Седрик, или Смысл безрассудства

Герхард Бахлайтнер
Приветственная речь при вручении премии журнала «Доминанта»
автору повести Час короля»
Мюнхен, 2010

Я хочу рассмотреть некоторые особенности творчества присутствующего здесь Бориса Хазанова на примере повести «Час короля», вошедшей в одноимённый сборник избранной прозы 1990 г.

В повести использовано высказывание реально существовавшего датского короля Христиана Х. Читателю, знакомому с новейшей историей, вероятно, известны эти слова короля. В 1943 году он заявил, что если евреи в его стране будут подвергнуты этнической дискриминации, он тоже наденет жёлтую звезду. Это заявление, документально не подтверждённое, автор повести претворяет в воображаемую действительность. Быть может, монарх то ли ненароком, то ли бессознательно руководствуется мыслью, которая лежит в основе сказки Ганса-Христиана Андерсена «Новое платье короля». Мысль эта следующая: то, что носит король, есть закон. Даже непристойность превозносится и безоговорочно принимается как образец поведения придворными. У хазановского короля Седрика непристойное и отталкивающее – еврейская звезда, в повести скромно именуемая гексаграммой. Стремление подражать заставляет жителей королевства, публично нацепив на себя этот знак, перечеркнуть дискриминирующий умысел оккупационных властей. Тем самым народ отвергает своё арийское происхождение, гарантирующее милостивое обращение оккупантов.

О том, что король расплачивается жизнью за свой демарш, Хазанов упоминает с ошарашивающей непринуждённостью – как бы между прочим. Но по крайней мере такой же похвалы заслуживает философский комментарий, которым автор сопровождает поведение Седрика. Комментарий этот выводит нас далеко за пределы басни о добром человеке. Он отсылает к этике экзистенциализма. Поступок Седрика – абсурдное деяние. Смысл его в том, что тот, кто решил так действовать, стал живой истиной. Так человек, принявший по видимости безрассудное решение, занимает место Бога. Ибо «одному только Богу подобает игнорировать реальность». Так автор повести спасает человеческое достоинство и человеческую свободу даже в безвыходной ситуации.

Как предупреждает автор, место действия повести – отнюдь не Дания. Доказательством послужило бы одно место в тексте, словно бы подтверждающее это несовпадение, но можно выдвинуть и немало контраргументов. Упомянут Эльсинор, благодаря Гамлету ставший знаменитым. Другое реальное место, Олефельдвейль, фигурирует в тексте под названием Алефельд. Аушлаг, ещё один пункт, на самом деле находится в Шлезвиге, а Шлезвиг, как известно, долгое время принадлежал Дании. Можно сослаться и на другие улики, например, имя Кристиан, которое носит сын короля. Съезд врачей должен состояться в Исландии, это тоже бывшее владение Дании. Или такой простой географический факт: северный сосед королевства – Германия. Хазанов не воспроизвёл реальную топографию Копенгагена. Но в намерения автора это и не входило. Важнее было изобразить модельную историческую ситуацию, наделив её вневременным содержанием и смыслом.

Русские цензоры, точнее, чины тайной полиции, в 1977 году подвергшие Хазанова домашнему обыску с последующей явкой на допрос, так как они почуяли в его произведении несанкционированную критику Советского Союза, хорошо понимали, о чём здесь идёт речь. «Не морочьте нам голову, мы отлично понимаем, о каком государстве у вас говорится». Повесть Хазанова, якобы историческая, целит без особых усилий в современность. Со всей очевидностью встаёт картина государства, в то время уже послесталинского, но по-прежнему управляемого диктаторскими методами.

Попутно маленькое замечание: были ли беспечней немецкие цензоры, разрешив публикацию «Мраморных скал» Эрнста Юнгера, где режим насилия, выставленный напоказ художником, всё-таки довольно легко узнаваем? Или то была недостаточно бдительная, долговременная милость режима, оказанная фронтовику Первой Мировой войны?

Хазанову удаётся соединить историческую достоверность с правдой художественного вымысла, показать демонизм режима и вместе с тем не оставить без внимания заурядные человеческие черты его носителей, – к чему обыкновенная морализирующая литература о национал-социалистической диктатуре никогда, особенно в Германии, не бывает склонна. В главе XIV диктатор, которого писатель, прибегая к сознательной мистификации, именует «князем тьмы», противопоставляет частному лицу Адольфу Г. «Обе стороны вели себя так, словно ни одна из них не имеет никакого отношения к государственным задачам. Обе делали вид, что не подозревают, кто они такие на самом деле». Мы присутствуем при фарсе.

