Русалка

Это было в те времена, когда я ещё не оставил свою профессию в угоду сомнительному ремеслу сочинителя и мог бы рассказать эту историю без художественных красот, проще и ближе к действительности. Но с годами наши представления о действительности меняются, и, может быть, следует согласиться с Прустом, что наша жизнь остаётся малопонятной до тех пор, пока её не высветлит литература.

Будем всё же держаться фактов и для начала уточним географию. В двухстах шестидесяти километрах от Москвы, в бывшей Калининской, а ныне снова Тверской области находился старинный город Торжок; я говорю: находился, хотя, разумеется, он существует по сей день. Город Торжок был резиденцией моего начальства. Отсюда на запад, по Кувшиновскому тракту надо проехать километров тридцать, свернуть влево на просёлок, и часа через полтора вы доберётесь до села с красивым названием Спасское-Девичье. Легенда о том, что однажды здесь, под вековым дубом, объявилась икона Нерукотворного Спаса, прочно забыта. От монастыря ничего не осталось,

Во времена эпидемий сельские больницы строились в стороне от населённых пунктов. Моя участковая лечебница была основана местной земской управой в чеховские времена и находилась в полутора километрах от села.

Русский человек, как известно, не щадит родную природу, и всё же многовековые усилия истребить леса и обезобразить ландшафты не смогли уничтожить красоту наших мест: это был тихий, лесной, ягодный и грибной край, где водились кабаны и лоси, где на повороте узкой дороги, мощёной булыжником, поздними вечерами, когда я возвращался из города, меня встречала, заворожённая светом фар, лиса. Меньше чем в получасе езды от больницы расположено безымянное озеро, глубокое, чистое до прозрачности; несколько ручьёв питают его. В хорошую погоду я приезжал сюда ловить раков. В этот раз, однако, пришлось ехать по другому поводу.

Дни мои проходили довольно однообразно. До обеда я был занят в отделениях – общем, родильном и в так называемом заразном бараке, который чаще служил приютом для бездомных слабоумных старух; в послеобеденные часы принимал больных в амбулатории, вечером читал, слушал радио или сидел над листом бумаги – первые симптомы литературной болезни уже тогда давали о себе знать; впрочем, ничего серьёзного.

Иногда меня поднимали ночью; я вставал, стараясь не разбудить мою подругу, шёл осматривать больного, привезённого издалека, потом возвращался и спал до утра. Приходилось мне ездить и по деревням. Помню, однажды я вёз к себе в больницу четырёхлетнего мальчика, больного астмой, и застрял в снегу, прошло несколько часов, покуда не добрался к нам тягач с машино-тракторной станции, и всё это время малыш проспал у меня на коленях. Но мы отвлеклись.

Итак, часа в три пополудни мне позвонили по телефону. Я находился в амбулатории. Несколько неотложных случаев поручил старшей сестре, остальным было сказано, что на сегодня приём окончен. Старый военный фургон с красными крестами на стёклах выехал на опушку леса, я подбежал со своим чемоданчиком к берегу, где стояла кучка деревенских жителей. Утопленница лежала на траве у самой воды.

На вид ей было лет семнадцать. Платье облепило её тело. Люди смотрели на меня в ожидании чуда. Стоя на коленях, я делал то, что полагается, ввёл сердечные препараты, разрезал платье, сжимал толчками грудную клетку, дышал из рта в рот, сводил и разводил бессильные руки. Было ясно, что время для оживления упущено. Пульса не было, губы посинели, она была бледна и холодна. Я велел отнести труп в машину.

На другой день приехал из Торжка милицейский «газик». Я уже знал, чтó случилось: довольно обычная история. Самоубийца была дочерью учительницы. Парень из той же деревни, жених, вернулся из армии, пьянствовал, пробыл недолго и уехал, не взяв её с собой.

