Трудный час, или Музыка бдения

Er stand vom Schreibtisch auf...¹
Th. Mann. Schwere Stunde.

1. Интродукция. Allegro sostenuto

Он встал из-за стола и прошёлся из угла в угол. Бывает, что изо всех сил напрягаешь память, чтобы вспомнить собственные размышления. Кажется, что думал о чём-то важном. Двенадцать часов, ложиться ещё не время, не заснёшь. Потянутся неотвязные мысли, привяжется мелодия, как заевшая пластинка, устанешь ворочаться, и опять из угла в угол, опять оцепенелое сидение перед звёздным небом на экране, под наркотическую space music.

Одно утешение: завтра утром замысел оживёт. Что-то засветится в конце тупика. Написанное потребует продолжения. Оживёт уверенность. Но пройдет день. Ночь протрёт запотевшие стёкла. Что делать? Человек с взъерошенными остатками полуседых волос, полуодетый, в домашних полуистлевших тапочках, с тоской взирает на недописанный, исчёрканный лист бумаги. Что отличает писателя от дилетанта? Отвращение к своему детищу. Писатель – это несостоявшийся графоман. Вот, полюбуйтесь: первая фраза.

Там десять первых фраз. Когда накапливаются зачёркнутые строки, он обводит их рамкой и рисует клетку. Его мысли в тюремной камере. В конце концов мы выбрались из неё; что-то более или менее приличное; едем дальше. Увы, это напоминает неумелого велосипедиста: пять-шесть метров отчаянного вилянья рулём, велосипед валится набок.

Он поднимается и отряхивает одежду. Если ничего не выходит, будем писать о том, что ничего не выходит; невозможность письма – сама по собе достойная тема; напишем о том, чтó хотелось бы написать, и не этим ли он занят в данный момент. Главное, набрать скорость – велосипед покатится сам. Вдруг стало холодно, он вдевает руки в рукава халата, запахивается поверх одежды. Что происходит со временем? На ручных часах столько же, сколько было целую вечность тому назад. Он подносит к уху запястье: идут.

2. Andante con moto

Замысел... попробуйте-ка его изложить. Когда радужную, переливчатую медузу вылавливают из воды, остаётся ком слизи. Произведение, сказал Беньямин, это посмертная маска замысла. Нет. Произведение – это выблядок замысла.

Он видит перед собой гладь моря. Пусть это будет эпизод из жизни человека, который сравнивает себя с моряком, потерпевшим кораблекрушение. Вот вам портрет современного человека. Судно дало течь, но держится на плаву. Корабль плываёт, а между тем вода понемногу наполняет трюмы. Самоубийство стало приготовлением к самоубийству, и проходят годы. Прав был тот, кто сказал, что написать о самоубийстве – значит его избежать! Это как кульминация амурного приключения: все ресурсы фантазии, опыта и таланта уходят на раздевание героини; сам по себе «акт» не интересует литературу, событие либо вот-вот наступит, либо уже совершилось.

На минуту сочинителя увлекла эта метафора, он подумал, что можно написать рассказ, где ритуал любви будет притчей о творчестве, которое так и не увенчалось успехом; исписываются десятки страниц, а до дела так и не дошло. Он подумал: то, что он напишет, будет лишь предисловием к роману, который никогда не будет написан.

Конечно, он не намерен писать о себе. Считается, что собственная персона – самый увлекательный предмет; ничуть не бывало. По крайней мере, для этого нужно быть «персоной», быть личностью, – а где она? (Взад, вперёд, из угла в угол). Литература пожирает своего создателя. Жуткое зрелище: всё готово, великолепная узорная паутина поблескивает на солнце, а паука нет. Весь израсходовался.

Он вспомнил слова, сказанные о Шекспире: еverything and nothing. «Сам по себе он был никто».

Сосчитал шаги по диагонали от угла до угла и опустился в кресло. Разумеется, это не автобиографическая проза, невозможно писать о том, кого, собственно говоря, нет. Он не заметил, как рука принялась чертить завитушки, снова встал, халат распахнут, пояс волочится по полу, в таком виде сочинитель предстал перед синклитом.

