Сильваплана

и

Отель искусств


1.

Я не мог отдышаться от приступов кашля: днём и ночью хищная птица долбила своим клювом, терзала грудь. Мы последовали совету доктора Анны Гуцель, нашего доброго ангела, переменить места и отправились наугад в нашем опель-кадетт из Баварии через Австрийский Тироль в Швейцарию. Моя жена сидела за рулём. Дворник-стеклоочиститель метался, смывая воду, по лобовому стеклу, дождь и кашель сопровождали нас всю дорогу. Высота уже давала себя знать. Миновали долину Инна, об эту пору довольно бурного. Верхний Энгадин приветствовал вывесками на странноватом ретороманском языке.

Туристический сезон был позади. Санкт-Мориц обезлюдел в ожидании зимы. Пустынное Сильвапланское озеро под набухшими серыми облаками поблескивало сквозь заросли тусклым оловом. Что-то остановило нас, не хотелось оставаться здесь, развернулись и покатили, стараясь держаться берега. Миновали деревеньку Сильс-Мария, где обуреваемый безумными идеями Ницше сражался с головной болью и настигающей слепотой. Следующим пунктом была деревня под названием Сильваплана.

Машина затормозила перед крыльцом первой попавшейся гостиницы. В Rezepzion круглощёкая и черноглазая со вздёрнутым носиком юной крестьянки барышня в просторной юбке, с корсажем и фартуком, стоя за стойкой, испуганно глядела на меня, приняв за тяжелобольного. Я давился от кашля, заказывая двуспальный номер.

Тень автора «Заратустры» и «Рождения трагедии из духа музыки» не покидала меня. Я вспомнил магазинчик в конце улицы Герцена, бывшей Большой Никитской, перед её впадением в площадь Никитских ворот; на прилавке лежал томик в твёрдом переплёте, перевод Рачинского, дореволюционная орфография, издание 1912 года. Это было весёлое и суматошное время, кончилась война, мне было 17 лет. Я купил антикварную книгу по неправдоподобно низкой цене.

...Всё тогда находилось поблизости, в двух шагах от университета, куда я только что поступил, где в тесных коридорах и комнатушках Старого здания Доменико Жилярди помещался филологический факультет: и улица Герцена внизу под нашими окнами, по которой шёл, звеня и сворачивая от Манежа, трамвай, и книжная лавка, где дожидалось покупателя «Рождение трагедии из духа музыки», и Большой зал консерватории с профилем Николая Рубинштейна над овалом сцены, и мраморные медальоны великих композиторов на стенах под глубокими окнами. Будущее стояло в дверях, как посыльный с цветами.

Всё происходило одновременно в ту приснопамятную осень первого послевоенного года, и было внове: классические языки, увлечение романтической философией автора «Мира как воли и представления», первое, триумфальное исполнение Полёта валькирий и Вступления к третьему действию «Лоэнгрина» в Большом зале... Так возродилась триада Томаса Манна – Ницше, Вагнер, Шопенгауэр, чарующая музыка гармонического трезвучия и головокружительный эллинский и немецкий философский идеализм, так отворились ворота в германский и античный мир.


2.

Мальчик в форменной курточке отвёл нас в номер. Утром в полупустом зале гостиничной столовой мы уселись вдвоём перед глыбами ароматного жёлто-маслянистого сыра, многоочитым омлетом, ломтями душистого хлеба, чашами с горячим кофе, лицом к лицу с рослым длинноносым кофейником.

Покончив с завтраком, решили мы прогуляться. По-прежнему кругом ни души. Дождь, без устали моросивший которые сутки, словно бы решил передохнуть. Замечталась и злобная клювастая птица – чудом прекратился кашель. Моя жена недоверчиво поглядывала на белёсые облака. Я должен был её развлечь – как умел, – толковал о Ницше, вспомнил знаменитое «Бог умер» и, наконец, предложил послушать содержание ещё не написанной новеллы, которая до сих пор напоминает мне тот пасмурный день в Энгадине. Называлась она «Действо о Картафиле».

