Ров и зáмок

Великие изобретения часто проходят мимо внимания современников. 52-строчная Библия Гутенберга, отпечатанная на станке с подвижными литерами, навряд ли навела кого-нибудь на мысль о перевороте в истории культуры. Соотечественнникам Фарадея не приходило а голову, что открытие электромагнитной индукции изменит облик цивилизации. Иное дело новшество наших дней – интернет, революционный потенциал которого осознан уже сегодня. Редактор Folio verso Алексей Машевский сравнивает появление электронных способов распространения и хранения информации с рождением книгопечатания, если не с избретением письменности вообще.

Автор открытого письма размышляет о судьбе «культурно значимой печатной продукции», точнее, художественной литературы, в эпоху интернета. Как ни удивительно, до сих пор находятся охотники сочинять романы и слагать стихи – литература не умирает. Вопрос в том, кто и как её будет публиковать. Многие убеждены, что будущее за интернетом. Журналы умирают, книгоиздательское дело, по крайней мере в России, не внушает больших надежд. Перечисляются неоспоримые преимущества электроники. Это прежде всего небывалая оперативность и безграничный демократизм.

Могущество новых средств массовой информации – одновременно и следствие, и условие становления нового, никогда прежде не существовавшего общества. Массовое общество сложилось в передовых странах во второй половине прошлого века и ныне в мучительно-лихорадочном темпе, круша и ломая всё, что ему перечит, нарождается в России. Вспоминается некогда нашумевший трактат Хосе Ортеги-и-Гассета «Восстание масс», блестящее пророчество о новом обществе и его культуре, высказанное ещё до Второй мировой войны. Но философу не снилось то, что спустя полвека явилось на свет. Толпы на улицах больших городов, толпы в чертогах гигантских, заваленных товарами магазинов, толпы, ревущие на стадионах, массовый психоз в концертных павильонах, где под громыхание ударных инструментов на подмостках извиваются похожие на павианов исполнители музыки первобытных племён. Мы очутились в обществе, высшим законом которого является потребление и верховным законодателем – рынок.

Ни одна эпоха не оставила после себя такие завалы мусора, в котором почётное место занимает печатная продукция, ни один век не ведал такого злоупотребления типографским станком, но сегодня мы можем говорить и о лавине виртуального мусора.

Напечатанная в декабре 1969 г. в журнале «Плейбой», до сих пор не забытая статья-манифест под звонким названием «Cross the border, close the gap» («Переступите границу, засыпьте ров») вышла из-под пера рафинированного интеллигента, 52-летнего американского критика, эссеиста и романиста Лесли Фидлера. Статья маркирует начало эпохи, которую именовали постмодернистской; проще назвать её эпохой капитуляции культуры перед варварством.

«Мы переживаем, – сказано там, – агонию литературного модернизма и родовые муки постмодерна – сегодня это ясно почти всем читателям и писателям. Та разновидность литературы, которая выдавала себя за самую современную, уверяя всех, что она достигла исключительной тонкости, предельного совершенства формы, новизны, дальше которой уже идти некуда, литература, чьё победное шествие началось незадолго до Первой мировой войны и завершилось вскоре после конца Второй, – мертва. Она принадлежит истории, а не действительности. Для романа это означает, что век Пруста, Джойса и Томаса Манна прошёл совершенно так же, как прошёл век Т.С. Элиота и Поля Валери в поэзии».

Далее шла речь о том, что иллюзия настоящего искусства для «образованных» и второсортного – для «необразованных» ушла вместе с классовым обществом, – сегодня она смехотворна. Она больше не работает в современном массовом обществе. Простимся с ней. Махнём рукой на элитарность, задвинем подальше эту «разновидность», повернёмся лицом к читательским массам. Перестанем гнушаться таких якобы низменных жанров, как триллер, «крими», «фэнтези», порнороман и прочие. Таково веление времени.

Нечего и говорить о том, что шансы серьёзной литературы в этом обществе плачевны. Она не может себя окупить. Литература, приносящая весомую прибыль, – это почти всегда мусор.

Ещё не забыты обстоятельства, которые расчистили путь для её победного марша. Крушение системы государственного управления литературой освободило писателей от страха перед репрессиями, нет больше партийно-государственной монополии на все формы распространения литературы. Ликвидация некоторых функций тайной полиции сделала ненужными идеологические барьеры, открылась возможность непосредственного контакта с мировой культурой. Одновременно пишущая братия лишилась верховной опеки: государство больше не содержит литературу.

