай небось холодный... Так вот, о чем бишь... Вы ведь, кажется, имеете отношение к... Не знаю уж как назвать; может, подскажете?»

Подследственный продемонстрировал непонимание: о чём речь?

«Будто вам неизвестно... Я, знаете, сам люблю литературу. Даже собирался когда-то поступать в Литературный институт. Мечты, мечты, где ваша сладость?.. Тут как-то недавно перечитывал “Преступление и наказание” — гениальная вещь. Помните, как там Порфирий говорит: вы и убили, батюшка Родион Романович! Психология следствия, внутренняя логика следствия — вот главное, вот на чем все держалось, и никакой техники, никаких там лабораторий, отпечатков пальцев, все чисто логическим путем! И преступник припёрт к стенке. У нас, надо сказать, долгое время недооценивали Достоевского. Считали его реакционером, даже чуть ли не запрещали. Все это давно прошло... Времена, знаете ли, переменились, и то ли еще будет. Вот я хочу у вас спросить. Зачем вам все это понадобилось?»

«Ну вот, — рассмеялся человек, — будем теперь в прятки играть. В несознанку. Милый мой, да ведь я ничего у вас не выпытываю, мне ведь и так все известно. Думаете, так уж трудно было бы вас навестить? С понятыми, само собой, с ордером — все честь честью. И весь ваш журнал тю-тю!»

«Не понимаю, – сказал Рубин, – о чем вы говорите».

«А вы вон бутербродик съешьте. Пока я его сам не умолол. Так как же?»

«Я спрашиваю: что делать будем? Вы поставьте себя на мое место. Пейте, чай остывает. Я говорю: представьте, что вы на моем месте. Подпольная организация, изготовление и хранение нелегальной литературы, сто девяностая статья, все как на ладони. Что прикажете делать?»

«По-моему, — сказал Рубин, — вы меня с кем-то путаете».

«Те-те-те, знаем мы эти фокусы. Вы только меня, очень вас прошу, за идиота не считайте. Но я повторяю, у нас с вами сейчас разговор неофициальный. Никаких протоколов, никаких свидетелей. Хоть вы тут всю душу вывернете наизнанку, что я с вами сделаю? Ничего не сделаю. Или, может, вы думаете, тут в стене что-нибудь спрятано? Не волнуйтесь, никто не подслушивает. Поговорили и забыли. Меня другое интересует. Может, объясните мне...»

«Ну вот это другое дело, это разговор между взрослыми людьми. А все эти увертки, наивные глаза, дескать, я не я и телега не моя, откуда вы, дескать, взяли, да мы ничего не знаем, да вы нас с кем-то путаете! Это все, дорогуша, надо оставить. Это я на своем веку, знаете, сколько раз слышал? Еще чайку?»

«Ну нет, так нет. — Человек вздохнул. — Допустим, что никто вам не давал никакого задания, что вы, так сказать, затеяли все это ради собственного удовольствия, что ли, от нечего делать...»

«Минуточку. Я говорю: допустим. Далее, предположим, что вам удалось этой вашей идеей, ну, что ли, этим журналом — все-таки звучит солидно — заинтересовать определенную группу людей, каких-нибудь графоманов, непризнанных гениев. Годами, понимаешь, обивали пороги редакций, никто их не признает, никто не хочет читать их сочинений, а тут пожалуйста. Да и самому приятно, все-таки редактор. Так я говорю или нет?»

«Нет, вы уж отвечайте на вопрос. Я говорю, кому из нас не хочется славы? Я, знаете, тоже мечтал в Литературный институт попасть, да, слава Богу, вовремя опомнился... Нет, я, конечно, представляю себе: когда такому доморощенному гению, который уже Бог знает что о себе возомнил, в редакциях, где, понимаешь, корзины ломятся от всякой графоманской писанины, когда такому, с позволения сказать, писателю в редакциях отвечают: нет, друг мой, ты сначала поучись русскому языку, почитай классиков, а еще лучше – займись чем-нибудь полезным... Когда он получает такой ответ, что он начинает думать? Цензура, давят свободу творчества! А тут подворачивается такая возможность, есть такой Рубин. Пиши, что хочешь. Зеленая улица! »

«Можете не изображать из себя оскорбленную невинность, — сказал лысый человек, поглядывая в окно. — Обижаться-то пока не на что, я ведь все представил в самом невинном свете. На самом деле все можно повернуть и по-другому. Откровенно говоря, глядя на вас, трудно поверить, что вы такой уж, простите за выражение, несмышленыш! Опять-таки вы мне скажете: подумаешь, кто там об этом журнале знает? Весь тираж — полтора десятка экземпляров, да и те читать невозможно, слепая печать, глаза болят после первой страницы — и где вы только таких машинисток берете? Небось еще двойную цену дерут. Плата за страх, хе-хе! Может, помните, фильм был такой с Ив Монтаном».

«Что я хотел сказать? Дескать, все это пустяки, подумаешь — взрослые дети играют в литературу. Можно, конечно, и так посмотреть. Но только, дорогуля, как-то все же мне не верится, чтобы вы были так уж наивны. Чтобы не понимали, чтó скрывается за всеми этими криками о цензуре... Игры играми, а кто-то на этом политический капиталец себе сколачивает, этаким мучеником выглядит, глядишь, и по радио о нем сообщат, вот он и прославился. И не замечает, что он всего-навсего засаленная игральная карта... Я вам больше скажу... Мы на многое смотрим сквозь пальцы. Цензура цензурой, в других странах, между прочим, тоже есть цензура. И если что-нибудь начальству не понравится, то там с такими гавриками не церемонятся. Вы только нас за идиотов не считайте, не считайте нас за идиотов! Мы понимаем, что настоящий писатель, умный писатель, талантливый писатель всегда может сказать правду. И никакая цензура ему не помеха. Потому что он рассчитывает на такого же зрелого, такого же понимающего читателя. Я вам приведу пример. Допустим, вам нужно описать интимный акт между мужчиной и женщиной. Правда жизни, никуда не денешься! Вот вы мне и ответьте: что сильнее подействует на читателя, какой художественный эффект будет достигнут — или вы грубо и прямо напишете все, как есть, как они там совокупляются, или с помощью художественных образов, метафор, косвенно, полупрозрачно, так, чтобы читатель сам догадывался, чтобы он дорисовал своей фантазией? Понимаете, не впрямую! Это, милый мой, не я придумал, это закон литературы. Или вы не согласны?»

«Ага! Наконец-то. Наконец, вы соизволили признать, что я прав. Давайте-ка уж все начистоту».

«Да все то же, дорогуша. Все то же... Я вам свои соображения изложил. Теперь очередь за вами».

«Честно и прямо. И покончим на этом. Больше вас задерживать не буду! Поговорили — забыли».

«Не понимаю, — удивился Рубин, — это какое-то недоразумение. Вы что, думаете, что это я?»

«Ну вот, опять двадцать пять. Этак мы с вами каши не сварим! Да ведь, дорогой товарищ, все лежит как на ладони: кто ж еще-то, как не вы!»

«Я не я, и хата не моя, — сказал майор. — Может, домой съездим? Вызовем машину, дело двух минут. Поглядим, что там у вас хранится.

А я, между прочим, считал вас умным человеком».

Услышав звонок, Олег Эрастович устремил вопросительный взгляд на пуделя и деревянного карлика, оба выразили недоумение и озабоченность.

«Однакож вы дома, — возразил, входя, прилично одетый господин неопределенных лет, — позвольте представиться...»

«Я, собственно, принимаю по предварительной договоренности... Вас кто-нибудь рекомендовал?»

«Меня? — спросил посетитель. — Конечно, конечно... Позвольте, не могу вспомнить: кто же это меня рекомендовал?.. Кто-то, наверное, рекомендовал. Ну да не в этом суть. Надеюсь, мы одни?»

Он повесил шляпу на крюк и погладил лысое темя. После чего вынул и показал удостоверение.

«Я ничего не понимаю, в чем дело?» — лепетал хозяин, следуя за гостем, который направлялся к деревянной лестнице. Поднялись наверх.

«Прекрасная квартира», — промолвил лысый человек.

«Всему свой черед, уважаемый Олег Эрастович... Нет, знаете, просто хоромы! Завидую вам, честное слово».

Человек усмехнулся. «Все думают, что мы как сыр в масле катаемся. Да мы такое же учреждение, как и все, уверяю вас, такой же, по правде сказать, бардак... Получить хорошую квартиру, ого... Пока тебя на очередь поставят, да пока строительство начнется...»

«Вы, кажется, сказали, — заметил хозяин, — бардак!»

«А вам не кажется, — осторожно сказал Олег Эрастович, — что вы, э, того, как бы это выразиться, порочите Органы!»

«Я? Ха-ха-ха! Нет, с вами надо держать ухо востро. Вижу, вижу: имею дело с бывалым человеком. А знаете, вы нравы. Теперь я, можно сказать, в ваших руках. Изобличен с поличным! Может, у вас и магнитофончик где-нибудь спрятан?»

Человек вертел головой, оглядывал книжные полки, портрет на стене.

«Иностранец, если я не ошибаюсь... Небось какой-нибудь француз?»

«Слыхал, как же, слыхал... Виконт де Бражелон, в детстве читали. Значит, это он и есть?»

«Представьте, какое совпадение: мой пра-пра... хрен его знает, прадедушка или прабабушка... Одним словом, мой предок. Говорят, был убит под Бородиным. Не могу, конечно, похвастаться таким, как у вас, происхождением. Крепостные мужики, черная кость, а какой патриотизм, какая самоотверженность! Понимали ведь, что речь идет о судьбе отечества!»

«Мы должны учиться у народа. Любви к родине, сознанию своего долга», – сказал Олег Эрастович.

«Верно, верно... Приятно с вами беседовать, но, к сожалению, времени маловато... А там у вас что, спальня? О, – сказал лысый человек, — я вижу, вы занимаетесь фотографией!»

«Великолепно. У вас настоящая студия. А где же ваши работы?»

«Я имею в виду фотографические. Этюды или что там, портреты...»

«А все-таки. Я тоже, знаете, в юности увлекался. Мечтал стать, — голос посетителя донесся из-за ширмы, — фотокорреспондентом».

Человек вышел из-за ширмы. Можно было подивиться его нюху. Виконт Олег Эрастович бессильно опустился на кушетку. Стащил с головы берет, тяжело дышал, приглаживал лиловые кудри.

«Жарко? Топят, черти собачьи, вовсю... Ну в чем дело, я вижу, вы чем-то расстроены. Что тут такого — хорошенькая девочка... — говорил майор, разглядывая фотографию Шурочки. — Иди сюда, мой милый...» Пудель подбежал, стуча лапами по полу, гость трепал его грязную шерсть. «У, ты, какой умница...»

Оба, хозяин и гость, сидели за низким столиком перед книжными полками.

«У меня к вам вот какой вопрос, уважаемый... Считайте, что наш разговор вас ни к чему не обязывает, как видите, я не стал вас вызывать, сам навязался в гости... Вам такой Рубин известен?»

Ага, подумал Олег Эрастович, теперь все понятно.

«Ну, ну, — ласково сказал гость, — я же знаю, что вы знакомы».

«Ах да, в самом деле! — пропел Олег Эрастович старческим голосом. — Но очень поверхностно, очень поверхностно».

«Вы, кажется, рекомендовали ему машинистку?»

«Нет, я просто удивлен. У меня с этим Рубиным нет ничего общего... я...»

«А, кстати, я забыл спросить. Кто эта барышня?»

«Случайные знакомые в таком виде не фотографируются».

«Знаете, современная молодежь... Мне, право же, стыдно».

«Остальные? Но у меня нет никаких фотографий!»

«Гм, вот как. Студия, камера — все есть, а фотографий нет?»

«Надо бы поискать, я давно уже не занимаюсь... Какие-то семейные фотографии, наверное, сохранились».

«Вы правы, надо поискать. Может, сейчас и поищем? Ну хорошо, как-нибудь в другой раз... Как насчет материалов Рубина?»

«Слово дворянина! — торжественно сказал Олег Эрастович. — Если там что и было... Абсолютно не помню. Не имею к этому ни малейшего отношения».

Майор задумался, кивал, поглядывал на Эрастовича.

«Насчет современной молодежи тоже верно, — бормотал он. — А вы мне все-таки подарите на память эту красотку...» После чего произошло нечто необъяснимое.

Пудель вскочил на кресло, где визитер оставил лёгкую вмятину. Спрыгнул, понесся вниз. Виконт Олег Эрастович, озираясь, крался по лестнице. Внизу в прихожей витал легкий запах дыма. Пришелец исчез, испарился. Олег Эрастович обследовал вешалку. Обернулся. Деревянный мажордом, со шляпой в руке, кланялся, приглашал войти.

Вперед, как сказал поэт, вперед, моя исторья, лицо нас новое зовет. Лицо, знакомство с которым может быть лишь мимолетным, к таким персонам подступиться непросто, тут мы дерзаем подняться на весьма высокую ступень государственной пирамиды.

Прошлое — не загадка для того, кто знает, что было потом; ретроспективный взгляд находит в событиях то, чего не заметили современникаи: нечто закономерное, бесспорное, почти принудительное. Современнику может казаться, что завтрашний день — бездонный кладезь возможностей. Но если бы он очутился на месте историка, то понял бы, что на самом деле он влекся под бичом закона, в оглоблях необходимости. Заглянув в книгу судьбы, он убедился бы, что у него не было выбора. Но он об этом не знает, и слава Богу.

И все-таки уже тогда, в суматохе последних недель и этих странных, грозно-нелепых и прискорбных событий, коими нам придется заключить нашу по необходимости фрагментарную летопись, нельзя было не почувствовать дыхание злого промысла. Да, тут дало себя знать нечто такое, что в художественной словесности именуется замыслом автора, а в жизни — перстом судьбы. Заметим, однако, что все имеет свою причину, рок избирает банальные сюжеты. Все эти недели пронеслись, как только что сказано, в суете и волнениях. Последние приготовления к отчету о проделанной работе по выполнению правительственного задания – вот как это называлось! – потребовали от руководителя проекта предельного напряжения; телефонные звонки, доклады наверх, распекание подчиненных, улаживание и согласование, суматоха и нервотрепка, довели академика Тициана Марковича Погорельского до последней степени изнурения.

Теперь, когда проект рассекречен, можно сказать о нем подробнее, а заодно коснуться его предыстории. Архитектурный замысел, который в описываемое время вновь, после длительной паузы, предстояло извлечь на свет, по общему мнению, должен был превзойти все прежние достижения строительного искусства. Затмить Египет, затмить Вавилон. Так светлому будущему, чьим символом стал этот замысел, предстояло затмить величие всех цивилизаций и царств.

В своем первоначальном виде проект родился в двадцатые годы, в эпоху головокружительных идей. Правда, уже тогда возникли сомнения, не повлияет ли столь высокое сооружение на вращение Земли, не грозит ли это, в свою очередь, смещением орбиты, сокращением расстояния от Земли до Луны, возмущениями соседних планет или чем-нибудь подобным. Вспыхнула дискуссия, в которой приняли участие зарубежные астрономы. А если бы даже и грозило, возражали энтузиасты, что с того? Тут очень кстати припомнилось пророчество некоего философа, который еще в минувшем столетии мечтал, что человечество научится управлять движением Земли и, сбросив путы солнечного притяжения, ринется в космические дали.

Как бы там ни было, в начале следующего десятилетия споры были прекращены, возражения умолкли. Не могло быть никаких сомнений в необходимости немедленно приступить к стройке. По утверждении проекта на расчищенной территории начато было рытье котлована. Количество вынутого грунта было таково, что, как подсчитали в газетах, этой землей можно было засыпать пустыню Гоби и развести там сады. Предлагали также рассыпать землю по городским крышам с целью устройства солнечных оранжерей. По разным причинам о дальнейших работах ничего не сообщалось. Ходили фантастические рассказы; по слухам, там была найдена нефть. Кто-то видел на дне котлована нефтяные вышки. Кто-то намекал на строительство гигантского подземного завода, для которого наружные работы служили якобы только ширмой. Между тем грузовики свозили к воротам огромные тесаные блоки, было преступлено к укладке фундамента, как вдруг разразилась война. Работы были прекращены: огромная строительная площадка в центре города, по заключению специалистов, представляла ориентир для вражеских самолетов.

Победа уже витала в воздухе, из репродукторов гремел бессмертный голос: «...двадцатью артиллерийскими залпами!» — и ночи столицы озарялись праздничными салютами, когда Погорельский, лицо в то время абсолютно неизвестное, еще без живота, без складчатого подбородка, с волнистой шевелюрой и орденом Отечественной войны на гимнастерке, мечтавший из фронтового фоторепортера стать художником, вернулся в город. И одно время ходил каждый день на какую-то скучную службу мимо глухого забора, за которым царили тишина и неизвестность. Мальчишки разглядывали сквозь щели гигантский кратер, откуда поднимался молодой лес. Было очевидно, что в ближайшие годы не предвидится возобновление стройки, и в самом деле прошли годы.

Тогда-то, в те чудные, безвозвратные времена, молодого художника осенила идея — одно из тех гениальных озарений, что приходят единственный раз в жизни и переворачивают всю жизнь. Не следует пренебрегать утопией, мечта вдохновляет великие деяния. Проект сделал Тициана Погорельского, вице-президента Академии художеств, депутата и лауреата, главой и гордостью отечественного изобразительного искусства.

Чем сомнительней представлялось возвращение к первоначальному плану, тем насущнее было его символическое перевоплощение. Залатанный толем, подпираемый жердями забор в центре города мозолил глаза и портил настроение. Гнусный забор был особенно заметен оттуда, где он менее всего должен был привлекать внимание: со стороны реки в районе крупных гостиниц. Его могли видеть иностранцы. В него упиралось Бульварное кольцо. Необходимо было разрубить гордиев узел. Новый проект предлагал идеальное — в обоих смыслах этого слова — решение.

Коллектив, руководимый Тицианом Погорельским, трудился, не покладая рук. Трижды приемная комиссия рассматривала готовое произведение, прежде чем представить его на утверждение наивысшей инстанции. Решающий день приблизился. Гигантское панно было транспортировано на автоплатформах и установлено в зале главного здания Академии. Вдоль стен, полукругом –юпитеры, с потолка свисали гирлянды софитов.