Cartaphilus – одно из имён легендарного иерусалимского сапожника Агасфера, иначе Вечного Жида. Это была якобы почерпнутая из рукописи XVI века история о том, как древний скиталец постучался к знаменитому чернокнижнику, астрологу и магу Агриппе Неттесгеймскому. Картафил, у которого, как сообщает летописец, от долгой ходьбы ступни ороговели и сделались толщиной в два пальца, некогда отказался помочь человеку с крестом, нести на себе орудие предстоящей казни. Иди, иди, сказал он Иисусу. На что Спаситель ответил: Я пойду, а ты будешь ходить по земле до той поры, пока Я не приду снова. С тех пор Агасфер, живое воплощение еврейского народа, так и бродит, за пятнадцать веков превратился в древнего старца и безмерно устал от своего бессмертия.

Услыхав об удивительном изобретении Агриппы, хроноскопе, позволяющем видеть будущее, Вечный Жид явился просить чудодея открыть ему, когда наступит конец его скитаниям.

Мы брели вдоль берега, неподвижная гладь озера была такого же цвета, как жемчужно-серое небо над нами. Смеркалось. Дождя не было. Я рассказывал.

Аппарат стоял в углу рабочего кабинета Агриппы – кристалл, подвешенный между двумя зеркалами. Хозяин предупредил, что эксперимент опасен. Очутившись в будущем времени, испытуемый должен стать не только очевидцем, но и участником происходящего. Но старику кроме привычных издевательств терять нечего. Вот, говорит он, гонят меня отовсюду. И в церквах меня проклинают, и собак на меня натравливают. А того не понимают, что я – единственный живой свидетель. Где доказательства, что ваш Христос существовал на самом деле? Слухи, сплетни, росказни не заслуживающих доверия лиц... Я один из всех ныне живущих на земле видел его, живым, вот как тебя вижу.

Гость сидит перед волшебным прибором, кристалл оживает, теплится жёлтым светом, Картафил ничего не видит. Это потому, отвечает Агриппа ,что ты сам – внутри кристалла. Старец что-то бормочет, раскачивается, не слышит вопросов учёного.

В этом месте тропинка, огибающая озеро, поворачивает. Двинулись дальше, по противоположному берегу. Отсюда открывается вид на деревню, шпиль кальвинистской церкви. Высоко вдали голубоватая цепь гор. Спутница моя ждёт продолжения.

Опыт окончен, Картафил возвращается – откуда? Постепенно приходит в себя. Что он там увидел? Оказывается, Распятый выполнил своё обещание! Вечный Жидь вновь стал свидетелем – очевидцем грядущего Второго пришествия. Но не он один. Картафил очутился в длинной очереди перед невысоким кирпичным зданием с длинной трубой. Охранники в чёрном подгоняли ко входу мужчин и женщин, и детей, и ветхих стариков, и матерей с младенцами на руках. Рядом с собой изумлённый Картафил заметил того, кто влачил крест в Иерусалиме и обещал вернуться.

Ты бредишь, вскричал Агриппа. Или лжёшь Ты Его узнал? В самом деле Его увидел?

Как тебя вижу, отвечал Картафил.

И Он шёл вместе с вами? Этого не может быть.

Вместе с нами. В дом смерти.

Он не может умереть. Он Сын Божий!

Он сын нашего народа, возразил Агасфер.

Мы повернули обратно, но я не договорил. История, по замыслу автора, должна была закончиться тем, что Агасфер потребовал послать его назад в будущее. Вспыхивает кристалл. Комната заполнилась едким дымом. Тянет гарью. Это запах обгорелых костей. Агриппа фон Неттесгейм озирается. Никого нет. Пришелец исчез. Вечный Жид не вернулся, пришёл конец его скитаниям, он погиб, сгинул в газовой камере и сгорел со всеми в печах Освенцима, и судьбу шести миллионов его соплеменников разделил основатель религии любви и всепрощения. Двадцатый век подвёл черту. Рухнуло вместе с народом, породившим эту религию, и христианство.