Горы следственных папок на столах, на подоконниках, на полу – заседает комиссия по пересмотру дел. Вы реабилитированы! Вы даже можете вернуться на родину. В порядке компенсации – выдвижение на Нобелевскую премию. Вы даже в выгодном положении, вы всё ещё живы. Подумайте, сколько славных отправилось к праотцам, не дождавшись награды. Заседает комитет по восстановлению справедливости. В прошлом году лауреатом стал Гораций. Судьи выезжают на место поздравить усопшего. Но где гробница?

Были рассмотрены кандидатуры Толстого, Джойса и Кафки, все трое забаллотированы. Джойс за безнравственность, Толстой за то, что обкакал православную церковь, Кафка ещё за что-то. Пусть полежат в своих могилах до следующего раза.

Скрипнула дверь – сейчас выйдет улыбающийся, благостный, с рыбьим ртом, в жёлтых плавниках погон. Вам разрешено вернуться на родину, мы теперь добренькие. Мы больше не питаемся человечьим мясом, акульи зубы – на полку. Скрипнула дверь, сейчас покажутся серебряные пряжки туфель, атласные чулки, голова в сардельках парика. Вызыват тебя – почему бы и нет? Ведь и ты, хоть ты и жив, покинул в некотором смысле мир живых.

Секретарь вываливает на стол ворох бумаги, творческое наследие. Лысые головы склонились над исчёрканными листами. Головы качают головами. Сочинитель считает шаги: вперёд – назад. Мелко прыгает секундная стрелка. Всё ещё первый час ночи.

3. Tempo di menuetto

Предположим, что это была девушка в магазине. До закрытия полчаса; успеть что-нибудь купить на ужин. Он ошибся, решив, что ей не больше двадцати лет. Подойдя ближе, брякнул: «Вас зовут Бáрбара». Ответа не было, оказалось – угадал. Он стоит в нерешительности перед стеклянным прилавком, а продавщица выжидательно смотрит на него. По дороге домой он воображает, как он явится снова, потом ещё раз, и так до тех пор, пока она не станет отвечать на его взгляды.

Он караулит у служебного выхода, предлагает подвести домой, «моя машина за углом». Немолодой господин, сдержанный, учтивый, немногословный, с иностранным акцентом, вероятно, хорошо обеспеченный, шляпа, галстук, в меру модное пальто, поколебавшись, она соглашается. Не желает ли она вместе провести вечер. Куда бы нам пойти?

То-то и оно: мы в состоянии изобретать лишь пошлые, избитые истории, не надо быть писателем, любой стареющий холостяк придумал бы что-нибудь похожее. Но ведь всё дело в том, чтобы рассказывать о тривиальном нетривиально. Пусть это будет самая обыденная, незамысловатая история, повесть ни о чём. Флобер мечтал написать роман, где ничего не происходит.

Жизнь всегда выбирает избитые сюжеты. Если мы хотим писать о «жизни». Был ли он увлечён, – нет, конечно, таких девиц окидывают взглядом, чтобы потом забыть. Что-то, однако, притягивало к ней. Произошёл пробóй изолятора, и между ними проскочила искра. Пожалуй, барышня была заинтригована: иностранец, а потом ещё оказалось – писатель. Ей никогда не приходилось знакомиться с писателем. Она и книг-то почти не читала. Она была уверена, что он узнал её имя от кого-то. Очутившись в первый раз – мимоходом – в его квартирке, она решила, что он снимает эту берлогу для таких дел. В её представлении он оставался богачом.

Не вытерпев, он подошёл к двери, приоткрыл, ожидая увидеть в полумраке чёрные волосы на подушке. Но её нет. Потирая лоб, зашлёпал прочь. Столик, две табуретки, полка, плита, холодильник – тесная кухонька, которая служит столовой.

Глядя на маленькую женщину у окна, в халатике до колен, голые ноги в тёплых домашних туфлях, левая рука подпирает локоть правой, сигарета на отлёте, чёрное пламя глаз, отрешённый взгляд, – глядя на Бербель, он удивился не тому, что они сошлись, а тому, что связь продолжается. Я свободен, чувственность ничего не значит. Я свободен: знаешь, милая, у тебя своя жизнь, у меня своя; расстанемся.