Пронеслись по опустевшим улицам и подъехали длинные бронированные автомобили. Толпа телохранителей, экспертов, ответственных работников и референтов взошла следом за тяжко дышащими, медленно переставляющими ноги товарищами по мраморной лестнице, прошествовала через холл, приблизилась к дубовым дверям. Нечто грандиозное, покоряющее ум и воображение ожидало их в зале. Медленно, как в театре, померк свет многоярусных конусовидных люстр, и вспыхнули прожектора. Зажглась боковая подсветка. Тициан Маркович с трехметровой указкой стоял сбоку. Группа товарищей во главе с тем, о ком здесь уже говорилось, в одинаковых пиджаках и брюках из негнущейся ткани, разместилась на возвышении у стены.

Никто не подумал бы, что это фанера, правда, особо прочная, укрепленная подкладочным материалом, устойчивая против непогоды; никто никогда не догадался бы, что это всего лишь фанера, настолько искусно она была превращена в голубое небо, и в бесконечных далях, над горизонтом серебрился и розовел восход – то было утро мира. На щите, перегородившем зал, был представлен — нет, не представлен, а стоял, как живой, высился и возносился в небесную твердь изумительный храм будущего, циклопический дворец, каким его мог бы созерцать маленький человек, спешащий по своим делам, скромный труженик, прохожий-насекомое, рядовой египтянин, пораженный видом гробницы фараона. Воистину ничего подобного никогда не бывало.

Хотелось вскричать вслед за классиком: не так ли и ты, Русь?.. Нарисованный дворец являл собой стержень мира. Зритель — и в этом состоял секрет фанерной картины, а точнее сказать, секрет искусства, — находился у подножия и одновременно витал под облаками; зритель видел волшебный дворец снизу доверху во всех его подробностях: кисть великого мастера сделала идеальный дворец более обозримым, чем могло бы этого достигнуть реальное строительство; живопись превзошла зодчество. Вместе с тем она производила необходимое педагогическое воздействие, вдохновляющее и одновременно усмиряющее: зритель, мысленно восходя по уступам все выше и выше, все ближе и ближе к цели, чувствовал себя все мельче и мельче — и там, в космической пустоте, его ждал, но не замечал его, обращался ко всему миру и стоял над миром, освещенный еще не взошедшим солнцем, в башмаках из нержавеющей стали, с простертой рукой гигантский крошечный вождь страны и всего прогрессивного человечества. Панно радикально решало поставленную задачу. Оно должно было заменить дощатый забор вокруг котлована или неизвестно вокруг чего, ведь никто уже не мог к тому времени уверенно сказать, что находится за забором; отныне фанерная панорама раз навсегда сняла этот вопрос с повестки дня. Но в том-то и дело, что это была уже не фанера. Это было торжество искусства над действительностью или, лучше сказать, действительность, отменившая сама себя.

Товарищи в негнущихся пиджаках были не то чтобы потрясены, но все же находились под впечатлением от увиденного. Правда, об этом непросто было догадаться по их неподвижным лицам. Из практики вращения в высших сферах было известно, что отсутствие выражения на лицах руководящих товарищей не обязательно означает осуждение, но и не является безусловным знаком одобрения, не указывает ни на отсутствие мысли, ни на ее присутствие. Имея немалый опыт, Тициан Маркович приготовился к тому, что с его творением обойдутся строго, по-хозяйски, по-государственному. Были сделаны следующие деловые замечания:

«Одобрить. Товарищи, безусловно, отнеслись к своей задаче...» — сказал Никто.

«Безусловно, осознали», — подтвердил ближайший.

«Ответственность перед народом, перед нашей родиной», — произнес третий.

«Идейно-художественный замысел раскрыт недостаточно».

В ответном слове Т. М., стоя с указкой, как страж с копьем, сказал, что коллектив горячо благодарит за ценную помощь и критику. При своей чрезвычайной занятости руководители нашли возможным уделить время заботе об искусстве. Коллектив глубоко тронут этим вниманием. Все сделанные замечания будут учтены, сказал Т. М. Панно предполагается установить ко дню великой годовщины.

«Не так уж много времени осталось», — заметил первый, насупив брови, и следом за ним нахмурились остальные.

«Оправдать доверие. Вся страна на вас смотрит».

Осмелев, Тициан Маркович Погорельский заверил, что коллектив приложит все усилия. Недостатки будут устранены. Хотелось бы знать, есть ли конкретные пожелания. Прожектора издавали легкое равномерное гудение. В зале стало жарко.

«Недостаточно отражена идея неуклонного стремления ввысь».

«Движение не просто вперед, а вперед и ввысь!»

Под вечер вконец измочаленный, но счастливый Тициан молча принял поцелуи и поздравления жены и, сменив официальный костюм на просторную домашнюю мантию с кистями, прошлепал в свой кабинет, где черт дернул его снять трубку и набрать некий номер.

По здравому рассуждению приходится заключить, что это и было не что иное, как рок. Рок шепнул, что не худо бы после праведных трудов поразвлечься. На чем в конечном итоге Тициан Маркович Погорельский — каламбур напрашивается сам собой – погорел.

Да, черт дернул академика позвонить виконту Олегу Эрастовичу, и встреча состоялась, если наши сведения верны, на другой же день; было это до или после того, как Олега Эрастовича почтил визитом некто в штатском, сказать сейчас трудно, — впрочем, неожиданно оборвавшийся разговор сделал это посещение как бы не состоявшимся. Каждый знает, что в жизни случаются происшествия, о которых потом невозможно сказать, были ли они на самом деле.

Академик, , пренебрег персональной машиной, прибыл в наклеенных усах, темных очках и низко надвинутой шляпе на такси (в девятнадцатом веке сказали бы — в наемной карете). Встретились как старые друзья.

«Это из особняка Кулебякиных. Представляете себе, они хотели выбросить на свалку...»

«Возмутительное отношение к нашему национальному наследию».

«Что поделаешь! Когда вокруг одни инородцы».

«А, эта! Приобрел по случаю. Приятель уезжает».

«Гм... все уезжают. Позвольте взглянуть? О, настоящий Мейсен».

«У вас безошибочный глаз. Пятидесятые годы».

«Какая прелесть! Вот что значит! Все-таки немцам надо отдать должное. Гм. Я, собственно, к вам на минутку. Времени совершенно нет».

«Дорогой Олег Эрастович. Жизнь — вещь нелегкая».

«И, заметьте: чем выше положение, тем труднее».

«Вы правы. Государственные обязанности требуют разрядки, требуют отдыха».

Оба скорбно вздохнули. Академик Погорельский углубился в рассматривание альбома.

«Угм. Тирим-пам-пам. Вот эта ничего себе. Полновата, пожалуй».

«Цыц!» — крикнул Олег Эрастович. Как легко догадаться, это относилось к пуделю.

«О, а вот это штучка! Глаза, глаза... Небось темперамент — о-го... Будь я помоложе!»

«Трим-па-па... Нет, не то. Не то, батюшка Олег Эрастович...» — сказал, вздохнув, академик и захлопнул альбом.

«Новенькая?» — спросил Тициан Маркович, принимая от хозяина портрет Шуры.

«К сожалению, занята. Но я попытаюсь для вас устроить. Если не ошибаюсь, — проговорил Олег Эрастович, — она будет на днях в...»

Даже на тогдашних картах, намеренно вводящих в заблуждение чужой и недобрый глаз, — ибо все могло стать поживой для иностранных разведок, нетрудно было бы отыскать возрожденный властью искусства фанерный дворец. Найдите излучину реки: он здесь, у подножия холма, где легендарный основатель города сидел за бревенчатым тыном, поджидая родича и соседа, чтобы вместе отпраздновать разбойный набег на другого соседа. А теперь совершим экскурсию по другим памятным местам: вниз по Волхонке, мимо колбасного магазина, где благоухает чеснок, мимо памятника Героям, где пахнет порохом, мимо статуи Ивана Грозного, от которой тянет серой. Минуя Знаменку, через площадь Победы и дальше по Моховой, сквозь мглу воспоминаний...

Здесь придется полистать допотопный путеводитель двадцатых годов, припомнить исчезнувшие названия: какой-то Лоскутный переулок, акционерное общество «Утиль-тряпье». Что такое акционерное общество? Этого никто уже не знает. Где мы? Налево Петровские линии, Рахмановский; направо — Первый Неглинный, Третий Неглинный... И вот, наконец, мраморный портал –. Сандуновские бани. Сандуны – как много в этом звуке... Какой столичный житель, коренной, наследственный москвич не встрепенется, увидев эту вывескуи слова?

Сандуновские бани – это все равно что Арбат, Донской монастырь или Художественный театр. Следовало бы присвоить им наименование мемориальных, или академических, принимая во внимание исключительную роль Сандунов в анналах отечественной цивилизации, в становлении национального самосознания.

Говорят, Андрей Первозванный в бытность свою в Новгороде дивился тому, что люди секут себя в пару прутьями. Баня в нашем отечестве есть институт особого рода. Баня вообще замечательна тем, что это единственное общественное место, где человеческий род сызнова воскресает в своей первородной невинности, где люди являются друг перед другом, какими их создал творец: тучными, тощими, гладкими, костлявыми, стройными, кривобокими, с татуировками пиратов, с волосатыми плечами приматов, с оплывшей грудью, с утонувшим в складках пупком и органами размножения, спящими на пухлых бедрах под периной живота.

Баня — это воспоминание об Эдеме, это само первобытное человечество, нагое, как племенное еврейство, шумное, как орда, это гулкие возгласы, плеск и хохот, тусклые лампы в облачных керамических чертогах, баня — преисподняя голых тел, предвестье и предвкушение потустороннего будущего; баня — это, увы, прообраз газовых камер.

Liberte! Egalite! Fraternite!^¹⁰ Вот слова, которые следует начертать над ее порталом. Но если верно, что бани возвращают нас к досоциальному братству, плотскому равенству и нагой свободе, если вместе с одеждой, с габардиновыми доспехами, папахами из барашка, вместе с членскими билетами и мандатами с важного лица спадает все внешнее, официальное и условное, и человек братается с ближним в ничем не прикрытом естестве, — если все это так, то в Сандунах дело обстояло все же не совсем так и даже скорее наоборот, ибо они служили местом для совершенно особых конфиденциальных встреч.

В бане «отмокают», В бане сбрасывают бремя забот, соскребывают коросту лет. В бане постигается мудрость неспешного существования и вкушается сладость ничем не омраченного времени — сладость жизни. Все это так; но наш скромный дискурс был бы неполон, если бы мы умолчали о том, что баня, та, о которой идет речь, есть обиталище избранных, лучшее место для ведения дипломатических переговоров, завязывания дружб, обмозговываиия проектов и обговаривания щекотливых дел. И порой решения, которые выносились в Сандунах, оказывались поважнее тех, что принимал синклит старцев, управлявших страной.

Чтобы туда попасть, надо было знать топографию Сандунов, не то чтобы абсолютно секретную, но и не подлежавшую широкому оглашению. Вывеска и парадное крыльцо, и кассовый зал с прейскурантом — все это были еще не настоящие Сандуны; не то, что подразумевалось под гордым словом Сандуны и произносилось так, как в иные века говорили: салон мадам Рекамье. Или: Соколовский хор у Яра. Или: великая масонская ложа Востока. Незачем было входить в кассовый зал, чтобы попасть в настоящие Сандуны, незачем было покупать билет: тем самым вы показали бы, что вы не настоящий клиент, не осетр, а мелкая рыбешка. Осетры проплывали мимо.

Вынырнув из потока машин со стороны Трубной площади, лакированный экипаж прошуршал мимо Псевдосандунов. Но, миновав строй домов, мягко свернул в каменное ущелье, где за мглистыми окнами теснились конторы и навеки присохли к своим стульям служащие, а по узкому тротуару пробирались редкие и робкие пешеходы. Закон отрицательной показухи, важнейший закон эпохи, прелписывал всему, что по-настоящему важно, не бросаться в глаза. Автомобиль подкатил к невзрачному входу: три ступеньки вниз, и, само собой, никаких вывесок.

Из машины выскочил лейб-шофер в усах, как ниточки над губой, с глазами, как антрацит, отворил дверцу. Выбрался тучный поэт в огромном дорогостоящем кепи. Выпорхнула Шурочка, прелестная, как весна.

Спустившись несколько боком с одной ступеньки на другую, высокий гость приблизился к тесным вратам, о которых можно сказать словами псалмопевца: праведные внидут в них. Тусклое помещение, облупленные стены, технико-эксплуатационная контора и рядом с ней еще одна дверь, не то чтобы военная тайна, но не всякому положено знать. Проще говоря, служебный вход, дверь для своих людей, наподобие заднего входа в магазин или в театр. Шофер надавил на кнопку звонка, выглянула смазливая мордочка, горничная или секретарша, в тесной юбочке, в кофточке из батиста, с острым носиком, с бюстом, как морская пена... Коридор, графики дежурств и портреты победителей в соцсоревновании. Стенгазета «За отличное обслуживание». Здесь присутствует Государство; точнее, все еще присутствует. Мимо, мимо... Явление знатных гостей вызывает счастливую панику. И уже чувствуется издалека парной дух, ароматное тепло. Горничная — туда-сюда, с полотенцами, губками, мочалками, с мазями и бальзамами, с обширнейшей, как пустыня Гоби, мохнатой и мягчайшей простыней, а там уже встречает заслуженный пространщик, «сам» Аркадий Лукич. Хрипловатым баском, в котором опытное ухо различило бы и ноты вышколенного дворецкого, и обертоны старого блатаря на почетной синекуре, негромко, несуетливо, не без фамильярности, не без некоторого почтительного презрения, дескать, мы и сами с усами:

«Ба, гость-то у нас какой. Ваше ханское сиятельство! Вот уж не ждали».

«Дорогой, — возразил гость, — зачем обижаешь? Почему не звонишь?»

«Ваше сиятельство, так ведь кто же знал, что вы тут».

«Все знают, ты один не знаешь. Как живешь? Как дети? Как мать, как отец?»

«Слава Богу, отвечал пространщик, у которого отродясь не было ни отца, ни матери, что же касается жен и детей, то тут вопрос сложный. — Живем, хлеб жуем, вы-то как?»

«Ах-х! — взмахнул рукой гость. — Печенка барахлит. Почки никуда не годятся. Спина замучила. Всех профессоров обошел. Никто не помог. Ты моя последняя надежда!»

Черноокий возничий исчез и, отрулив в сторонку, дремлет в машине. Тем временем хан с наложницей шествует в предбанник, шелестя гигантскими шлепанцами из кожи саблезубого тигра.

Конечно (повторим это), никакой чрезвычайной тайны топография знаменитых бань не представляла. Однако и не афишировалась. Существовали, как во всякой бане, первый и второй разряд, но был и особый разряд. Бани были коммунальными, общедоступными, всенародными, но это лишь означало, что подразумевались не те бани. Жизнь вообще была устроена так, что говорилось одно, а подразумевалось другое, ценилось лишь то, что было настоящим, настоящее же, как все, чего не хватает, как то, чего нет, но все-таки есть, – не могло не быть лишь наполовину реальным. Коридор, графики дежурств, стенгазета, все как полагается и ничего особенного. Но дальше начинается мифология, античная Греция и Левант, царский предбанник, душ лежачий, сидячий, стоячий, парильня для богов, мраморные чертоги, комнаты массажа, комнаты отдыха и хрен знает что.

Семь часов вечера, первая стража, по римскому счислению, а по восточному — час пробуждения луны. Для дальнейшего изложения, как и для последующего расследования, важно уточнить время. Итак, в семь или около того отворяется дверь и показывается розовый и помолодевший после прохладного душа, с блестящим, как бильярдный шар, черепом, с влажными, подернутыми поволокой карими глазами под густым, как усы, смолистым двубровьем, в роскошном ассирийском одеянии, подпоясанный толстым витым поясом с кистями, которые колышутся между выглядывающими из халата крепкими мохнатыми ногами в тигровых шлепанцах, — показывается хан. Следом плывет утомленная спутница. Кто такая? Никто не спрашивает, никому она не представлена; она – медицинский персонал, или кому там положено обслуживать важного ответственного работника, пациента с застарелым радикулитом, аристократической подагрой, артрозо-артритом, ибо какой же государственный муж бывает без артрозо-артрита; она – доверенная наперсница, секретарша, первая жена гарема, романтическая незнакомка, — должно быть, подцепили на улице, в центре города, остановили машину и поманили толстым пальцем, — или, чего доброго, подосланная сучка из Органов? Все может быть, и никто ни о чем не спрашивает. Мелко ступают её ножки, алеют, как кровь, ноготки в полуоткрытых тапочках, под байковым халатиком дышит и волнуется ее нежная грудь.

Большой человек, такое наименование будет самым уместным, оглядел стол, издал одобрительно-утробный звук. Пространщик Аркадий Лукич Лыков, при полном параде — свежайший накрахмаленный халат, манишка с черной бабочкой, нарукавники, — осведомляется, можно ли впустить другого гостя: просится и сочтет за честь. Кто такой, спросил хан брезгливо.

Овладев по-хозяйски бутылью, он разлил желтое, сверкающее, как расплавленный янтарь, вино себе, Шурочке и первую чашу, по обычаю, осушил молча. Пространщик вопросительно стоял в дверях. Хан степей кивнул.

«Как же, как же, слыхали», — промолвил хан, когда академик Тициан Погорельский, среброкудрый с плешью, в кимоно с драконами, благоухая лосьоном, вступил в пиршественный покой.

«Слыхали о твоем таланте. И до нас докатилась твоя слава. Садись, гостем будешь...»

«Присаживайтесь», — кутаясь в халатик, нежно сказала Шурочка.

Несколько времени продолжались приготовления, нюханье цветов, ревизия закусок.

«Нет, я, пожалуй, водочки, — потирая ладони, промолвил Тициан Маркович. — Нашему брату славянину, знаете ли, после баньки необходимо... кх, кгм...»