3.

По-прежнему безлюден за недостатком туристов скромный отель. Моя жена, удрученная затянувшимся рассказом, утомленная долгой прогулкой, непривычной высотой, раскладывает постель, укладывается и тотчас засыпает. Какое это было наслаждение лежать рядом под тёплым одеялом, в тишине и неге, за тысячу вёрст от недоброго отечества, вдали от всего мира!

В былые времена в России, чтобы сунуться в гостиницу, требовалось быть важной птицей. За всю свою жизнь я два раза останавливался в гостиницах. На Западе жил в отелях и пансионах .

По прибытии в аэропорт CDG, что означает Шарль де Голль, садясь в машину, я называл шофёру малознаменитую улицу Толозе. Таксист вёз меня на север, к холму, который римляне называли Марсовой горой, а монахи XII века – Монмартр. Предстояла трудная задача, оставив позади знакомые улицы Лепик, дез-Аббесс, Жозеф де Местр, мимо площади Бланш и бульвара Клиши, протиснуться к узенькой горбатой улочке Толозе.

Cкучный, бесформенный и монотонный роман Генри Миллера «Тихие дни в Клиши» с первой же страницы, как обычно у этого автора, превращается в рекламу генитальной доблести сочинителя. Неоконченные воспоминания другого американца, Эрнеста Хемингуэя, о Париже его молодости, под удачно предложенным переводчицей названием «Праздник, который всегда с тобой» (взамен оригинального A Moveable Feast), передают настроение неувядающего праздника, которое испытывал и я всякий раз, навещая город-светоч.


4.

В те годы я останавливался в маленькой гостинице под громкой вывеской «Отель искусств», где меня знали. В девять утра я выходил из моего, всегда одного и того же номера 40 с окном, заглядывающим в колодец двора, спускался в бель-этаж, садился в столовой за столик с ожидавшим меня со стаканом апельсинового сока и завёрнутым в бумажную салфетку столовым прибором, перекидывался словечком с высоким и тощим, в белом одеянии, буфетчиком, цедил кофе из никелированного цилиндра, с тарелкой в руках совершал утренний обход разложенного напоказ провианта. Покончив с завтраком, возвращался в лифте с прикнопленным к стенке кабины плакатом Тулуз-Лотрека к себе в номер.

Наступало время утренней уборки; я просил чёрную горничную придти попозже. Я писал рассказ о волке – один из последних с тех пор, как остался без Лоры.

Фантазия должна опираться на реальность, чтобы получить право и привилегию преображать реальность. Волков я видел только в зоопарке. В рассказе мне нужны были убедительные детали, для чего понадобилось заблаговременно проштудировать специальную литературу.

Начало полумифологического произведения под названием «Сталь и плоть» я помню до сих пор и охотно цитирую.

«Не каждому дано понять, в чём его предназначение. Долгое время тот, о ком здесь пойдёт речь, жил так, как если бы смысл жизни состоял в ней самой: просто жить и производить потомство. Правда, он не слишком заботился о своих детях...»

И так далее.

О волке частью повествовал автор. Частью рассказывал о себе вымышленный персонаж.

Он был волк-одиночка, вечный бродяга, красивый и надменный, который бросал своих подруг, предоставляя им заботиться о потомстве, и любил только свою мать. Мать спасла его от облавы, увела тайными тропами в непроходимые леса за большой рекой. Она научила его гордиться знатным происхождением, показывала ночные созвездия – небесное жилище предков, куда впоследствии переселилась сама.

Случилось несчастье – волк попался в капкан. Была зима. После многих, тщетных попыток освободиться он перегрыз лапу, застрявшую в стальных челюстях. Это продолжалось нескончаемые часы. Снег вокруг краснел от крови, разбросанный судорожными прыжками, измученный пленник не сдавался. Последние силы были израсходованы, от нестерпимой боли и кровопотери волк потерял сознание. Наконец, он умер.

