Лето в Редкине

В полусотне километров от Твери, в самом сердце Европейской России, на железнодорожной линии Москва–Санкт-Петербург находится захолустная станция Редкино. Много лет назад, после четвёртого курса я проходил здесь летнюю врачебную практику в участковой больнице. Первые шаги запоминаются на всю жизнь. Не забыл я и моё Редкино, доказательством чему послужит этот рассказ, порождённый не столько событиями реальной жизни, сколько другой, ешё более реальной действительностью, которую мы называем сновидением.

Сны воскрешают подробности прошлого с изумительной достоверностью. В те времена участок пути от тогдашнего Калинина ещё не был электрифицирован, ходили прежние пассажирские поезда. Мне приснилось, что меня разбудил свисток паровоза. Я озираюсь. Станция, незнакомая и в то же время как будто знакомая. Только что прошёл дождь, небо всё ещё в тучах. Вокруг темнеют леса. Единственный одинокий пассажир, я вышел из вагона перед мачтой с названием остановки, которое не могу разобрать. Поезд неслышно тронулся, и я остался на мокрой, пустынно серебрящейся платформе.

Я всё ещё не понимаю, где нахожусь, ищу кого бы спросить. Толкнулся в дверь станционного здания со странной вывеской: «Пассажирское зало». Помнится, именно так назывался зал ожидания на станции Редкино.

Сон мой, однако, продолжался. Навстречу мне в пустом зале поднялась со скамьи девушка с бледным лицом, вся в чёрном. Я её не узнал, но как будто узнал. Клава, сказал я, это ты? Ты меня ждёшь? Молча она покачала головой. Мне хотелось спросить: почему она так одета?

В ответ зашевелились её бескровные губы. Я ничего не слышу. Клавдия! – повторил я. – Что случилось? Наконец, прошелестел ответ. Я умерла, сказала она.

Таково было сновидение, от которого я пробудился с давящим чувством утраты. Не хочу больше к нему возвращаться. Напишу, насколько это окажется возможным, о той давней поре моей жизни. Впрочем, я отлично помню день прибытия в Редкино. Никто меня не встретил, никто, кроме меня, не сошёл на безлюдную платформу. Лето было в разгаре. С дорожной сумкой через плечо я перешёл по пешеходному трапу через пути. Спросить дорогу было не у кого, несколько времени я брёл мимо спящего посёлка, пока не вышел к лесной опушке. По тропе, усеянной сосновыми иглами, пересёк прекрасный, молчаливый, словно погружённый в непробудную дрёму сосняк. Позже я узнал, что он так и назывался: Пречистый бор. Вся в подсохших колеях потянулась проезжая дорога. Наконец, показался забор, и за ним несколько строений. Ворота были открыты.

Практиканта ждали. Оказалось, что главный врач уехал отдыхать в Крым, – летний отпуск. Никто его пока не замещал. Завхоз, пожилая женщина с грубым картофельным лицом, показала, где я буду жить. Избушка на курьих ножках с проржавевшей кровлей, крылечком и печной трубой стояла в стороне от общего отделения и амбулатории. Я увидел комнатку: дощатый пол, покрытый чистыми половиками, для меня приготовлено ложе, свежевыглаженное бельё, к окошку придвинут стол, табурет, на столе керосиновая лампа и цветы в банке из-под чего-то, рядом с койкой больничная тумбочка, у стены пёстро раскрашенный фанерный шкаф. Лучшего пристанища для двадцатидвухлетнего полуврача-постояльца пожелать было невозможно. Наскоро устроившись, разложив справочники, студенческие тетрадки, прихваченные с собой на всякий случай, я отправился прогуляться и осмотреться.

Первые впечатления – как уже сказано – не стираются всю жизнь. Первые пациенты запоминаются навсегда. Спустя несколько недель, я стал чувствовать себя уверенней, постепенно втянулся в повседневную рутину. В восемь часов утренняя пятиминутка с сёстрами, обход больных в стационаре, до обеда приём в амбулатории. А затем это произошло. Июньской соловьиной ночью дежурная сестра, звали её Клавдия, постучалась в окошко моей хибары.