«Знаем, знаем... А вот вина моего не хочешь попробовать?»

«С удовольствием, и премного благодарен. Но я, пожалуй, сперва водочки!»

Шура, молча и как будто не замечая бокала, который ей пододвинул хан, протянула Тициану свою рюмку, тот поспешил налить из заиндевевшей бутылки. Хан, с чашей прозрачного янтаря, насупил усоподобные брови.

«Мне кажется, — проворковал Тициан Маркович, подняв рюмку и чокаясь с дамой, — мы с вами где-то встречались!»

«Эй! — позвал хан и хлопнул в ладоши. – Принеси ему стакан. Пускай пьет свою водку... Граненый!» — крикнул он вслед Аркадию. Пространщик принес толстый граненый стакан и молча поставил перед Тицианом. Хан небрежным движением отослал Аркадия Лукича.

«Вот, — сказал он, — если будет мало, принесут больше».

И широко развел руками, указал на стол. Сам он обильно угощался. Тициан Маркович что-то клевал вилкой, соблюдал диету. Выпив водки, Шурочка погрузилась в томное молчание, губы ее приоткрылись, грудь мерно дышала под халатом.

«Как, ты сказал, тебя зовут? Ва! Так это тот самый, который Венеру голую нарисовал? А ты мне вот что скажи. Ты как считаешь? Рисовать без всего — ведь это нехорошо. На нее мужики смотрят, дети смотрят».

«Какой я тебе Усуф? Мы пока еще с тобой не знакомы».

«Зато теперь будем знакомы», — сказал Тициан, не желая портить настроение.

Он налил себе золотого вина. «То есть Тициан, но не такой».

«А теперь я предлагаю, — торжественно сказал академик, — выпить за нашу прекрасную... гм... За хозяйку нашего стола!»

«Хо-хо! — громыхнул хан степей. — Ты, я вижу, мастер говорить тосты».

«Где же это мы с вами виделись?» — мечтательно произнес Тициан Маркович и, уже не скрываясь, взглядом художника оценил ее шею, ямку между ключицами и складку грудей в просвете халата. Шурочка, как бы застыдившись, одарила художника обещающим, как ему показалось, взглядом. Тициан Маркович мысленно сравнил оригинал с фотографиейу Олега Эрастовича. Он высвободил под столом босую ногу из туфли. Немного погодя нога поехала по полу и приблизилась к Шурочкиным ногам.

Бес овладел Шурой. Ее колени плотно сжимали ступню академика. Между тем хан равномерно осушал кубок за кубком и против обыкновения мрачнел с каждой минутой. Были ли наглые авансы, делаемые академиком живописи разнеженной Шурочке, причиной скверного расположения духа или тучи приплыли издалека, объяснялась ли недобрая складка между бровями хана таинственными, все еще не доделанными делами в столице или флюидами луны? Сопя, он ударил в ладоши, и, казалось, облака рассеются, впорхнут гурии, войдет ансамбль зурначей, и на душе станет легче, и грозный хан степей и предгорий, как был, в развевающемся халате, с волочащимися по полу кистями плетеного пояса, в туфлях из шкуры махайродуса, врежет лезгинку. Но вместо этого в комнату вошел Аркадий Лыков, и председатель, хлопнув себя по колену, сузив глаза, спросил угрюмо:

На одну короткую минуту наступило молчание, пространщик смотрел на красные лица мужчин, и как-то вдруг почувствовались загадочная многозначительность этого пиршества, почувствовалось дразнящее присутствие женщины и каменное могущество хана.

«Благодарствуйте, ваше сиятельство, — сказал небрежно Лыков, — только я на работе...»

«Не уйдет твоя работа. Тут, понимаешь, за здоровье хозяйки пьют, хочу, чтоб и ты выпил».

Лыков оглянулся на дверь, никто не отозвался; поколебавшись, он вышел и вернулся с белой, какие бывают в банях и поликлиниках, табуреткой.

Он сидел, выпрямившись, в крахмальной манишке с черным галстуком-бабочкой, без служебного халата, что означало как бы полуофициальный характер его присутствия. Под манишкой была сорочка с короткими рукавами, обнажившими худые, жилистые руки со следами татуировки. Пространщик пригладил левой, с обрубками трёх палцев, безымянного, среднего и указательного, рукой редкие свои волосы, в правую руку взял бутылку с водкой и налил себе полный стакан. Бесстрастным взглядом обвел хана и академика, презрительно-внимательно скользнул глазами по Шурочке. «Будем», — пробормотал он. Половецкий хан приветствовал его ободряющим жестом. Лыков поднес стакан ко рту и медленно выпил до дна, не отрывая от губ.

Шурочка придвинула тарелку с закуской. Лыков не притронулся к еде и сидел все так же прямо, глядя перед собой.

«А теперь, — это был уверенно-вкрадчивый, с какими-то старорежимными обертонами голос Тициана Марковича Погорельского, — прошу присутствующих поднять бокалы за здоровье нашего уважаемого восточного гостя, нашего... Мы, москвичи, люди искусства, придаем особое значение симметрии, и потому...»

Непонятно было, что он имел в виду, видимо, он готовился произнести длинный тост.

«Дружба наших народов...». — Но его не дослушали.

«Отчего не ешь?» — медленно сказал хан, не сводя глаз с Лыкова.

«Я хочу поднять этот тост, — лепетал Тициан, — за здоровье...»

«Тост не поднимают. Тост провозглашают. Вино с водкой мешать не надо... Та-ак, — молвил задумчиво половецкий хан, крутя пальцами чашу. — Скажи-ка, Лыков. А ведь ты меня не любишь».

«Налей ему, — буркнул хан. — Полный налей... Он умеет».

Шура приподнялась, придерживая халат, и это движение, тонкая женская рука, протянутая к бутылке, шевельнувшиеся под байкой нагие налившиеся груди прибавили что-то сбербящее к ожиданию, повисшему в воздухе. Пространщик спокойно следил, как льется водка в стакан. Хан вознес свою чашу.

«Твое здоровье... Не отрекайся. Не увиливай. Я люблю правду. Я всем говорю правду. И от моих людей всегда требую, чтобы говорили правду. Вот я и хочу тебя спросить, скажи: за что ты меня не любишь, Лыков?»

«Уважаешь, да. Еще бы тебе меня не уважать. Боишься? Конечно, еще бы не бояться. Но не любишь, О-ох, — он прищурился и покачал головой, — не любишь...»

Пространщик молчал и смотрел на хана все тем же тускло-оловянным, ничего не выражающим взглядом. Тициан, заметно нетрезвый, ловил вилкой в тарелке зеленый горошек. Шурочка, поджав губы, покойно сидела на своем месте. Ей казалось, что мужчины ждут, когда она снова поднимется, наклонится над пиршественным столом и ее полушария нальются в просвете халата. Хан протянул руку к водке, но не смог подняться. Тогда она привстала и взялась за бутылку, то ли готовясь налить Аркадию следующий стакан, то ли желая сказать: хватит. То ли с другим намерением.

«Спасибо на добром слове, ваше ханское сиятельство», — снова раздался голос Аркадия Лыкова, как будто прошелся ножом по стеклу. Тициан уронил вилку. Лыков взглянул на свой стакан.

Он тяжело вздохнул и опустил руку на колено женщине. По-прежнему не сводя глаз с Лыкова, отшвырнул короткую полу ее халата и впечатал пальцы в белое Шурочкино бедро. Шура сбросила его руку.

«Значит, так, — медленно накаляясь, дыша с присвистом, продолжал хан, — вот так, значит... Я уезжаю завтра, мне тут больше делать нечего... Может, когда еще приеду... А ты, Лыков, запомни. Я тебя везде достану. Ты у меня вот где!»

И с ненавистью сжал маленькую короткопалую руку в кулак.

«Вы все у меня вот где. Вот вы на меня смотрите, и ты, и ты, и все вы... И думаете: черножопый приехал. У, черножопый... А вы у меня вот где! Мне только стоит захотеть. И вы все, все, как один, вот сейчас передо мной будете плясать. Потому что вы все продажная сволочь. Каждого можно купить с потрохами. Ты забыл, Лыков, кто тебя из грязи вытащил? Кто тебя на твое место устроил? Тебе мало? Еще дам... Сколько надо, столько и дам. А будешь себя плохо вести, прогоню ко всякой матери!»

«Юсуф, — сказала Шура вполголоса, — успокойся, Юсуф... Давай поедем. Тебе надо отдохнуть».

«Пошла вон! — закричал хан. — Шлюха! Все пошли вон!» Пространщик Аркадий Лыков, казалось, никак не реагировал на речь хана, лишь задумчиво кривил и покусывал губы. Мертвые глаза его скользнули по столу, мимо Тициана, сидевшего на своем месте с выражением чрезвычайного достоинства, оглядели Шурочку, ее круглый подбородок и нежную шею. После чего, по некоторым сведениям, Лыков опустил голову, обхватил пальцами свой стакан и мгновенным движением выплеснул водку в лицо половецкому хану. Хан выпучил глаза, схватился за стол, смял скатерть и начал медленно подниматься. Пространщик стоял по другую сторону пиршественного стола, табуретка лежала на полу. Хан засунул руку за отворот халата и вынул нож. «Грязная сука!» — сказал хан и добавил что-то на родном языке. По некоторым данным, пространщик ничего не ответил. Хан выбрался из-за стола и шагнул навстречу врагу, но покачнулся и сел на пол.

Нужно сказать,что с самого начала, как только вошли в служебный коридор и навстречу им появился пространщик Лыков, он вызвал у Шуры неприятное и неприязненное чувство, нечто затаенно-недоброе показалось ей во взгляде Лыкова, в том, как он мгновенно и грубо раздел ее глазами и словно навесил на нее этикетку с ценой. Нечто неуловимо наглое было в голосе Лыкова, в его лакейском гостеприимстве. Впервые очутившись в волшебных чертогах, о существовании которых, как и огромное множество граждан, она не подозревала, наедине с ханом, превзошедшим самого себя и которому в этот раз она принадлежала целиком, безоглядно и до конца, она пришла в себя после испытанного потрясения, освежилась в бассейне, отдохнула после массажа; но, когда Лыков, провожая гостей в кабинет, где неслышные и невидимые руки уже приготовили для них стол, снова бросил на Шуру свой оловянный, мертвый, ничего не выражающий взгляд, ей стало не по себе, ее охватил страх.

Тут явился художник, или кто он там был, важная шишка, — неважных сюда не пускали, — кудрявый, плшивый, медоточивый; когда он начал под столом искать ее ногу, она испытала легкое отвращение, его присутствие забавляло ее, забавляла его идиотская уверенность, будто он уже близок к цели. Пожалуй, можно было поиграть с ним, допустить до колен, не дальше. С приходом Тициана Марковича установилось нечто лестное и щекотавшее Шуру, то, о чем впрямую не говорится, что она ощущала все сильней, но описать могла бы лишь грубо-приблизительно; в конце концов она сбросила его ногу, слава Богу, Юсуф не заметил – или всё же заметил?

Она сидела, запахнувшись в бледно-розовый байковый халат, ласкавший ее кожу, остро ощущая свою наготу, чувствуя, что и мужчины ни на минуту не забывают о том, что под халатом на ней ничего нет. Жестокая музыка женского тела, выпивка, острые яства распалили их, и, когда она вспоминала потом, чем все это кончилось, то доходила даже до того, что уж лучше было бы сделать как-нибудь так, чтобы уединиться со страшным пространщиком на одну коротенькую минуту и как-нибудь перетерпеть. Для нее было очевидно, из-за чего разгорелся сыр-бор, она как будто слышала те подлинные слова, которые прятались за словами, произносимыми вслух. В Лыкове, под его невозмутимым видом, под ледяным спокойствием, бушевали зависть и ненависть, и эта ненависть была не чем иным, как вожделением, утолить ненависть, собственно, и значило утолить похоть.

Так по крайней мере представлялось ей, когда она думала о случившемся, склонная, как всякая женщина, сводить все необозримое множество мелочей и нюансов к простому знаменателю. Была ли она права? Чтобы ответить на этот вопрос, надо исследовать истоки самого загадочного чувства, основополагающего чувства, которое (заметим в скобках) в те времена стало чем-то почти равнозначным мировоззрению; стало верой, сделалось идеологией; чувством этим была ненависть. Нужно решить, была ли эта ненависть возбуждена присутствием женщины, живой, и дышащей, и теплой, и казавшейся доступной, или музыка ее наготы была только поводом, так сказать, искрой, воспламенившей ненависть. Надо проследить, как копится, и нагнетается, и гонит стрелку вправо, к красной черте, потенциал ненависти — ненависти к чему? К кому? Ненависть стала самодовлеющей. Ко «всему»...

Эй, кто там! Хан щелкает пальцами, хлопает в ладоши.

Но никого нет в соседних помещениях, персонал деликатно удалился, и в переулке, в призрачном сиянии фонарей за рулем спит телохранитель. Пространщик вышел и воротился с табуреткой.

А теперь я предлагаю поднять бокал за здоровье нашей очаровательной...

Давай за здоровье нашей очаровательной. Будем!

Вилка выпала из рук Тициана Марковича. Нарочно, разумеется.

Он ищет вилку под столом, находит плотно сжатые коленки Шурочки.

Очаровательная, алмаз моей души. Хочу к тебе в постельку...

Скатертью дорога, ваше ханское сиятельство.

Ты что-то много стал разговаривать, Лыков. Твое здоровье...

Предлагаю выпить за здоровье нашей... Мы, люди искусства...

Мне тут делать больше нечего. Может, снова когда приеду.

Умение ценить красоту, будь то красота нашей жизни, красота подвига, женская красота... предлагаю... За тебя, Усуп...

Ты сам усоп. Скажи, Лыков, давно хотел тебя спросить. За что ты меня не любишь, Лыков?

Тут — или позже, это не имеет значения — оказалось, что Тициан смылся. Не стало вдруг академика. Под шумок, так что они даже не заметили.

«Значит, я не ослышался. Ясно. Люблю правду. Почему не пьешь?»

«Так. Значит, не хочешь». Он опускает тяжелую маленькую руку на ее бедро, Шура отводит руку хана, рука проникает между полами халата, гладит кожу.

«А ты знаешь, Лыков, что я с тобой могу сделать?»

«А ты, начальник, меня не запугивай. Я пуганый».

«Значит, мало тебя пугали. Я тебя, суку грязную, бесхвостую...»

«Молчать! — крикнул хан. — Я вас всех вижу насквозь! Продажные шкуры... Я всех могу купить, с вашими гнилыми потрохами! Вы на меня смотрите и думаете: черножопый. У-у! А вот я сейчас хлопну в ладоши, и вы все вокруг меня будете танцевать».

Так ей вспоминалось: что здесь было правдой, что дорисовало воображение? И вот тогда, кажется, это и произошло.

Скатерть свесилась на пол, валялись объедки, осколки посуды. С ножом в руках, раскинув ноги в домашних туфлях, хан сидел на полу и, очевидно, приходил в себя. Карие выпуклые глаза его пробудились. Он нашел взглядом пространщика, подобрал ноги и начал медленно подниматься. Это продолжалось долго. Пространщик ждал. Хан двинулся на Лыкова, тот вышиб нож из его руки профессиональным приемом. Срубил хана одним ударом. Блестящий череп Юсуфа брякнул о половицы. Лыков, сидя на нем верхом, обеими руками впился в короткую мощную шею хана, готовый задушить, но в этом не было надобности: хан умер.

Шура не отвечала, опустилась на пол, в ужасе глядя на хана, на его могучий торс, раскинутые волосатые ноги, шлепанцы из кожи саблезубого тигpa, свалившиеся с голых ступней, на его маленькие руки — знак родовитости.

Она сидела возле хана, на полу, закрыв лицо руками, задыхаясь от рыданий.

«Слушай меня внимательно... Никто его не убивал, он сам помер. Хотел пойти в уборную, вышел из-за стола — и все. Никакой драки не было, ясно? Главное — не паниковать. Ты вставай, — сказал Лыков и положил руку на ее плечо. — Вставай... Сходи за шофером. А я вызову “Скорую”. Это мы уберем, — он поднял нож с пола, — это тут ни к чему...»

Этимология слова «пространщик» темна, не исключено, что оно восточного происхождения; либо контаминация двух слов: простыня и пространство. Служебным пространством Аркадия Лукича Лыкова были номера, издавна называемые семейными, позднее перестроенные и усовершенствованные, но служба сама по себе еще ни о чем говорит, важно то, что Сандуны представляли собой его социальное и символическое пространство, своего рода ленное владение. Пространщик — лицо невидное, неначальственное; начальства, любил говорить Аркадий Лукич, и без нас хватает. Ни выгод, ни привилегий, ни приличной зарплаты; разве что собирать чаевые да поплавать в бассейне после рабочего дня; словом, должность, которую может занимать всякий. И, однако, не всякий.

Сведений о происхождении Лыкова нет, если не придавать значения слухам, возводившим род Лыковых-Передреевых к легендарному основателю бань; однако все эти громкие слова годились для какого-нибудь Олега Эрастовича, к Лыкову они не прилипали. Прошлое Лыкова состояло из вопросительных знаков. Прошлое представляло собой нераспаханное поле, над которым стелился туман. Возраст Лыкова – между сорока и шестьюдесятью, родом он был из далеких мест, в сущности – ниоткуда; в то же время что-то выдавало в нем старого москвича. Три чеверти века тому назад он мог быть половым в трактире, пожалуй, и хозяином. Лет триста назад он был бы шишом или стрельцом. Аркадий Лукич Лыков был человек немногословный, малоприветливый, сдержанно-значительный и при этом совершенно незаметный; худой, сутуловатый, несколько постного вида; носил, как уже говорилось, кроме должностного халата, на шее потертую «бабочку» и сам казался каким-то стертым, словно жизнь прошлась по нему наждаком; казался болезненным, но обладал огромной физической силой. О том, что на левой руке у него не хватало трех пальцев, уже упомиалось – и давало повод запозодозреть в Лыкове лагерного саморуба; на мизинце правой руке он носил железный перстень; плоские крашеные волосы прикрывали лысину.

