Станция

Сцены захолустья

Действующие лица:
Начальник
Жена начальника
Кассирша
Степанида, уборщица
Стрелочник
Шофёр
Проезжающий путешественник

I

Пассажир, приехавший на попутной машине, сунул деньги шофёру и потащил к крыльцу свой чемодан, изогнувшись и оттянув свободную руку для противовеса, – так несут полное ведро. Шофёр смотрел ему вслед с некоторым скептицизмом. Солнце било в затылок путешественнику, тень от чемодана вползла на ступеньки; миновав короткий коридор, он ввалился в зал ожидания.

Он слегка запыхался. Глаза его отыскали круглый циферблат, единственное украшение голых и ободранных стен, не считая расписания поездов и доски объявлений с вывеской «Остерегайтесь воров».

Несколько времени он созерцал загадочную планету, переводил взгляд на свои часы, затем подбежал к окошечку кассы.

«Вы что, – был ответ, – не видите, что ли?»

«Но ведь они стоят!»

В кассе повозились, но ничего не ответили. Пассажир растерянно озирался: в зале было сумрачно, вдоль стен стояли пустые скамьи, лишь на одной спал ничком, свесив руку до пола, старый человек в рваном ватнике и валенках, вдетых в красные галоши. В сером сумраке галоши эти багровели, как символ, ожидающий разгадки. Пассажир взглянул на расписание, покосился на доску объявлений, истыканную кнопками, заляпанную хлебным мякишем; висели клочки бумаги, обрывки плакатов; поверх всего красовалось воззвание: «Остерегайтесь воров!» И всё время, пока он стоял и смотрел по сторонам, в мозгу у него словно стучали часы – это в пустом и мёртвом зале ожидания билось живое сердце пассажира.

Он решился нарушить молчание.

«Скажите, пожалуйста. Поезд идёт по расписанию?»

Скрипучий голос проворчал:

«По расписанию, по расписанию...»

«Чудеса», – подумал пассажир, купил билет, перевёл часы у себя на руке и уселся досиживать на облупленной скамейке неизвестно откуда взявшиеся тридцать минут. От нечего делать он изучал спящего бродягу, который вызывал у него, как и вся станция, презрительную жалость: ещё немного, и всё это останется позади, сотрётся в памяти. Фигура терпеливо ожидающего пассажира выражала готовность подчиниться порядку. У ног его стоял чемодан. Путешественник сосал карамель. Носки лакированных туфель выстукивали маршеобразный ритм. Вдруг он вскочил.

«Да не идут они, я же вам говорил!»

Там снова зашевелились, бормоча что-то. И, кажется, была даже произнесена целая фраза: «Ах ты. Боже ты мой...». Появилась кассирша, сгорбленная старуха; путешественник смотрел, как она вскарабкалась на свободную скамейку, передвинула длинную стрелку часов вперёд и, уцепившись за спинку скамьи, собраласьь слезть; он подбежал помочь.

«Идут... сейчас пойдут, – бормотала она, – а не пойдут, так что за беда... Придёт твой поезд, никуда не денется».

«Вы уверены?» – спросил пассажир.

И он вышел с багажом на перрон – ждать оставалось недолго. Стройный, нездешний, он обрисовался на вечернем тускнеющем небе – образ одинокой юности, у которой нет прошлого и всё впереди, – и он уже слышал осторожное подрагивание рельс, и различал, склонясь над краем перрона, в уходящем диминуэндо стальных нитей жемчужную прядку дыма на горизонте. За спиной пассажира, над рельсами в будущее, пылал зелёный глаз светофора. Путь открыт! Он заметался по пустынной платформе, пять шагов вперёд, пять назад,, мимо стоящего наготове чемодана, выбивая пальцами быстрые гаммы по лацкану пиджака.

И всё же он не дождался поезда, без толку прошагал туда-сюда добрых пятнадцать минут, и ещё пятнадцать минут, и воротился в зал ожидания, обескураженный, оскорблённый. Часы на стене показывали всё то же время.

Это было неслыханно. Над ним смеялись!

II

Пассажир решил немедленно идти к начальнику станции. Дверь начальника находилась в коридоре, рядом с дверью кассы. Начальник сидел за столом под портретом руководителя страны и диаграммой, изображавшей выполнение плана. Начальник поднял голову от бумаги, снял очки. Но видно было, что он уже знает о случившемся: он слушал и одобрительно кивал большой головой. Голова напоминала лягушачью.

