Два потока времени

Опубликовано 09.11.2011 23:00

Дмитрий Волчек: Гость радиожурнала ''Поверх барьеров'' – писатель Борис Хазанов, лауреат многих литературных премий, в том числе Русской премии, присужденной в 2008 году за роман ''Вчерашняя вечность''. Борис Хазанов родился в Ленинграде, вырос в Москве, где учился на классическом отделении филологического факультета МГУ. На пятом курсе в 1949-м году был арестован по обвинению в антисоветской агитации. В передаче Михаила Соколова ''Продолжительность жизни'' звучали воспоминания Бориса Хазанова об аресте, Бутырской тюрьме и ГУЛАГе. Борис Хазанов был освобожден в 1955 году, с 1982 года живет в Мюнхене. О жизни в Германии, о писательстве и опыте работы в журнале ''Страна и мир'' с Борисом Хазановым беседовал Юрий Векслер.

Борис Хазанов: До эмиграции я никогда вообще за границей не был. То, с чем я столкнулся, то, что я увидел, когда приехал в Западную Европу, было для меня очень новым. Я имел общее представление о немецкой культуре, даже хорошее представление, но я совершенно не был знаком с образом жизни в других странах. Мы пришлось привыкать к очень многому, к тому, как вообще устроена реальная жизнь. За время жизни за пределами России я научился смотреть на бывшее отечество уже двумя глазами, а не одним, по-новому это все оценивать, а, во-вторых, я приобрел новый опыт жизни. Всякий новый опыт не только обогащает, но может и повлиять на самого человека. Я очень многое приобрел на Западе, я познакомился со многими   людьми, я получил возможность свободно работать над своими произведениями, я стал их публиковать. Я говорю о том времени, когда еще существовала советская власть, и я не могу описать вам, каким сильным было это чувство свободы. Я думаю, что это чувство свободы от того, что нас угнетало в СССР (не только писателей), сейчас невозможно понять тем, кто живет   в России, они такого чувства не испытали. Это тоже для меня было большим обогащением. Оказалось, что все разговоры о том, что писатель должен жить на своей родной почве, что он не может жить вне родины (это было почти тривиальной истиной для советского начальства, которое старалось поддержать такие настроения, и для других людей,   для обычных) это оказалось совсем неправдой. На самом деле русская литература может существовать и за пределами России и она останется частью общей русской литературы, хотя она даже может быть противопоставлена литературе метрополии – отсюда все эти ушедшие в прошлое, но все еще актуальные споры об одной или двух литературах. Самое главное – это то, что я приобрел новый опыт жизни.

Юрий Векслер: Хазанов свободно читает по-немецки и по-французски, он занимается переводами с этих языков. Что значат для него эти путешествия в чужую речь? Когда они начались? Задавая этот вопрос, я поделился своим впечатлением от прочтения в оригинале известного мне ранее в русском переводе романа Германа Гессе ''Степной волк''. Это был эффект чтения отдаленно знакомой, но как будто совсем другой книги.

Борис Хазанов: Моя жизнь так сложилась, что я всегда имел дело с немецким языком. Французскому языку я научился сравнительно поздно. Я учился на классическом отделении филологического факультета, это было совсем другое время, я очень легко усваивал   языки; я мог, например, прочесть страницу и запоминал ее. Это давно все прошло. Как это ни удивительно, читать по-настоящему я научился в лагере. Мне все-таки присылали книги, это можно было, их никто не крал, они никому не нужны были, и вот я начал читать роман Флобера ''Саламбо''. Если вы помните, это роман перегружен всякими экзотическими описаниями, я сквозь него продирался, как сквозь колючий кустарник, в конце концов, продрался, и к концу, как закончил, я заметил, что я научился читать. Говорю по-французски я очень плохо.   Немецкий – это другое дело. Я посещал в детстве немецкую группу, потом я забыл язык, потом его снова учил. Я хотел еще сказать о том, что вы сейчас говорили по поводу ''Степного волка'': обратный эффект еще более драстический. А именно, когда вы знаете вещь в оригинале, а потом читаете русский перевод, то вы оцениваете искусство переводчика и в то же время видите, как много пропало. Такое чувство бывает. Я, кстати, недавно перечитывал ''Степного волка'' – Гессе писал очень красивым, изысканным языком, которым сейчас уже не пишут.

Юрий Векслер: Думаю, тем не менее, он достаточно разный, потому что ''Игра в бисер'' написана как-то иначе.

