ПРОЩАНИЕ С АВАНГАРДОМ
Поводом для этой заметки послужила напечатанная в пятнадцатом номере журнала ’’Обозрение” статья Василия Аксенова ”В авангарде — без тылов”, точнее, та ее часть, где говорится собственно об авангарде. Я понимаю, что вырывать из текста отдельные мысли опасное дело. Но я надеюсь, что большинство читателей согласится со мной, что во всей статье они наиболее интересны. Пересказать их, не прибегая к цитатам, трудно, так как автор изъясняется не без некоторого кокетства. Не так легко понять, что говорится всерьез, а что — ради красного словца. Все же попробуем составить краткое резюме. Русский художественный авангард совпал по времени с Мировой войной, революцией и первыми годами советской власти. На этом основании авангард был объявлен искусством революции. Но это ошибка. На самом деле революция и ее детище — советское тоталитарное государство — были врагами авангардизма. „Авангард в России с самого начала революции был, разумеется, обречен на вытеснение тяжелым и все разрастающимся арьергардом, огромной прыщавой жопой социалистического реализма, столь любезной революционным обскурантам“. Указанная часть тела оккупировала все посадочные места в салон-вагоне литературы, и так продолжалось вплоть до XXII съезда. В эту пору оттепели и литературной юности автора „иронический сюрреализм авангарда“ вновь заявил о себе. В дальнейшем лучшая часть русской литературы, перебравшись на Запад, окончательно оторвалась от советского тыла; она продолжает традиции авангарда и в этом качестве участвует в „мировой циркуляции веществ“. К авангарду принадлежат наиболее значительные писатели эмиграции, не только те, кто, как Саша Соколов или сам автор, сознательно следуют его заветам, но и такие, которые не догадываются о том, что они авангардисты, — например, Г. Владимов и А. Солженицын. Конечно, в таком голом изложении концепция автора, словно эстрадная дива, с которой сняли усыпанное блестками платье и смыли грим, теряет многое. На статью, главное достоинство которой то, что она написана весело, следовало бы и откликаться в таком же стиле. К сожалению, я не умею плясать вприсядку. Кроме того, я не думаю, что в этой пестрядине вся суть. Мысль Аксенова кажется мне серьезной, может быть даже — втайне выстраданной. Должно быть, поэтому за ней трудно следить. Прежде всего, конечно, возникает вопрос: что здесь подразумевается под авангардизмом? Автор задает его сам. „Что прикажете считать авангардом: формальный ли только поиск, безудержное ли экспериментаторство или что-то еще такое, что толкает творцов „аванти“ то есть вперед?“ Дальше говорится о том, что на конференции американских преподавателей, посвященной творчеству Саши Соколова, был выдвинут тезис: авангардно все, что живо. „Звучит это, — замечает автор, — может быть, не так уж и легковесно, судари мои“. Это очень важное добавление. Ответа на вопрос мы не получили, но зато нам ясно дают понять, что авангардизм есть живое и даже единственно живое искусство. Теперь, пожалуй, можно объяснить и странную оценку Владимова и Солженицына как писателей, якобы не чуждых авангарду. Пусть Владимов верен традиционной реалистической манере, зато содержание его книг противостоит мертвому социалистическому реализму, следовательно, он писатель живой. Пусть проповедь Солженицына взывает к тени обер-прокурора Победоносцева, зато он пишет, согласно „недавним изысканиям“ профессора Лосева, как Андрей Белый, и, значит, тоже шагает в авангарде. Но что же такое все-таки авангард? Понять это из довольно сумбурной статьи не так просто. По-видимому, только что упомянутые примеры приведены все же не совсем всерьез, и говоря об авангарде не в расширительном, а в собственном смысле слова, автор имеет в виду нечто более определенное. Иначе оказалось бы, что вся несоветская литература, а может быть, и значительная часть советской, все, что так или иначе противоречит практике и теории социалистического реализма, все отмеченное хотя бы относительным новаторством или подражающее новаторам — все это авангард. Очевидно, что автор так не думает. Внимательное чтение статьи „В авангарде — без тылов“ убеждает, что и в его понимании авангардизм примерно соответствует тому, о чем говорится в учебниках: это совокупность течений, возникших в русской литературе около 1913 года и провозгласивших радикальную ломку традиционных литературных форм. То, что расцвело ко времени революции, было ею задавлено, начало возрождаться после смерти Сталина и ныне составляет единственно жизнеспособную часть нашей литературы. Довольно простая мысль. Можно ли с ней согласиться? Я думаю, что нет. Я думаю, что объявить революцию причиной угасания авангардизма — значит сильно упростить действительность, если не вовсе исказить ее. „Искусство, — напоминает Василий Аксенов, — лишь в малой степени соотносится с политикой“. Совершенно справедливо; но революция Семнадцатого года, ее приближение и ее взрыв были чем-то гораздо большим, чем политическое событие. Другими словами, она не была делом рук какой-то одной политической группы, заговором бесов или аферой мошенников. Не хочется возвращаться к надоевшему спору, но слишком много обстоятельств дают основание видеть в русской революции именно то, что увидело в ней большинство современников, — грозовой разряд энергии, копившейся в толще народа десятилетия, если не века. Художественный авангардизм, нравится нам это или нет, был слабым подобием социальной революции. Дух революции, дух свирепой и агрессивной молодости, — был и его духом. Это было восстание против культуры довоенного и дореволюционного общества внутри самой этой культуры. Совсем неслучайно вожди авангардизма и у нас, и на Западе были людьми радикальных убеждений. Все это, впрочем, хорошо известные вещи, и нет смысла их жевать. Но революция привела к власти тоталитарную партию, и все краски начали линять. Новому режиму авангардистское искусство было ненужно, ибо оно было революционно. Новому режиму нужно было тоталитарное искусство: героически-сентиментальное, понятное народу, помпезное, натуралистическое и мещанское. И я совершенно согласен с Аксеновым, когда он говорит, что авангард погиб под натиском арьергарда. Можно назвать дату окончательной гибели авангардизма: 1930 год, смерть Маяковского. Коварство всей этой истории, однако, в том, что у авангардизма были и другие причины сойти со сцены. Зададим себе вполне абстрактный вопрос: что стало бы с футуризмом, имажинизмом, обэриутами, ЛЕФом и т.д., если бы их постепенно не придушила партийная критика и партийная литература? Что стало с итальянским футуризмом, с французским сюрреализмом и дада? Что произошло — если воспользоваться более поздним примером — с парижским „новым романом“ 50-х годов? На это придется ответить вполне определенно. Авангардизм был и сплыл. Нет, он не исчез, как не исчез революционный дух; дух революции, какие бы эмоции сейчас ни вызывало у нас это слово, неистребим. Но если считать авангардизм, вслед за его адептами, одним из проявлений этого духа в литературе, то придется констатировать, что революционный азарт и натиск авангардизма стал беспредметен: та культура слова, на которую он ополчился, осталась в прошлом. Сама по себе установка авангардизма на сверхсовременность сделала его несовременным; самое слово „авангард“ стало анахронизмом. Экспериментальная словесность давно перестала быть передовым отрядом литературы, если она вообще когда-нибудь им была. Авангардизм основательно встряхнул буржуазное искусство. Можно изумляться первозданно свежему чувству слова у гениального дикаря Хлебникова; можно, открыв рот, как смотрят на цирковой номер, читать стихи Тристана Тцара. Заставить себя читать прозу автора „Палисандрии“ значительно труднее. Время не то. Я не антимодернист, хотя бы потому, что авангард и модернизм не синонимы. Однако и модерн перестал быть модерным. Время, в которое нас угораздило жить, называется иначе. Что-то произошло в мире, побудившее многих в Европе и Америке обозначить эпоху искусства, литературы и науки после 1930 года новым термином, дать ей новое определение: post-moderne. Изменилось и отношение к художественному авангарду. В сегодняшнем западном обществе литератор-авангардист больше не аутсайдер, не