Из небытия явился ему призрак матери. Он очнулся. Ему казалось, что прошли годы.

Cолнце осветило верхушки деревьев, и тайга зазвенела птичьими голосами. Снег стаял, потекли ручьи. Земля под тремя лапами волка расступилась.Удалось выследить узкоглазого виновника его страданий. Прыгая, он осторожно приблизился к избе охотника. Дворовый пёс залился лаем. Хозяин в шубе и лисьем малахае вышел с двустволкой. Пёс бесновался: Стреляй в него! Волк не пошевелился. Он понимал плебейский диалект собак, этого племени рабов и предателей, всё ещё был силён и ловок, мог без труда расправиться с ними. Аристократ до мозга костей, он считал ниже своего достоинства вступать в драку. Охотник вскинул ружьё. Волк смотрел не мигая в дуло, наставленное на него. Прогремел выстрел.


5.

Полдень, в Париже – время второго завтрака, для россиянина – обеденное; выхожу из Отеля искусств, по шумной Лепик бреду в толпе к метро Бланш, в рассуждении, чего бы отведать у китайцев в квартале Бельвиль или в Рамбуто, в не слишком грозящей кошельку народной харчевне в подвале напротив Центра Помпиду. В вестибюле метрополитена какой-то юнец жмётся проскочить со мной мимо окошек кассы через автомат, я нащупываю задний карман брюк с кошельком, пуговица отстёгнута; подросток отстал; оборачиваюсь и грожу ему пальцем.

На ступеньках лестницы, ведущей к перрону, догоняет скромно одетый молодой человек: говорю ли я по-французски?

Человек извиняется, показывает служебный жетон. Меня хотели обокрасть, не так ли?

Человек просит на несколько минут подняться с ним. Я возражаю, что спешу.

Меня усаживают в комнатке кассирши. Из-за её спины поглядывает на снующих пассажиров упитанная дама в полицейской форме с пистолетом, в низко надвинутой шляпе с миниатюрным гербом-корабликом Лютеции. Пострадавший извлекает из спасённого кармана удостоверение личности гражданина Федеративной республики и Европейского сообщества, мне протягивают бумагу, подписать протокол.

Dura lex,_sed lex.1


*

Я на опустевшей эспланаде перед парижской диковиной, Центром Помпиду. Смуглая девушка-индеанка не знает куда себя деть. Студентка из Колумбии, позабыла (как и я), что сегодня пятница, знаменитая картинная галерея закрыта. Куда теперь? Глядит на меня вопросительно. Мы поболтали несколько времени.

Я отправляюсь бродить...

«Париж, столица Девятнадцатого века». В голову приходит фраза Вальтера Беньямина: в городе надо учиться не умению находить дорогу, а умению заблудиться.

Я пробираюсь в Марэ, сижу на площади Вогезов в виду конной статуи Людовика XIII. Плетусь наугад по улице Тампль. Во дворе бывшей гостиницы Сент-Эньян за купами зелени прячется Музей искусства и истории иудаизма, куда вступают через хитроумно перегороженный вход с висячей камерой (мало ли что может случиться). Посредине двора капитан французской армии Альфред Дрейфус, стоя навытяжку, салютует обломком сабли.

Я намеревался подарить музейной библиотеке изящный томик в красной обложке с шахматным конём. Вероятно, художник имел в виду сцену, где мой герой играет с приятелем и проигрывает партию. Король белых, шахматный монарх в мундире подшефного лейб-эскадрона, с жёлтой шестиугольной звездой на груди, размахивает деревянным мечом перед строем чёрных ландскнехтов. Французское издание моей повести-притчи «Час короля».

Бродить, шататься по улицам любимого города – чего ещё можно пожелать в жизни?

2014


1 Закон суров, но это закон (лат.).