Словом, человек простой — и непростой; и так же сложно было определить местонахождение Лыкова в иерархиях нищеты, благоденствия или власти. Его бедность была малоправдоподобной. О его связях можно было строить столь же смелые, сколь и безлодоказательные догадки. Бесспорно, его влияние простиралось за пределы его служебной компетенции, но как далеко оно простиралось? Лыков был одним из тех, в чьих глазах ничего не возможно прочесть, из тех, о ком говорят: «С него станется», кому «палец в рот не клади». Лыков был чужая душа, о которой говорят: потемки. Он не верил ни во что, а людей оценивал по одному признаку: можно ли на них положиться. Положиться можно было, честно говоря, только на самого себя. Лыков презирал начальство, богачей, нищих, инородцев, интеллигентов, женщин, презирал всяческую ученость и за истину признавал лишь то, в чем убедился сам. Убеждался же он всю жизнь в том, что мир стоит на трусости, клевете, себялюбии, предательстве и подлоге.

Как бы то ни было, человек он был на свой лад могущественный, но главная сила его состояла в том, что он хоть и держался за свое место, хоть и дорожил своим положением, но лишь до определенной черты. За этой чертой он уже ничем не дорожил и ни за что не цеплялся. За ней начиналось то, что никакими другими словами не выразишь, кроме как известными речениями: «е...сь все в доску» и «на х... мне». Начиналось упоение абсурдом. Тот, кто однажды испытал это упоение, знает, что он выше всех. У каждого есть слабинка, нечто заветное, тайный якорь, а он, коли на то пошло, махнет рукой на все и сорвется с любого якоря. Ибо он знает: нет способа злей надсмеяться над миром, чем надсмеяться над самим собой. Никто не дойдет до последней точки, а он дойдет, никто в последнюю минуту не окажется так страшно свободен, как этот раб. Таков был Лыков.

Он снимал комнату где-то на окраине, прописан был по другому адресу, числился гам дворником, хотя дом уже несколько лет как был снесен. Имел заколоченную полуразвалившуюся избу в вымершей деревне под Рязанью. Получал, как уже сказано, скудный оклад, но зарабатывал прилично. В трудовой книжке именовался инженером банно-прачечного хозяйства. В райсобесе числился инвалидом III группы, а в военкомате — ветераном Отечественной войны. Имел два паспорта, в одном значился холостым, в другом стоял штамп о разводе и заключении нового брака; одна семья находилась в Рязани, другая — в Кемеровской области: жена, дети, мать жены и незамужняя сестра-калека. Лыков помогал всем, слал посылки, переводил деньги, но никогда с ними не виделся.

Следствие, разбираясь в паутине служебных взаимоотношений, не могло, разумеется, не столкнуться с тем фактом, что, будучи, как он сам себя аттестовал, последней спицей в колесе, Аркадий Лукич на самом деле руководил руководителями и начальствовал над начальством. Никто к нему иначе как по имени-отчеству не обращался, не исключая таких лиц, как главный администратор орденоносных бань, заместитель директора по хозяйству, заместитель по оргчасти и даже сам директор. Ибо не директор и не заместитель решали, кому положено заезжать в Сандуны с переулка, а кому не положено, и не директор встречал именитых гостей. Любопытно вдуматься, что, собственно, значит слово «положено».

Современники свидетельствуют, что это было одно из тех слов-устоев, которые равнозначны целым параграфам. Не усвоив это слово, невозможно понять то главное, что было важнее всяких законов: всю тончайшую систему психологических градаций, социальных рангов, невидимых постороннему глазу границ, которые отделяли того, кому положено, от тех, кому не положено. Рискнем заметить, что, вопреки всяческим учениям, не производство, а потребление определяет место человека на общественных качелях, вверх взлетает все то, что напрямую подключено к снабжению, все, кто потребляет дефицитные блага. Кому положено. Внизу теснятся те, кому не положено.

Но когда после утомительного рабочего дня Аркадий Лыков снимал халат, манишку и бабочку — все это аккуратно складывалось в отдельный шкафчик, — когда, выйдя, он окунался в многоголовую, серую, вечно куда-то опаздывающую, что-то промышляющую толпу, он терял всю свою власть, ведь толпа есть нечто противоположное обществу и признает лишь иерархию спешки. Одни мчатся, точно в спину им дует ветер, тротуар несет их на себе, как река, другие тащатся из последних сил, матери цепко держат детей, маленькие невзрачные женщины пробираются с кошелками, косясь по сторонам, точно воровки.

Лыков шел к подземелью на площади Дзержинского. Он даже стал меньше ростом, из-под изжеванной кепки выглядывали волчьи глаза, калоши шлепали по мокрому тротуару. Путь неблизкий, метро с двумя пересадками и автобус. И было уже совсем поздно, когда он поднялся по темной лестнице, отпер дверь английским ключом и увидел свое жилище: мертвую коммунальную квартиру, четыре двери. Первая дверь направо принадлежала жильцу, который никогда не появлялся; во второй комнате жила мать-одиночка с двумя детьми, ей должны были дать другую жилплощадь, а на эту претендовал сосед напротив, но и его видели редко; в комнате за четвертой дверью, возле кухни, помещался Аркадий Лыков.

Коридор с самой тусклой лампочкой, какую только можно было купить, был увешан счетчиками (каждый жилец хотел иметь собственный электрический счетчик), заставлен рухлядью; кто-то выехал, барахло осталось, кто-то вселился; за людей представительствовали вещи: деревенский сундук, картонные коробки, перевязанные шпагатом, одна на другой, и на самом верху детские санки; Лыков пробирался среди этих торосов.

«Опять в темноте сидишь», – проворчал он. Женщина, похожая на ребенка, или скорее ребенок в бабьем платке, услыхав условный стук, впустила Аркадия Лукича в комнату. Он зажег свет, это была довольно затейливая люстра, и вообще комната производила смешанное впечатление бедности и богатства: низкая импортная кровать, полированный шкаф, буфет. На телевизоре шествие фарфоровых слоников. На стене висела перевязанная лентой гитара. Лыков поставил на стол сумку с продуктами.

Он пригладил редкие крашеные волосы, в зеркале был виден покатый стол, девочка сидела, съежившись, держась за концы платка под подбородком. «Ты ужинала?» Он складывал продукты в холодильник. Вышел на кухню, вернулся. Она сидела за столом. Она могла так сидеть целыми днями, годами.

Аркадий Лыков уселся напротив, наклонился и стал медленно выговаривать каждое слово, тщательно шевеля губами:

«Сними платок. Здесь не холодно. Сколько можно тебе говорить! Чего ты боишься, а? Тебя никто пальцем не тронет. Ты поняла? Я здесь, с тобой, я не дам тебя в обиду, поняла?»

«Что мне с тобой делать? На работу брать с собой, что ли...»

Последние слова он произнес, говоря уже как бы сам с собой. Но она догадалась и помотала головой.

«Хочешь, сходим в театр. В театр, поняла? Где артисты играют, дерутся или пляшут, тра-та-та!» Он жестикулировал, топал ногами. Она смотрела на него блестящими глазами, прыснула со смеху и покачала головой.

Он тускло взглянул на нее: «Небось в деревню хочешь, в Кукуй». Ее глаза округлились, она замотала головой.

«Ладно», — вздохнул Лыков. Некоторое время его не было в комнате, а когда он вернулся с чайником и сковородой, маленькая женщина была без платка, рыжеволосая и веснушчатая, в платьице из сатина с воротничком и короткими рукавами, на столе разостлана белая скатерть, для Аркадия Лукича приготовлены тарелка, вилка, в хлебнице нарезан хлеб. «Молодцом», — сказал он бодро.

Она смотрела на него: круглые настороженные глаза, как у мыши. Лыков, прикрыв глаза, важно кивнул. Она проворно достала из буфета хрустальный филигранный бокальчик, присела на корточки перед холодильником. Лыков принял из ее рук запотевшую бутылку, налил стопку, тяжко вздохнул, выпил. И принялся за еду. Она сидела напротив, по народному обычаю глядя, как он жует.

Немного погодя он заговорил снова, а она смотрела, подперев кулачками щеки и не отрывая глаз от его губ.

«Хочешь, в деревню поедем? Плюнем на эту Москву. И махнем куда-нибудь. Да не в Кукуй, а куда-нибудь получше. Километров этак за пятьсот. Купим дом хороший, крепкий... И заживем. Хорошо в деревне. На воле... Где я только не жил! — сказал Лыков, глядя сквозь неё. — А вот в деревне, в настоящей, глухой деревне, пожить не пришлось. Будем с тобой печку топить, тепло будет... Гулять будем ходить. Я тебе шубу куплю. Шубу, поняла?.. Снег. Чисто, тихо. На сто верст кругом ни души... Хорошо, а? Чем черт не шутит, — он усмехнулся, — может, ребеночка мне родишь».

Она опустила глаза, тонкой рукой взяла бутылку за горлышко и налила Аркадию Лукичу еще стопку.

После него поужинала-поклевала сама. Собрала со стола, Лыков вынес посуду на кухню. После этого еще немного посидели за столом, он курил, смотрел, прищурясь, в пространство. Наконец, поднялся, достал из шкафа чисто выглаженное белье и начал перестилать постель, была суббота.

Рядом с коммунальным сортиром у входа на кухню находилась кладовка, Лыков вытащил цинковую ванночку, бак, таз и кувшин, зажег газ на кухне; когда вода закипела, он внес в комнату бак с горячей водой, сходил с кувшином за холодной водой; стол был отодвинут, Лыков, в желтом японском халате с короткими рукавами, с серебряными иероглифами на спине, пробовал воду в ванне жилистой рукой с остатками вытравленной татуировки, рядом на табуретке стояли туалетные принадлежности. В комнате сразу стало жарко. «Банный день, — сказал он. — Давай, Оля. А то вода остынет». Девочка, кряхтела и упиралась. «Ну-ка, держись, — пробормотал Лыков, — Бог терпел и нам велел...» – «А-а!» — завопила она, когда Лыков, взяв, ее под мышки, заставил шагнуть, в ванну. Она стояла в воде, спиной к нему, судорожно перебирая ногами. Лыков плескал на нее воду ладонями.

«Бог терпел! И нам велел! Ух, ты! Хороша водичка. Все смоет, все грехи! Боком ко мне повернись... Ну, кому говорю? — Она все ещё стояла к нему спиной, но он знал, что она его понимает. Он заставил ее сесть на корточки. Она схватилась руками за края ванны, открыв рот, смотрела на воду потемневшими птичьими глазами. — Ноги вытяни. Садись, жопой садись! Ах ты, етить твою...» Вода выплеснулась на пол.

Она сидела в короткой ванне, ее голова, покрытая пеной, моталась в руках у Лыкова. Он скреб, взбивал, полоскал рыжие блестящие волосы. Он подал ей руку. Она встала, пошатываясь, терла глаза кулаками. Лыков мылил губку беспалой рукой. Руки Аркадия Лукича держали девочку, ловко и размашисто терли спину и ягодицы, проехались по ключицам, вокруг крошечных грудей, по впалому животу, с грубой нежностью мазнули между ногами, лицо его было мрачно, брови сдвинуты, маленькая женщина болталась и поворачивалась в его руках, как кукла. Она перешагнула из ванны в таз. Лыков лил на нее воду из кувшина, и девочка, свежая и блестящая, смотрела как зачарованная на свой живот и ноги. Вода раздевала и одевала ее в текучий и поблескивающий наряд. Девочка восстала из воды, как будто только что родилась и еще не умела говорить, и только кряхтела, когда Лыков обтирал ее мохнатой простыней. Он перенес ее, завернутую в простыню, на кровать. Когда все принадлежности и следы мытья были убраны, он сидел боком к столу под люстрой, перебирал гитарные струны и пытался напевать фальцетом:

Девочка спала. Кто-то из их деревни говорил ему, что до пяти лет она умела разговаривать, пела песни; когда он с ней встретился, она уже молчала. Он думал: и к лучшему.

Деревня — десяток почернелых изб — носила нелепое название Кукуй, и чтобы до этого Кукуя добраться, нужно было прошагать километров пять по насыпи, оставшейся после разобранной одноколейки, — самая опасная часть дороги, здесь могли увидеть, — а потом уже прямиком завьюженными болотами, утонувшим в снегу мелколесьем, через поваленные куртины, где черт ногу сломит. К числу профессий, званий и должностей, которые переменил за свою жизнь Аркадий Лыков, принадлежала должность заведующего лесоскладом. Социальный космос лагеря мог вознести заключенного выше иных начальников. Кварталы леса, окруженные деревянными сторожевыми вышками, столбами, рядами колючей проволоки, прорезанные просеками и усами круглолежневых дорог, трещали и падали, срезанные заподлицо, под пулеметный стрекот электрических пил, обрубались, отскабливались от коры; трещали и дымили заваленные лапником костры; высокие, как дома, штабеля бревен, жердей, свеженарезанных шпал, горбыля, досок и длинные, словно торговые ряды, штабеля дров тянулись по обе стороны железнодорожной ветки; издалека, с делянок, откуда тянуло смоляным дымом костров, из белой мглы тащились по ледяным колеям все новые возы с рудничной стойкой, шпальником, тарником, резонансной елью, авиасосной; скрипели сцепленные крест-накрест железные санки, и лошадь, усердно кивая, вбивала копыта в лед, и заиндевелый возчик шагал рядом, проваливаясь в снег; укатчики, орудуя вагами, вкатывали наверх желтые лоснящиеся баланы, росли штабеля. Звенела и пела пилорама, и бригада грузчиков, орудуя вагами, в рубахах, дымящихся на морозе, в тряпичных рукавицах, с матом и уханьем катили бревна наверх по скользким лагам, с грохотом сбрасывали на платформы, и впереди паровоз разводил пары, и сотни и тысячи фестметров заготовленного леса медленно уезжали в неведомые края. А в это время Лыков, носивший тогда другую фамилию, в шапке из настоящего меха, что говорило о его положении, сидел в избушке с железной трубой, конторе лесосклада, за дощатым столом перед кипами рапортичек, разнарядок и спецификаций, слуга-шестерка хлопотал возле раскаленной железной печки, на которой стояла сковорода со скворчащим салом, и кричал: «Дверь закрывай!» Так может покрикивать наперсник потентата. Так может сидеть за столом, ни на кого не глядя, тот, от кого зависят сильные. В клубах пара в хибару вваливались бригадиры, нормировщики и учетчики, кирпичнолицые, с сосульками на усах и бородах, присаживались, кто на скамью, кто у самого стола, смотря по рангу.

Это было общество рангов, но опять же сами по себе ступень и ранг еще не решали дело. Не зря было сказано: социализм — это учет. Что означает: не так важно производство, как оформление. Лыков мог, с шапкой в руках стоя в кабинете начальника лагпункта капитана Сивого, молча выслушивать капитанский рык, но при этом оба хорошо знали, кто от кого больше зависит. Мог называть технорука, как положено, «гражданин начальник», но оба знали, что начальником на складе был он, а не технорук. Высшей, хоть и неписанной обязанностью Лыкова было давать ежемесячное выполнение невыполнимого плана. Этим искусством он владел в совершенстве — искусством выкручиваться и выкручивать руки другим, рассчитывать, приписывать, не дописывать, придерживать заприходованное, копить в заначку, натягивать шкурку, фабриковать туфту и выручать ленивое и слабоумное начальство. Со своим «четвертным» — а за что он его схватил, долго объяснять, проще назвать статью, что означает: измена Родине с оружием в руках, то есть, собственно, ничего не означает, кроме того, что в сорок втором под Харьковом, юнцом попал в окружение, а затем и в плен, — со своим двадцатипятилетним сроком Лыков, вообще говоря, не мог занимать административную должность и, однако, занимал, не мог быть расконвоирован, но имел в виде исключения пропуск за зону, в формуляре Лыкова значилось: «Использовать только на общих работах», — и тем не менее он никогда не брал в руки лучковой пилы, не слышал лай бригадира, не стоял в предутренней мгле в колонне перед воротами на разводе, в слепящем свете прожекторов, не топал по шпалам узкоколейки, опустив голову, чтобы не оступиться, по четыре в ряд, в производственное оцепление, не вкалывал, не ишачил, не упирался рогами, не ел в вонючей столовой, не мылся в грязной общей бане, не спал на нарах, жил не в секции, а в кабинке вместе с помпобытом и завпекарней, носил летом настоящие сапоги, зимой настоящую меховую шапку, носил волосы на голове. Расстояние, отделявшее Лыкова от простого работяги, было не меньше, чем расстояние от капитана Сивого до Лыкова, не меньше, чем расстояние от какого-нибудь третьего секретаря райкома до рабочего. Он мог запросто, хоть и вполголоса, послать подальше надзирателя, мог оставаться на складе после съема, мог, соблюдая необходимую осторожность, прогуляться в Кукуй, где у него был кое-кто. И при этом, под каким бы именем он ни значился в формуляре, оставался всегда Аркадием Лыковым.

Подобно многим тысячам, да пожалуй, и миллионам людей Лыков усвоил непреложную истину: она состояла в том, что жизнь устроена наподобие театра. Существует сцена, существуют зрители. На сцене происходит действие: там играют постановку. На сцене все ненастоящее. Все притворяются, одеты не в свою одежду, говорят не то, что думают, вещи, кулисы — всё поддельное. Настоящая жизнь, грязная и жестокая, происходит за сценой.

В театре надо притворяться, что принимаешь все всерьез; делать вид, будто во все это веришь, а главное, притворяться, что ничего не знаешь. Будто это и есть настоящая жизнь и никакой другой нет. Но на самом деле это не жизнь, а сплошная игра, ложь и притворство. Настоящая жизнь — это лагерь. И никуда от него не денешься.

От лагеря никуда не денешься. Они тут все думают, что лагерь где-то там, очень далеко, а на самом деле он здесь, рядом. Не успеешь оглянуться, и ты уже в лагере. Все равно что проснулся. Все равно как будто актеры перестали молоть чепуху, вынули из карманов настоящее оружие, спрыгнули со сцены и приказали зрителям строиться в колонну. Всё, братцы. Пьеса окончена. Кто там не был, тот будет. Кто туда еще не попал, попадет. А кто уже побывал, попадет снова.