Морг стоял на задворках больницы – домик-избушка на курьих ножках, с железной печкой, с окном, смотревшим в лес. Здесь я производил патологоанатомические вскрытия. Но случай подлежал экспертизе в центральной районной больнице. Я отомкнул висячий замок, мы вошли внутрь. Я откинул простыню. Девушка лежала на каменном столе с выражением спокойного довольства на лице. На этом следователь посчитал свою задачу выполненной; мы направились в мой кабинет, обычно пустующий, к нам присоединился сержант милиции; выпили, закусили на помин души. После чего сержант сел за руль, машина выпустила клуб газа и заколыхалась, увозя самоубийцу и следователя в город. А ночью полил дождь.

И назавтра весь день шёл дождь, и всю ночь журчало и шелестело за окнами. Под вечер выглянуло из-под туч жёлтое слепящее солнце. Дорога раскисла, я был вынужден отложить ещё на один день поездку в деревню, где проживала молодая женщина с запущенным раком яичника; я посещал её раз в неделю, чтобы выпустить жидкость из живота. Каждый раз, встречая меня, она говорила, что ей стало лучше. Больную усадили на стул и подставили таз. Закончив процедуру, я побыл с ней ещё немного, поговорил с матерью. Мне хотелось, пользуясь случаем, повидать учительницу средней школы. Её дом находился в этой же деревне, школа – в Спасском.

Молча, в чёрном платке, как у монахини, отведя взгляд, хозяйка впустила меня в дом. В чистой горнице за столом сидел осанистый мужчина лет пятьдесяти, полный, лысоватый, в пиджаке и галстуке, – школьный завуч по имени Андрей Макарович. Узнав о том, что я врач, он отвернулся и стал смотреть в окно. Меня знала вся округа. Он сделал вид, что мы незнакомы.

Было воскресенье. Похороны назначены на вторник. За телом нужно ехать в город; я предложил мою машину. Учительница кивнула, наступило молчание. Очевидно, мой визит был понят как желание загладить свою вину. Я не сумел спасти девочку. Они понимали, что ничего сделать было невозможно, но кто-то должен был отвечать, им хотелось взвалить вину на врача. Но и меня не вполне понятным образом тревожила совесть.

Я почувствовал себя нежеланным гостем, кое-как выразил моё соболезнование и хотел уйти, учительница остановила меня. Из вежливости что-то пробормотал и её гость. Явилось угощение. За столом обменивались вялыми репликами, мужчины выпили по стопке, хозяйка примостилась сбоку, не притрагиваясь к еде. Завуч тяжело поднялся. Проводив его, она вернулась и села на его место.

Мы задумались, а может быть, прислушивались. Мне показалось, что кто-то взошёл на крыльцо, вытирает ноги в сенях. К вам идут, сказал я. Хозяйка не откликнулась. И тут в комнату вошла дочь и присела на место, где прежде сидела мать.

Мы притворились, что ничего не заметили.

Надо было что-нибудь сказать, нарушить молчание, и я заговорил, довольно бестактно, – опять же это могло быть истолковано как попытка оправдаться, – о том, что нужно было сразу, не дожидясь врача, приступить к искусственному дыханию. Учительница молчала. Слишком поздно, сказал я. Она вяло возразила: кое-что пытались сделать, пока кто-то бегал звонить в больницу.

Я не стал спрашивать, как узнали о том, что девочка бросилась в озеро, кто её вытащил. Меня интересовало, кто такой этот парень.

«Мой ученик. Года на два старше Людмилы. Она ждала его».

Поколебавшись, я спросил: известны ли ей результаты вскрытия?

«Какие могут быть результаты». Она пожала плечами.

«Марья Фёдоровна, – сказал я, – простите, что я вам досаждаю... Вы можете быть уверены, что этот разговор останется между нами».

Она слегка повела бровью. Дочь не сводила с неё глаз.

«Солдатам, – продолжал я, – разрешают приезжать домой на побывку».

«Разрешают, ну и что».

«А то, что... видите ли. Ваша дочь была беременна».

«Вот как», – промолвила она спокойно и провела пальцем по краю стола, где всё ещё стояли тарелки и рюмки.

«На четырнадцатой-пятнадцатой неделе. Вы об этом знали?»

Учительница подтянула концы чёрного платка, поджав губы, выжидательно – что я ещё скажу? – поглядывала на меня.

«Я хотел спросить. Он к вам приезжал? Я имею в виду – до истечения срока службы».