Борис Хазанов: Она написана более кудряво. Название ''Игра в бисер'' не точное. ''Das Glasperlenspiel''. Заметьте, что ''glasperlen'' – это стеклянные жемчужины, поддельные. Это ''игра в поддельные жемчужины''. Это очень важно, это сразу отбрасывает такой иронический свет на все это дело, чем они там занимаются – они имеют   дело с поддельным жемчугом. Там предлагался еще второй перевод ''Игра стеклянных бус'' – это ближе, но это немножко громоздкое, а ''Игра в бисер'' замечательно звучит. У Блока в поздних статьях есть целое рассуждение на тему о том, как перевести название книги Гейне ''Reisebilder''. Переводится это как ''Путевые картины'', и точно так же ''Tableaux de voyage'' переводится на французский язык. Но это не совсем правильно, потому что имеются в виду, как рассуждает Блок, не столько сами картины того, что видит путешественник, а те образы, которые возникают у него в его творческом сознании под впечатлением от них. Кроме того, он пишет о том, что в нашем языке нет такого короткого слова ''bilder'', которое, вдобавок,   многозначно очень – оно и субъективно, и объективно. Язык, на который вы переводите, а это обычно родной язык, так богат и неисчерпаем, что там всегда   можно найти удачные эквиваленты и, следовательно, переводить можно все.

Юрий Векслер: В Мюнхене Борис Хазанов стал вместе с Кронидом Любарским и Сергеем Максудовым учредителем и издателем журнала ''Страна и мир''. Этот ежемесячный общественно-политический и культурно-философский журнал на русском языке выходил в период с 1984 по 1992 год. Вот размышления Бориса Хазанова об этом проекте, его результатах и значении.

Борис Хазанов: Не так давно   я занимался своим собранием сочинений. По желанию издателя должен был включить в последний том некоторые свои переводы, и в связи с этим я просматривал журнал,   потому что я там много печатал переводов. Это были переводы статей, отдельных докладов или отдельных фрагментов, которые принадлежали известным историкам, философам, теологам, некоторые писателям. Они, может быть, представляют и сейчас некоторый интерес, тем более что это очень славные и известные имена, в то время в России малоизвестные, а мы ориентировались на Россию.   Другой вопрос – доходило ли это все. Во всяком случае, у нас был постоянный и верный читатель – КГБ. Так вот в связи с этим я   снова их просмотрел. Очень много мы выпустили, более 60 томов. Поэтому я могу сказать, какое у меня сейчас впечатление от этого журнала, но совершенно не представляю себе, помнит ли кто-нибудь в России об этом журнале. Журнал, и сейчас это видно, выделялся из тогдашней прессы. Во-первых, он старался избежать особенной крикливости, которая была тогда свойственна, мы старались быть сдержанными. Во-вторых, это был журнал однозначно   прозападный или, как сейчас говорят в России, ''либеральный'', а в то время тон в русской эмиграции, во всяком случае в Европе, задавала все-таки более правая половина эмиграции. В-третьих, мы ввели как постоянную тему экономику. Это может показаться странным, но дело в том, что (по крайней мере, в то время) экономика, размышления на эту тему, сопрягались с представлением о марксизме.   Марксизм был ''бяка'', при этом вина за последствия   возлагались, естественно, на самого Карлушу и так далее. И поэтому экономике, в отличие от политики или того, что называется ''жизнь духа'', другие журналы тогдашние и газеты, в сущности, почти не уделяли никакого внимания. А мы печатали из номера в номер. Этим, в частности, занимался покойный   Рафаэль Шапиро, который выступал под   псевдонимом Бахтанов. Кроме того, мы обращали внимание, насколько это было возможно, на язык и стиль. Я не хочу сказать, что наш журнал был уж очень удачным или уж очень интересным, это вряд ли. Кроме того, сейчас становится ясно, что, с одной стороны, в журнале печатались материалы на темы, которые потом, позже, были подхвачены в России после перестройки, во время перестройки особенно. Это не только наша заслуга или привилегия, но во всяком случае стоит об этом упомянуть. Во-вторых, когда начались эти события в России, когда пришел к власти Горбачев, то почти вся русская пресса тогдашняя, насколько мне известно, отнеслась к этим новостям крайне скептически, было распространено мнение, что это новый трюк КГБ, новые силки расставляются. А мы (это в большей мере заслуга Кронида, чем моя), как-то с самого начала, журнал, во всяком случае, приняли это все всерьез. Третье, что я хочу сказать, это вопрос об эффективности нашей работы. С моей точки зрения, журнал потерпел неудачу. Его хвалили, его критиковали, он что-то такое начинал значить. Но дело в том, что задача была двоякая. Во-первых, говорить о том, что происходит в России, защищать преследуемых (это была особенно важная тема для Кронида, он был известным правозащитником), во-вторых (это было более важно для меня, мы в этом отношении как-то разделились), это наведение культурных мостов между Россией, в то время совершенно изолированной от мира, и Западом, чтобы как-то приблизить русский мир к этому огромному западному миру. Потому что, живя здесь, стало ясно, хотя это азбучная истина, что Россия это не просто часть мира, но сравнительно небольшая часть мира. Мир живет многими проблемами, среди которых русские проблемы занимают определенное место, но не больше. И это тоже относилось к теме России и Запада, Советского Союза и так называемого капиталистического мира. Все это сейчас становится гораздо яснее на расстоянии, поэтому я бы воздержался от особенных славословий. Дело в том, что журнал доходил с трудом, несмотря на то, что мы создали даже специальную службу – у нас был человек, для которого была приобретена машина, который   разъезжал по городам и весям, главным образом по портовым городам, встречался там, выпивал с моряками из Советского Союза и бесплатно вручал им экземпляры. По-видимому, и это очень правдоподобно, эти экземпляры потом попадали на черный рынок. Тем не менее, отзвук, эхо было   совершенно незначительным. Очень небольшое количество людей, в их числе и мои друзья в Москве, которых позже я об этом   спрашивал, вообще не знали о журнале, а если знали, то какие-то случайные номера. Почти что весь наш тираж распространялся за границей, естественно, а то, что должно было поступать и поступало через барьер, оседало, конечно, в недрах тайной полиции. Но и этим тоже можно было как-то похваляться – это означает, что мы все-таки какое-то значение имели. Позже, когда рухнул железный занавес, до нас дошел, и мы не без некоторого сарказма опубликовали его, такой документ – большой ''список работы в оперативном регионе''. ''Оперативным   регионом'' называлась на языке Штази, ГДРовской тайной полиции, Западная Германия. Там был список учреждений, организаций или групп, на которые требовалось обратить особое внимание. Все это чрезвычайно серьезно,   особая такая напыщенная речь, отчасти романтическая, отчасти бюрократическая риторика тайной полиции, и там мы с гордостью увидели и наш журнал. Это касается не только Штази, но еще в большей степени тогдашнего КГБ – нужно было все эти вещи обставить как результат разведывательной работы:   вот – раскрыли. Между тем, вывеска нашего журнала красовалась на подъезде, больше того, все фамилии, адреса, телефоны – это была отчасти традиция самиздата, а я был старым деятелем самиздата, где старались не скрываться. Это какая-то квази-публичность.