«Ты не спишь?»

Она ничего не ответила, стояла, прислонясь к подоконнику, по-женски держа сигарету на отлёте между двух пальцев.

«Представь себе, а я только что набрёл на сюжет».

Молчание.

«Тебя это не интересует?»

Она пожала плечами.

Завтра на работу, ей дали повышение, теперь она заведует отделом. Девушка в магазине: да, это была девушка в магазине, невзрачная особа в красном форменном берете, тщедушная, болезненного вида, прямые черные волосы спускаются из-под берета на щёки, как раздвинутый занавес, между ними бледное личико. Что-то насторожённое в манере поворачиваться к покупателю, тёмно-мерцающий взгляд. Будь она хорошенькой, не обратил бы на неё внимания.

Всякий раз, как я заходил, она стояла за прилавком, смотрела в пространство, куда-то выходила, говорила с кем-то. И, конечно, заметила, что я ищу её глазами. Выбирая что-нибудь на ужин, я советовался с ней, из чего она могла заключить, что я живу один. У женщин особый нюх на всех, кто живёт один.

На циферблате, над дверью, половина второго; положительно стрелки движутся ночью медленнее, чем днём.

4. Presto

Девушка приготовилась к первой ночи, как боксёр перед схваткой; надела кружевное бельё; на другой день спали до полудня. Всё ещё полусонная, она вырвалась, заперлась в ванной, плеск затих, никакого ответа, вдруг щёлкнула задвижка. Бербель стояла на резиновом коврике, её ягодицы сверкали, в запотевшем зеркале смутно отражались её мокрые волосы, ямка между ключицами, кружки сосков, чёрная дельта внизу живота. Рука мужчины потянулась к её серебряному телу. Снова бегом в постель. Завтракали со зверским аппетитом. Она всё предусмотрела, отпросилась в отпуск до конца недели. Бродили, болтали, косились по сторонам, как заговорщики, сидя в игрушечном гроте китайского ресторанчика, где, кроме них и расплывшегося в улыбке пузатого мандарина из раскрашенного фаянса, с глиняным блюдом в руках, никого не было. Им хотелось говорить друг о друге, он сказал, что представлял себе её по-другому, «чем оказалось». Что же оказалось, спросила она и вперила в него антрацитовый взгляд. Сам по себе, подумал он, я для неё не существую, я зеркало, куда ей хочется без конца глядеться, поворачиваясь боком, задом, наклоняясь, чтобы груди стали заметней. Она влюблена не в меня, а в себя.

Он заговорил о её коже, стал описывать её тело – всё-таки писатель; а ещё что? – спрашивала она, – а дальше? а что внизу? – с жадным любопытством, словно ребёнок, ожидающий продолжения волшебной сказки. И рассказ его расцветал подробностями, становился нестерпимо откровенным, и желание вновь разожглось с такой силой, что, бросив деньги на блюдо пузатому мандарину, смеясь и дрожа от нетерпения, они бросились к выходу, нужно было что-то найти поблизости, дневную гостиницу, скамейку в пустынном парке.

Пожилая чета показалась из-за поворота аллеи, едва лишь они успели привести себя в относительный порядок. Чинно сидели рядом. Девушка расправила юбку на коленях. Отчего вдруг юбка? Писателю-графоману представилось, как она примеряет наряд перед зеркалом. Пожилому нужна молоденькая, надевай джинсы. Зато в юбке становишься более женственной. Она оглаживает бёдра, обтянутые юбчонкой.

Он спросил, не страшно ли ей. Она подняла брови. «Ты меня не поняла, – не боишься ли ты последствий?» Маленькая продавщица сузила глаза, на ресницах повисли крупицы краски: «Ты что, положительный?» Теперь не понял он. «У тебя вирус?» – «Откуда ты взяла. Я не об этом». – «А!» – и она рассмеялась дребезжащим смехом, ей показалась забавной неуверенность, с которой был задан вопрос. А чего бояться-то; само собой, она приняла пилюлю. «Когда?» – «Вчера утром». Похвальная предусмотрительность. Он почувствовал, что рассказ катится, как по рельсам. Это плохо, когда проза катится, как по рельсам.