«Год назад приезжал, а так только письма друг другу писали».

«Выходит, у неё был другой?»

Марья Фёдоровна усмехнулась.

«Вы, доктор, я вижу, очень догадливы».

«И вам известно, кто был этот другой?»

«Мне? Ещё как известно».

Я ждал продолжения, она поднялась, чтобы убрать посуду, подошла к стенным часам-ходикам и подтянула гирьку.

«Вас, наверное, ждут в больнице», – сказала она.

Рядом с часами висел отрывной календарь, висела фотография.

«Это мой муж. А ей здесь годик. Он нас бросил».

Дочь сидела между нами, мы оба чувствовали её присутствие.

Стол освободился, учительница села, спустила платок на плечи, встряхнула короткими волосами, взглянула на меня – спокойно и ясно.

«Так вы, стало быть, хотите узнать, кто это был? Андрей Макарыч, вот кто».

Я поднял брови.

«Вам небось уже успели доложить, что у нас с Андрей Макарычем... ну, что я с ним живу. (Я помотал головой). Ну, не доложили, так доложат. А вот о том, что было между ними, думаю, никто не знает, вы первый».

И она покосилась на гостью, – неподвижный взгляд дочери блестел, как рыбья чешуя, – и стало ясно, что всё, что тут говорится, говорится не для меня. Не со мной она разговаривала, а с той, которую привезут завтра.

«Я Андрея Макарыча не виню. Он меня любит. Но ведь, знаете, не в обиду вам будь сказано, мужчина остаётся мужчиной. Мне сорок пять. Она молодая. Она мне сама рассказала. Не постыдилась. За спиной у матери. Что он будто бы ей признался, и что жить без неё не может, и всё такое. А я вам скажу, как на духу: это она сама! Она его завлекла! Мужика сманить, вы меня извините, проще простого, да ещё когда ты молоденькая да смазливая. А потом ещё стала выхваляться передо мной, да, выхваляться, гордиться, вот я, дескать, какая. И доигралась».

Значит, всё-таки мать об этом знала. Между двумя женщинами произошло объяснение. Должно быть, начались тяжёлые сцены. Чего доброго, после одной из таких сцен она и побежала топиться.

Я спросил, знал ли Андрей Макарович.

«Что она в положении? Знал, а как же. Сам мне повинился. Я говорю: ну раз такое дело, разводись с женой, женись на Люське. А у самой сердце кровью обливается. Как же, думаю, я останусь одна. Слава Богу, – сказала Марья Фёдоровна, остро взглянула на соперницу и снова набросила на волосы чёрный плат. – Слава Богу, он не захотел, нет, говорит, я тебя не брошу».

«Рад был, что я на него зла не держу. С женой я всё равно не живу, разведусь, и поженимся, так и сказал. И Людмиле, говорит, скажу. У неё жених есть, пускай за него и выходит».

Но ведь парень уехал, хотел я возразить, может, что-то узнал. Теперь мы были одни в комнате, словно она во второй раз побежала к озеру. А как же собирались поступить с ребёнком? Вопрос застыл у меня на губах. Несколько минут спустя я попрощался и вышел.

Вопросов было много. Я думал о том, что означало это слово: доигралась. Что связь с завучем, мужчиной втрое старше её, не обошлась без последствий? Или то, что дочь решила покончить с собой, и, дескать, так ей и надо? Испытывала ли мать укоры совести? Мне почудилось с трудом скрываемое злорадство. Молодая соперница перебежала дорогу. За это и поплатилась.

День померк, задумавшись, я ненароком свернул в сторону. Или... не совсем ненароком? Тут-то всё и началось: надо бы вернуться, а я всё еду и еду, светя фарами во тьме, пока лес не расступился и открылась чёрно-блестящая гладь. Но что, собственно, началось? Озеро было спокойно. На другой день, как было обещано, я послал свою машину в город. На похоронах не присутствовал.