Дальнейшие известия о потусторонней карьере Аркадия Лукича Лыкова смутны, как вся его жизнь; с уверенностью можно сказать, что он не подпал под секретную амнистию изменникам Родины в пятьдесят шестом году, но не потому, что не был изменником — был или не был, это как посмотреть, — а потому, что отдал концы. Да, именно: врезал дуба, откинул лапти, двинул ботами, оделся в деревянный бушлат: до чего богат наш язык, когда дело доходит до метафизических вопросов жизни и смерти. Приходится сделать этот неожиданный вывод, так как Лыков принадлежал к категории людей – кстати, не такой уж редкой, — которые умирают несколько раз на протяжении своей жизни. Можно ли существовать, не существуя? Можно ли ценою небытия купить новую жизнь? Собственно, после этого он и стал Аркадием Лыковым.

Обнаружилась колоссальная недостача. Заведующему она могла грозить вышкой, но это было еще не так важно. Главное — всему руководству вплоть до начальника лагпункта фатальным образом ломался срок. Во всяком случае, такая опасность оставалась реальной до тех пор, пока Лыков был жив и мог дать показания. Такова в общих чертах имеющаяся версия.

И уже начало зловеще-неторопливо вариться дело, уже в воздухе потянуло паленым, пошел клубиться слушок, и оперуполномоченный, давно копавший против капитана, исподтишка вел подозрительные переговоры по телефону с оперчекотделом Управления лагеря, о чем Сивому доносил дневальный. А о том, как реагировал на эти новости Сивый, дневальный докладывал уполномоченному. Но далее сведения размываются, отчасти противоречат друг другу. Одно из двух: либо сам Лыков придумал и предложил выход, либо, что менее вероятно, идея принадлежала начальству. Либо Лыков пошел, что называется, ва-банк и предъявил Сивому ультиматум: дескать, мне терять нечего, я иду ко дну и вас всех потащу за собой; либо, если повезет, вся вина останется на мне, а вам удастся сухими вылезьти из воды. Отсюда следует, что начальство некоторым образом не оставалось в неведении относительно того, что готовится побег.

Или же, наконец (что уже совсем невероятно), Лыков, пользуясь все еще остававшейся у него властью и влиянием, действовал, ни с кем не делясь, по собственному почину.

Короче говоря, был составлен акт о скоропостижной смерти и захоронении. Заготовлен этот документ заранее или сляпали на скорую руку, когда обнаружилось, что виновник исчез, неизвестно. Удалось ли убедить прибывшую из Управления комиссию в том, что бывший завскладом был главным или даже единственным виновником, подкрепив эту версию дружеской выпивкой и приличной лапой, мы тоже не знаем. Но не все ли равно? В это время Лыков, умерший и сактированный, с плотно примотанным нательным кошелем, где у него хранилась изрядная сумма денег, подложив под голову мешок с гражданскими шмотками, ехал в тендере под рогожей, присыпанный мелким углем. На рассвете состав с лесом подошел к станции, близ которой находился комендантский лагпункт; здесь кончалась лагерная ветка. Кочегар спрыгнул на землю. Сцепщик отцепил паровоз и пошел следом за патрулем вдоль состава. Кочегар вскочил на буфер и стукнул железным ломиком о борт тендера. Разбросав уголь, Лыков, черный от угольной пыли и обмазанный с ног до головы мазутом, чтобы отбить запах, высунулся и увидел удаляющийся патруль с собакой, а немного спустя уже качался в грохочущем полувагоне, скорчившись на полу тормозной площадки, на свирепом ветру. Состав шел в Заполярье, в северный порт, где лес грузился на океанские пароходы. С законной гордостью начальник Управления говорил на отчетном заседании в министерстве, что отечественный крепеж стоит в английских, бельгийских, французских шахтах и еще где-то там. Но на Севере был другой лагерь, и вообще бегство за границу не входило в планы Лыкова.

Тот, кто занялся бы изучением лагерного фольклора, мог бы почувствовать в нем дыхание могучей традиции; побег с концами нужно считать генеральной темой великого русского мифа о воле. Но среди песен, слухов, сказаний не последнее место занимает сага о том, как, снедаемый непонятной тоской, беглец возвращается. Спустя сколько-то лет Аркадий Лыков вернулся в края, почти ставшие для него родными, добрался до деревни, где не существовало времени, и женщина, которую он некогда навещал, встретила его так, словно они расстались на прошлой неделе. Как и прежде, она жила с дочкой и ветхой, выжившей из ума свекровью. Он подарил ей шелковое платье, конфеты, два круга копченой колбасы, дал пятьсот рублей деньгами и, не утруждая себя объяснениями, не оставив адреса, увез глухонемую девочку с собой.

Итак, он поднялся по лестнице, открыл дверь английским ключом, пробрался между загромоздившими коридор вещами, вошел в комнату. Оттого, что он устал, оттого, что позади был трудный рабочий день, оттого, что он вернулся домой, оттого, что постарел, память превратилась во второе существование, жизнь в разных временах давно уже не была для него чем-то неестественным. Отряхнув снег с мокрых валенок, он вступил в темные сени. Нащупал косо приколоченную, хлябающую ручку двери, подумал: надо бы прибить. И, нагнув голову, перешагнул через высокий порог.

«Это я, — пробормотал он, — опять в темноте сидишь...»

За столом сидела глухонемая. Аркадий Лукич зажег свет, хрустальную люстру с подвесками, — мог ли кто подумать, что он доживет до такой роскоши? – поставил на стол сумку с продуктами, взглянул на ту, что ждала его целый день, и в который раз поразился сходству.

На столе стояла керосиновая лампа. Лыков сидел на пороге, словно странник или солдат, протопавший долгий путь, и в самом деле он шел долго, шагал по насыпи, пробирался мимо куртин. Хозяйка стянула с него лагерные рыжие, расширяющиеся книзу валенки, он разматывал почернелые портянки. Она развесила их сушиться на лесенке, стоявшей перед лежанкой, уложила на табуретку валенки, прислонив подошвами к печи.

Был вечер. Кот спрыгнул с печки и ходил вокруг, подняв хвост. Хозяйка стояла перед котелками, старуха слабо крикнула с лежанки: «Дверь закрывай!» — он пересел на скамейку под полками с утварью на кухонной половине, и снова начал стаскивать валенки. Он начал стаскивать, упершись носком правой ноги в задник левой, сапоги. Все это повторялось и так и сяк, как будто шарниры времени в мозгу проворачивались вхолостую. «Избу выстудишь!» — крикнула старуха. Встав, он подошел к порогу, приоткрыл дверь и захлопнул с силой. Хозяйка уложила сапоги на табуретку подметками к печи.

Лыков остался в ватных штанах с завязками, в потной рубахе, босиком прошел по половикам на чистую половину, сел за стол, протиснулся к красному углу. На столе чистая скатерть, на дощечке нарезан хлеб, тарелка, ложка, солонка, граненый стакан ожидали его. И сияла пузатая трехлинейная лампа, роскошь этих мест. Лыков, которого звали тогда иначе, сам доставал для них керосин у бесконвойного стрелочника на железнодорожной станции.

Этот стрелочник назывался комендантом, и в его обязанности входило топить три печки — в диспетчерской, в коридоре и в зале ожидания для вольнонаемных, а также сгребать снег с крыльца, ходить с фонарем по путям, чистить и заправлять керосином стрелки. И Лыков вспомнил, как он слышал, лежа под углем в тендере, перед самой отправкой, его голос и хруст шагов. Паровоз дал гудок, и состав — длинная вереница полувагонов, груженных лесом, — тронулся.

Она внесла дымящиеся щи, вернулась с запотевшей четвертинкой, налила, как всегда, полстакана и уселась, строгая и чинная, напротив. Лыков покосился на икону, взглянул на женщину, обвел взглядом низкие, тускло поблескивающие, заиндевелые окна за белыми, занавесками. Тяжко вздохнул, медленно выпил, понюхал хлеб, взялся за ложку. Лыков взглянул на девочку (она сидела, придерживая на шее платок, под люстрой в затейливых стекляшках, он поставил продуктовую сумку на стол) и поразился сходству; увидел, что она изменилась, странным образом стала моложе и шире. Она была уже на сносях, тяжело поднялась и подошла к часам подтянуть гири. От щей и водки ему стало жарко. Старуха кашляла на печи. Он потянулся и похлопал хозяйку по животу. Она уселась напротив. Лыков ел щи.

Она работала в химлесхозе, делала стрелообразные насечки на деревьях, прибивала колышки и прилаживала воронки для сбора живицы. И еще подрабатывала, как все женщины в деревне, продажей водки из-под полы: покупала в сельпо, за десять верст, и носила солдатам и вольнонаемным.

«Да никак. Прошли мимо, словно не заметили. Им ведь тоже не поздоровится, если узнают».

«А вот мы сейчас маманю спросим, — сказал он, усмехаясь. Еда была окончена, он сворачивал самокрутку. Помолчали, потом он спросил: — Сколько еще осталось?»

«К весне рожу. Да брось ты тут дымить! — Она убирала со стола. — Вот взял манеру...»

Он набросил на рубаху ватный бушлат, нахлобучил шапку, сунул босые ноги в валенки, нагнувшись, вышел в сени. Затрещала дверь, Лыков выглянул на волю, была оттепель.

Он стоял на крыльце, и вокруг все было темно и глухо, смутно белел снег на угластых крышах, смутно угадывалась дорога, и тянуло свежей сыростью и обманчивой волей, и под низким темно-белесым небом стоял, как застывшее войско, лес. Давно уже весь этот край с редкими, оставшимися от незапамятных времен деревушками принадлежал лагерю. Так пятьсот лет назад леса и деревни переходили от одного князя к другому, и люди не ведали, чьи они. Никто не знал, как далеко простирается лагерь. Где-то там распоряжалось начальство. Где-то что-то происходило, шли годы и сменялись времена. Человек, продрогший на крыльце, досасывая цигарку, глядя на темное облачное небо, испытывал двойное чувство бесприютности и укрова, точно это небо, как одеяло, укутало их всех.

Как все старые заключенные, Аркадий Лыков и через много лет испытывал необъяснимую ностальгию по лагерю. Стирались лица и путгались имена, забывались названия полустанков железной дороги, каждое было названием лагпункта, но тоска по лагерю, как тоска по прошедшей жизни, не убывала: вот отчего он жил по меньшей мере в двух временах. Память об этой ночи, когда он стоял на крыльце в наброшенном на плечи бушлате, внезапно всплыла и потянула его за собой, как утопающий тянет на дно спасателя. Человеку, вернувшемуся с войны, мирная жизнь кажется ненастоящей, так и вышедшему из лагеря жизнь на воле предстает поддельной и смехотворной. Посмотрел бы я, думает он, как бы вы заплясали в лагере. И ему кажется, что люди играют в игру, смысл которой в том, чтобы притворяться, будто лагеря нет; да они и в самом деле как будто забыли об этом. Лагерь, как лес на горизонте, окружал всех, другие не знали этого и не хотели знать, но Лыков знал; он всегда знал и помнил, что он бывший заключенный, и даже не бывший, а вечный, только как бы находящийся в отпуску; можно было числиться кем угодно, официантом, завхозом, «инженером банно-прачечного хозяйства», и ни на одну минуту не забывать о том, что ты временно отпущен, а точнее, ушел в самоволку; и он всегда чувствовал точку между лопатками, куда целит стрелок. Лагерь, как кол, сидел у него в мозгу, совершенно так же, как вся страна, что бы там ни случилось, так и останется как колом пригвожденная к лагерю. Лыков швырнул в снег окурок и вернулся в избу.

Он вошел в комнату, неся бак с кипятком, вышел и вернулся с тазом и большим синим кувшином с холодной водой. «Давай, — сказал он, заворачивая повыше рукава дорогого японского халата, и попробовал воду в ванночке, точно собирался купать ребенка, — давай, Оля, — и взял ее под мышки, — вот когда родишь ребеночка, сама будешь его мыть». Она сидела на корточках, он лил ей воду на голову, ворошил и тер рыжие блестящие волосы, заботливо постелил посадил на табуретку сухое полотенце, закутал в простыню, сунул в руки гребень. «Уехать бы куда-нибудь верст за пятьсот, мало ли есть хороших мест, подальше от всего этого блядства, от этих гнид!». Вынес мыльную воду, вернулся. Деньги есть, думал он, купили бы дом, где-нибудь на отшибе, на лесной опушке, и жили бы да поживали, цветы бы развели. Девочка свернулась калачиком под одеялом, он сидел у стола и перебирал струны.

Был такой случай: приснилась церковь. Он шел кружным путем, не по главной дороге, где могли увидеть, а стороной, сам запутался, тропинка окончательно затерялась, он выбрался из кустов, зашагал прямиком через заросшее поле, и, наконец, вдали показалась деревня. Он решил, что побудет первые дни в старом доме родителей, а там видно будет. И тут ему попалась на глаза церковь, никто ее не разрушил, крест сиял на колокольне; было тихо, безлюдно, издали видно, как качается колокол, но звона не слышно. Каждый сиделец знает: церковь, значит, выйдешь на волю. И наоборот: если на воле приснилась церковь — посадят. На другой день, в воскресенье, в самом центре города, в метро, Лыков столкнулся нос к носу с лагерным оперуполномоченным.

Лыков стоял у дверей и смотрел на желтые отражения лиц, поезд несся среди мелькающих огней, и в темном стекле из толпы других лиц на него в упор смотрел призрак, смотрело лицо человека, которого не могло быть и который, это было совершенно очевидно, — был не кто иной, как тот, кто в далекие времена сидел в кабинете за двойной дверью, в конце коридора, и от которого выходили через заднее крыльцо. Кум полысел и был в штатском.

Двери раздвинулись, Лыков бросился вперед, расталкивая людей, он знал, что при довольно высоком росте его легко увидеть в толпе. Он шагал, не оборачиваясь, и ждал, что сзади заверещит милицейский свисток. У выхода на эскалатор стояли двое, здоровые лбы в макинтошах, он шел им навстречу и думал, что они поджидают его. Уполномоченный успел вызвать наряд, наверху ждет машина — все это он мгновенно вычислил; метнулся вбок, смешался с толпой, высыпавшей на перрон противоположной стороны, нырнул в поезд. Там он протолкался до конца вагона, перешел на следующей остановке в другой вагон и проехал еще две остановки. Он был совершенно спокоен. На станции «Парк культуры» выходило много народу, два каких-то типа медлили, может быть, рассчитывая оказаться с ним в пустом вагоне; он выскочил, почти уверенный, что ушел окончательно, и оглянулся. Уполномоченный, в габардиновом плаще с развевающимися полами, догонял его, не вынимая руки из кармана пиджака. Оба запыхались и несколько времени молча шли рядом.

«Ну что, — сказал человек в штатском, называя Аркадия Лыкова по фамилии, которой больше не было, не могло быть. Теперь она всплыла, как утопленник со дна омута. — Как поживаем?»

Лыков молчал и шагал, глядя прямо перед собой.

«Куда ж ты помчался, старых знакомых не признаешь?» Лестница повезла их наверх, вышли и остановились, пережидая поток машин.

«Не вздумай глупить, — сказал кум, — пристрелю на месте».

Вдали, на другом берегу, были видны гуляющие люди, купы деревьев и чертово колесо. Толпа влекла их за собой под огромными, уходящими вверх стальными плечами моста, слишком большого для реки, которая глубоко внизу неподвижно текла между каменными набережными. Куда это мы? — думал Лыков.

«Интересная история, — откликнулся кум. — Выходит, из гроба восстал. Бывает, бывает, все бывает... Гора с горой не встречается, а человек с человеком... А куда это мы, между прочим, топаем? Нам ведь в другую сторону».

Лыков остановился. И уполномоченный остановился.

«Слушать мою команду, — вполголоса, держа руку в кармане, сказал уполномоченный. — Шаг влево, шаг вправо считается попыткой к побегу. Второй раз не убежишь».

Они стояли молча, люди обходили их. Уполномоченный вздохнул.

«Ну вот что... Может, пивка для начала выпьем? Ради встречи».

«Вот это другой разговор. Когда еще придется пиво в Москве пить!»

Непонятно было, имеет ли он в виду себя или Лыкова.

Перешли мост и спустились с каменной лестницы.

«Только смотри у меня без глупостей, — вновь предупредил оперуполномоченный, извлек удостоверение из внутреннего кармана, показал контролеру; оба прошли в ворота парка и остановились перед главной аллеей. — Ты как тут, ориентируешься? Вон у тетки поди спроси».

«Да нечего спрашивать, — сказал Лыков угрюмо, — я сам знаю...»

«Вали, — приказал опер, когда они отыскали в пивном баре, среди шума и гама, местечко за столиком в углу. — И чего-нибудь пожрать».

«Еду заказывают», — возразил Лыков. Он отмахнулся от тридцатки, которую протягивал ему уполномоченный, без очереди протолкался к стойке и вернулся с двумя кружками. Подошла пышнотелая подавальщица в короткой юбке, в кукольном передничке и кружевной наколке.

«Чем порадуете?» — спросил кум, оглядывая официантку.

«Получше есть де-воляй со сложным гарниром».

«Котлега такая, — сказал Лыков. — Есть можно?» — осведомился он.

«Отчего же нельзя есть? — сказала она. — Шеф-повар готовит. Из настоящего мяса».

«Неси твой дьяволяй», — сказал уполномоченный.

Он взялся за кружку, отдул медленно оседающую пену.

«Ничего себе бабец, — сказал он. — Ты как, подженился?.. Со свиданьицем, что ли!»

Подошел человек неопределенного возраста и вида.

«Здорово», — сказал серый человек и протянул руку сначала Лыкову, потом уполномоченному.

«Пошел на х...» — буркнул уполномоченный и утер пену с губ.

«Все в порядке, – поспешно сказал человек, – я чего хочу сказать. Вот я про себя скажу... Дык! Закурить не найдется?»

«Ну чего, ребята, все нормально. Человек к вам по-хорошему... Вон все люди сидят, выпивают. Жизнь такая пошла, я тебе скажу! Э!..»