Я вышел. В комнате, служившей приёмным покоем, ждал пациент, парень лет восемнадцати. Возвращаясь в свою деревню через тот самый бор на мотоцикле, в кромешной тьме он налетел на что-то и как-то страшно прикусил себе язык. Раненого усадили в перевязочной между двух керосиновых ламп. Говорить он не мог, пытался открыть рот, но под рукой у врача не оказалось роторасширителя. Я велел принести гинекологические зеркала. Две сестры, Клавдия и ещё одна, не могли удержаться от улыбок. Удалось с двух сторон раздвинуть окровавленные челюсти. Парень держался мужественно. Язык оказался жестоко раскромсан, так что видны были мышечные волокна, как у варёного мяса. Мне подали шприц и новокаин: в те времена он обычно использовался для местного обезболивания. Нужно было зашить рану. Что я и сделал, держа в одной руке кохер, хирургический зажим, с кривой иглой, в которую вдел, как положено, кетгутовую нить, а в другой руке шпатель.

Утром я нашёл своего пациента в палате лежащим в постели; язык распух и не умещался во рту; бедняга не мог произнести ни слова, мычал в ответ и показал большим пальцем, что-де всё в порядке. Если бы!.. Принимать пищу он, конечно, тоже не мог. Я назначил антисептические полоскания, ещё что-то. Оставалось ждать, когда уменьшится отёк, кетгутовые швы рассосутся и рана благодаря хорошему кровоснабжению языка понемногу зарубцуется. Природа и время работали на больного и на эскулапа. Теперь могу сказать: слава Богу, обошлось.

Так вот. Маленькая история эта имела продолжение. Вечерело, когда ко мне опять постучались. Сестра Клавдия сослалась на какой-то малосущественный повод.

Я предложил ей присесть, поговорили о том, о сём. «Теперь у нас есть врач!» – сказала она. Я возразил, что общежитие мединститута в Калинине находится рядом с новой скоропомощной больницей. Старательный студент, я воспользовался этим соседством, вызвался дежурить по ночам в хирургическом отделении, вместе с дежурным ординатором, осматривал поступающих больных, научился обрабатывать раны, шить, вправлять переломы, словом, приобрёл навыки малой хирургии. Иногда мне разрешали ассистировать на полостных операциях.

Разговор продолжался ещё несколько времени. Клава сидела на табуретке. Она была родом из Лихославля, окончила фельдшерско-акушерское училище и была распределена, как тогда это называлось, в Редкино. Сколько ей было лет? «Двадцать семь, старая уже». В Лихославле вышла замуж за рабочего радиаторного завода, жили у её родителей, но недолго. Детей, слава-те господи, нет. О своём муже Клавдия отзывалась с презрением. А у вас, спросила она, есть кто? Я весело покачал головой. «Чего ж так?» Я пожал плечами.

Попробую теперь её описать. Рослая, плотно сложенная девушка‚ белый медицинский халат, перетянутый пояском, подчёркивает талию и широкие бёдра. Вряд ли можно было назвать её хорошенькой; у неё была весьма обыкновенная, грубоватая крестьянская физиономия, из-под сестринского колпака спускается чёлка, узелок ореховых волос покачивается на затылке. Никакого особенного впечатления она на меня не произвела; будучи, пусть на время, начальством, я к ней не слишком приглядывался. Мог ли я предположить, что между нами что-нибудь произойдёт? Ничего сверхобычного не случилось и в последующие дни.

Как-то в полдень – я только что отобедал на больничной кухне – она зашла; извинившись, поправила на голове накрахмаленный колпак, потопталась перед порогом. Я взглянул на часы. Мне пора было в амбулаторию. Она пробормотала, что сейчас уйдёт.

И не было конца солнечному знойному лету. Меня пригласили в воскресенье идти «по малину». Малины в этом сезоне была пропасть. Кстати, я помянул это лето, годы спустя, в одной повести, где описывал лесную поляну и окружённый высокой, по грудь, крапивой, буйно разросшийся малинник, щедро осыпанный спелыми, синюшно-алыми ягодами.

Компания с лукошками, с вёдрами продиралась сквозь эту чащу – санитарки, сёстры, следом за ними новоиспечённый врач-практикант. Возвращались, когда солнце в блистающем, как латунь, небе успело пройти половину своего пути. Как-то так получилось, что по дороге мы оказались рядом. Клава беспечно болтала.

Я спросил, лишь бы о чём-нибудь говорить, вполголоса, отчего она развелась с мужем. Окружающие искоса поглядывали на нас. Здесь всё обо всех было известно. Наконец, усталые, довольные, вернулись. Прошло ещё сколько-то дней.