Впрочем, он был искренне возмущён.

«Стараешься, гнёшь спину с утра до ночи, – говорил он, – а что получается? Безобразие такое, что дальше некуда. Всецело разделяю ваше неудовольствие. Но вы, пожалуйста, не волнуётесь. Сейчас я всё выясню». И он протянул руку к телефонному аппарату.

Трубка молчала. Начальник стучал по рычажку. «Отключили. Это бывает».

Он возвысил голос: «Люба!»

«Позвольте, – пассажир встал. – Я позову. Кого позвать?»

«Что вы, что вы!» – замахал руками начальник. И в голосе появились долгожданные квакающие интонации.

Наступила пауза; путешественник, словно вопросительный знак, стоял, склонившись, в ожидании дальнейших действий. Между тем начальник станции как человек, не привыкший попусту тратить время, занимался перебиранием бумаг; наткнувшись на очки, надел, увидел, что отобрал не то, что нужно, и отодвинул отобранное, остальное же подвиул к себе, чтобы перелистать заново. Проситель ждал, не смея отвлекать.

«Да что же вы стоите, – ласково, подняв глаза от документов, заметил начальник и нагнулся было пододвинуть стул, но не рассчитал своих сил и чуть было не свалился с кресла; пассажир вовремя поддержал его, перегнувшись через стол.

«Благодарю, – сказал начальник, – не часто приходится встречать такое понимание у современной молодёжи. – Этот маленький эпизод укрепил атмосферу взаимонимания. – Вы не курите? Это хорошо. У меня на станции никто не курит. Жена, – он повернулся и постучал о стенку, – не выносит дыма».

Пассажир, улыбаясь, предложил начальнику карамель.

«О нет, спасибо. Вы очень любезны. К сожалению, мне нельзя сладости, у меня диабет».

«Что я хотел сказать, – продолжалначальник. – Возможно, они изменили расписание поездов; но тогда им следовало нас предупредить, мы-то продолжаем работать по старому расписанию. Поэтому, когда вы будете подавать жалобу, обязательно сошлитесь на на ныне действующее расписание – это внесёт в дело необходимую ясность. Хотя я лично давно уже прелагаю установить новый порядок подачи жалоб и предложений...»

Пассажир спросил, почему в зале не ходят часы.

«Как! – сверкнул очками начальник. – Это безобразие. Сегодня же заведующая кассой получит выговор».

Пассажиру стало совестно, что он наябедничал на старую женщину, он счёл своим долгом вступиться. Он сам видел, как трудно было ей влезть на скамейку. Начальник станции предложил вернуться к делу. Он ещё раз постучал в стенку; наконец, взошла жена начальника. Посетитель встал. Начальник представил молодого человека и выразил сожаление о предстоящем скором расставании.

«Простите, не знаю, как вас зовут...»

Пассажир с гордостью произнёс свою фамилию – длинную и звучную, похожую на псевдоним писателя или оперного певца.

Супруга начальника промолвила:

«Очень приятно».

Она была невысокого роста, светлоглазая, в меру полная, много моложе начальника.

«Люба, – спросил он нежным голосом, – что, машина приехала?»

«Приехала».

«Хм, никто не находит нужным мне доложить. Привезла?»

«Привезла».

«Боже мой, что же ты молчишь! – Начальник ликовал, потирал руки, переводил увеличенный очками сияющий взгляд с жены на пассажира. – Завтра с утра отрядить Степаниду, пусть поможет разгружать. Теперь вздохнём. Вы не представляете себе, – он отнёсся к пассажиру, – как трудно работать, не имея в достаточном количестве бланков и писчей бумаги. А если ещё вдобавок изменили расписание... вы просто не представляете себе, какая это морока».

«Почему же морока?» – спросил пассажир.

«А как же. На железной дороге должна быть точность. Опоздал на минуту – и всё летит кувырком».

III

Пассажир отлично выспался в зале ожидания, где по этому случае подмели пол и стёрли пыль с подоконника. Степанида постелила ему на лавке, старик в красных галошах исчез, не дожидаясь, когда его прогонят. Утро было прекрасное. Молодой человек сидел на своём ложе; из окна потоп света лился ему под ноги. Ему расхотелось писать жалобу: ясно было, что пока она дойдёт до нужных инстанций, он уже уедет. Оставлять же по себе недобрую память на станции не хотелось. Выяснилось также, что причиной опоздания была поломку пути где-то недалеко. Но меры были приняты, аварийная бригада спешно заканчивала ремонт.