«Я повторяю, — сказал ледяным голосом уполномоченный, — считаю до трех...»

«Ну чего надо? – сказал Лыков. — Тебе говорят: вали отсюда. Пока по шее не надавали».

«По шее, по шее, — сказал обиженно человек, который сам себя называл человеком. — Ты-то кто такой? Каждая вошь будет командовать. С-суки поганые, — закричал он, — жиды, бля, еще угрожают, к ним по-хорошему, а они!..» Он разгуливал между столами, Лыков поглядывал ему вслед, а кум смотрел в кружку, некоторое время спустя человек вступил в разговор с официанткой. Уполномоченный ковырял вилкой котлету де-воляй. Уполномоченный промолвил:

«Вот так. Гора с горой не сходится... Ты чего не ешь?»

«Капитан? Нет его. Давно в ящик сыграл. Спился».

Официантка держала, как щит, перед животом пустой поднос. Компания за ближним столом повернула головы, кто-то встал, подошел к серому человеку и толкнул его в грудь. За него стали заступаться. В зал вошел милиционер.

«Думаешь, — медленно сказал, глядя мимо, оперуполномоченный, — я не знал?»

«Да ладно дурочку-то играть... Что ты оторвался — думаешь, я не знал? Все знал... Да. Поторопился ты... Потерпел бы еще лет пяток, и так бы вышел».

Официантка писала карандашиком в блокноте, шевеля губами. Протянула листок.

«Два де-воляя, два салата, — отчеканила она, — два...»

«Разговорчики в строю! — сказал уполномоченный. — А как бы это с вами свидание назначить?»

«Совсем. Тебе часом отлить не надо? Иди, отлей. — Он усмехнулся. — Когда еще придется...»

Аркадий Лыков встал и направился между столами к буфетной стойке. Он обогнул стойку, вступил в коридор, увидел приоткрытую заднюю дверь и крыльцо. Немного спустя он вышел, оглядываясь, из сарая, где помещался летний сортир, взглянул на небо, медлил, оперуполномоченный не появлялся. Лыков вернулся в зал. Но и там его не было.

Скажут: все это сказки! Не бывает так, чтобы люди, которых случай или судьба столкнули в большом городе, волею другого случая оказались на одном погосте. Незабвенный Олег Эрастович (умерший, кстати сказать, своей смертью примерно через год после описанных событий) лежит рядом с ханом, хан неподалеку от Рубина и так далее; не бывает таких кладбищ. Не может быть, чтобы какие-то фантастические журавли загадили город. Если столица в самом деле приняла с годами несколько запущенный вид, то на это были свои причины. Топография знаменитых бань, как она здесь описана, может вызвать недоумение. Фанерная кулиса с Дворцом Советов хоть и существовала на самом деле, но не производила такого сногсшибательного впечатления. Теория Третьего Рима, на которую, по-видимому, намекает автор, давно выкинута на свалку и так далее.

Так не бывает, скажут нам, и в этом возражении, несомненно, есть резон, ибо того, что случилось со всеми нами, в самом деле не бывает; то, о чем здесь рассказано, неправдоподобно, как неправдоподобна сама истина. К ее причудам нелегко привыкнуть. Истина не рождается, как Афина из головы Зевса, — скорее так, как рождается ребенок, когда головка ходит взад и вперед и растягивает и разглаживает родовые пути. Пусть простят нам это натуралистическое сравнение.

Как известно, римский наместник не стал дожидаться ответа на свой вопрос (очевидным образом риторический), между тем ответ мог быть двояким. Истина есть то, что не имеет ценности. Истина есть то, что не служит власти. Первое выражается в том, что истина демонстрирует человеку бесплодность его усилий. Вот, говорит она, что ты об этом думал, и вот что было на самом деле, сравни и постарайся утешиться.

Другими словами, с истиной нечего делать. Гони ее прочь, если хочешь чего-нибудь добиться! Подлинным утешением, однако, нам послужит то, что абсолютно свободного языка не существует и самый добросовестный историк не может возвыситься над историей. Его язык служит власти и сам являет собой наглядный пример власти. Язык равно порабощает самонадеянного хрониста и доверчивого читателя, ибо говорит им: так — и никак иначе. И только литература никому ничего не навязывает. Ибо говорит: может быть, так, может быть, иначе. В этом, как ни странно, состоит ее истинность, в этом ее утешение. Таков второй ответ.

Осенью 197... года в поле зрения следственных органов оказалась группа людей, чья принадлежность к единому преступному сообществу была заподозрена с самого начала, но окончательно раскрылась лишь в ходе кропотливого расследования. Необычайно разросшееся, осложненное множеством побочных обстоятельств, это расследование, называемое условно «делом о Журнале» (хотя главный пункт, как уже говорилось, так и остался непроясненным), было последним крупным делом тех лет, последним достижением оперативных инстанций и их последней неудачей. Знаки конца уже стояли в небе подобно светящимся письменам на стене Валтасарова дворца: их видели все, и стереть их было невозможно.

Следует указать на одно деликатное обстоятельство. Дознание, нацелившись было на подпольного предпринимателя, известного в узких кругах как «тот самый», вскоре изменило свой путь; так река огибает запруду. Некоторые из должностных лиц, под началом которых проводилось следствие, сами состояли клиентами «того самого». Мало того, тут замешаны были не одни только «чины». В числе высокопоставленных лиц, оказавшихся жертвами собственного легкомыслия. были ответственные работники министерств, директора предприятий, заслуженные артисты, даже, говорят, генеральный секретарь Союза писателей. Как всегда, нашлись люди, которым скандал был на руку. Но совершенно очевидно, что никто не был всерьез заинтересован в том, чтобы раздуть дело, тем паче раззвонить о нем. До нас дошли смутные слухи, сплетни, известия, полученных из вторых рук; оставим их золотоискателям мнимых фактов — историкам.

Тут можно коснуться — теперь уже все можно — вопроса, в какой мере необходима и целесообразна нравственность с государственной точки зрения. С одной стороны, регламентация интимной жизни ответственных лиц, безусловно, необходима. И более того, никаких интимных потребностей у слуг народа официально не существовало. С другой стороны, то обстоятельство, что секретари, директора, государственные писатели, заслуженные артисты и tutti quanti были по большей части мужчины в соку, что под мундирами и пиджаками из негнущейся ткани, под колоннообразными, шуршащими дорогой тканью брюками, под обтягивающими тучные тела трикотажными панталонами у них пряталось то же, что у простых смертных, — это обстоятельство, хоть и держалось в тайне, но не могло быть сброшено со счетов. Начальственный образ жизни, обильный стол, сидение в президиумах и хорошо отапливаемых кабинетах способствовали приливу крови к детородным частям и вынуждали искать разнообразия. Опыт не только нашего времени учит, что свобода правителей от прописной морали способствует моральному усовершенствованию подданных и крепляет политический строй. И хотя государство рухнуло, оплакиваемое, как престарелый монарх, придворными, челядью и народом на площадях, но еще вопрос, протянуло бы оно так долго, если бы им руководили евнухи и аскеты.

Попросту вычеркнуть Олега Эрастовича из материалов дознания было невозможно, он проходил по делу в качестве второстепенной фигуры, отделался, насколько нам известно, лёким наказанием. Это дало возможность сосредоточиться в направлении главного удара.

Большое, разветвленное дело обещало богатый улов. Наверху приободрились. Потирали руки: потянуло, свежатинкой. Оперативность Органов, не зря называемых оперативными, проявилась в том, что они немедленно взяли быка за рога, другими словами, изъяли дело из ведения милиции. Теперь главным звеном, ухватившись за которое (как учил нас покойный вождь), можно вытащить всю цепь, стало убийство председателя Верховного Совета автономной республики, совершенное в субботу в восьмом часу вечера в номерах орденоносных бань.

Республика чепуховая, никто даже в точности не знал, где она находится; титул председателя чересчур выпячивать не рекомендовалось, в следственных материалах он значился под кодовым псевдонимом Хан. Тем не менеее номенклатурная должность убитого уже сама по себе определяла характер дела как крайне серьезный, сугубо секретный, политически значимый, – следовательно, подлежащий компетенции Ведомства. В том, что «хан» был убит, а не умер своей смертью, следствие не сомневалось.

Находившийся в субботу в тех же номерах с целью помывки народный художник, вице-президент Академии искусств Т.М. Погорельский, привлеченный в качестве свидетеля, при драке не присутствовал, однако показал, что нож находился не в руках председателя, а в руках у банщика Лыкова. Таким образом, выстроилась рабочая версия. Убийство совершено с целью ограбления, банщик угрожал хану ножом (о чем свидетельствуют отпечатки пальцев на рукоятке), а затем, отбросив нож, задушил его (следы пальцев на шее убитого). Главный подозреваемый исчез, что подтверждало его виновность. Ускользнули и лица, охранявшие председателя во время его визита в столицу и, по всей вероятности, подкупленные Лыковым. В воскресенье был произведен обыск на квартире некой Невзоровой, любовницы председателя, которая оказалась сообщницей убийцы. Найденные при обыске улики говорили о том, что она замышляла вместе с Лыковым совершить побег за границу. Там она должна была передать сведения, порочащие общественный и государственный строй нашей страны, полученные от своего бывшего любовника Рубина, заграничным спецслужбам.

Жильцы двенадцатиэтажного блочного дома, похожего на гигантскую картотеку, на спичечный коробок и на все соседние дома, могли бы служить представительной группой для той обширной категории окраинных жителей, которую, за неимением подходящего термина в русском языке, приходится называть чужестранным словом «феллахи».

Слово, которое вызывает экзотические ассоциации: перед глазами встают пески и верблюды. Феллахи не могли войти в город и расположились лагерем под его стенами. Между шатрами сновали босоногие женщины, дети копошились в грязи. Вдали в тучах пыли шагали все новые караваны. Голод, нужда, тоска пустынь, магнетизм города подгоняли кочевников. Примерно так можно представить себе мифическую предысторию окраин.

Это было давно: десять или двадцать лет тому назад, срок, превосходивший историческую память феллахов. И они уже не помнили, откуда они вышли. Они говорили на диалекте, который представлял собой смесь родных наречий с жаргоном городской черни. Они покорили город и пали жертвой его коварства. Их наивность обогатилась новыми свойствами: хитростью, жадностью, подозрительностью. От того, что они не были больше номадами, они не стали оседлыми жителями, ибо оседлость предполагает желание и необходимость благоустроить мир вокруг себя. Феллахи жили в своих квартирах, как в палатках. Мир, окружавший их, был таким, словно они собирались завтра его покинуть. Они взбирались к себе по грязным лестницам, ехали в шатких, гремучих коробках лифта; хмурые и нелюдимые, они выходили по утрам на свет Божий из разрушенных, пахнущих мочой подъездов. Нужда и беспамятство не оставили их и в новых, похожих на соты обиталищах.

Оттого что жилье этих жителей заканчивалось за порогом квартиры, никто, за исключением очень старых людей, не знал и не хотел ничего знать о соседях. Но старых людей было мало, потому что феллахи редко доживали до преклонных лет. Их враги, когда-то зримые и досягаемые, растворились в неразличимом космосе большого города; вот почему им не оставалось ничего другого, как подозревать друг друга. Можно было годами встречаться с соседом на лестнице и никогда с ним не здороваться. Ничто происходящее в доме никого из жильцов не интересовало. Никто не обратил внимания на служебный автомобиль, стоявший невдалеке от подъезда.

Выйдя гурьбой из лифта на последнем этаже, прибывшие увидели сложенную вдвое записку подруги, торчавшую между дверью и косяком. Значит, никого дома нет и не было. Участковый милиционер взломал дверь, как положено, в присутствии управдома, работника уголовного розыска и двух понятых. Квартира состояла из тесной прихожей, кухни, совмещенного санузла и жилой комнаты. Прозрачная штора колыхалась перед открытой дверью на балкон. После чего управдом, исполнив свой долг, удалился, а понятые уселись на диван-кровать, чтобы более не подниматься в продолжение всей операции.

Опытный глаз уловил следы бегства. В кухне на столе среди крошек хлеба стояла открытая банка с сельдью в винном соусе, очевидно, селедку брали пальцами прямо из банки. Посреди жилой комнаты на полу — пустой раскрытый чемодан. Всеобщий интерес возбудили вещи в шкафу. Находившаяся тут же подруга (вместе работали в терапевтическом отделении Краснопролетарской больницы) заявила, что хотя Невзорова всегда следила за собой, но таких платьев, переливающихся блестками кофточек, модных штанишек, сногсшибательных итальянских туфель на шпильках у нее никогда ire могло быть, не говоря уже об украшениях. По словам подруги, на одно такое колье не хватит никакой зарплаты. Есть ли у Невзоровой какой-нибудь муж, ухажер? Есть, вернее, был. Кто такой? Подруга махнула рукой: пьяница, куда-то сгинул. Насчет поклонников подруга высказалась в том смысле, что где уж там ожидать от теперешних мужчин, чтобы они дарили такие сокровища, сами норовят сесть на шею. Отвечая на вопросы, подруга поглядывала в трюмо и видела там себя, разодетую, как Шурочка, в пух и прах. Подруга подчеркнула, что она не подруга, а всего лишь знакомая. Она повторила, что Невзорова пропустила подряд три дежурства, на звонки не отвечала, почему и пришлось идти к ней домой и оставлять записку.

Прервав этот предварительный допрос, следователь позвонил начальству, через четверть часа явился майор, увидел шкаф, увидел заграничные тряпки и ювелирные изделия и позвонил в особую инстанцию. Явились двое в штатском, отличавшиеся друг от друга только ростом. В воздухе почувствовалось что-то напоминающее близость высоковольтных проводов. Молча, отодвинув в сторону следователя и оробевшую подругу, приступили к поискам. Спустя полтора часа все, что можно было перерыть, оторвать, развинтить было разворочено и развинчено. Были найдены дешевый картонный образок Тихвинской богородицы с неразборчивой надписью на обороте, два письма от мужчины без обратного адреса, со штемпелем города Тулы, школьный альбом со стихами неизвестных поэтов и растрепанная записная книжка с адресами и телефонами. Были найдены две фотографии молодой женщины во весь рост, на одной Шурочка была представлена совершенно голой, как бы застигнутая врасплох, с блестящим испуганным взглядом темных татарских глаз. И были найдены два чека на приобретение товаров за сертификаты.

Читатели криминальных романов знают, что ничтожная мелочь, окурок или телефонный номер на обрывке газетн есть на самом деле ниточка, помогающая распутать клубок, и крючок, на который можно насадить, как большую рыбу, все дело. Перелистывая записную книжку, представитель особого учреждения наткнулся на имя, которое он уже слышал. Знакомая исчезнувшей Невзоровой заявила, что она видела этого человека, он приходил в больничное отделение.

Так история, казавшаяся не столь значительной, на глазах у присутствующих приняла таинственный, зловещий и знаменательный оборот. Тут же у подруги и ничего не понимающих понятых была взята подписка о неразглашении. Все документы и бумажки, включая нарезанную квадратиками бумагу в кармашке сортира, были собраны и уложены в портфель. Старый детский велосипед, стоявший на балконе и тоже по каким-то причинам привлекший внимание, был замотай в тряпье, перевязан и опечатан мастичной печатью. Драгоценности, а также кружевное белье, туфли и прочее упрятаны в черный мешок. Добычу с помощью понятых вынесли и сложили в автомобиль, квартиру на двенадцатом этаже опечатали.

В тот же день, чтобы не дать опомниться заговорщикам, с приготовленным ордером на арест, с соблюдением всех мер предосторожности, с противогазами и наручниками нанесен был визит пространщику Аркадию Лыкову. Вооруженный отряд высадился в Капустном переулке возле Преображенской площади. Но тут прибывших постигла неудача. Управдома на месте не оказалось. Ни номера дома, ни списка квартир; сунулись в подъезд, оказалось не то; наугад вошли в подворотню, какая-то старушонка ковыляла во дворе. «А здесь такие не проживают!» Как это не проживают? Всезнающее ведомство в лице приехавших было откровенно посрамлено. Хуже всего было то, что дома такого, как выяснилось, не существует. Преступник все предусмотрел! Поиски затянулись, и к тому времени, когда было установлено подлинное местожительство Лыкова, он успел скрыться.

Дальнейшая судьба Лыкова неизвестна. Удалось ли ему и на этот раз уйти с концами? Говорили, что он вернулся, успев куда-то съездить, с кем-то повидаться. И даже не просто вернулся, а, по некоторым сведениям, явился добровольно несколько недель спустя, обеспокоенный судьбой девочки. Быть может, он даже не предпринимал особых мер к тому, чтобы уйти под воду, зная по опыту, что разыскивают лишь того, кто прячется. Прятался же другой, давным-давно умерший и похороненный.

Он мог уехать куда-нибудь далеко. Необъятность страны, представляя особые преимущества — владея известным опытом, в этой стране всегда можно было спрятаться. Тем не менее – по другой, еще менее правдоподобной версии, –Аркадий Лукич не скрывался и не являлся с повинной, ему достаточно было сознания, что он может обвести вокруг пальца любую псарню. Все в конце концов может надоесть, все окажется суетой и призраком. Как сказал один философ, для того, кто сумел погасить в себе волю, весь наш мир со всеми его солнцами и млечными путями — ничто. Лыков пробыл недолгое время в деревне, ночевал в заколоченном, полусгнившем родительском доме, потом гостил в Рязани у первой жены. Сидел, ждал, когда за ним явятся. Необъяснимая апатия сковала волю, точно он в самом деле умер при жизни; так бывает.

Между тем, как уже сказано, следствию удалось напасть на след, и отряд в том же составе взошел по лестнице хоть и старого и запущенного, но по крайней мере существующего дома. Звонили, стучали, приготовились вскрыть квартиру, наконец, услыхали шаги.