«Всё хочу вас спросить,– сказала она однажды (всегда находила повод постучаться ко мне). – Как же это вы всё одни, небось есть какая-нибудь подружка!» Я помалкивал. Не мог же я рассказывать о том, что давно и безответно люблю одну студентку на нашем курсе, а главное и позорное – что у меня вообще никогда не было женщины. Впрочем, догадаться было нетрудно.

«А вот я, – она вздохнула, – нынче совсем свободна!» – и, неожиданно всхлипнув, поднесла к глазам крохотный кружевной платочек. – Простите меня, доктор, – пролепетала она и назвала меня по имени и отчеству, обращение для меня всё ещё непривычное. – Простите – я уж лучше всё вам скажу... Намучилась я с моим муженьком. Ведь он меня всё время насильничал. Представляете? Придёт домой пьяный, и давай... А ежли я не давалась, бил смертным боем. Стыдно было людям показаться, вся в синяках. Ну, – она криво усмехнулась, – я тоже не из таких».

Из каких, спросил я.

«Не из робких. А чего? Тоже спуску ему не давала. Бывало, на меня замахнётся, я его как двину...»

Я улыбнулся. «С тобой, я вижу, иметь дело опасно!»

«Да уж куда там... » – она отвернулась и умолкла. Разговор иссяк. Я взглянул на Клавдию. Она пробормотала:

«Вот уж и дождь пошёл...»

В самом деле, за окошком потемнело. Крупные капли застучали по кровле.

«Доктор, – проговорила она и снова назвала по имени-отчеству, – я вам давно хотела сказать. Не серчайте на меня...»

«За что же мне на тебя сердиться?» Почти естественно и незаметно для себя я стал говорить ей ты.

Она встала.

«Куда же ты, промокнешь».

«Пойду. Я лучше к вам после забегу. Можно мне придти?»

Признаться ли... Вот я сижу перед компьютером, этот вопрос , разрешаю ли я придти, прозвучал в моём мозгу. Пальцы, бодро стучавшие по клавишам, остановились. Я слышу её голос. Сегодня Клавдии было бы за пятьдесят. Её давно уже нет на свете. Вообразить её немолодой я не в силах. Что же осталось? Молящие глаза, белые руки, просторные, гостеприимные бёдра. Я открыл её тело, как Коперник открыл новый материк. А ведь я был медик, казалось, должен был привыкнуть. Но привыкнуть к зрелищу женской наготы, перестать её замечать невозможно.

Буду продолжать... Как всегда в обеденный перерыв, покончив с амбулаторным приёмом, я заглянул на кухню и пошёл к себе. Что-то нашёптывало, что меня караулят. Клавдия сидела на моей кровати.

Она не пошевельнулась. Её глаза стали глубокими, бездонными. Мы молчали. Наконец, она поднялась. Стоя передо мной, решительно распустила поясок. И... и мало сказать, что я растерялся. Меня охватил безумный страх. Это был страх нарушить нечто запретное. Страх был так силён, что отменил вожделение. Почувствовав это, она выпрямилась. Я увилел её полные ноги и круглый живот. Меня как будто обвеяло ветром. Это была та особая, неведомая мне красота, которая не покидает даже топорно сложенную юную женщину. Иероглиф, ожидающий, когда его расшифруют, так называется один мой роман, написанный много позже.

Сильные руки обхватили меня за шею. «Доктор... Сенечка... – Она назвала меня уменьшительным именем. – Ведь я вас люблю! Давно люблю... Возьмите меня, доктор...» Она продолжала меня обнимать, тяжело дыша, бормоча страстные слова, отступала и вновь наступала на меня, словно сама судьба. Потеряв равновесие, мы повалились... О, не смейтесь надо мной, мой добрый, поздний читатель!

Ничто не могло оставаться тайной в тесном мирке маленькой провинциальной больницы, и то, что Клавдия посещала меня, чаще ночью, а иногда и днём на глазах у всех, скоро стало достояним молвы. Любил ли я её? Утратив невинность, девица спустя время кончает тем, что влюбляется в своего совратителя. Я, правда, уже говорил, что при первом знакомстве, да и позже, Клавдия не производила на меня впечатления. Теперь я ждал её прихода, томился по её жадным ласкам – то была в самом деле первая подлинная любовь, и чувственная, и духовная. Возлюбленная моя завлекла и поработила меня своей страстью. Но тут уже не обошлось без вмешательства посторонних, придётся сказать и об этом.

Клава должна была уходить в отпуск, ненадолго, сказала она, на две недели: ей надо по домашним делам в Лихославль; звонила в райздравотдел и получила разрешение начальства. И вот, воспользовавшись её отсутствием, завхозиха, женщина с лицом, похожим на картофель, подойдя ко мне как-то раз, попросилась поговорить со мной.