И жизнь вернулась на свои колеи. Я погрузился в рутину. Думаю, что спустя годы подробности выветрились бы из памяти, вряд ли я смог бы припомнить этот разговор с учительницей, если бы – да, если бы не события, которые последовали за этим. Само собой, в предположении, что они случились на самом деле, а не смешались каким-то образом с фантазией сочинителя. А главное – если бы не грызущее беспокойство, которое погнало меня к озеру тогда, после разговора с Марьей Фёдоровной, и с тех пор меня не отпускало. Что-то ворвалось в мою жизнь. Я смутно чуял угрозу. Таким бывает предчувствие смерти или крутой перемены.

Осень уже наступила, стояли тихие, ясные дни. Как-то раз ко мне постучались: обычное дело, кого-то привезли. Я жил в доме, где полвека назад обитал с семьёй земский врач, только теперь вместо жены и детей со мной коротала дни спутница тех лет, бывшая моя пациентка из местных, – женщина старше меня, строгая и работящая. Я прикрыл за собой дверь, вышел на крыльцо – была глубокая ночь – и направился в общий корпус. В приёмной на топчане лежал старик в валенках и тулупе, несмотря на тёплую погоду. Молодая баба, дочь или внучка, сидела рядом на табуретке. Больной был в сознании, но в ответ на вопросы мычал, лицо было слегка перекошено; я велел его раздеть, заранее зная, что правая рука и нога парализованы. Его перенесли в палату, я поставил капельницу. Внучка осталась возле него. Я стоял на крыльце. Над моей головой, как ртуть, сверкали звёзды. Мне расхотелось возвращаться к себе.

Я рулил по лесной дороге, фары освещали мой путь, выхватывая из темноты кусты и стволы деревьев, вдали за поворотом, в лучах света стояла моя красавица, с острой тёмно-блестящей мордочкой и пышным хвостом. Подъехав ближе, я затормозил, зверь неподвижно смотрел на меня искрами глаз. Затем взревел старый мотор, она прыгнула вбок и пропала.

Я вылез. Моя машина стояла на опушке, как в тот день, когда, выскочив из кабины, я бежал со своим чемоданчиком к берегу и люди молча расступились, пропуская меня к утопленнице. Неподвижно расстилалась чёрная гладь, была такая тишина, что если бы за километр отсюда шевельнулась ветка под ночной птицей, я бы, наверное, услышал. И точно, из чащи донёсся слабый шум. Чёрные крылья пронеслись низко над землёй, над тусклой поверхностью озера. В ответ заволновалась вода, побежали серебряные блики, и мёртвая женская голова показалась над поверхностью. Остолбенев, я смотрел на неё и вместе с тем, как ни странно, догадывался, что я этого ждал.

Она отвела ладонью слипшиеся пряди волос от лунно-бледного лица с тёмными кругами глаз. Как на некоторых иконах, глаза были закрыты и в то же время открыты. Утопленница не то плыла, не то стояла в воде.

Хриплым голосом я продекламировал:

«Невольно к этим грустным берегам...»

Она встала, очевидно, нащупав дно, по пояс в воде, и как будто вслушивалась. Я прочистил горло.

«Меня влечёт неведомая сила. Вы в школе проходили, узнаёшь?»

Медленно, еле заметно она покачала головой.

«Не знать такие вещи. Ведь у тебя мать учительница!»

Она как будто кивнула и тотчас снова помотала головой.

«Имей в виду, – сказал я. – Мы, то есть я, тут абсолютно ни при чём».

Густой туман спускался над озером, близился рассвет, мотор рокотал, туман застлал фары, в пяти метрах от машины уже ничего не было видно.

Татьяна (моя сожительница) застала меня сидящим на ступеньках нашего дома, солнце только что показалось в сияющей мгле над кровлями больницы.

«Ты что же, не ложился?»

Я пожал плечами.

«Привезли кого ночью?»

«Инсульт. Мозговой удар».

Больше ничего особенного не произошло, но за обедом, не удержавшись, она спросила:

«Ты куда это ездил ночью? Тебя снова вызывали?»

Я кивнул.

«Неправда. Мне Марьяша сказала». (Дежурная сестра).

«Что она тебе сказала?»

«Сказала, что ты пошёл домой».

«Ну и что?»

«Ты от меня скрываешь».