Само собой, финансовые костыли потребны были всегда. Кто-то должен был содержать не умеющих заработать себе на хлеб жрецов искусства и служителей духа: двор, аристократия, сменившая её просвещённая буржуазия. Но, буржуазия, как сказал Адорно, не оставила наследника. Гуго фон Гофмансталь писал в одном письме вскоре после распада Австро-Венгрии: «Мы все осиротели». Он хотел сказать: инфляция разорила меценатов, которые умели нас ценить (и кормить). То же произошло спустя два десятилетия с другим, может быть, крупнейшим писателем века. Распалось «Общество Роберта Музиля», кружок состоятельных предпринимателей-евреев, которые финансировали работу над «Человеком без свойств», – после аншлюса им пришлось эмигрировать.

Фет писал в коротком предисловии к четвёртому выпуску «Вечерних огней»: «Человек, не занавесивший вечером своих освещённых окон, даёт доступ всем равнодушным, а быть может, и враждебным взорам с улицы; но было бы несправедливо заключать, что он освещает комнаты не для друзей, а в ожидании взглядов толпы. После трогательного и высокознаменательного для нас сочувствия друзей к пятидесятилетию нашей музы жаловаться на их равнодушие нам, очевидно, невозможно. Что же касается до массы читателей, устанавливающей так называемую популярность, то эта масса совершенно права, разделяя с нами взаимное равнодушие. Нам друг у друга искать нечего».

Но Фет был богат...

В наше время функции опекуна в богатых странах берут на себя государство, муниципальные власти, фонды поощрения культуры, крупные фирмы и концерны. Очевидно, что всерьёз рассчитывать на это в современной России невозможно. Что же делать? Ничего не делать. Или, вернее, делать своё дело. Нести свой крест и веровать, как говорит чеховская героиня.

Веровать – во что?

Эмансипация развеяла популистские мифы. Стало как-то неловко твердить, что писатель – это «голос народа» и т.п. Литература утратила символическое значение и престиж, ушли в прошлое привилегии, которыми пользовались представители этой профессии. Людей, проявляющих интерес к литературе, которых и прежде было в нашей стране не так уж много, стало ещё меньше. Как изящно выразился Борис Дубин, «население... свободней признаётся в том, что не читает художественную литературу, не покупает беллетристику». По словам Сергея Чупринина, «книги перестали претендовать на роль событий национального масштаба, а чтение современной отечественной литературы из нормы жизни превратилось в разновидность хобби».Можно упомянуть и обычное для издателей и журнального начальства неуважение к писательскому труду.

Приходится, однако, говорить не только о пренебрежении, – о вражде. Наступление на литературу идёт с двух сторон – извне и изнутри. Домашний экран узурпировал досуг потенциальных потребителей литературы: читать современные романы утомительней, чем смотреть телевизионную дребедень. Рынок в его самых грубых формах за короткий срок поработил книгоиздателей. Рынок обладает тенденцией к неограниченной экспансии. Рынок приручает талантливых писателей, готовых угодить вкусам заказчика и покупателя – цивилизованного плебса, и хватает за горло не желающих приспособиться.

Литературный процесс в целом радикально изменился. Он переместился наружу. Выставленное для всеобщего обозрения буйное цветение литературы оказывается не чем иным, как цветением сорняков. Стратегия издательств, каналы, по которым текут деньги, технология «пиара» и эпатажа, деградация литературной критики, девальвация ценностей, среди которых нужно назвать честь и достоинство литературы, пиры и репрезентации, присуждение премий, способы фабрикации литературных звёзд и так далее представляют собой вынесенные вовне, экспонированные механизмы этого процесса. Ближайший итог – превращение литературного производства в составную часть всеобъемлющей индустрии развлечений. Параллельно происходит отмирание традиционных способов бытования литературы и её институций, например, угасание толстых журналов.

Мы всё ещё время от времени возвращаемся к изжившим себя представлениям об общественной роли серьёзного литературного творчества. Между тем субъект и продуцент литературы по-прежнему остаётся существом сугубо индивидуалистическим; писатель – представитель архаической профессии, род холодного сапожника. В этом состоит принципиальная безнадёжность литературы. В этом, однако, и её шанс.

Нужно привыкнуть к существованию на обочине; для многих это означает существование вне современности, почти равнозначное несуществованию.