Пассажир умылся, закусил дорожными припасами. Потом, утвердив перед собой чемодан, разложил тетрадки и учебники. Но можно ли было сидеть в такое утро! И он побросал назад свои книжки и, сладко зевнув, потянувшись, рассмеялся счастливым беспричинным смехом. Взад и вперёд, от одного конца платформы до другого он бродил, не зная, что делать со своим молодым телом, чувство было такое, словно идёт по берегу и жизнь расстилается перед ним, как солнечный след на воде. Побежать вперёд, сигануть в воду и плыть, зажмурившись, навстречу золотой заре.

Но жизнь вокруг не спешила придти в движение. Было очень тихо. Он вернулся в зал ожидания. Старуха кассирша, которая так и не покидала с вечера свою келью, объявив о ремонте, затворилась и не производила более ни звука. Часы на стене показывали вчерашнее время. Приезжий следил за жирной мухой, не знавшей, куда себя деть. Пришла Степанида, молча свернула постель; молодой человек проводил взглядом её плотную фигуру. Сколько-то времени прошло, прежде чем движение за окном, обрывки фраз, шарканье сапог возвестили о начале рабочего дня.

Солнце уже не било в окно острым, как стрела, лучом, а дышало с высот бледным зноем; голоса людей глохли в мареве, ноги двигались с друдом, как дапки начекомых в растопленном масле. Хорошо бы сейчас прилечь где-нибудь в холодке, на воле. Вдруг двурь, в которую он ввалися вчера с чемоданом, распахнулась, нечто массивное вдвинулось и загородило проём; это была спина шофёра, затылок его был красен от напряжения, облепленные засохшей грязью сапоги пятились. Он нёс кресло, а в кресле сидел начальник станции. Начальник приветствовал пассажира, подняв форменную фуражку. Сзади видны были плечи Степаниды, державшей кресло с другой стороны. Жена начальника, шедшая следом, наблюдала за тем, чтобы ножки не зацепились за дверные косяки. В отличие от начальника, не перестававшего улыбаться широким ртом и кивать пассажиру, выражая ему всяческую симпатию, она даже не вглянула на гостя; ему показалось, что она пристыжена разоблачением домашней тайны; очевидно, ей мнилось что-то почти оскорбительное в том, что она, молодая и полная соков женщина, вынуждена сопровождать эту процессию, и особенно в том, что муж ничего этого не чувствовал и в своём безмятежном эгоизме инвалида не догадывался, как неловко ей перед чужим человеком. Она сделала вид, что не заметила пассажира, и с досадой и преувеличенным старанием бросилась помогать Степаниде, когда кресло застряло в дверях.

Пассажир, ошеломлённый, не мог оторвать глаз от неожиданного зрелища. Он понял, отчего начальник вчера, желая придвинуть стул просителю, чуть не упал: ниже таза у него ничего не было, начальник был без обеих ног. Так он проехал, улыбаясь и кивать лягушачьей головой, в свой кабинет, и жена, державшая дверь, пока в неё протискивалась неуклюжая, с широким основанием, фигура Степаниды, отпустила, наконец, ручку. Дверь захлопнулась, они остались вдвоём в пустом зале. Супруга начальника стояла в замешательстве, не решаясь ни войти в кабинет, где ей полагалось бы сейчас присутствовать, ни удалиться прочь.

«Вы знаете... вам говорили?» – пролепетала она, желая, по-видимому, сгладить неловкость внезапного тет-а-тет.

«Да, да, – спохватился пассажир, – это, конечно, травма? Несчастный случай? Конечно, при исполнении служебных обязанностей».

Она кашлянула. «Я не об этом. – Молодой человек понял, что совершил бестактность. Голос жены начальника зазвучал, однако, уверенней. – Вам говорили, что вы должны подать заявление?»

На минуту дверь кабинета приоткрылась, шофёр и уборщица направлялись к выходу. Из кабинета раздавались глухие удары пресс-папье. Начальник был водружён на место и принялся за работу.

«Муж забыл вас предупредить. Вам нужно написать заявление, и чем быстрей, тем лучше... Чтобы вам разрешили сдать в кассу проездной билет. Тогда вы сможете получить новый».

«Это такой порядок?»