Отворил облезлый человек в сатиновых штанах на резинке, не то пижамных, не то спортивных: сосед, жилец, никогда не бывающий дома. Коридор загроможден рухлядью. Молча показали ордер, устремились вперед, чертыхаясь, задели за что-то, сверху с грохотом что-то свалились санки, посыпались коробки. Из-под двери бил дневной свет. Среди жуткого разора, в испарениях пота, на высокой кровати сидела рыхлая тетка, свесив ноги и прижимая съехавшее одеяло к груди, побелев от ужаса. Сосед лепетал что-то вроде того, что он здесь по большей части не проживает, нервно подтягивал штаны. Документы. Это кто? В гости приехала... родственница. Нюша, где твой паспорт? Нюша словно проглотила язык. Курская область, деревня Барсуки, тэк-с. Как же это так, здесь не живете, а гостей принимаете? Кто еще есть в квартире? Сосед оживился: сюда, пожалуйста. Давно говорил, надо их выселить.

На корточках сосед изучает замочную скважину, после чего откуда-то добывается ключ. Вваливаются: она сидит за столом, обняв деревянную куклу.

С этой куклой, которая на самом деле не кукла, а бог, и бог этот все слышит и запоминает, и умеет насылать порчу, и бережет от злых людей, струпа и беременности, — с куклой в руках девочка выходит на лестницу, облезлый сосед в майке, в сатиновых штанах и тапочках на босу ногу, стоя в дверях, провожает их взглядом. Менее чем через полчаса машина, проделав сложный и на удивление скорый путь, подъезжает к подъезду, который никто никогда не видел, о котором можно спорить, существует ли он; по крайней мере, сейчас невозможно сказать, в главном ли здании, овеянном легендами, в его продолжении, уходящем в глубь клинообразного квартала, или старинном особняке на западной стороне клина происходил допрос глухонемой сообщницы.

Здание, если вам угодно будет взглянуть на старую карту, помещалось там, где сходились две радиальных улицы, но до сих пор в литературе и в памяти очевидцев бытуют разные представления о его размерах. Как Эверест долгое время принимали за две разных вершины, видя с разных сторон, так и дом, о котором идет речь, можно было принять за несколько разных домов, смотря по тому, откуда к нему приближаешься. И совершенно так же, как не было и нет единого мнения насчет географии этого здания, соединившего стили и жанры различных эпох — тут тебе и барокко, и модерн, и конструктивизм, и зрелый почерк империи, – точно так же расходились сведения о том, что там было внутри. Нам уже приходилось вскользь упомянуть о центральной цитадели Ведомства; добавить, к сожалению, можно немногое. Даже простой вопрос, сколько там этажей, остается открытым. Отчасти это связано с тем, что самый термин «этаж» не вполне отвечал конструктивному принципу этого дома: принцип состоял в том, что там все было так – и не так, казалось одно, на деле было другое, а задумано было что-то третье. Этажи состояли из полуэтажей, полуэтажи переходили в этажи. Лестницы вели наверх, но также и вглубь, отчего дом напоминал свое отражение; только отражался он не в воде, а в земле, так что самые глубокие подвалы и переходы уже соседствовали с теллурическими залежами, с погостами иных веков, с археологией исчезнувших городищ, с ракушечником древних морей.

Подобно трехъярусному миру Средневековья, дом на площади, второй по значению после Красной площади, заключал в себе ад, чистилище и рай. Кинув взор к небесам, можно было различить крышу и флаг, но и крыша была этажом особого рода, с вышками, скрытыми за стеной, и прогулочными дворами для узников. Дом был, говоря языком специалистов, полифункциональным, представлял собой в первую очередь гигантскую канцелярию, но также лабораторию розыска, мозговой центр, тюрьму; многофункционалым было и Ведомство было универсальным, объединившим сыск, следствие, карательную юриспруденцию и карательную систему. Там было все: кабинет-палата министра, кабинеты начальников управлений и отделов, кабинет генерального прокурора, кабинеты старших и младших следователей, камеры, карцеры, комната Особого совещания и вынесения приговоров, помещения для научной и творческой работы, места отдыха, рестораны, бассейны, оранжереи, кажется, даже танцевальный зал (последний министр государственной безопасности прославился как непревзойденный мастер плясать в присядку). Короче, дом представлял собой город внутри города, а лучше сказать, государство в сердце государства; дом был не что иное, как гранитный и глиняный миф, но мифом из подсобных материалов оказалась, не правда ли, и сама действительность.

«Следствию известно, — сказал следователь, глядя в протокол: метод его состоял в том, что сначала он записывал, а затем зачитывал свой вопрос, — следствию известно, что вы хранили у себя на квартире бриллиантовое колье стоимостью в пять тысяч рублей, ювелирные изделия согласно приложенного списка, а также чеки на приобретение товаров за сертификаты на сумму восемьсот шестнадцать рублей сорок копеек... Подтверждаете ли вы факт хранения у себя вышеуказанных ценностей?»

«Как стало известно следствию...» — читал он.

Диктатура языка нигде не проявляет себя столь наглядно, как в диалоге допрашивающего и допрашиваемого, и не так просто решить, кто больше порабощен языком: тот, кто обороняется, отступает, уходит от открытого боя, но в конце концов чувствует себя сломленным, понимает, что он все равно виноват, виноват в любом случае, виноват уже тем, что находится под следствием, виноват, потому что его сделал виновным всевластный язык, – или тот, кого язык, так сказать, облекает в доспех крестоносца истины. Непререкаемость формул, зловещая двусмысленность словосочетаний правили действующими лицами совершенно так же, как драматург и режиссер правят актерами, будь ты герой или злодей. Спустя две или три недели после происшествия в Сандунах Александра Невзорова предстала перед следователем пока что в качестве свидетельницы, вернее, свидетельницы, подозреваемой в том, что она была свидетельницей, а отсюда, как известно, недалеко и от подозрения в соучастии.

Беседа происходила в помещении районного отделения, куда Шура была доставлена нарядом милиции, в кабинете, убогое убранство которого, зарешеченное окно, портрет над плешью следователя, — как бы должны подготовить попавшегося к его участи. Нечего и говорить о том, какую роль играет обстановка в деле выковыривания истины. В детективных романах и фильмах комиссар задает коронный вопрос: «Где вы были в пятницу с десяти до двенадцати?», остановив подозреваемого на улице, прогуливаясь с преступником перед теннисным кортом или сидя вдвоем за столиком кафе; позволим себе усомниться в правдоподобии таких сцен.

«Согласно полученных данных...» — прочел сотрудник милиции, который никаким сотрудником милиции не был, точнее, был просто «сотрудником», ибо принадлежал к более компетентному учреждению. Он снова употребил родительный падеж вместо дательного, что сообщало его стилю особую суггестивность. Ego sum Imperator Romanus et supra grammaticam, — заметил некогда один властитель, — я римский император и стою выше грамматики. То же самое могли бы сказать о себе чины этого учреждения.

«Кстати, — спросил он, несколько отвлекаясь от допроса, — где вы были?»

«Да, подтверждаю», — записал следователь в графе «Ответ». После этого он составил и прочел вслух второй вопрос:

«Следствию стало известно, что сразу вслед за посещением бань вы покинули город и скрывались у родственников, проживающих в Туле, подтверждаете ли вы это?»

«Это не имеет значения, — мягко возразил следователь, — важен факт, что следственные органы не были поставлены в известность о вашем местонахождении. Вы укрывались от дознания».

«Следствием установлено, что такого-то числа сего года, от 17 до 20 часов вы находились в семейных номерах государственных, орденов Ленина и Трудового Красного Знамени Сандуновских бань совместно с гражданином...» Тут он остановился, так как не знал, следовало ли ему называть председателя Верховного Совета его полным титулом или как-нибудь иначе и вообще стоило ли его называть.

«С гражданином... — повторил он и, собравшись с силами, произнес длинное красивое имя хана. – Подтверждаю», — начертало его перо.

«Подтверждаете ли вы, что, вступив в преступный сговор с Лыковым Аркадием Лукичом, он же Передреев Матвей Михайлович, он же Куянов, разыскиваемый по всесоюзному розыску по подозрению как находящийся в бегах...»

Он остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели эти страшные слова.

«Вступив в преступный сговор, вы совершили совместно с вышеупомянутым Лыковым...»

«Видела его, а знать не знаю. И как звать его, не знала».

«В том, что вступив...» — терпеливо сказал следователь.

«...в преступный сговор, совершили убийство находившегося совместно с вами...»

«Да что вы такое говорите! — воскликнула Шурочка в сильном волнении. — Никого я не убивала! Да и никто его не убивал, он сам...»

«Ну, хорошо, — сказал следователь миролюбиво, — напишем, что вы вступили в сговор с целью совершить убийство».

«Заявляю, — написал сотрудник, – что, вступив в преступный сговор с целью убийства и ограбления...»

Он постучал папиросой о крышку портсигара, вдумчиво поглядел на сидящую перед ним женщину, перевел взгляд в окно, снова покосился на Шурочку.

«Курите? — спросил он, протягивая через стол портсигар. Ну, хорошо, — проговорил он, — это все формалистика. Как говорится, бумага все терпит... Сегодня написали, завтра выкинули... Можешь подписывать, можешь не подписывать, твое дело. Я знаю, что никого ты не убивала, — сказал следователь, перейдя на ты. — Хотя, сама понимаешь, дело есть дело. Можно повернуть и так и сяк... Все, как говорится, зависит! Давай поговорим без протокола».

Он отодвинул в сторону папку с бумагами, вышел из-за стола, накинул на плечи шинель, висевшую на вешалке, подошел к окну. Лил дождь.

«Ты мне вот что скажи... Ты с Рубиным давно знакома?»

Первая мысль Шуры была, действительно, уехать к матери, но, когда она вышла с толпой из московского поезда — люди, навьюченные продуктовыми сумками, с кошелками в обеих руках, поспешно вылезали из вагонов, люди, занимавшиеся тем, что из года в год производили все необходимое для столицы и везли оттуда к себе домой все необходимое, запрудили перрон и подземный переход, — когда вышла из поезда в Туле, она присела на скамейку в зале ожидания и просидела в углу в сомнениях целый час. Наконец, по-видимому, — мы говорим: по-видимому, потому что она делала одно, а думала другое, — наконец, она решила, что разумней будет вернуться. Она изучала расписание обратных поездов на Москву, посматривала на часы, прошло еще сколько-то времени, – и передумала. Начинало темнеть, когда она вылезла из трамвая на конечной остановке, в новом районе на улице Мелешко, где тот, кому она решилась нанести визит, получил недавно квартиру. Дом был пятиэтажный, блочный, с узкими короткими лестницами, ей открыл усатый подросток лет пятнадцати, из кухни вышла жена преподавателя. Играло радио, пахло едой. Шура извинилась. Ее усадили в комнатке, где стоял письменный стол и висели полки с беспорядочно напиханными книжками. Преподаватель фельдшерско-акушерского училища был па работе.

Он отворил дверь, на лице его были ужас и растерянность. Шурочка что-то пролепетала. Жена позвала к столу. Шура отказывалась, ссылалась на то, что она уже обедала. «Но вы же с дороги, — говорила жена преподавателя, — ну хотя бы ложку супа скушайте. Так вы, значит, ученица Михаила Ильича? Миша теперь замдиректора по учебной части. Работы все прибавляется. Света белого не видит... Теперь еще это новое постановление».

Какое постановление, спросила Шура. Жена преподавателя что-то говорила, ее слова доносились до Шурочки, как сквозь вату.

«А это наш младший... Ну, как там у вас в Москве?»

«Куда же вы, рабочий день уже кончился», – сказала жена. Шуре требовалась какая-то справка. Она сказала, что ей нужно сегодня же возвращаться в Москву. Преподаватель бормотал: «Подпишу сам... может, еще успеем». Наконец, вышли из дома. Шура озиралась. Ей казалось, что она находится в чужом, незнакомом городе. Он спросил, что случилось.

«Случилось, — повторила она тупо. — А куда мы едем?»

Приехали в училище. Она увидела знакомый фасад, вывеску, плелась по знакомому коридору, мимо досок с расписанием занятий, мимо канцелярии и деканата. Навстречу шла, переваливаясь, как утка, пожилая уборщица с ведром и шваброй, почтительно поздоровалась с Михаилом Ильичом. Когда они дошли до конца коридора, Шурочка обернулась, уборщица стояла с толстой сторожихой, обе смотрели на них.

В кабинете замдиректора по учебной части она все рассказала, то есть, разумеется, не все.

«В какой бане? Ты была в бане, с ними вместе?»

«Я ничего не понимаю, — волнуясь, сказал Михаил Ильич, он ходил по тесному кабинету, а Шура сидела, съежившись, перед столом, как провинившаяся студентка. — Какая баня, какой Юсуф?.. Кто он тебе? Объясни по-человечески».

«Долго объяснять, — сказала Шура. — Надо что-то делать, а что, сама не знаю».

«Так... Если я правильно понял, ты с ним... — Он вдруг раскашлялся. Стоял у окна и кашлял. Ты с ним, — прохрипел он, — была в близких отношениях?»

«Он очень важная шишка, — сказала Шура. — В общем, долго объяснять...»

Михаил Ильич сидел за столом, давясь от кашля, что-то искал в ящике, вынул металлическую коробочку с пастилками.

«Я думаю, что тебе не надо прятаться, — сказал он, все еще тяжело дыша. — Ты же не виновата».

«Да, да, — сказал Михаил Ильич, — надо ехать».

«Правильно... Что же еще остается? Я тебя провожу... Послушай, Шура, а что ты скажешь, если я...»

«Погода такая. Послушай... — Он все еще тяжело дышал, глаза блестели. — Что ты скажешь, если?.. Короче говоря...»

Преподаватель взглянул на Шуру и сказал быстро:

«Да? — сказала она иронически. — И что же дальше?»

Михаил Ильич вытащил портмоне, перебрал содержимое, сунул портмоне в карман, встал, остановился перед Шурой.

«Это верно, — бормотал он, – поезд такой есть... Только, кажется, не двадцать два ноль пять, а двадцать два ровно... Ровно в десять... А сколько у нас сейчас? Угу... Время еще есть. Послушай... Мы сейчас с тобой срочно едем на вокзал, там сберкасса работает до одиннадцати. Возьмем деньги. И покатим».

«Куда-нибудь, не важно. Там решим... Послушай. Я сейчас кое-что понял... Я спокоен, Шура, я совершенно спокоен. Ты тоже спокойно меня выслушай. Ты меня не любишь, я знаю... Но преданней человека, это я тебе точно могу сказать, ты никогда не найдешь. Я... я ничего не требую. Не захочешь со мной жить, не надо... Я на все согласен... Я о тебе часто думал, Шура... Поедем. Поедем, Шура! – сказал он, как в бреду. — Ведь это счастье, Шура, это бывает один раз в жизни. Одним ударом: раз, и все. И никто нас никогда не найдет. Хоть к черту на рога, хоть... Главное — принять решение».

Он что-то искал, вытягивал ящики стола, вынимал бумаги, схватил со стола статуэтку, сунул в портфель.

«Сейчас поедем. Я позвоню с дороги... а может, и не будут звонить. Ничего никому не скажем... Плюнем на всю эту проклятую жизнь... Ты едешь со мной, Шура, да? Ты едешь?»

Она сидела и думала: опять то же самое. И он о том же.

Следователь выразил недоумение, увидев в руках у вошедшей посторонний предмет. «Не дает», — объяснила сопровождающая баба-сержант.

Надзирательница покачала головой и пожала плечами.

Следователь сделал несколько добросовестных попыток завязать разговор, встал, прошелся по кабинету. Это была уже не та облезлая комната в тухлом милицейском отделении. Следователь подошел к сидящей, поднял пальцем за подбородок ее лицо и поглядел в моргающие, острые мышиные глаза. Вслед за тем надолго воцарились тишина и молчание. Слышался скрип пера.

«Как стало известно следствию... — писал старший лейтенант. — Подтверждаете ли вы...»

Маленькая женщина, в целях предосторожности помещенная в противоположном углу кабинета, тупо смотрела в пространство, стрелка электрических часов на стене не спеша перепрыгивала с одного деления на другое, кто-то гремел сапогами в коридоре, следственный сотрудник скрипел пером. Так поскрипывают колеса, тащится телега, мотаясь в глубоких колеях, работает лоснящимся от дождя крупом усталая лошадь. Серый день лил за окном, за узорной решеткой, сыпал снегом, кто-то взошел на крыльцо, топтался в сенях, со скрипом, с пением отворилась разбухшая дверь, вошел худой и высокий, она услышала: «Есть кто дома?» — голоса в избе звучали у нее в мозгу, ибо внещних звуков она уже не слышала.

«Следствию известно...» — писал старший лейтенант. Рыжая девочка взглянула на него, тихая, как притаившаяся мышь, губы ее шевельнулись, она медленно покачала головой. Хотела ли она сказать, что ничего неизвестно, или это надо было понимать так, что никакого лейтенанта не существует, и страшный город, город-монстр, город-морок есть не более чем морок и наваждение, и за окном со стальной решеткой нет ни домов, ни улиц, ни памятника посреди площади? Вместо города — ели, снега, сумрачно-белесое небо, угластые избы. Человек за столом писал, макал ручку в чернильницу. В этом учреждении пользовались особыми чернилами, никогда не бледнеющими. Стрелка прыгала над дверью. Со стены смотрел портрет. Теперь в окно летели крупные мокрые хлопья. Буран, подумала девочка.

Она не понимала, где она очутилась, зачем ее сюда привезли, и чувствовала, что происходит что-то плохое. Что-то грозившее Лыкову. Она так и не знала, как к нему относиться, как к отцу или к мужу, лучше сказать, он был ни тем, ни другим, но кем-то более значительным, таинственным и всемогущим. Сейчас положение изменилось, страх, в котором она жила, прошел, за себя она не боялась, чувствуя себя неуязвимой за глухой стеной своего слабоумия. Ведь это только казалось, что она сидит здесь в углу, в комнате с решетчатым окном.

Это сознание, погруженное в тишину, обладало способностью расширять пространство и суверенно распоряжаться временем; и покуда следователь ерзал на стуле и ничего не видел, не знал, кроме своих бумаг, которые он медленно и с великим старанием исписывал скрипучим пером, девочка знала кое-что другое; она догадалась, что от нее хотели узнать, куда делся Лыков, и догадалась, куда он исчез. Он был там, под снежным одеялом, под шерстью лесов, миновал черные огни смерти, он был дома, вошел в избу, высокий, верный, немногословный, наклонив голову, переступил порог, и мать орудовала ухватом в черной, как пещера, печи, и бабка ворочалась на лежанке. Она не понимала, что они тут затевают, кто это такие, ясно было, что они что-то затевают.

