Притча о соглядатае

Статья «Против интерпретации» (1966) недавно умершей Сузн Зонтаг казалось бы, должна была покончить с манией навязывать художественному произведению ту или иную умозрительную конструкцию. Но устоять против искушения видеть в прозе иллюстрацию чего-то внеположного ей непросто. Мы отдаем себе отчёт в том, что и нашим объяснениям можно предъявить подобный упрёк. Тем более что автор этих коротких заметок намеренно оставляет в стороне эстетику. И всё же каждый, кто прочтёт повесть Марка Харитонова «Сеанс», задумается, что сей сон значит.

Спрашивают у меня, говорил Гёте, что я хотел выразить в «Фаусте»?

Если произведение искусства не допускает множественных и даже взаимоисключающих толкований, цена ему невелика. Подлинный художник всегда говорит немного «не о том». Мы имеем дело именно с такой прозой. На вопрос, если бы он был задан писателю: что ты хотел сказать? – ему пришлось бы задуматься. Может быть, «то», а может быть, «это», а вернее, и то, и это.

На поверхности лежит science fiction.

Некто подвергнут эксперименту с помощью особого, неслыханного устройства. Результат превосходит самое смелое воображение.

До сих пор деятельность головного мозга изучалась объективными методами нейрофизиологии, биохимии, гистологии, цитологии; до тонкостей исследованы строение и функции нервной клетки, можно регистрировать активность различных зон мозговой коры и даже отдельных нейронов, изучено влияние фармакологических средств на те или иные функции мозга; установлено, какому психофизиологическому процессу отвечают те или иные сдвиги электроэнцефалограммы, и так далее. К этому нужно добавить огромный клинический материал; патологоанатомические корреляции найдены для многих душевных болезней. Но внутреннее содержание психических процессов остаётся недоступным для исследователя. Он имеет дело с психофизическими параллелями, так сказать, бежит по следам психики; проникнуть в субъективный мир человека ему не дано. То, что Уильям Джеймс называет барьером личности, абсолютная замкнутость сознания – непреодолима: субъективное по определению не объективируется.

И вот оказалось, что этот барьер можно разрушить: некое новейшее изобретение позволило в буквальном смысле высветлить потёмки чужой души, увидеть и осознать мир таким, каким его осознаёт Другой. Прочесть его мысли, расшифровать воспоминания, даже направить их в определённое русло. И при этом остаться в роли стороннего наблюдателя. «Настройка», «Переключение», «Соединение» – так называются отдельные главы повествования; говорится о программах, импульсах, о «корректировании методики», «технических неполадках», «сбоях режима» и пр.

Нельзя сказать, чтобы такая беллетристическая предпосылка, основанная, как это обычно бывает в научно-фантастических романах, на отмене некоторого непреложного закона, в данном случае – закона принципиальной необъективируемости мысли, – нельзя сказать, чтобы эта находка была такой уж новой. Например, в романе Станислава Лема океан, который оказывается живым существом, способен визуализовать воспоминания астронавтов на борту космической станции, зависшей над планетой Солярис. Но автор «Сеанса», кажется, и не настаивает на новизне своей идеи. Не говоря уже о том, что на заднем плане маячит древнейшая философская интуиция – попытка отождествить материальный мир с идеальным, преодолеть дуализм субъекта и объекта.

В том-то и дело, что это лишь предпосылка – если угодно, условность, приём. Вернёмся к началу: кто – или что – проводит этот «сеанс»? Кто проник в сознание испытуемого, кто разговаривает с его мозгом? В самом ли деле речь идёт о техническом способе открыть незадействованные пласты? Или это высшее всевидящее око, всеведущий Разум, и экспериментатор – не что иное, как маска Бога? Или, наконец, это притча о творчестве, о том, что литература открывает писателю глубины его души, оживляет застывшую, омертвелую память, воскрешает былую любовь, незаметно подводит к осознанию смысла жизни, глубокой оправданности всего пережитого?

Еще бы и сны подсмотреть! – А почему бы нет? – Не наяву, конечно. – Во сне, что ли? –– Это какие? – Не знаю терминов. Другая специальность. – Что-то литературное. – Может, литературное.

Кажется, слово найдено.

По Бергсону, память всеобемлюща. Когда во сне мы видим забытых людей, о которых наяву никогда не вспоминали, это доказывает, что на самом деле мы ничего не забыли. Но «есть другие состояния». Литература, сочинительство как некий триггер, отмыкающий подвалы памяти. Сложная, на первый взгляд хаотичная организация материала в повести Харитонова на самом деле очень продумана, внутренне логична, замкнута и напоминает музыкальную композицию. Целая жизнь, каким-то образом уместившаяся в тесном пространстве небольшого произведения. Так рассказывают сны. Так настигают ушедшее, утраченное время, le Temps perdu Пруста. Так упорядочивают хаос воспоминаний, укрощают стихию невыразимого. Такую прозу (непроизвольно перетекающую в поэзию, в верлибры, местами даже в регулярный стих) нужно, конечно, перечитывать.

Нетрудно опознать в этом произведении тему, которая принадлежит к числу главных в творчестве Марка Харитонова. Попытка застать психический процесс in statu nascendi, во сне ли, в бодрствующем ли состоянии, зафиксировать движение мысли, неотторжимое от эмоций, колышащееся, как желе, – литературный эксперимент столь же рискованный, как приём галлюциногенного препарата. Искусство так или иначе денатурирует действительность, искусство и реальная действительность находятся в соотношении, похожем на принцип дополнительности Нильса Бора, и не зря в финале повести мерцает догадка, что любовь есть в конце концов порождение искусства.