Тем не менее литература не погибла. Eppur si muove! Перед лицом торжествующего варварства литература выстраивает линии обороны. Разумеется, они выглядят старомодными; обходятся недешево и в переносном, и в буквальном смысле. И всё же в развитых странах, – то есть там, где цивилизованный плебс обладает наибольшими возможностями навязывать людям духа свои вкусы, – этот самый «дух», казалось бы, обречённый окончательно испустить дух, оказывается неожиданно живучим. Иначе невозможно объяснить тот странный факт, что время от времени снимаются фильмы, о которых заведомо известно, что публика будет уходить из зала, не просидев и десяти минут, выходят в свет книги, которые приобретёт ничтожная кучка покупателей и не заметят коррумпированные критики. Дело в том, что разрушить традицию почти так же трудно, как перестроить биологическую природу человека; и, подобно природе, она жива постоянным обновлением. Литература – в крови у человечества. Дело ещё и в том, что высокая, то есть заведомо убыточная, культура тоже сама по себе и на свой лад институционализована. О том, какие формы приобретает литературная благотворительнось в посткапиталисическую эпоху, уже говорилось. С другой стороны, происходит – не может не произойти – новая инкапсуляция культуры, давно порвавшей с народностью. Ничего другого, чтобы выжить, не остаётся. Мы возвращаемся к XIII столетию, к Высокому Средневековью, в эпоху, когда убежищем духа были закрытые сообщества – университеты и монастыри. Могут возразить, что какая-нибудь новая Касталия Гессе обрекает культуру на засыхание, но где ещё найти приют?..

Вернёмся к интернету, к открытому письму А. Машевского, который ссылается на альманах Folio verso как на пример успешного использования Сети для консолидации серьёзной литературы, критики и эссеистики. Всё же я полагаю, что мы имеем дело с тем случаем, когда исключение подтверждает правило.

Русскому литературному (или окололитературному) интернету, если не ошибаемся, едва ли полтора десятка лет. За это время он упрочил свою репутацию. Говоря кратко, он превратился в мусорную свалку. В силу некоторой удручающей диалектики – можно назвать её иронией судьбы – то, что представлялось великим преимуществом, – широчайшая аудитория, общедоступность, демократизм, – превратилось в проклятье. Название «сетевая литература» – каламбур, вводящий в заблуждение: ведь на самом деле эта литература не отсеивается никакими сетями. Отбор отсутствует.. Редактура приказала долго жить. Ворота для всех, кто хочет писать и предлагать публике свои произведения, не распахнуты, а попросту сняты с петель.

Разумеется, мы не забыли времена, когда цензура не то чтобы нависала над литературой, как грозовая туча, но была встроена в государственную литературу, так что можно было сказать: цензура – это и есть литература. Хотя к услугам пишущих существовал Главлит, в этой таинственной, всезнающей и всемогущей конторе, собственно говоря, не было нужды: система прохождения текстов через многоступенчатую иерархию младших и старщих редакторов, закрытых рецензентов и высших начальств, вся эта цепь шлюзов и фильтров, гарантировала выдачу очищенного продукта. Что из этого получилось, что представлял собой этот «продукт», называемый советской литературой, запомнилось навсегда.

В случае с современной российской сетевой словесностью мы столкнулись с карикатурным антиподом.

Интернетная словесность вообще не знает селекции. Ей чужды критерии качества, вкуса, профессионализма, она отвергает иерархичность – коренное свойство культуры. Она не требует от поставщика текстов ни культуры, ни даже грамотности. Это предел того, о чём вещал Фидлер, – не только разрущить барьер между «высокой» и «низкой» словесностью, но вовсе отменить разницу между литературой и нелитературой. И на всей этой лавине псевдописательства расселить плесень рекламы – какой угодно: рекламы туризма, рекламы платной любви, рекламы мобильных телефонов или усовершенствованных унитазов. Мутный отстойник, в котором слово настоящего писателя потонет, не оставив даже кругов на поверхности.

Книгопечатание? Подавляющее большинство российских издательств, выпускающих современную художественную литературу, порабощено рынком настолько, что они готовы махнуть рукой на репутацию, престиж и даже простое уважение общественности – да и какая там «общественность»? – лишь бы отхватить хороший куш, и притом немедленно. Это капитализм XVI века.

Издатель осознаёт себя в почётной роли посредника между литературой и массой, между культурой и плебсом. Он становится в позу адвоката массы, он её слуга и полномочный представитель. На самом деле он такой же слуга, как и ментор. Не литература и не литературная критика наставляет народ, а издательская политика и приспособленная к ней книгопродажа. Канализация финансовых потоков не имеет ничего общего с подлинной культурой. Отныне литературный процесс – прерогатива рынка. Подобно телевидению, которое, подстраиваясь к массовому усреднённому вкусу и одновременно воспитывая этот вкус, неуклонно снижает свой уровень, издатель находит лишь один способ преуспеть – тиражирование мусора. Что касается взаимоотношений с писателем, то они, эти отношения, чаще всего напоминают позиционную войну.