Хазанов смело вводит в повествование в буквальном смысле интимную сцену встречи с диктатором, причём король выступает здесь как представитель врачебной профессии. Фюреру требуется консультация известного специалиста-уролога по поводу – если назвать вещи своими именами – мужского недуга – импотенции. Мотив сам по себе не слишком шокирующий. Очень может быть, что вождю нового поколения немцев, ставшему жертвой нацистской идеологии, чрезвычайно желательно, чтобы его столь потентное в военном отношении государство обзавелось, наконец, в лице своего фюрера истинным мужчиной без такого досадного недостатка. Писатель сознаёт, как далеко в своей работе он углубился в эротические дебри. «Оба действующих лица напоминали тайных любовников, которые на другой день после ночного свидания спокойно и отчуждённо беседуют о делах, никому ничего не давая заметить».

Тут можно вспомнить некоторые цветные киносъёмки, показывающие диктатора в непринуждённой обстановке в Оберзальцберге. Определённую параллель находим сейчас в фильме режиссёра Дани Леви «Мой фюрер», снятом в 2007 году. В этой картине комик Хельге Шнайдер играет диктатора, который берёт уроки у еврейского учителя и страдает тем же заболеванием, о котором шла речь.

Весьма убедительно, без дешёвой сенсационности удаётся Борису Хазанову разоблачение всевластного мистагога. Как экипирован Князь тьмы? «Директор появился в небесно-голубой сорочке и шёлковых носках». На его полноватой груди красуется кинжал с загнутой рукояткой и девиз: «Смерть жидам». Татуировка подтверждает версию пролетарского происхождения директора, надпись «Нет в жизни счастья» доказывает близость к народным массам. Наколки в те времена были обычной принадлежностью низших социальных слоёв. Вновь, как и в других местах текста, мы находим здесь соединение демагогической фразеологии с вульгаризованной немецкой философией – чуть ли не с Шопенгауэром.

Конечно, автор немного плутует: поставить диагноз с помощью рентгеновских снимков в данном случае невозможно. Уже тогда было хорошо известно, что за вычетом отдельных соматических причин, этиология полового бессилия носит психогенный характер. На сей счёт можно было бы проконсультироваться с доктором Фрейдом, к этому времени, впрочем, уже умершим в изгнании. Медицинский эпизод как будто возвращает нас к вопросу, на который нет, и не может быть ответа: возможно ли, чтобы диктатор, сеющий ненависть и разрушение, оказался по-человечески способным любить, не будучи достоин любви? Возможно, следует встать на следующую, чисто формальную точку зрения. Если режим и его глава прилагают так много стараний к тому, чтобы держать в секрете связь с Евой Браун и окружить фюрера сверхчеловеческой и надличной аурой, тогда автор повести, размышляя об этом, вправе сунуть нос в эту тайну, посмотреть, что же там всё-таки скрывается.

Хазанов – виртуоз топики, он выстраивает мотивы своего повествования по степени их важности в высшей степени искусно, маскируя эту значимость языковыми отсылками, непринуждённо, как бы между прочим. Читателя смущает это несоответствие, и он теряется. Этакая форма несобственной речи_, которой следует обучиться, и она станет полезной в условиях подавления свободы слова. Каким образом повествователю удаётся выставить напоказ деспотизм нацистского государства и одновременно вскрыть внутренние противоречия режима?

Поначалу он атакует понятие справедливости. Король Седрик требует от своего сына Кристиана, профессора философии, объяснить ему, что такое высшая справедливость. Королю кажется, что профессор слишком уж послушно исповедует оптимистический рационализм Лейбница, которого Кристиан цитирует, раскрыв свою записную книжку: «Справедливость и несправедливость зависят не токмо от природы людей, но от природы Божьей. Исходить же из Божественной природы, значит основываться отнюдь не на произвольных посылках. Ибо! (Кристиан поднял палец.) Ибо природа Бога всегда покоится на разуме ». Это означает (для Лейбница), что Божья разумность пронизывает мир и ответственна за справедливость миропорядка.