«Да. Собственно говоря, можно было бы ехать и по старому, но муж говорит, что срок годности уже истёк, следовательно, билет недействителен. Муж говорит, если вы подадите заявление сегодня, он постарается протолкнуть его в первую очередь, чтобы вас не задерживать... Если, конечно, вы спешите», – добавила она.

Пассажир прошёлся по залу ожидания. Спешил ли он? Странный вопрос!

Он толкнул дверь на перрон и встал на пороге. Даль, пахнущая шпалами, шевельнула волосы. За пустынным горизонтом, невидимый, далёкий, поднимался город; он вставал навстречу идущему, – для тех же, кто сидет сиднем на своём месте, город снов опускался под землю. Пассажир пробарабанил пальцами по косяку энергичную фразу. Что ж, напишем это заявление, раз того требует порядок, проторчим ещё день на станции, будем сверять время по часам, которые не идут, будем остерегаться воров и слушать храп мужика в красных галошах. Бродяга, кстати, не заставил себя ждать6 едва только удалились шофёр и Степанида, он появился в зале ожидания, словно и он был должностным лицом, без которого не идти работа; поспешно посторонился перед уходившей супругой начальника и направился к своей скамье. Галоши, шлёпая на ходу, обнажили голые пятки под дырявыми валенками.

«День добрый, – просипел он, – я извиняюсь! Не угодно ли?...» – и, улёгшись, тотчас захрапел.

IV

Нельзя сказать, чтобы путешественник был особенно огорчён, узнав, что ремонт пути всё ещё не закончен; это было даже кстати, иначе он не успел бы оформить заявление. Начальник станции и на этот раз оказал ему услугу, объяснив, как нужно составить документ, и лично отредактировал черновик. Шофёр должен бы отвести заявление вместе с очередными бумагами в управление железной дороги.

Вообще же говоря, вся эта канитель забавляла молодого человека.

В ожидании ответа не оставалось ничего другого, ка присмотреться к здешней жизни, не такой уж сонной и бездеятельной, какой она показалась вначале; даже старик в красных галошах был при деле: пассажир увидел, как он бродит по путям, вероятно, исполняя обязанности стрелочника. Что касается начальника, он подавал пример поистине самоотверженного трудолюбия. Слабое здоровье не позволяло начальнику заниматься делами не прерывно, усталый мог нуждался хотя бы в пятичасовом отдыхе, – а то бы он, кажется, не вылезал из рабочего кабинета. Стол, заваленный бумагами, указывал на обширное поле деятельности; не видно было, чтобы начальник находил её докучливой и неинтересной; занимаясь делами много лет, он не мог не считать их необходимыми; и сознание сугубой ответственности этих занятий передавалось посетителю, слегка подавленному суровой обстановкой трудовых будней, видом стального сейфа для хранения особо важных бумаг, телефона, официального портрета за спиной у начальника, графика движения поездов и диаграммы выполнения плана. И даже увесье начальника как будто говорило о том, что незачем тратить время на передвижение во внешнем мире, когда и тут работы предостаточно.

Немало времени уходило на составление отчёта – не только потому, что руководящие требовали многочисленных сведений с расшифровкой по каждой графе, но и в связи с тем, что иные параграфы предусматривали такие виды работЮ которые во вверенном начальнику учреждении не производились. Однако они числились как производимые и не могли бы опущены в отчёте. Например, надо было указать, какие грузы грузились и разгружались с помощью погрузочнх механизмов и какие – вручную, какой именно рабочей силой и сколько зарплаты было выплачено. Приходилось вести учёт товарным составам (в ряде случаев груз был засекречен) и рабочим дням грузчиков, заводить книги, картотеки и пр., а так как высчитывались от начала года, то каждый новый отчёт должен был вязаться с предыдущим.

Это делало их похожими на романы с продолжением, и нельзя было не согласиться с начальником, труд его содержал творческое начало. Вместе с тем в этой непрерывности канцелярской работы, подобной течению реки, которая вечно двежется и вечно остаётся на месте, в неслышном шелесте бумажных вод, в этой предначертанности и неизбежности всякого последующего щага после того, как сдела предыдущее, было нечто стоящее над людьми. Так течёт по своей воле река и увлекает лодку.