«Хотя ещё было неясно?»

«Что неясно?» – спросила она. Неясно, чем кончится вечер, объяснил он. Она передёрнула плечами, ей-то с самого начала было ясно.

Ему было мало этого ответа, хотелось знать, когда именно, в какой момент она решила лечь с ним в постель.

«Когда тебя увидела, тогда и поняла». Сразу, при первой встрече? Она возразила: «А куда было деваться». Непонятно было, что она хочет этим сказать. Что её предназначение – вобрать, всосать в себя мужчину? Что желание предшествует любви, а не наоборот? Желание непререкаемо, а любовь – это уж как получится.

Разница поколений – в нём ещё живы остатки прежнего воспитания. Он добивается, она уступает. Что касается Бербель, то тут была какая-то мешанина: ей хотелось быть сразу и современной, и благонравной. В сущности, она была сбита с толку, как большинство молодых женщин в наши дни, не умеющих как следует одеться, правильно говорить, найти достойную линию поведения: найти стиль. И результат был, как и у большинства, прискорбный, получалось ни то ни сё. Она металась между крайностями. Нравственность отзывала ханжеством, современность оборачивалась бесстыдством. Недотрога и шлюха в одном лице. Мешанина, собственно, и была её стилем. То и дело она нервно натягивала юбку на колени. А её реплики... Боже, какой она могла быть подчас циничной – и едва ли отдавала себе в этом отчёт.

5. Largo appassionato

Он отдёрнул штору. Там июньская ночь, цветут каштаны. Тёмные силуэты машин вдоль неразличимого тротуара, ни единого огонька. Город дворцов и кладбищ. Под зелёными холмами погребено бывшее население. Город, где можно ходить с закрытыми глазами, где всё исхожено и знакомо. И где каждую ночь старухам снятся скрещённые лучи прожекторов, рёв сирен и уханье зенитных орудий. Вдруг стало холодно, он вдевает руки в рукава халата, запахивается поверх одежды, отводит рукав: четверть первого.

Прочь от окна. Он думает о том, стоит ли игра свеч. Вопрос повисает в воздухе, ибо нет того, кому можно его задать. Не с кого спросить, voilà tout.

Уехал без ничего, не уехал, а бежал; жена, дом, друзья, книги, жизнь в родном языке, жизнь в стенах, где замурованы всеслышащие уши, жизнь под немигающим взглядом тайной полиции – всё брошено, бежал, Ради чего? Господа! разберёмся. Если творчество, не желающее пресмыкаться, есть государственное преступление. Если родина, а не чуж­бина, ставит тебя перед выбором: изменить себе или «изменить родине». Если это такая родина. Гордись, что тебя вышибли. Не-е-ет, бормочет он, не мы изменили родине, а она нам. Это она нас предала. И в конце концов... вашу мать, – где создавалась наша литература? В Риме, в Дрездене, в Париже.

Но – маленькая разница. Тех никто не изгонял. Уезжали и возвращались, и снова уезжали – когда хотели. А к нам злодейская страна повернулась крупом, упёрлась передними копытами и лягнула задними, так что мы отлетели на тысячу вёрст.

В сумерках он сидит с девушкой из магазина. в укромной аллее позади замка принцессы Прошёл служитель, протарахтел агрегат для собирания мусора. Близится время закрытия. Литературные ассоциации неизбежны, как восход Луны. Барышня из магазина бумажных цветов, круглолицая, черноглазая, с пышными локонами, какой нарисовал её сам тайный советник, показалась в конце аллеи. В июльский день Гёте встретил Кристиану Вульпиус в парке над Ильмом. Ночью они стали любовниками. То, что сперва казалось интрижкой, стало долгой жизнью вдвоём. Писатель усмехнулся: он, чужеземец. знает эту историю. А она, должно быть, никогда о ней не слыхала.

Их разговор: писателю поведали страшную тайну. Оказывается, у неё есть ребёнок. Есть что-то неприятное в этой новости. Но почему тайна, да ещё страшная? Потому, сказала она и устремила загадочный взгляд туда, где угадывалась кровля дворца.