«В чём дело?»

«Я насчёт Клавки. Вы человек молодой. Не знаете... А её тут все знают».

Я насупился. Доносчица продолжала:

«Она женщина развратная. Живёт с двумя. С мужем...»

«Бывшим, вы хотите сказать?»

«Бывшим-то, может, и бывшим, это она так говорит. А на самом деле с двумя обоими. С муженьком своим и со свёкром. С отцом евоным».

Я возразил:

«Это неправда».

«Да чего уж там, все про это знают. Люди зря болтать не станут. Он мастер цеха».

«Кто?»

«Старик. Они оба там же и работают, на заводе. Только свадьбу сыграли, старый козёл сразу к ней приспособился. А она не будь дура. Такая женшина. Я просто хотела вас предупредить».

Я промолчал. Мне бы надо было спросить: а я-то тут причём? Но делать вид, будто не понимаю, что наш секрет разоблачён, было невозможно.

Клавдия приехала из Лихославля, я с трудом дождался её возвращения. Тотчас вступила на очередное дежурство. Мы не успели даже повидаться. Буря готовилась всю неделю. Душные облака заволокли небо, воздух был насыщен электричеством. Ночью сверкнула молния, и оглушительный гром расколол окрестность. Потом снова и снова. Долгожданный ливень, как потоп, обрушился на больничный посёлок. Я сидел у себя, то и дело моя келья озарялась мистическим светом. Снаружи всё журчало и грохотало. Внезапно я услышал, как заскрипела наружная дверь, потом постучались в окошко. Клава стояла на крыльце, с наброшенным на голову клеёнчатым покрывалом, вода струилась с её плеч. Как обычно, в отделении дежурили две сестры, она сбежала. Мы вошли, клеёнка упала, Клава прижалась ко мне. Несколько мгновений мы стояли, слипшись в поцелуе. Её бил озноб. За минуту пробежки через двор, она промокла до нитки. Я принялся её раздевать, она повиновалась. Вытянул простыню из кровати, полотенце, вытер мокрые волосы; уже не мальчик, а мужчина, осушил небольшие нежные груди с плоскими, как у подростка, но тотчас, едва только я коснулся их, затвердевшими сосками, живот, бёдра; протёр, склонившись, как перед святыней, влажный вход. Онемевшая, спелёнутая, словно большая кукла, в моём больничном одеяле, она дала себя уложить. Дождь начал утихать. Мы оба замолчали. Её рука нашла меня под одеялом. Задыхаясь, плача, она ворковала что-то.

На другой день ослепительное солнце сверкало в лужах до рези в глазах, голубой шатёр неба распахнулся, как в первый день творения, над нашей округой.

Между тем подошёл сентябрь, срок окончания практики приблизился. Пятый курс, новый семестр должны были начаться и манили меня к себе. Я уже соскучился по городу, по институту и не без угрызений совести подумывал о том, как я увижу Марину, ту самую девочку, по которой вздыхал когда-то. Вскоре должен был вернуться из отпуска главный врач. Мы с Клавдией уговорились, что я буду приезжать в Редкино.

Моему рассказу кивает издалека завершение: похоже, что жизнь следует канонам литературы. Рукопись – десяток компьютерных страниц – передо мной. Начал я (читатель, надеюсь, помнит) с мрачноватого сновидения. Мне показалось, что меня разбудил паровозный свисток, после чего я вновь забылся, очутился на безлюдной платформе, в зале ожидания увидел девушку, одетую в чёрное, с бескровным лицом, и не мог сообразить, куда меня занесло. И прошли годы с тех пор, как я провёл два месяца летней практики в Редкине после четвёртого курса мединститута, и ещё больше времени миновало, прежде чем в одно из моих нынешних стариковских полубодрствований, полуночей меня настиг этот сон и побудил припомнить всё то, о чём я только что рассказал.

Но не досказал.

Приехав повидаться с Клавдией, я её не застал и узнал о случившемся. Боюсь сознаться: то, что произошло в моё отсутствие, не только пронзило и поразило меня прямо в сердце, где, увы, уже начала неприметно вянуть моя любовь. Хуже того. Как это ни покажется странным, даже чудовищным, я почувствовал облегчение. Оказалось, что Клава и её лихославльский муж – оба погибли. На пешеходном переходе через пути, возле станционной платформы попали под поезд. Оба были пьяны.

2013