Молодому человеку, который готовил себя к занятиям литературой, хотел стать критиком, а то и писателем, – он сам ещё не решил, – могло показаться, что он наблюдает что-то похожее на произведения одного писателя, недавно ставшего известным в нашей стране, правда, очень немногим, – но нет, сходство было обманчивым. Там, в капиталистических странах – и на это намекал заграничный автор Кафка – над каждым тяготел безглазый рок, неумолимая бюрократия была личиной этого рока, символом безвыходности, безнадёги, как сказал бы студент, – в то время как то, что происходило на станции, напротив, укрепляло чувство надёжности однажды заведённого порядка, внушало покой и уверенность в себе. Чувство, которое испытываешь перед простором полей под неярким солнцем.

Деловая обстановка не нарушала атмосферу терпимости и человеколюбия. Здесь трудно было представить себе интриги и склоки – то, что так часто омрачает существование в малом коллективе. В домашней обстановке начальник станции был прост и мил; молодой пассажир как-то сразу почувствовал себя своим в этой семье. С него взяли торжественное обещание написать, как только он прибудет на место, сообщить, как устроился, и описать институт; в том, что он успешно выдержит вступительные экзамены, они не сомневались.

Квартира находилась тут же, в помещении станции.

«Я человек старомодный, – сказал начальник, – люблю уют». И, хотя в убранстве его жилища незримо присутствовала медицина, нельзя было не восхититься тамошним образцовым порядком: всему было своё место, всё было вымыто и отглажено. Тюлевые занавески умеряли уличный свет, салфетки, вышитые хозяйкой дома, украшали стол, стулья, футляр швейной машины, полочку перед зеркалом; невозможно было представить себе, видя возвышенную белизну кровати, чтобы здесь лежали, сминать простыни и оставлять округлые вдавления; нельзя было и помымслить о том, чтобы на этой кровати могли зачинать детей, хотя бы потому, что крик и беготня ребёнка нарушили бы всё это благолепие, замарали стерильную чистоту, прервали краткий сон хозяина.

От пикейного покрывала пахло иодом, в действительности это был запах реки. Жена начальника не доверяла Степаниде, сама стирала бельё и носила полоскать на речку. Белый цвет целомудрия, тишины и охраны здоровья, царивший в этих покоях, повторялся в лунной белизне мраморных слоников, в глянцевитой белизне крахмальной скатерти и в тарелках с молочным супом. Пассажир с детства не терпел молочный суп, но первоначальное впечатление бывает обманчивым, впоследствии кажется странным.

За столом начальник был очень внимателен, поминутно справлялся, не слишком ли горячо и довольно ли соли. Не забывал и о жене, заботливо осведомлялся, вымыла ли она руки перед едой. Видимо, у него были свои любимые застольные темы, одна из них – бактериология. Он объяснил, какой опасности подвергают себя и окружающих нечистоплотные люди. Гость рассказывал о своих планах. Он даже кое-что прочёл – ведь он был ещё и поэтом. Начальник станции слушал его с вежливой отрешённостью: как многие, он не знал, как надо относиться к стихам, и не знал, зачем они не нужны. И пока голос пассажира звучал над столом, глубокий взгляд жены начальника был неподвижно устремлён на него и суп в тарелке остывал и покрывался нежной плёнкой.

V

Ему приснился этот взгляд. Теперь пассажир ночевал не в зале ожидания, а в комнатке, отведённой для него, – помещение станции оказалось вместительней, чем выглядело снаружи, – и, лёжа в темноте, уличил себя в том, чт о напрягает слух, пытаясь уловить шёпот или скрип кровати за стеной. Пассажир, как и подобает мужчине, отказался от посторонней помощи, сам перенёс в комнату свой тяжёлый чемодан. Степаниды вымыла окно, они разговорились; от неё молодой человек узнал о первом браке начальника. По её словам, между ним и кассиршей давно уже не было ничего общего; старуха, которую правильней было называть женщиной неопределённого возраста, год от года становилась всё нелюдимей и почти не вылезала из своей кельи. Так что и здоровались не каэжый день.

Начальник станции решительно запротестовал, когда встал вопрос – это было в один из ближайших вечеров, – стоит ли приглашать заведующую кассой к праздничному столу. Начальник разъяснил, что общество ещё не достигло той стадии развития, когда можно будет полностью пренебрегать разницей в служебном положении. Пассажир – другое дело: он гость. К тому же старуха плохо слышит, что не мешает ей быть сварливой, и была бы невыносима за столом. Достаточно, пошутил начальник, одного инвалида. Было ясно, что ему не хочется видеть рядом со своей женой ту, которая, может быть, помнит времена, когда его мужские качества не уступали духовным.