Это был мальчик; живёт с бабушкой в другом городе. В каком, спросил он. «Не скажу». Сколько ему лет? «Угадай. Ни за что не угадаешь». Липкая неразбериха женского мира. О том, что случилось («доченька, да ведь ты беременна»), она узнала, когда ей не было пятнадцати.

«У меня даже ещё не было».

«Так не бывает».

«Он тоже так говорил, ничего не будет, раз у тебя ещё не началось».

«И кто же это?»

Она хмыкнула, смотрела в землю. Служитель в синей фуражке приблизился. Они поднялись.

Что здесь правда, что – выдумка? Сочинитель подумал, что лживость, и вдобавок бескорыстная, должна быть её характерной чертой. Щуплый вид, слабая грудь, чёрные глаза, уклончивость, сладострастность – всё как-то соответствует, всё одно к одному. По дороге к нему домой она сказала:

«Сама не понимаю. До этого вроде всё обходилось».

Что значит, до этого? Выходит, она уже давно с ним жила?

«Я девчонка была, что ты от меня хочешь. Любопытно было, вот и всё».

Получала ли она от этого удовольствие? Она помотала головой. В самом деле?

«Ну, может, потом».

А кто он такой?

«Ему теперь уже, наверно... Ему в дом инвалидов пора. А он всё хорохорится».

Разве она с ним встречается?

Презрительная ухмылка. «Ещё не хватало. Письма пишет».

Знает ли этот человек о ребёнке? «Ясное дело, знает».

Ну, и?..

«Ну и ничего. – Она добавила: – Да куда ему, он разорился, у него долгов одних тыщ пятьдесят».

Оказывается, у этого человека был магазин, в том же доме, где жили её родители, она была у него сначала на побегушках, потом стояла за прилавком. Однажды он сказал, что когда умрёт, оставит ей много денег.

«Поэтому ты и согласилась?»

«Причём тут я. Мама согласилась». Отец бушевал, а мамаша рассудила иначе.

Два часа ночи на циферблате над кухонной дверью. Она стоит с папиросой вполоборота к окну. Равнодушно:

«Ну что, много насочинял?»

«Бербель».

«Что?»

«Я думаю, тебе давно пора спать».

Тусклый взгляд, как недобрая весть. Папироса на отлёте.

«Бербель...»

«Чего Бербель? Чего Бербель!.. Надоело мне всё это. Вот так! – провела пальцем, словно бритвой, по шее. И с ненавистью, как давят гнусное насекомое, раздавила в пепельнице окурок. – Я лежу, жду, а он там всё сидит! Хоть бы зарабатывал, а то ни денег, ни... Чего он там высиживает?»

«Я работаю».

«Хороша работа. Хоть бы зарабатывал...»

Это говорится только для того, чтобы лишний раз его уколоть. Его деньги её не интересуют. Но надо ответить ударом на удар.

«Я тебя не держу. Можешь уходить».

«И уйду!»

Пошлятина, думает он, так и потонешь с этой бабой в пошлятине.

Как-то раз, уже после того, как она перебралась к нему, она спросила, не скучно ли ему здесь. Он пустился объяснять, что литератор – это отшельник, кустарь-одиночка, вовсе не обязательно, чтобы... Она поморщилась: «Да я не об этом. Все нормальные люди скучают по родине». – «Я не знаю, о чём ты говоришь». – «Господи, неужели непонятно. Вот я, например, встаю утром, всё знакомое. Все говорят на родном языке, а ты...» – «Что – я?» – «Ты, конечно, очень хорошо говоришь, – поспешила она добавить, – лучше многих. Но ведь каждый сразу поймёт, что ты иностранец». – «Ну и что?» – «А тебя не тянет?» – «Куда?» – «Домой, куда!»

Писатель хотел ответил, что у него нет дома, и почувствовал кокетливость этого ответа. Разговор прервался, – или она ждала, что он скажет: ты заменила мне родину?

6. Scherzo

Впрочем, нет, разговор продолжается. Разговор, можно сказать, на этом только начался.

Похоже (о, наивность!), что регулярная половая жизнь пошла ей на пользу: она начала расцветать. В движениях, в повороте головы появилась уверенность женщины в себе.

Но это ещё не было сознание власти. Не удержавшись, она выпалила:

«Я тебе нужна только для постели».