Юрий Векслер: В начале передачи прозвучала фраза Бориса Хазанова, что, живя на Западе, он научился видеть Россию иначе – ''не одним, а двумя глазами'', как он выразился. Каким видит он будущее своей родины? Можно ли в это   будущее верить? Верить в Россию, как рекомендовал Тютчев, проживший 23 года в городе, в котором уже почти 30 лет живет Борис Хазанов?

Борис Хазанов: Советская власть, которая претендовала на то, чтобы быть вечной, так же как Третья Империя хотела быть тысячелетней, оказалась только эпизодом, а поезд идет дальше, проехал уже эту остановку. Это уже касается другого вопроса: можно ли вообще верить в эту страну, ожидает ли ее какое-то обновление или это будет вечное вращение по одному и тому же кругу? Я не знаю, по правде сказать. Я настроен пессимистически, но я не раз убеждался, что пессимизм – продуктивный. В этом смысле он выше, глубже, честнее, чем оптимизм. Я очень плохо верю в то, я уж не говорю о нашей жизни, моя жизнь вообще в конце, но даже для следующего поколения, что все наконец наладится и страна заживет более человеческой, более обеспеченной, более разумной жизнью. Во-первых, эта страна очень большая, там все есть, и невозможно поверить, что такая большая страна вдруг возьмет и пойдет ко дну, в это невозможно верить. Между прочим, я, и не только я, многие были убеждены, что советская власть надолго, а она оказалась ненадолго.

Юрий Векслер: Сахаров говорил: ''Крот истории роет незаметно''.

Борис Хазанов: Это правильно. И еще одно. Понимаете, ведь этот   эпохальный переворот обошелся без пролития крови, без гражданской войны, без того, о чем с ужасом думали. Сначала думали, что ''великий ус'' умер и сейчас начнется бог знает что. Ничего не началось, слава богу. Наоборот, посветлело, воздух очистился. Но когда начались и следующие события, и как будто бы огромное централизованное государство начало распадаться (но оно распалось так, что только отвалились края, и то не совсем), и все обошлось без пролития крови. По-видимому, это можно объяснить тем, что в народном сознании, в сознании очень многих людей еще остался жуткий опыт гражданской войны, Отечественной войны, всех этих бесконечных кровопусканий – страх перед самими собой парализовал это общество. Но я не могу ничего сказать, я не только не пророк, я просто не верю в возможность пророчества. Может произойти все, что угодно. Одно только действительно ясно: что разговоры о третьем пути беспредметны. Россия вступила на тот путь, по которому идут и другие страны, грубо говоря, это путь капитализма. Капитализм, конечно, такой, что он напоминает 16 век, это жуткое дело – для культуры, для того, чем занимается наша секция вообще ничего не остается. Это все частные вещи, но в целом, в самом общем смысле Россия не избежит этого развития. Может быть, это развитие само по себе доставит большинству населения и благосостояние,   и правопорядок, которого пока что почти нет. Надо учесть и то, что Россия очень сильно теперь связана, прямо и косвенно, с внешним миром, она уже в этой упряжке, а мир становится все более прозрачным, в какой-то степени более единым. Можно ли полностью одобрять такое развитие – другой вопрос, но самый факт того, что Россия уже не скачет верхом на собственном коне, а находится в большой упряжке, тоже обещает что-то.

