Вечный полдень


Последняя и лучшая, как многие находят, книга стареющего Бунина, написанная во Франии, – сборник ностальгических новелл о любви, о юных девушках и зрелых женщинах. Действие в большинстве рассказов происходит в бывшей, покинутой и уже не сушествующей России.

В последнем, предсмертном рассказе Чехова говорится о девушке, которая гостит в усадьбе родственников. Ей скучно, она тяготится затхлым провинциальным существованием, не любит своего жениха и уезжает в столицу, к новой жизни.

Перечитывая «Стенографию конца века» Марка Харитонова, я набрёл на одно место, где сказано, что любовь – единственная доступная чуть ли не каждому возможность приобщиться к высшему единству мира. Я стар, много старше Чехова, ровесник Бунина. Да и автор «Стенографии» моложе меня. Но мне слышится в его дневниковой записи перекличка с моими давними мыслями о юношеской (или девической) влюблённости: впоследствии она сделалась лейтмотивом многих моих сочинений – романов, рассказов. До сих пор я считаю эту тему чрезвычайно важной для литературы.

Вспоминается мне и ещё одна ассоциация – сцена из романа Франсуа Мориака «Подросток былых времён». Повествователь видит вышедшую из реки девочку, которая стягивает с себя купальник, и ему становится ясно, что Бог существует.


*

У меня есть рассказ, где упоминается девушка-конвоир в Бутырской тюрьме. Вижу её, как ни удивительно, словно живую, в туго подпоясанной шинели, в зимней форменной шапке, надвинутой сзади на узел волос, в гремучих сапогах, с пистолетом на бедре. Она сопровождала заключённых не удостаивая нас даже вглядом – в тюремный прогулочный двор, весьма похожий на известную картину ван-Гога. Сколько лет прошло... вот бы узнать, что стало с этой девицей.

Позже я раздвинул свой рассказ, получилось что-то вроде квази-философского этюда под названием «Трактат о вечности».


*

Спрашивается, причём тут приобщение к высшему единству. Приведу, слегка подправив, отрывок из этого произведения.

«Время, в какие бы метафоры его ни обрядить: текучая вода, сыплющийся песок, кругооборот светил, колесо дня и ночи, тающая свеча, — время порабощает. Карусель событий одуряет, лавина эфемерных новостей валит с ног. Жизнь современного человека — непрестанная суета и спешка, отчаянные попытки устоять, не слететь с вращающегося круга. Стук колёс, уносящих в будущее, имя которому — смерть. Грохот состава, который ведёт безглазый машинист».

«Но существует вечность. Платон называет время движущимся образом вечности, Есть вечность, и её можно (и должно) пережить как вечное Настоящее. Пусть изредка, но осеняет ослепительная догадка, что время — временно, и этой временности противостоит нечто пребывающее».

Автор «Стенографии» прибавляет:

«Когда впервые видишь перед собой обнажённую девушку, думаешь, право же, не о вечности, а о чем-то другом. Сознание вечности может возникнуть потом, в воспоминании».

Так; но это будет уже отрефлектированное воспоминание повзрослевшего человека. Итак, что же это было: порыв ветра, мгновенно вспыхнувшее желание обладать юной женщиной? Не думаю. Юношеская влюблённость, ещё не сознающая себя физическим влечением? Может быть, — но и нечто иное: чувство вечности.


*

Никого не было. Ни звука в коридоре. Серый зимний день сочился в окно. Он – удобнее будет говорить о себе в третьем лице, как если бы я одолжил память у кого-нибудь другого, – он, а не я, сидел над учебниками, когда послышался шорох. Кто-то там крался. Робко приоткрылась дверь в комнатёнку общежития. Студент поднял голову. Она вошла. Он улыбнулся скорее из вежливости; она приблизилась в видимом смущении.

Была такая Фаина, иначе Фая. Он всё ещё сидел спиной к ней; молча, обняв его сзади, она дала почувствовать своё прикосновение. Неожиданно стукнуло что-то снаружи, она отпрянула. Мужчина покосился на дверь.

В пустом и холодном коридоре под сиротливыми лампочками по-прежнему всё молчало. Время остановилось. Фая шагала мимо дверей, он брёл за ней следом.

Она была невысокого роста, несколько полновата и широковата в бёдрах, волосы в безжизненном свете отливали медовым оттенком. Кровь цариц древнего Ханаана смешалась в Фаине с кровью пленниц-моавитянок. Она шествовала, едва заметно покачивая бёдрами.

Она остановилась в конце коридора. Полутёмная лестница спускалась, как в преисподнюю, в подвал общежития. Оба сошли в сырую тьму подземелья. Он не спросил, зачем. Медноволосый психопомп вёл его по коридору, вдоль стен тянулись трубы центрального отопления, ладонь нащупала на шершавой штукатурке выключатель. Жидкий свет брызнул с потолка, нашлась дверь; отворив, они оглядывали закуток с хозяйственной рухлядью, словно искали несушествующее ложе или саркофаг.

Он подчинился. В огромных глазах Фаины стояли уверенность и ожидание, стояли века. Губы зашевелились, как бы желая шепнуть: уходи, сюда нельзя, — он понял её без слов, это был зов к продолжению жизни. Пальцы Фаины расстегнули кофточку, руки потянулись назад к лопаткам и обнажили грудь.

2014