Он чуть было не съязвил в ответ: как и я тебе, – но она успела его перебить, мысли её, очевидно, шли другой дорожкой, она размяла в пепельнице недокуренную сигарету (не так агрессивно, как раньше) и проговорила:

«Давно хочу тебя спросить...»

«Не надо», – сказал он быстро.

«Но ты же не знаешь, о чём».

«Знаю».

Она думала о жене, оставшейся там.

«Нет у меня никаких жён».

«Ничего у тебя нет!» Это было сказано с раздражением.

«Ты права», – сказал писатель. Ты права, хотел он ответить, ничего у меня нет. Кроме... Он загадал, что она спросит: кроме литературы? И тогда он ответит: кроме тебя.

Она сказала:

«Но ведь ты с ней не в разводе. Или как?»

«Никак. Она сама со мной развелась».

«Когда?»

«Когда я уехал».

«Без твоего согласия?»

«Да, без моего согласия».

«Это невозможно».

«Там всё возможно».

Подумав, она спросила:

«Ты хотел её взять с собой?»

«Хотел. Она не хотела».

«Почему?»

Она задавала вопросы, как ребёнок.

«Там холодно?»

«Где?»

«В России!»

«Там так холодно, что у детей замерзают сопли, – сказал он. – Там по улицам ходят медведи. В домах стоят ёлки, и пахнет хвоёй и мандаринами. Там князья в барашковых шапках несутся на тройках и тискают огненноглазых цыганок. Там наливают водку в тарелки, крошат хлеб и едят ложкой, как суп. Там очень много земли, очень много народу. Там количество не хочет переходить в качество, там...». Она уже не слушала.

Четвёртый час, пора ложиться, но сразу не заснёшь. Начнёшь ворочаться. И снова музыка бдения, опять из угла в угол.

7. Rondo – Finale

«У меня не пришло».

«Придёт».

«Уже две недели».

«Надо было во-время побеспокоиться».

«А ты почему не беспокоился?»

«Бáрбара... опять?»

«Имей в виду: я аборт делать не собираюсь».

«По-моему, об этом ещё рано говорить ».

«Чтобы ты знал».

«Твоё дело», – он пожал плечами: На самом деле её слова обвеяли его холодным ужасом.

Он смотрит на её голые ноги в тапочках, отороченных мехом, на перетянутую пояском халата щуплую фигурку. Она повернулась к окну, в тёмном стекле отражается груша света под потолком, отражается её лицо, провалы глаз.

И в это же время он думал: что ты можешь знать о моей жизни? Что ты знаещьь о моей работе, она никогда тебя не интересовала, ты даже ни разу не спросила, над чем я тружусь. Чем я живу, чем дышу. Ты не можешь прочесть ни одной моей строчки, мой язык, моя страна – всё это для тебя книга за семью печатями. Да если бы и могла прочесть. У тебя не хватило бы терпения одолеть хотя бы одну страницу. Он задыхался от злобы и чувствовал, что наслаждается этой злобой. Моя работа... она для тебя вообще не работа. У тебя нет ни малейшего представления о том, что значит вот так, изо дня в день...

А я?... – думал он или, вернее, мысленно произносил, потому что всё, что рождалось в голове, тотчас принимало форму законченных фраз. Проклятье литературы. Всё становится сырьём для писания, всё валится в мясорубку. А результат? Ворох бумаги, где нет ни одной незачёркнутой фразы.

Он чуть было не выкрикнул: можешь катиться!..

Необъяснимым чутьём она поняла, что хотели произнести – выплюнуть – его губы; её глаза округлились от страха.

«Я думала, – пролепетала она, повернув к писателю заплаканное лицо, – что ты меня любишь...»

Он почувствовал, как что-то вздрагивает, постукивает, стук в висках, барабан бессонницы. Музыка понеслась кругами... Он быстро вышел из кухни и вернулся.

«Ты включил радио? – спросила она растерянно. – Разбудишь соседей».

«Это концерт для полуночников... Бербель, – сказал он, – давай потанцуем!»

Полчаса часа спустя она спала глубоким сном. Он поднялся из-за стола. Рассказ был закончен.