Я надул щёки и выдохнул воздух в знак того, что я сыт. После чего, перед тем как идти на приём в амбулаторию, прилёг отдохнуть и тотчас увидел сон. Несмотря на то, что сознавал, что лежу полуодетый на нашей широкой кровати. Но вот это – то, что я лежу и слышу, как Таня ходит в соседней комнате, моет посуду, – это-то как раз и показалось мне сном, а может быть, на самом же деле снилось, потому что на самом деле была ночь. Полчаса назад за мной пришли. Я стоял в палате, пациент, переодетый в больничное бельё, дремал, левая щека отдувалась, правая рука и нога были недвижимы, и я знал, что нарушение кровообращения произошло в бассейне левой средней мозговой артерии. Сестра следила за капельницей, я вышел на крыльцо, ртутные звёзды сверкали в чёрной синеве, над лесом стоял ковш Большой Медведицы, всё ещё была глубокая ночь – спать и спать. И я поплёлся домой.

«Таня, – сказал я, чувствуя сильную тревогу, – Таня, просыпайся...»

Она пробормотала: «Ложись». Я всё ещё стоял перед кроватью, излучавшей покой и тепло. Она, наконец, открыла глаза, спросила, что случилось. Почему я не ложусь?

«Случилось», – ответил я, крутя баранку, вглядываясь в темноту сквозь стекло моего колыхающегося экипажа, фары выхватывали из мрака низко свисающие лапы столетних елей, дорога пошла вверх, теперь вокруг был редкий, чистый сосняк, и я уже различал в просветах леса оловянную гладь озера. Как же оно называлось?

Думая об этом, я сошёл с пригорка к кромке берега, чёрные круги пошли по воде, и бледная, вся в неверных тенях, утопленница поднялась из вод, тёмные орбиты глаз были обращены ко мне, темнели её соски.

«Никак не могу вспомнить, – сказал я. – Как называется это озеро?»

Мне показалось, что её губы зашевелились, но ответа я не расслышал, сел на траву, расшнуровал ботинки, снял носки, засучил брюки и вошёл в холодную воду. Илистое дно уже через два-три шага круто шло вниз.

«Не понял, – сказал я, – повтори», – и скорее догадался, чем услышал голос из воды:

«Пора».

«Что? Куда?..»

«Тебе пора, – сказала моя сожительница. – Чаю выпьешь?»

Входя в амбулаторию (не спеша, с важным видом, как положено врачу), я слышал плач детей, кашель стариков, народ терпеливо ждал. В кабинете меня ожидала сестра. Я уселся за стол, всё ещё плохо соображая, что было сном, что стало явью, провёл рукой по лицу и произнёс: «Приглашайте».

Вошла молодка с малышом на руках. Красное личико, совиный взгляд. Что же ты, мамаша, так запустила? «Парили, думали, пройдёт...».

Ubi pus, ibi inicisio, учили древние, где гной, там сделай разрез. Сестричка стояла с лотком и скальпелем. Малыш лежал на плече у матери, я обрызгал хлорэтилом багровое вздувшееся пятно на попке, отчего кожа покрылась инеем, вскрыл флегмону и подставил лоток. Полился серо-жёлтый гной. Ребёнок орал благим матом. Работа пошла своим чередом.

Повторяю, всё забылось бы, подёрнулось ряской, как всё в жизни, и кто знает, не сложилась бы моя жизнь совсем иначе, удержись я тогда от соблазна. Легко сказать: удержись! В конце концов, я трезвый человек, я получил естественнонаучное образование. В то же время я никак не мог допустить мысли (да и сейчас не могу), что в действительности всё могло быть наоборот, что не она, воскресшая утопленница, каким-то образом оставшись в своей стихии, стала причиной моего смятённого состояния, но тоска и бессонница породили призрак вод. Что такое, в конце концов, действительность? Нам кажется, что необъяснимое отступило от нас, как отступают под натиском цивилизации леса и воды, а между тем легенда нет-нет да и вторгается в наше существование. Вдруг является откуда ни возьмись икона Спаса и творит чудеса. Вдруг встаёт над водой голова русалки.