А что же поезд? Движение всё ещё задерживалось в связи с введением новейшей системы автоблокировки, сказал начальник, показав высокую компетентность в технических вопросах, и подмигнул, давая понять, то ничто не помешает предстоящему торжеству. На всякий случай он позвонил в управление, чтобы успокоить пассажира, но телефон был занят.

Назначеннный день наступил, и праздник обещал быть весёлым и по-домашнему непринуждённым. Пассажир, поднявшись, с бокалом в руке, прочёл сочинённые им накануне стихи в честь именинника. Начальник, растроганный, в парадном мундире, отвечал ему словами благодарности. Жена начальника – на ней было нарядное шёлковое платье с глубоким вырезом и брошью, обдуманно приколотой не посредине, в ушах клипсы под цвет глаз, на шее ожерелье из стеклянных жемчужин – мечтательно и отрешённо смотрела на огоньки свечей и мерцающие рюмки. Неожиданно вошёл шофёр, он только что возвратился из управления. Шофёр привёз пакет. Начальник, под взглядом встревоженной жены, утёр губы, сорвал сургучную печать.

Его поздравляли, желали ему дальнейших успехов в трудовой деятельности и счастья в личной жизни, извещали о повышении: ему был присвоен ранг главного начальника станции. К письму была приложена медаль за выслугу лет на голубой ленточке. Потрясённый, начальник разрыдался.

Пришлось перенести его на кровать; начальник смеялся и плакал, и утирал слёзы, говорил, что четверть века неустанного труда потрачены не зря, и как жаль, что здесь нет никого из вышестоящих лиц, чтобы услышать от него заверение,что и в дальнейшем он будет трудиться не покладая рук, сумеет новыми свершениями оправдать оказанную ему честь.Но волнение и радость, по-видимому, чересчур обременили его органгизм. Сказалась и непривычность, и чрезмерность съеденного за столом. У начальника онемели пальцы рук, открылись желудочные колики. Жена не решалась отойти от кровати, пассажир побежал за Степанидой, Явился таз с норячей водой, все вместе стали растирать грудь и живот; начальник, бледный, с каплями холодного пота на лбу, тяжело дышал; наконец, уснул.

«Вы едва держитесь на ногах», – заметил пассажир.

Они осторожно притворили дверь за собой.

«Я боюсь, – говорила жена начальника, – вы заметили, какие у него холодные руки? Как у него сразу ввалились щёки? Мне кажется, так с ним ещё никогда не было».

Ночь была тёплая и тёмная. Постепенно глаза привыкли к сумраку. Загадочный свет струился по стальным путям. Прошлись немного. Навстречу выплыл пылающий зелёный глаз. Скосив глаза, студент увидел восковое лицо с фиолетовыми губами, полуопущенными веками; женщина показалась ему таинственной и бесстрастной.

Их ждала встреча. Вспыхнул и стал приближаться, покачиваясь, огонёк, приближалась тёмная фигура с железнодорожным фонарём и метлой наперевес. Старик-стрелочник в разбитых валенках неспешно прошествовал по шпалам.

Жена начальника улыбнулась зелёной улыбкой.

«По ночам он бывает трезв. Кто-нибудь должен асё это чистить. А иначе пути зарастут травой, рельсы заржавеют...»

«Так, значит, это правда?»

«Правда, – отвечала, грустно кивая, жена начальника, – я ведь тоже когда-то приехала на машине, и ждала, и меняла билет... Станция, можно сказать, существует только на бумаге. Что поделаешь! Муж не хотеле вас сразу огорошить».

VI

Любое происшествие подчас становилось известным населению маленькой станции ещё до того, как оно произошло. Слухи обладают свойством подталкивать события. Говорили, что начальник серьёзно болен, и в самом деле, последнее время он не выходил на работу. Кто-то утверждал, будто видел мельком врача, которого привёз, а потом увёз грузовик. Будто бы о чём-то, спрошенный шофёром, медик развёл руками. Распространилось тягостное беспокойство, нервозность перешла в страх. Что будет дальше? Кого пришлют начальнику на смену? А вдруг не найдётся достойной замены и станцию попросту закроют, – что станет со всеми? Станция была их приютом, их маленьким отечеством. И с робкой надеждой все поглядывали на молодого пассажира.

Рассказывали, что начальник, лёжа на одре смерти, призвал к себе обоих – жену и пассажира – и со слезами на глах сказал: «Дети мои, не бросайте станцию».