импозантный бунтарь, не enfant terrible и не гадкий утенок, в котором не разглядели лебедя. Скорее он находится на содержании у этого общества. Но дело не только в этом. Можно понять причины внутреннего кризиса экспериментальной литературы, понять, почему жонглирование словами выглядит достаточно убогой новацией рядом с достижениями настоящей литературы. Потому что авангардизм спасовал перед новой и неслыханной действительностью. Его корифеям, по крайней мере тем, кто не считал „формальный поиск“ самоцелью, казалось, что хаосу жизни можно противопоставить лишь свой собственный душевный хаос, что невнятица и недисциплинированность — это наиболее адекватные формы, в которых можно выразить безумие мира. Но задача художника, как и задача ученого, — укротить хаос и вернуть ему смысл. Незаметно сформировалось новое представление о новаторстве. Если хотите, это архаизирующее новаторство. Ему не нужна варварская татуировка и наряд из крашеных перьев. Оно не свистит в два пальца и не собирается сбрасывать с парохода современности классиков. Оно просто знает, что писать так, как писали Стендаль и Толстой, больше невозможно. Это новаторство, которое основано не на разрушении формы, а на ее усложнении. Как и наука XX века, постклассическая литература оперирует новыми, неслыханными прежде моделями мышления. Переборки, наглухо отделявшие художественное творчество от философии и науки, разрушены, эта литература вообще немыслима и непонятна вне общекультурного контекста эпохи. Происходит новый синтез идей и образов. Психология скрещивается с мифологией, прошлое живет в настоящем, действительность предстает неоднозначной. Литературному авангардизму, имеющему претензию отшвырнуть историю и культуру под предлогом борьбы с рутиной, до всего этого нет дела. Он даже не догадывается о подобных вещах, наивно полагая, что художнику мыслить необязательно. Постклассическая литература — это литература четкой артикуляции. Она чтит достоинство слова и умеет правильно его произносить. Слишком ответственно его содержание, чтобы позволить себе шепелявить. Повествование, рассказ о случившемся — остается ее стержнем. Литература поколений, переживших войны и лагеря, она не боится взглянуть в лицо жизни и хотела бы, по слову Ходасевича, даже предсмертный стон облечь в отчетливую оду. Все дряблое, нечесанное, бесформенное, утомительно-многословное, все расхристанное и претенциозно-неряшливое ей чуждо. Крупнейшие писатели нашего века прошли мимо авангардизма. Для постклассической литературы колоссальное значение приобретает стиль. Можно сказать, что стиль в литературе — это то же, что метод в науке: инструмент реконструкции мира. Но авангард не знает, что такое стиль. Это приводит к комическому парадоксу: художник, превыше всего ставящий свою самобытность, оказывается неотличим от собрата по авангардистской артели. Автору статьи „В авангарде —без тылов“ хочется убедить себя и других, что единственной альтернативой лживой советской литературе является авангард. „Оторваться от тылов“ — от воспитания, полученного в Союзе писателей, — значит для него очутиться в рядах авангарда. Эту иллюзию можно понять. Но он прав, говоря о том, что отличительное свойство авангардизма — его живучесть. Авангард действительно не умер, как не умерли, к примеру, рядом с главными мировыми религиями религиозные секты. Сектантство — ценный материал для религиоведения. Сходную функцию, как я подозреваю, выполняет и современный литературный авангард. Не располагая ресурсами для того, чтобы поставлять духовную пищу читателю, он выполняет другую задачу. Современный авангард обслуживает литературоведение. Вся эта словесность как будто сознательно задалась целью поставлять консервы для доцентов литературы. Тема „панели“, о которой упоминает В. Аксенов, — „Творчество Саши Соколова и традиции авангарда в современной русской литературе“ — вот это для них в самый раз. Помахаем ручкой авангардизму, этому состарившемуся подростку. Пошлем ему воздушный поцелуй и розу в стакане. Дай Бог ему здоровья, сил и способностей продолжать кувыркаться в углу на своем коврике. 1985 |