|
Прочее – одежда
Voici la
nudité, le reste est vêtement.
Женщина шагала в сандалиях, держа сумочку у бедра, ни на кого не глядя, люди оборачивались и смотрели ей вслед. Заметим, что у нас в России такой номер бы не прошёл. Но тут дело происходило в стране, где строгость нравов, отнюдь не уступив место безнравственности, ушла с поверхности в глубину. Тем не менее некто в зелёном мундире и брюках табачного цвета, в фуражке с гербом, поманил незнакомку пальцем. «Вам не холодно?» Она возразила: «Я привыкла». Человек в мундире попросил предъявить удостоверение личности. «Но у меня его нет с собой». И она показала пустую сумочку. Он сказал, что вынужден её задержать. Она подняла тонкие, полумесяцем, брови. «Я думаю, вы сами понимаете», – сказал полицейский. «Я нарушила закон?» «Отойдём в сторону... Ваше поведение надо квалифицировать как нарушение». «Нарушение чего?» «Точнее, как оскорбление». «Боже мой, кого я оскорбила?» «Оскорбление общественной нравственности. Нарушение приличий. Неужели вы не понимаете? В таком виде». «Разве я плохо выгляжу?» «На вас ничего нет!» «Неужели я так уж плохо сложена?» «Не в этом дело». «А в чём же?» «Я полагаю, это не нуждается в разъяснениях. И, кстати, можно простудиться». «О, нет. Погода великолепная. К тому же я закалена». «Вам приходится часто разгуливать вот так?» «Иногда. Но вы не ответили на мой вопрос». «Какой вопрос?» «Хорошо ли я сложена». «С точки зрения закона это не имеет значения. Важен факт нарушения». «Да нет же: я имею в виду – с человеческой. С точки зрения мужчины, если хотите». Полицейский вздохнул. «С обычной точки зрения, вы сложены недурно». «Может быть, вы поясните, что это значит». Он усмехнулся. «Вы сложены, как богиня». «Благодарю. Но я всего лишь женщина. Небожителей невозможно мерять обычной меркой». «Почему же? Было время, когда боги сходили с небес на землю». «В Древней Греции?» «Хотя бы». «Я вижу, вы образованный человек», – сказала она. «Я студент». «И одновременно работаете в полиции?» «Я учусь заочно. Получаю задания, сдаю экзамены. Отойдёмте... я должен записать вашу фамилию и адрес. Вам пришлют штраф». «А если я откажусь платить?» «Тем хуже; с вас взыщут по суду. Чем вы, собственно, занимаетесь?» «Собственно, ничем». «Гуляете по панели». «Если вы имеете в виду проституцию – ничего подобного». «Но к вам, наверное, пристают». «Бывает. Ничего хорошего из этого не получается, я умею защитить себя. Эта профессия внушает мне отвращение». «На что же вы живёте?» «О! у меня есть средства». «Вы замужем?» «Разумеется, нет». «Прошу вас, мы мешаем прохожим. Вероятно, люди удивляются, почему я медлю. Вы ведь куда-то спешили?» «Куда мне спешить. Я гуляю. Хоть и не в том смысле». «Там есть небольшой скверик, прошу. Дело вот в чём, мадемуазель...» «Мне не хотелось бы садиться». «Вот чистый носовой платок». «Спасибо. – Она опустилась на скамью, закинула ногу на ногу и сложила руки под грудью. – Я забыла спросить: что вы изучаете?» «Философию». «Вероятно, работа даёт вам возможность учиться». «Полиция помогает разобраться в философии». «Вы хотели мне что-то сказать». «Да. Дело вот в чём. Мы уже говорили об оскорблении приличий...» «Боже мой, – воскликнула голая дама, – какие приличия! О чём вы говорите! Бульварные журналы полны фотографий нагих красоток. Телевизор еженощно демонстрирует порнографические сцены». «Вы почти угадали мою мысль. К сожалению, никого теперь ничем не удивишь. Ролан Барт говорит...» «Кто это?» «Был такой. Очень, кстати, неглупый человек». «Среди