Упомяну ещё о некоторых происшествиях; мои поездки в деревню к больной с асцитом – жидкостью в брюшной полости – продолжались, информация, можно сказать, была получена мною из первых рук. Завуч окончательно бросил семью, переселился к учительнице – новая пища для толков и сплетен. Любовникам пришлось уехать, поселиться временно в Торжке у родственников Андрея Макаровича.

В те времена считалось, что в нашей стране не может быть никаких катастроф: ни аварий, ни пожаров, ни землетрясений. Газеты ни о чём не сообщали, радио помалкивало. Всё обстояло наилучшим образом. О взрыве я узнал случайно, на совещании в Торжке.

Собрания эти, в сущности, совершенно ненужные, созывало время от времени начальство райздравотдела, чтобы показать высшим инстанциям, что оно руководит медициной в районе. Исчезни однажды все эти учреждения, ничего бы не изменилось. В перерыве знакомый врач рассказывал о том, что случилось в областном центре. Один из больших жилых домов, построенных после войны немецкими военнопленными, взлетел на воздух из-за взрыва цистерны с газом в подвале. Был поздний час. Сбежалась толпа. Милицейские фары освещали огромную груду щебня и кирпичей. Пожарные ковырялись в развалинах, искали пострадавших, улица была забита машинами скорой помощи, но спасать было некого. Погибло несколько прохожих, и погибли все жильцы. На другой день «Калининская правда» сообщила о новых успехах передовиков производства и тружеников полей. Вернувшись к себе, я узнал, что среди обитателей дома были мать Люси и завуч.

Оказывается, они успели покинуть Торжок. У Андрея Макаровича была калининская прописка.

По-прежнему стояли погожие дни. Сверх всякой меры затянулось бабье лето. В темноте я рулил по извилистой лесной дороге. За сосняком показался кустарник, внизу светлело мёртвое озеро в слабом отблеске звёзд; ни ветерка, ни звука. Никакого движения на поверхности вод.

Я направился было назад к машине, обернулся: по-прежнему никого. Двинулся снова и опять остановился. Получалась какая-то чепуха: озеро не отпускало меня.

Она плыла, на ходу отводя ладонью от лица мокрые пряди. Она поднялась из воды, обнажилась её девическая грудь, впалый живот, она уставилась на меня тёмными орбитами глаз, и, казалось, смотрит сквозь опущенные веки, как на моргающих иконах; я протягивал к ней руки. «Если ты думаешь, – бормотал я, – что...»

«Если думаешь, что твоя мама... и он... то ведь они уже наказаны, а если ты считаешь, что это моя вина, что ж! – я горько усмехнулся, – пусть будет так, я не спорю, в некотором смысле я действительно виноват...»

Как уже сказано, стояло бабье лето, однако ночи были холодные, вода казалась ледяной.

«Чем же я могу перед тобой оправдаться?» – спросил я, стоя в воде по щиколотку, перебирая голыми ступнями. Ответа не было.

«Чем? – повторил я. – Разве только тем, что всё это бред, морок и тебя не существует. А раз так, то и нечего ездить сюда, и... и катись ты подальше...»

«Конечно, нет ничего проще, – продолжал я, стуча зубами от холода, и осторожно сделал шаг вперёд, но тут же отпрянул, там был обрыв дна, чёрт бы побрал это озеро! – Ничего проще нет, чем уговорить себя – и тебя тоже, да, да, – что всё это мне привиделось, плод расстроенного воображения, как говорили в старинных романах, последнее время я плохо сплю, маленько свихнулся, это бывает...»

Мне показалось, что она вот-вот опустится в воду, пропадёт и уже никогда не вернётся, я спешил договорить.

«Не правда ли, самое простое объяснение! Вот сейчас обуюсь, сяду в машину и поеду домой. Там, наверное, Таня уже беспокоится... Высплюсь, и всё пройдёт, и... и снова буду ловить раков! Будет у меня снова спокойная жизнь... Надо же, какая чертовщина придёт в голову. Так не бывает!» – крикнул я, и слабое эхо отозвалось в лесу.

Успокоившись, я сказал:

«Так я сейчас пойду, ты не против?»

Вместо ответа она подняла руку и поманила меня пальцем – я испугался, ведь я этого ждал.

«Э, нет!» Я снова было шагнул вперёд, но пошатнулся, чуть не упал, и поскорее назад.