Погода испортилась, почувствовался приход осени. С рассвета уныло моросил дождь. Агония длилась недолго. Лицо усопшего разгладилось. Жена начальника, теперь уже вдова, в накинутом на плечи пуховом платке, отошла от ложа и долго смотрела в заплаканное окно.

Освободили стол, за которым ещё совсем недавно начальник радовался своему повышению. Крахмальной скатертью завесили зеркало. На посветлевшем мраморном лике застыло выражение, так часто свойственное мёртвым: удовлетворённое сознание исполненного долга. Он лежал, уйдя впалыми висками в подушку, короткое туловище возвышалось из груды цветов. Кто-то принёс граммофон с широким пластмассовым раструбом, похожим на диковинный цветок. Послышался шорох иглы, и грянули медленные, торжественно-скрипучие звуки старинного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой...»

Вся в чёрном, вдова, прямая и бесстрастная, стояла у гроба. Напротив неё, по другую сторону, с космами белых волос, выпавшими из под чёрного платка, едва держась на ногах, громко рыдала старая и сгорбленная кассирша. В дверях, не решаясь входить, но и считая неудобным отсутствовать в такую мину, топтался и мешал всем заметно выпивший старик в красных галошах. А снаружи доносились звуки, похожие на журчание сала на сковороке: это не переставая лил дождь.

На дворе ожидала машина. Нужно было торопиться с оформлением сложной документации похорон – справок, протокола о смерти (без него покойный не мог считать освобождённым от должности), а также разрешением на погребение; начальник, который провёл всю жизнь, склонясь над сводками и отчётами, не мог и после смерти стряхнуть с себя облепившие его бумаги. Да и тело показывало признаки порчи.

Кто-то выскочил, накрывшись, это была Степанида. Дождь лил, как из ведра, жёлтые ручьи текли мимо по двору крыльца. Она крикнула что-то шофёру, он не слышал; подбежав к кабине, Степанида постучалась в темно поблескивающее стекло. Шофёр вылез, пряча на груди папку с входящими документами. Его вызывал к себе новый начальник.

Собственно, пока ещё исполняющий обязанности начальника станции. Но уже было ясно, что назначение поступит во-вот. В кабинете сидел в кресле под портретом правителя пассажир, все ящики письменного стола были выдвинуты, он развязывал тесёмки папок, разворачивал учётные книги; пришлось убедиться, что покойный начальник, при всей преданности делу, работал по-старинке и, к сожалению, многое запустил. Дел было невпроворот, некогда было даже проститься как следует с усопшим.

Пассажир понимал, что в этой должности, переданной ему в наследство, как и вообще в жизнги, существовал закон, по которому, однажды взявшись за дело, сев за стол, подписав первый документ, нужно было продожать весь остальной ритуал, и, каким бы ни был этот ритуал, он гарантировал устойчивость и порядок, он сам, этот ритуал, заключал в себе собственное оправдание и смысл. И молодой пассажир был не вправе уклоняться от работы.

Этого шага ждали от него окружающие. В эти дни траура все смотрели на вдову, а с неё переводили вгзляд на него. Она была, в своём чёрном облачении, живым символом осиротевшей станции, пассажир был обязые взять на себя заботу о них. Сам начальник, вознёсшийся на небеса, со скорбью и умелением взирал оттуда на вдовицу и массажира и благословлял их союз.

Пассажир чувствовал себя повзрослевшим. Теперь он отвечал не только за себя, но и за других. Работа начинала ему нравиться. В ней была умиротворяющая размеренность, нечто подобное поблескиванию граммофонной пластинки на неторопливо крутящемся диске, и она вторила ритму труда и отдыха, кругообращению дня и ночи и смене времён года. Незаметно прошла осень, и настала зима. Снег завалил платформу и рельсовые пути. Прибавилось работы пожилому стрелочнику, для которого были выписаны новые валенки. Он вколотил их в свои дюбимые красные галоши.

На станции появились некоторые новшества. Исчез послыдный лозунг «Остерегайтесь воров». Вместо него на дверях, ведущих в коридор администрации, вывешены часы приёма посетителей. Старуху кассиршу с почётом проводили на пенсию. Жена начальника почти не появляется в служебных помещениях. В крахмальной белизне супружеской постели она крепко спит, и зелёная луна светит ей в окошко. Если верить слухам, она ожидает ребёнка.