философов это бывает не так часто? О, не обижайтесь. Так что же он говорит?» «Одежда эротичней, чем голое тело. Женщина может одеться так, что будет казаться раздетой. Но при этом она должна остаться одетой». «Вы не находите, что это отдаёт ханжеством?» «В том-то и дело, что нет. Деррида говорит...» «Вы замучили меня своей эрудицией!» «Виноват, больше не буду. Что я хотел сказать. Нам грозит катастрофа. И вы – да, вы! – в числе её виновниц». «Ничего не понимаю, – сказала женщина. – Катастрофа?» «Именно. Наступила инфляция наготы. Пока что ещё люди оборачиваются, чтобы взглянуть на вас. Завтра и оборачиваться перестанут». «Меня это мало волнует. Вы говорите, никого голым телом не удивишь. Я к этому и не стремлюсь!» «Может быть. Но дело в том, что нагота не есть что-то абстрактное. Нагота сама по себе не существует. Либо её надо называть иначе. Не вы, а тот, кто вас видит, делает вас голой. Обнажённость реализуется в присутствии зрителя». «Но я вовсе не нуждаюсь в зрителях!» «Нуждаетесь или не нуждаетесь, ваша нагота – событие. Она всегда новость. А что произойдёт, если голое тело станет банальностью? Для общества это чревато по крайней мере двумя последствиями. Двумя прискорбными последствиями». «То, что на меня не буду обращать внимания?» «Это я в качестве примера. А последствия следующие. Врачебная статистика говорит о том, что потенция мужчин уменьшается. И это понятно. Мужчины всё меньше интересуются женщинами. Стимул ослабевает, понятно?» «Я бы сказала, наоборот...» Собеседник скользнул глазами по её телу. Женщина непроизвольно подалась вперёд. Вздохнув, он покачал головой. Перевёл взгляд на кусты и деревья. «Вы боитесь посмотреть на меня?» «Я боюсь разрушить таинственное очарование наготы». «Ого! Я даже не подозревала в вас такую бездну романтизма». «Женщина, это...» – промолвил студент. «Что же именно?» «Всегда тайна. Она скрывает некую истину. А природа истины такова, что ей необходим занавес. Едва только она мелькнула перед вами, как тотчас же скрылась. Истина женщины – её нагота. Истина может заинтриговать, лишь явившись полуодетой. Я бы даже сказал, что до тех пор, пока она не обнажена, она и остаётся истиной. Оголившись, она становится банальностью. Голая баба, ну и что? Ничего особенного». «Я просто в восторге от вашего красноречия... Значит, если я сейчас... – она оглядывала и оглаживала себя, – ...если я оденусь, я стану привлекательней? Верну себе, если я вас правильно поняла, утраченный шарм?» «Я не договорил». «Извините. Какое же второе последствие?» «Вам не приходило в голову спросить себя: отчего в девятнадцатом веке произошёл такой небывалый расцвет поэзии, философии, музыки? Не сравнить ни с прежними веками, ни с нашим временем». «Отчего?» «По-моему, это совершенно ясно. Девятнадцатый век – это был век торжества буржуазии. С её лицемерием, ханжеством, показной моралью. Век, враждебный телу. Вспомните, как одевались женщины: всё закрыто, всё занавешено. Сверху платье до подбородка, снизу юбка до пола, корсет, фигура, как у осы. На руках перчатки, на голове чудовищная шляпа. Какая-то неприступная башня в кружевах, бантах, оборках... Но!» – воскликнул, подняв палец, полицейский. «Догадываюсь, куда вы клоните». «Но зато, – продолжал он, – такой наряд стимулировал фантазию. Даже едва высунутая ножка воспламеняла воображение. А что говорить об остальном! Под этой горой шёлка подозревались дивные чудеса. Такой наряд необыкновенно дразнил чувственность. А так как женщины, скованные всевозможными запретами, демонстрировали