Прощание

Motto: Шопен, вальс Nr. 9 op. 69-1

Перечитывая очерк Марка Харитонова о Вадиме Сидуре, я остановился на высказывании покойного мастера: «Для меня творчество – акт сугубо индивидуальный. Художник должен быть одинок...»

Мне близка эта мысль. Cошлюсь на следующую запись в моих давнишних заметках «Литературный музей»:

«Чувствуешь себя вроде барышни, которая долго готовилась к танцевальному вечеру, раздумывала над каждой подробностью своего наряда, и вот она стоит у стены среди музыки и света, и никто к ней не подходит. Моя проза – это poste restante, письма до востребования, за которыми никто не пришёл».

Помню один случай. Шесть лет, с 55-го по 61-й, прошло после освобождения из лагеря. Я окончил медицинский институт и заведовал бывшей земской участковой больницей чеховских времён, в Вышневолоцком районе Калининской области. Больничка моя выписывала «Литературную Газету», однажды мне попалось интервью с маститым романистом, одним из вошедших тогда в моду земляных писателей. Он рассказывал: «Этим летом я побывал на моей родной Вологодчине, где мне всегда хорошо работается».

У человека с психологией бывшего заключённого эти слова могли вызвать только смех. Хорошо работается. Ничего себе работа – чиркать перышком по бумаге; небось не мешки таскать.

Фраза (как и вся беседа) была многозначительной. Во-первых, она должна была свидетельствовать о близости к народу. Во-вторых, выражала уверенность в значении литературного труда, в том, что народ ждёт от своего писателя новых произведений, новых доказательств родства.

Между тем я оскоромился: вечерами, возвращаясь от больных, сам чиркал перышком. Пописывал кое-что. Мне было стыдно признаться, что я занимаюсь таким немужским делом, как сочинительство. Свои опыты я никому не показывал. Не говоря уже о том, чтобы пытаться куда-нибудь их послать. Невозможно было вообразить себя в сонме настоящих писателей. С отроческих лет я привык держаться в стороне от официальной литературы, советских писателей почти не читал. Соваться туда со своими изделиями было не только бесполезно, но и небезопасно. В 1981 году, уже в Москве, при обыске у меня был отнят мой первый роман, после чего я получил из прокуратуры – филиала КГБ – уведомление о том, что роман признан антисоветским и арестован. Двойная ирония судьбы: в юности я и сам бы арестован..

Впоследствии я восстановил по памяти своё погибшее детище. В эмиграции, в начале 80-х, я опубликовал этот роман и послал экземпляр с дарственной надписью начальнику отдела Московской прокуратуры некоему Ю. Смирнову, руководившему операцией по изъятию романа. Надеюсь, он был растроган

*

Заразившись в ранней юности литературной болезнью, я не мог исцелиться и в «старости». Я писал в глухой изоляции, «в стол», и не страдал от одиночества, полагая его своим естественным состоянием. Так я стал секретным писателем.

Иначе и быть не могло. Мы все были гражданами засекреченного государства. На эту секретность можно было ответить только личной секретностью. Среди первых сочинений, написанных в Москве, позднее циркулировавших в Самиздате и в конце концов опубликованных в Израиле, находилась повесть или маленький роман «Час короля». Не назвавший себя «сотрудник» без мундира и погон на допросе в доме на Кузнецком мосту, 19, в комнатке с зарешечённым окном добивался признания, что я – автор этого антисоветского сочинения. Почему антисоветского? Мы понимаем, возразил он, о какой стране здесь идёт речь. Справедливое суждение. Повесть описывала тоталитарное государство с его всеобъемлющей маниакальной засекреченностью, похожее на наше отечество. Предметом дознания – разумеется, секретного, с подпиской о неразглашении, – была найденная у меня книжка небольшого формата, под титулом «Запах звёзд», изданный без моего ведома в Тель-Авиве сборник прозы, куда вошёл, вместе с одноимённым рассказом, и «Час короля». Таким образом, я обрёл, в лице воинов славного ведомства, первых читателей. Мне не приходило в голову, что я вступаю на путь, который приведёт меня к изгнанию.

*

Публичность развратила меня; писательская девственность была утрачена. Об этом стоит поговорить отдельно.

Недавно, в одну из ночей я увидел мою умершую жену. Показываю ей свою книгу, только что вышедшее собрание сочинений. Она спросила меня: «Зачем это?» Отвечаю: «Чтобы они знали, что я жив».

Она не поинтересовалась, кто эти они. В сущности, это был вечный вопрос о читателях. Кому нужны твои произведения? Кто их станет читать? Я и теперь не в состоянии ответить на эти вопросы

Кому из пишущих не терпится увидеть себя напечатанным... При том что «напечатанное» отнюдь не значит «прочитанное». И, однако, желание публиковаться может быть столь же велико, как и нежелание публиковаться. Может быть, время первых шагов, неуклюжих проб было счастливым. Клянусь, я был далёк от тщеславия. Я писал то, что хотел написать, не думая ни о какой публике, – идеальная ситуация для писательства. Я был свободен. Как и прежде, для меня не существовало официальной литературы. Моим писаниям, независимо от их качества, был a priori закрыт доступ в эту литературу. Это было предопределено и тематикой, и стилем, и общим духом моей прозы И тут явился на свет Самиздат.

Плюнуть на всё! Почему бы и нет? Самиздат был великим соблазном, он был опасной игрой. То был жест отчаяния и протеста, праздник свободомыслия и веселья. Взамен он обещал новое вдохновение. С высоты лет хорошо видны его слабости и неудачи. Тот, кто его пережил, кто присоединился к его зачинателям и участникам, его не забудет, как не забывается литературная молодость.

И, однако, Самиздат был изменой. Вечная альтернатива художника «свобода или одиночество» вновь была решена: теперь, как и прежде, в пользу свободы. Свобода означала независимость. Независимость всегда и везде обрекает на одиночество.

*

Сегодня, когда я пишу это, исполняется тридцать лет, как мы, моя жена и наш сын, уехали из России. До последних мелочей помню последние, ужасные дни сборов, хождение по инстанциям и волчьи повадки должностных лиц – как бы побольнее тебя укусить. И вот оказалось, что эмиграция, только эмиграция и чужая страна, подарили мне возможность заниматься литературой. Условием sine qua non для этого были бегство и изоляция от «своей» страны.

Тридцать лет научили многому. Помогли отряхнуться от многих иллюзий. Среди них была вера в литературу. Чтобы писать, надо отрешиться заодно с этой верой от благодушия и надежд. В «Стенографиях» МаркаХаритонова, давно ставших моей настольной книгой, писатель нет-нет да и задаёт себе вопрос, как будут читать нас воображаемые потомки. Будет ли их вообще интересовать наша работа? На девятом десятке жизни я, мне кажется, знаю ответ: нет. Меня, во всяком случае, – говорю только о себе – читать никто не будет. Залогом этого неприятия является хотя бы убийственная стремительность, с которой менялась на наших глазах и будет изменяться жизнь. О нашем отечестве тем более не говорю: оно умерщвляло меня как писателя и добьёт окончательно.

Литература , моя литература, – прощай.

Мюнхен, 18 августа 2012