Я постарался совладать с собой, спокойно, трезво описать ситуацию.

«Люся, – сказал я, – тут есть одно обстоятельство. Не то чтобы смягчающее... хотя... если вернуться к вопросу о вине, я всё-таки не совсем понимаю... клянусь тебе, я сделал всё от меня зависящее, не в моих силах было тебя оживить! Так вот, одно такое, как бы сказать, деликатное обстоятельство. Говорят, ты была красоткой, я представляю себе, что такая, как ты, могла завлечь любого, а уж о толстом этом завуче и говорить нечего! Твоя мама была права, признайся, это ты его соблазнила, а не он тебя... Но я тебя раньше никогда не видел... И тогда на берегу я видел только утонувшую... видел перед собой случай, понимаешь? Случай с летальным исходом. Потом приехал следователь, я повёл его в морг... Знаешь, я ужасно замёрз!»

Вода волновалась вокруг меня, чмокнул прибрежный ил, с трудом удалось вырвать окоченевшую ступню, потом другую.

«Ты не поверишь. Когда я откинул простыню – я думаю, он не заметил, это была чистая формальность, осмотреть труп, я имею в виду следователя, – а он даже и не осматривал, взглянул и всё; а я заметил. Твои глаза были приоткрыты. Ты следила за мной. Можешь считать меня сумасшедшим, но клянусь, это было на самом деле».

«Люся, – сказал я. – Людмила... У врача, когда он осматривает женщину, даже юную девушку, происходит отключение. Врач отключает в себе мужчину. Конечно, он всё видит и может подумать, как она, однако, надиво сложена, но это не имеет значения. Ему не до этого. Он занят своим делом».

«Мне пришлось испытать то, что в самом деле граничит с... но это тоже не имеет значения. Когда всё это кончилось... я хочу сказать, когда тебя увезли в город... Прошло сколько-то времени. Я стал плохо спать. Прежде, когда вызывали ночью, я делал что надо, возвращался и спокойно засыпал. А теперь я не мог спать. Опять же Татьяна. Я перестал с ней жить как с женщиной».

«До меня стало доходить, что надо что-то делать. Что-то предпринять. Повернуть руль, съехать с дороги, пусть даже в непролазную чащу, но только прочь с этой дороги. И я понял, что не могу без тебя жить... Что за дьявольщина! Это же абсурд. Тебя закопали, а я думаю о тебе как о живой! Как ты считаешь, – сказал я, – вот если я сейчас пойду к тебе, поплыву или уж не знаю как... ты ведь меня ждёшь?»

Она кивала, её лицо, плечи, грудь слабо светлели в темноте – вероятно, тучи заволокли небо, давно уже погоде пора было испортиться, – но я заметил, ей-Богу, не мог ошибиться: она кивнула, раз и другой.

Вот я сейчас к тебе прикоснусь, – думал я, вернее, говорил вслух, прикоснусь и почувствую всю тебя... почувствую, что ты холодна, как лёд, не-ет, шутишь, этот номер не пройдёт!

«Не понимаю, – продолжал я, уже сидя в машине, – где тут причина, где следствие. Оттого ли я бегал к тебе, что почувствовал что-то неладное в моей жизни, или наоборот, жизнь опостылела, когда я тебя вот такой увидел... Но, конце концов, не всё ли равно? Важен результат!»

Немного согревшись, я снова вылез, приблизился.

«Выходи, – сказал я. – Вылезай немедленно!»

Я струсил. Вот в чём дело. Вместо того, чтобы пойти к ней, за ней. Остальное известно мне по рассказам. Кто-то увидел меня на другой день, я сидел в кабине, голова на руле. Меня отвезли домой, потом в город. В Спасское я больше не возвращался. И вот теперь я сижу за столом, рядом с лампой сидит мой кот, жмурится от света и следит, как я вожу пером по бумаге. Когда-то я получил естественнонаучное образование, зарабатывал себе на хлеб самым трезвым ремеслом. Не будь я писателем, да если бы ещё скинуть с плеч годков двадцать, я описал бы эту историю проще, ближе к действительности, без романтических прикрас.