несокрушимую добродетель, то чувственность, не находя выхода, сублимировалась. Неудовлетворённая чувственность порождала взрывы творческой энергии. Если бы Матильда Везендонк уступила Вагнеру, если бы хоть разок разделась перед ним... уверяю вас, – студент печально покачал головой, – никакие песни Везендонк, никакие Тристаны и Изольды не были бы написаны! Ницше сказал: сексуальность пронизывает человека вплоть до вершин духа. Духа!» «Простите, – возразила голая дама, – я, может быть, слишком примитивно мыслю. С одной стороны, вы сетуете на угасание чувственности, а с другой – требуете её запретить». «Запретить чувственность невозможно. Напротив, её нужно воспитывать, не давать ей угаснуть...» «Значит, если я показываю людям, какова я на самом деле...» «Чувства притупляются. Народ привыкает. Представляете себе, что было бы, если бы все женщины последовали вашему примеру?» «Для этого нужно, по крайней мере, одно условие». «Условие, какое?» «Тёплый климат. Кстати, я слышала, что в Индии самый большой прирост населения. А в Африке...» «Причём тут Африка. Настоящая страсть, – подняв палец, сказал студент, – не может разгореться, если знакомство начинается с конца. Я имею в виду, с раздевания. Наступает разочарование, пресыщение – ещё до того, как страсть удовлетворена. И, конечно же, – продолжал он вдохновенно, – от этого страдает культура, вянет искусство. Упадок современного искусства, его вялость, его бессилие – как вы думаете, что это? Это... прошу прощения, вялость полового члена!». «Ну, хорошо, – сказала она. – Я в философии не разбираюсь и не могу с вами соревноваться. Давайте проделаем небольшой опыт. Подержите мою сумочку. Можете повесить её через плечо, вот так... Я зайду за кусты, а вы закроете глаза». «Что это ещё за театр. Я при исполнении служебных обязанностей!» «Ну, пожалуйста. Две минуты, не больше. Очень прошу. Только честно: не подсматривать. Вы ничего не видите... Считайте до двадцати, и после этого откройте глаза. Вслух, пожалуйста». «Раз, два, три... – начал он. – Двадцать!» И он встал. Открыл глаза. Шагнул было к кустарнику, остановился. Где же она, пробормотал он. «Эй, вы!» Никто не откликнулся Полицейский вернулся, присел на скамью, подумав, снова поднялся, одёрнул мундир и взглянул на часы. Однако, подумал он. Рабочее время закончилось. Он не передал дежурство сменщику, оставалась надежда, что это сделал за него коллега, который патрулировал вместе с ним. Ему было жарко, он вытер лоб платком, нахлобучил фуражку и побрёл прочь. Вдруг что-то остановило его, он обернулся. «Ты?» – сказал он удивлённо. Женщина, во всей её ошеломительной красе, подняв руки к затылку, стояла в двадцати шагах от него. Ветер шевелил её волосы. Она опустила руки, машинально – или не совсем машинально? – провела руками вдоль талии к бёдрам. Собеседник видел её словно впервые. Но, кажется, он её не интересовал; она смотрелась в него, как в зеркало. Он шагнул навстречу. «Стоп, – послышался её голос. – Закрыть глаза. Не подсматривать. Теперь вперёд!» Студент подчинился, шёл, вытянув руки, навстречу, осторожно открыл глаза, на аллее снова никого не было. Кто-то подкрался сзади и прижал ладони к его лицу. Кто-то приблизил своё дыхание к его уху. «Надеюсь, – проворковала она, – ты теперь понял, что такое истина?» Ловкие тонкие пальцы расстёгивали пуговицы его мундира. «Да, – сказал (или подумал) полицейский. – А теперь составим протокол». Так был написан этот рассказ.
* Вот нагота, а прочее – одежда. (Шарль Пеги, фр.). |