Как миллионы других, с молоком матери, она впитала некое важное знание. Это было знание о том, где прячется враг, где скрывается опасность. Это было писание бумаг, особый злокачественный процесс, который состоял в том, что человек в мундире молча, сосредоточенно выводил закорючки, плел чернильные кружева, строчку за строчкой, откладывал исписанный лист, брался за другой, и снова — строчку за строчкой, и, казалось, ничего больше не делал в своей жизни, а только макал перо и царапал им по бумаге, но это макание и царапание приводило к порче и гибели. Тот, кто писал, был страшнее разбойника на большой дороге, от разбойника можно уйти или откупиться. Человек в мундире писал, а там где-то рушилась чья-нибудь жизнь, и огонь плясал в окнах, и занималась крыша, он писал, и у бегущего отнимались ноги, и его рвали собаки. Руки девочки баюкали куклу, губы шевелились, сама того не замечая, она раскачивалась, словно кормящая мать, маленькая таежная богородица, и время от времени бросала острый взгляд на лысого, испитого следователя в болотном мундире, низко склонившегося над папкой с делом... Бог с головой куклы напрягал свой деревянный слух, стараясь понять, чего она от него хочет.

Так прошло некоторое время, рука пишущего двигалась все медленней. Вздохнув, он снял трубку и велел принести себе чаю. Вошел человек, на лице у него было все то же выражение скуки и утомления. Старший лейтенант помешивал ложечкой в стакане, тусклым взором поглядывал в протокол, в окошко. На ту, что сидела в углу, он больше не смотрел, что возьмешь с полоумной? Вот только оформить бы протокол. Не помог и чай. Снег валил хлопьями за окном. Надо бы зажечь свет. Девочка укачивала свою куклу, грубого деревянного идола с раскрашенным лицом, шевелила губами, и старшему лейтенанту казалось, что он сейчас уронит голову на стол и уснет вместе с куклой. «Следствию, — в мозгу у него ворочалась одна и та же фраза, – стало известно...» Он широко, сладко зевнул. Что стало известно? Снег стекал по стеклам, превратился в дождь. Надо бы, думал он, увести ее, жуткая какая-то погода...

Вступление в ночную квартиру происходит, как известно, по раз и навсегда установленным правилам, напоминающим шахматный дебют. Черные начинают и выигрывают. Первый ход: «Проверка паспортов». Второй ход: «Сдать оружие».

Если первое требование представляет собой ложный пароль, то второе имеет психологическое значение: разумеется, вошедшие не рассчитывают всерьез на вооруженный отпор; зато владелец несуществующего оружия догадывается, что в нем видят опасного врага. Следовательно, они что-то знают. Следовательно, он виновен, потому что зря они не приходят.

И все же оружие существовало — наган образца 1895 года. Наган покоился в письменном столе, в левом нижнем ящике, о чем Илья Рубин, конечно, не помнил, как не помнил и ночного визита; все, что он знал, было почерпнуто из рассказов матери. Рассказывалось неохотно, через много лет, когда многое выветрилось, когда она получила, наконец, внятный ответ, что отца нет, и окончательно убедила себя, что он жив. Почему при аресте не нашли револьвер? На это Берта Владимировна не могла толком ответить. Очевидно, отец ждал, что за ним придут. Но не воспользовался. Многие ждали, и мало кто воспользовался. Квартиру перевернули вверх дном, распороли матрас, но не нашли. Она обнаружила его в таком месте, которое даже тайником не назовешь, – поэтому, может быть, и не нашли. Спрошивается, почему она его не выкинула, не отвезла куда-нибудь за город, не закопала в лесу, не утопила в колодце.

Потому что судьба вещей, подобно человеческой судьбе, темна и неисповедима, и «мало ли что»; потому что «вдруг пригодится», и потому что вещи ждут своего часа, и вот он сидит в тесной комнатке, на дальней окраине, из окна видны квадратные окна, балконы, веревки с бельем, другой такой же дом.

Илья Рубин выбирается из наследственного кресла, подходит к разверстой пасти рояля и стучит пальцем по клавишам. Без женщин жить нельзя на све-е-те, нет! В них солнце мая, в них весны рассвет. Вещи обладают колоссальным терпением, и упомянутый предмет лежит как ни в чем не бывало на черной полированной крышке.

Он подталкивает пальцем вороненый ствол. Пистолет вертится, как волчок, на гладком рояле.

Илья Рубин принимает решение навести, наконец, порядок в своей берлоге. Сгребает остатки еды и выкидывает в окно. Вздохнув, собирает ноты — старинные фолианты в тисненых твердых переплетах, напоминающих надгробья, все, что осталось от матери. Его собственные школьные тетрадки. Удостоверения, фотографии. Он поднимает крышку старого Бехштейна и складывает все в его чрево. И туда же, на молоточки и струны, летят «материалы». Плоды беззаветных трудов, пресловутый Журнал: вороха папиросной бумаги, магнитофонные кассеты, стихи, романы, трактаты. Он листает странную рукопись, толстую линованную тетрадь, где нотные знаки перемешаны с никому не известными закорючками, пушечные аккорды, чудовищный бред композитора, который собирался переплюнуть Малера; музыка гнусной эпохи. Туда же!

Крышка не закрывается, но в этом и нет нужды. Он обозревает свое жилье. Под гробницей рояля, на полу, помещается техника, говорящий аппарат; хорошо бы и его за окошко.

Илья Рубин полулежит в кресле, все собрано, или, если угодно, приведено в порядок; по его лицу видно, что он взвешивает разные возможности; он все еще здесь, все еще герой нашего повествования. Палец накручивает диск.

О, ничто не доставляло такого наслаждения гражданам того времени, ничему не предавались они с таким упоением, как беседам но телефону.

«Из дому. Слушай, — сказал Рубин, — хотел с тобой попрощаться. Я уезжаю».

«Здесь наша родина», – сказал переводчик, уверенный, что разговор подслушивают.

Переводчик национальных литератур помолчал и ответил:

От такого человека, как Илья Рубин, никогда нельзя ожидать абсолютной серьёзности. Икогда невозможно рещить, где – как сказал поэта – кончается ирония и начинается небо. Усмехаясь, он листает ветхую записную книжку.

Среди стука, звона, кукования и тиканья задребезжал звонок; часовых дел мастер оторвался от своих занятий. «Как же, как же, сколько зим...»

«Августин Иванович, у вас мало времени», — сказала трубка.

«У всех у нас мало времени, уважаемый. Чем могу служить?»

«Я подумал, э... Надо бы поговорить, но, к сожалению...»

«Я затрудняюсь точно сформулировать свою мысль, надеюсь, вы поймете: у меня как раз имеется свободное время, — сказал Рубин. — Я имею в виду жизненное время. В общем... у меня есть еще, наверное, лет двадцать».

«Так вот, я и подумал... Не хотите ли воспользоваться?»

«Вы уверены? Постойте-ка... Интересная мысль!»

«Не знаю только, – сказал Рубин, – возможно ли это технически...»

«Нет, но это в самом деле чрезвычайно плодотворная мысль! Как это вы додумались! Почему? Вам что, жизнь надоела?»

«Представьте себе, надоела. Решил вам позвонить».

«Дорогой мой, только не спешите. Мы должны это обсудить. Приезжайте»,

«К сожалению, невозможно, Августин Иванович, дело в том, что…»

«Никаких возражений, приезжайте немедленно! Алё? Алё...»

Без сомнения, они подключились. Плевать. Теперь уже на все наплевать.

«Практически это будет довольно сложно... мне надо сообразить. Можно, конечно, подключить аккумулятор непосредственно к биологическому депо времени, у каждого из нас есть такое депо, так сказать, кладовая будущего. Но это, знаете... Для этого, я думаю, придется лечь в клинику. А вы же знаете, как ко мне все относятся... Одним словом, надо обмозговать. Но послушайте, как вы додумались?»

«Что значит заочно, алё! Что вы хотите этим сказать?»

«Я говорю: может быть, это можно сделать без меня. Я вам оставлю доверенность, напишем, что я оставляю эти двадцать лет в пользу государства».

«Чего ж тут не понимать, вы же сами говорили, что хотите продлить ему жизнь. Пусть поживет еще двадцать лет».

«Дорогой мой, это не телефонный разговор... Нет, вы просто смеетесь. Доверенность. Милый мой, это вам не бюрократия. Это наука! А наука, если хотите знать... алё? А-а-лё!»

Покговорив на эту увлекательную тему, покопавшись в карманах, человек в застиранном джинсовом костюме добыл карточку, на которой значились только имя, отчество и фамилия.

«Вам кого надо? А-а! — закричал майор. — Илья Батькович! Рад вас слышать. Как дела, как жизнь?»

«Дела идут. Вот хотел с вами попрощаться. Пожелать успехов...»

«А вам известно, – сказал майор холодно, – что вы не имеете права покидать город без разрешения?»

«Я не собираюсь покидать город», — отвечал Илья Рубин.

«Алё? — осторожно спросил майор. И вдруг гаркнул: — Не сметь! Не сметь ничего делать! Ничего не предпринимать! Ждать моего прибытия! Выезжаю немедленно! Ты меня понял? Ты — меня — понял?»

«Так точно, товарищ майор!» — отчеканил Рубин. Насвистывая, он встал, взял с подоконника спичечный коробок и поджег содержимое рояля. Это удалось не сразу, он ворошил листки, раздирал на части нотные книги. Вспыхнула магнитофонная пленка. Столб огня поднялся из рояля. Кашляя от вонючего дыма, Илья Рубин, великий Рубин, легендарный Рубин, сидит, сгорбившись, в дедовском кресле, расставив ноги в джинсах, расстегнув куртку и рубашку, изо всех сил вдавливает холодное дуло между ребрами, над левым соском, и странным образом, нажав на спуск, не ощущает боли, не слышит выстрела.

XXI. СООБРАЖЕНИЯ ПО ДЕЛУ (2). ФИЛОСОФИЯ ПРОГУЛОЧНЫХ ДВОРОВ

Шел дождь, и весь огромный город заволокло влажной паутиной, смутно поблескивали крыши, исчезли башни и высотные дома, дождь стучал все настойчивей, тротуары опустели, счастлив, кто успел добежать до подъезда! Дождь лил без разбора, пузырился в потоках воды, и это было хорошо, это было полезно, вода уносила вчерашний день, смывала грязь веков.

Никто так плохо не осведомлен о своем времени, как тот, кто в нем живет! Не скроем — мы бы хотели знать о нем больше, нам до смерти любопытно услышать, что скажут о всех нас когда-нибудь через сто, двести или триста лет. Скажут ли вообще что-нибудь? Что будет? Окажись мы там, мы узнали бы многое, о чем сегодня даже не подозреваем.

Это было бы все равно, как если бы протерли мутное стекло, о котором говорит апостол. Это было бы то же самое, как если бы мы сейчас смотрели на происходящее глазами рыбы, а оттуда, из будущего, взглянули человеческим взглядом.

Бóльшая часть того, что мы считали главным и самым важным, провалилась бы в огромный сортир истории, в воронку веков. Знаменитости исчезли бы в урчании вод. Лица слились бы в одно бесформенное пятно. Как два далеко отстоящих друг от друга предмета на расстоянии кажутся стоящими рядом, так две мировых войны оказались бы одной тридцатилетней войной.

Потомки наши пожмут плечами, узнав о том, что нас так занимало, но, может статься, с подчеркнутым уважением отнесутся к тому, что мы презирали, чем пренебрегли, чего попросту не заметили. Ибо никто так мало не знает о своем времени, как тот, кто в нем живет.

Наш город будет называться иначе — мы не сумели бы даже выговорить его название, наш век будет назван эрой Дракона, Скорпиона или, может быть, Ныряющей Утки, или Журавлей в небе. Его знаки отыщутся в отдаленных созвездиях, между второстепенными персонажами греческой мифологии. Мало что дает основание рассчитывать на вечную память. Ничто не обещает бессмертия. И все же рискнем предположить, – нет, выскажем твердую уверенность, что хотя бы одна статья бессмертия выпадет на нашу долю, одно достижение нашего времени переживет всех нас. Одно не забудется, когда запбвение полотит всё, одно останется, когда ничего не останется, и будет качаться, как плот Медузы, на поверхности вод. Наш век будет назван веком Тайной Полиции.

Пришлось-таки прогуляться на ее крышах. Могло ли быть иначе? Оказаться в ее объятиях, «в иоле зрения», было так же просто, как поскользнуться в грязной каше тающего снега на тротуарах. Так же легко, как встретиться в подворотне с бандитом или заболеть раком. Поистине ни великий Диоклетиан, ни подлейшие из последних властителей Рима не сумели создать столь совершенную систему сыска.

Скажут: да ведь мы это знали! И, значит, постигли все-таки свое время, его тайную сердцевину, его нерв. Знали и не знали. Догадывались и не хотели верить. И если думали, что тайная служба бессмертна, то потому, что считали бессмертной державу, и, согласитесь, не подозревали, что славное Ведомство переживет все: и державу, и вероучение, и общество, которое она создала и выпестовала примерно так, как должны были это делать географические условия, производительные силы, борьба классов, религия, мораль и что там считалось движущей силой истории.

Летопись тайной полиции не написана. И не будет написана, сколько бы не копилось свидетельств и «фактов», ибо мы не располагаем сверхъязыком, который позволил бы нам, находясь внутри полицейской цивилизации, взглянуть на нее извне. Мы все ее воспитанники и говорим ее языком. И все же мы догадались о главном свойстве тайной службы, о том, что она всегда больше самой себя. Пусть она возникает как учреждение с ограниченной компетенцией, как «служба», ее натура состоит в том, что она перерастает себя. Тогда она начинает бояться самой себя. Она смотрит на себя снизу вверх, говорит о себе в третьем лице.

Подобно церкви, всегда проводившей границу между своей исторической оболочкой и сакральной сущностью, между слабостями и ошибками иерархов и верховной волей, которая их осеняет, Тайная Полиция не потерпела ущерба от того, что ее служилый контингент составляли подонки общества. Ее всесилие не убавилось, когда она стала рекрутироваться из бездарных, невежественных и, как можно догадываться, ни на что другое не годных людей. Напротив, это укрепило ее могущество, ибо отвечало ее миссии. Ведь она должна была стать эталоном для общества, и пересоздать общество по своему образу и подобию. Низвести всех до своего уровня — вот в чем было ее предназначение. Растлить всех, от младенцев до старцев, упразднить личность как нечто — кто в этом усомнится? – архаичное, устарелое, путающееся под сапогами; покончить с достоинством человека, внушить ему презрение к самому себе, довести до сознания любого и каждого, что он ничего не может, ничего не стоит, что он — мразь, плевок, который будет растерт. Убедить всех и каждого, что зло — это добро, а добро — не что иное, как зло, и что преступником можно сделать любого; стоит только мигнуть — предателем станет каждый.

Низвести всех до своего собственного уровня... В этом состояла сверхзадача, это и значило создать общество будущего и выковать нового человека. И если, как утверждают, отцы-основатели этого не сознавали, то тем хуже для отцов; пущенная однажды в ход машина работала по собственным законам; и если ни одно из «дел» не отвечало действительности, то тем хуже для тех, кто был сварен живьем в котлах этой кухни, тем хуже для «действительности», — да и что в самом деле значило это слово? Ее критерии учредила все та же тайная служба. Институты такого рода эволюционируют подобно живым организмам, и сверхбюрократия сама превращается в колоссальный ублюдочный мозг.

И мы, и мы удостоились быть ее современниками!

Мы сравнили ее с церковью; не правильней ли, однако, будет сказать, что тайная полиция — это и есть церковь? Церковь, которая пасет железным посохом свое стадо, церковь со своим писанием и преданием, со своей мифологией и демонологией, с легендами о святых и мучениках, с рассказами об исчадиях ада, оборотнях-диверсантах, вредителях, злодеях-врачах. Церковь со своими таинствами, со своей иерархией, церковь шизофренного божества, отменившая все другие религии, веру в Христа, в Будду, в Бога без образа, вкуса и запаха и бога в облике деревянной куклы.

Тот, кто шагал с напарником по прогулочному двору, на крыше центральной тюрьмы, не видел города, и если бы даже чудесный храм-дворец, затмив Египет и Вавилон, воздвигся на самом деле, а не на фанерном щите, тот, кто шагал по прогулочному двору, не увидел бы и храма: так были устроены эти дворы. Он видел лишь стены и сторожевые вышки внутри стен; и не всегда догадывался о том, что за стенами внизу площадь, памятник, пешеходы, автомобили, все то, что он считал жизнью и что теперь оказалось призраком жизни; он видел над собою небо и нечто подобное темному облаку — приближение истины.

Но время идти, как сказал Сократ; вам, чтобы жить, мне, чтобы умирать; избежать смерти нетрудно (продолжал он), а вот что гораздо труднее, так это избегнуть душевной порчи. Время разбрасывать камни — собирать их будут другие. Шумит дождь над городом, пузырятся ручьи. Вода смывает прошлое, а что будет после нас, о том ведают только боги.

1Вновь и вновь я целую ворота города, который придется покинуть. Как неохотно переступают ноги священный порог! Обливаюсь слезами, молю о прощении, воздаю хвалы, внемли, царица, моим словам, звучащим сквозь рыдания, ты, прекрасней которой нет в мире, подвластном тебе. Рим, вознесшийся к звездам! Внемли, родительница людей, родительница богов, — в храмах твоих и мы воспаряем к небу. Тебя пою и буду петь вечно, покуда жив: можно ли быть счастливым, забыв тебя... Рутилий Клавдий Намациан. Омоем возвращении. Похвала Риму. 416 год н. э. (лат.)

7«О человек, внемли: что говорит глухая полночь?» (2-я симфония Г. Малера, слова Ф. Ницше) (нем.).

ПОСЛЕ НАС ПОТОП