C подчёркнутым хладнокровием сообщается о трагическом инциденте с девятилетним мальчуганом, который плюнул в немецкого караульного в день 9 ноября, – в нацистской Германии праздничная дата. Король обращается к родителям с требованием уделять больше внимания воспитанию хороших манер у молодёжи. «Похороны мальчика были приняты на государственный счёт»

Автор совершает восхитительный кунштюк – в одной фразе, брошенной за столом у короля, которая, ей-богу, сделала бы честь Томасу Манну. Кристиан, презираемый сын, читает в университете курс немецкой классической философии, предмет, ныне демонстрирующий, по мнению Седрика, позорный крах. Ведь нельзя же отрицать, что от Иоганна Шефлера, «Силезского вестника», тянется нить, на конце которой, увы, болтается Альфред Розенберг, не говоря уже о Гегеле, которого Седрик порицал за легкомысленное потакание Всеобщему и апофеозу человекоядного этатизма. Словом, не кто иной, как Кристиан, здесь, в этой сумрачной столовой над тарелкой остывшего крупяного супа должен был ex officio отвечать за роковое вырождение германского духа, за грёзы Шиллера, за бессмыслицу пролетарской революции.

Так перебрасывается мост между барочным поэтом и проповедником из бывшей Силезии, «Мифом ХХ века», сочинением Розенберга, проложившим дорогу национал-социализму, наконец, Шиллером и Гегелем как промежуточными инстанциями. В таком же роде размышлял в своё время Гейне об особенностях немецкого духа в своей «Истории немецкой философии», желая приблизить её к пониманию французов.

В той же 8-й главе своего маленького романа Хазанов касается сердцевины предмета – загадки нацистского рейха. Как выражается автор, речь идёт о самой сути. Употребляются такие слова, как тайна, околдовывание, фата-моргана, мистификация... «Никто ничего не знал, и никто не имел права знать что-либо. Всё утаивалось от глаз и ушей каждого, ибо каждый был под подозрением».

Принцип «организованной безответственности» для Хазанова – несущая опора нацистского государства, и все мы знаем, что он даёт знать о себе, более того, успешно функционирует и во многих демократиях новейшего времени и, само собой, в России – таково глубокое убеждение писателя.

Автор подсказывает комментатору – быть может, невольно – и другую параллель. С самого начала «миф рейха» предстаёт в его повести как вполне бредовая конструкция. Новейшая историография не может, конечно, согласиться с подобной объяснительной моделью и выдвигает социальные, экономические либо апеллирующие к биологии аргументы. Писатель, со своей стороны, волен держаться метанаррации – именно, мифа, каким его возвестил рейх. Почти то же Хазанов говорит в тексте, помещённом в одном из последних выпусков «Доминанты», о «мифе России», точнее, борется с ним: амбивалентность мифа, его притягательность и отвращение к нему заставляют задуматься и автора повести «Час короля».

На многом в этой повести можно было бы ещё остановиться, будь у нас достаточно времени. Но я должен упомянуть ещё один роман, «Я, Воскресение и Жизнь», – чудесное, кстати сказать, название. Здесь рассказывается о пробуждающемся сознании ребёнка, по-видимому, восьмилетнего мальчика, – литературная задача невероятной сложности. Можно было бы сказать: тут перед нами либо реконструкция внутреннего взгляда, либо объективирующий взгляд извне глазами взрослого, вспоминающего своё детство. Хазанову удаётся удивительное сочетание обеих перспектив, которое в первом приближении можно описать примерно так: в искусно разработанном синтаксисе взрослого совершается детское, ещё до-языковое становление самосознания малыша. Или, если воспользоваться термином литературной эстетики, абстрагирование и вчувствование. Хазанов строит в детском сознании историю из прошлого времени, приписывает ребёнку, так сказать, атмосферическое воспоминание о его первом дне рождения. Примечателен этот процесс индивидуации, идентичный библейскому акту познания, каким он выглядит в рассказе об изгнании из рая. При этом писатель имеет в виду тот же самый плотский акт: «Отец и мать были единым телом, они возникли из самостоятельного, светящегося существа и должны были раздвоиться для того, чтобы возник он, ребенок. Словно шар, они разделились на две половины, и между ними лежал мальчик». Разумеется, сведущий читатель поймет эту ссылку на платоновскую теорию эроса: любовь представляет собой тяготение любящих друг к другу после насильственного разъединения некогда единого существа. Ребенок воспринимает себя как некий дар или результат, как бытиё со своим собственным будущим.

Уважаемые слушатели! Как вы видели, я нахожу в лице писателя Бориса Хазанова блестящего стилиста, политически трезвого современника и философски ориентированного мыслителя, который, хотя и предъявляет к читателю немалые требования, рассчитывая на его образованность и знание истории, но может вознаградить себя, когда остаётся на достигнутом уровне. Мы рады отдать ему дань уважения и выразить нашу благодарность за его творческий труд.

Перевод с немецкого Г. Шингарёва