Юрий Векслер: Жизнь и судьба Бориса Хазанова полны событий, поворотов, перемен участи. Читая прозу Хазанова, я нередко встречал невероятные совпадения и повторы сюжета. В рассказе ''Девушка и фаталист'', например,   герой повествует в компании об истории знакомства со своей женой, истории с несколькими маленькими чудесами. Я напомнил писателю, что в финале романа Набокова ''Дар'' есть похожее рассуждение героя о судьбе, как о живом существе,   творящим жизненные сюжеты. Я попросил Бориса Хазанова рассказать, что есть для него, как для писателя, такое понятие как судьба.

Борис Хазанов:   А смотрите, я не знал,   значит, я повторил эту мысль. Я читал ''Дар'' очень давно, не помню даже. Зрение оказывается двояким, приходится постоянно иметь дело с двумя концепциями или с двумя ощущениями, и   приходится думать одновременно или приходится заниматься тем, что в другой совершенно области называется ''Принцип дополнительности'' Бора – то есть два феномена как-то сосуществуют, хотя исключают друг друга. С одной стороны, когда вы думаете о своей жизни, то вы приходите к выводу, что важнейшие события были делом случая, это можно даже увидеть в истории, а уж в биографии   отдельного человека самые важные события, например, такие как встреча с девушкой, которая станет вашей женой, которая всю вашу жизнь изменит – чистая случайность. Случайностью является наше собственное появление на свет, если угодно. А, с другой стороны, когда вы вспоминаете историю своей жизни и пытаетесь восстановить последовательность событий, возникает ощущение, что вы невольно следовали какому-то плану, какому-то странному предначертанию. Тут, естественно, появляется признак судьбы как некоей сущности онтологической. Действительно, с этой точки зрения можно сказать, что судьба довольно хитроумная,   она не действует так, как действует плохой писатель, который сразу просто рассказывает, как все было, она должна заинтриговать, этот писатель должен заинтриговать читателя — ложные ходы, обманы, так, как поступает автор какого-то хорошего детективного романа, не раскрывает карты сразу. То же самое делает опытный картежник, который никогда не начинает с основных козырей, он выкладывает мелкие козыри и создает впечатление у своего противника, что он беспомощный противник, с которым вот-вот... И так далее. Приходится оба эти представления о жизни каким-то образом соединять, хотя они совершенно несоединимы. Я даже придумал в свое время такую мифологическую фантастическую схему об антивремени, о том, что время течет одновременно в двух противоположных   направлениях. Обычное время, доступное нашему пониманию, то, что называется общеобязательное время или математическое время Ньютона, это время, которое течет из прошлого в будущее. Но, одновременно, существует   другой поток (мы сейчас пытаемся рассуждать мифологически, а не научно) –   время, которое несется из будущего нам навстречу. Точка встречи этих двух направлений – это миг, настоящий миг. Время обычное подчинено закону случайности и выглядит совершенно хаотическим   рычагом действительности, и в вашей собственной жизни все происходит случайно. Случайно мог бы пойти в одну сторону, а пошел в другую сторону, и так далее. ''Антивремя'', наоборот, упорядоченное время, это предопределение, это время, которое функционирует или оперирует, следуя жесткому плану. Поэтому   случай и план это, в сущности, одно и то же, просто рассматриваемое с разных сторон. Больше того, ''антивремя'' – это божественное время, потому что бог существует в будущем, его нет в настоящем, для него все, что с нами происходит,   это прошлое, он – из будущего. И, наконец, ''антивремя'' – это литература, потому что писатель в какой-то мере уподобляется божеству, знающему, что будет, он сам находится в будущем по отношению к своим героям – они для него прошлое, хотя бы они там думали, что они самостоятельные. Я не пытаюсь это выдавать за что-то серьезное, это находится за пределами серьезности, но это в области мифологии и эстетики. Для писателя – по крайней мере, такого, какого каким я себя считаю, – самым важным является эстетика, для него она и есть истина, или поэтика, если хотите, потому что эти представления в литературе хорошо работают.