Издатель – это враг писателя.

Более ста лет назад Август Стриндберг в статье «Капитал и литература» изложил свои взгляды на эту войну. (Выдержки из статьи «Kapitalet och litteraturen», 1887, и писем Стриндберга любезно предоставлены мне переводчицей и специалистом по шведской литературе Еленой Бальзамо). Писатель, в качестве производителя духовных ценностей, пишет Стриндберг, адресуется к читающей публике, которая, покупая его книги, даёт ему возможность жить и творить. Но это взаимодействие нарушено вмешательством посредника: между писателем и читателем стоит издатель. Этот издатель, паразитирующий на труде писателя, пользуется тем, что авторы по техническим причинам не могут сами взять дело в свои руки, и присваивает себе барыш. Мало того, он решает судьбу книги, отвергает или приспосабливает для выгодной продажи, «навязывает писателю изменения, а порой даже вмешивается в уже набранный текст, не спросишись у автора».

Как же это получается, спрашивает Стриндберг, что писатель попадает к издателю в кабалу? А вот так: хоть и неохотно, скрепя сердце, издатель выплачивает автору при получении рукописи некоторую сумму. Он называет её авансом. Иные платят даже когда ещё работа над книгой не закончена. Но тогда оказывается, что к моменту выхода в свет гонорар уже проеден... Ещё жёстче и печальней высказывания прсателяв письмах. хозяину газеты «Дагенс нюхетер». Стриндберг саркастически пишет: «Купите меня, пока я ещё жив! Я стóю недорого».

Конечно, в этих литаниях слышится отзвук собственного горького опыта. Но как всё это похоже на наше время! Возвращаяь к нему, заметим, что сегодня редакционно-издательские расходы даже уменьшились: издатель получает от автора уже готовый макет книги.

Судьба книги – о да, порой она означает судьбу всей жизни... Если ваше творение не обещает издателю существенной прибыли, если вы не продались с головой и потрохами всепожирающему рынку, не приобрели славу дойной коровы, курочки, несущей золотые яйца, вы оказываетесь перед дверью издательства в положении просителя в каком-нибудь кондовом советском учреждении. Издатель – это начальство. Всем своим видом и поведением он демонстрирует презрение к писательскому труду. Соглашаясь вас напечатать, он делает вам одолжение. Но! За свою снисходительность он взимает с вас солидную мзду. Какой там гонорар. Об этом стыдно говорить. Вы обязаны раскошелиться сами. Иначе говоря, заплатить штраф за публикацию. Если нет денег, ищите спонсора. Нет спонсора – до свидания. То обстоятельство, что, даже если незадачливый сочинитель уплатит штраф, его издадут смехотворно ничтожным тиражом, не потратятся на рекламу, лишний раз подтверждает ненужность его трудов.

Короче, взаимоотношения писателя и издателя в современной России – тривиальный, не одним только Карлом Марксом описанный пример беззастенчивой эксплуатации. Хуже того – грубейшего вымогательства.

Перед этой беспардонностью писатель поднимает руки. Он беспомощен. В стране отсутствуют институты социальной защиты. Не существует организаций взаимопомощи, нет и профессиональных союзов, способных отстаивать интересы литераторов против произвола новых предпринимателей.

Остаётся – что же остаётся? Тут придётся возразить автору открытого письма. Как ни смешно, как ни печально, прибежищем уважающей себя литературы остаются толстые литературные журналы. Интернет может выполнять при них лишь информационную роль («Журнальный зал» и т.п.). Пусть этих журналов удручающе мало в многомиллионной стране, пусть они с трудом держатся на плаву, – они всё-таки держатся. Ибо они незаменимы. Энтузиасты, выпускающие эти журналы, обрекают себя на пролуголодное смуществование. Тиражи плачевны. Но, в конце концов, и потребителей литературы, которая заслуживает этого названия, в «самой читающей стране» крайне мало. Зато напечататься в высококвалифицированном или, по крайней мере, ставящем себе такую задачу журнале несравненно престижней, чем выставить себя на посмешище в мусорном интернете.

Итак, поднимайте мосты, пустите воду в ров, запирайте ворота зáмка. В конце концов демократизация культуры – изобретение недавнего времени; эпохи, когда литература была достоянием ничтожного меньшинства, – правило, а не исключение.

1999, 2003