Загадка мира

Думая о нашем детстве, я всегда вижу одно и то же: двор и пожарную лестницу. Аристотель говорит о том, что следует различать память и воспоминание. Мы вспоминаем какой-нибудь предмет, и перед нами встаёт образ, каким мы его когда-то переживали, оживают чувства, которые он вызывал, лица, голоса, вся тогдашняя жизнь. Оживает память. По лестнице можно было вскарабкаться до второго этажа и увидеть в окне Володю Бермана, сидящего за письменным столом.

Оттого, что я знаю о случившемся позже, мне начинает казаться, что уже тогда он радумывад над Загадкой мира.

Володя Берман (фамилия мною изменена, так как он стал известен) жил с матерью и бабушкой в одной комнате, как все тогда жили. Изредка он показывался за стеклом, смотрел на игры и беготню, но никогда не выходил во двор. Он всегда был занят. Мы встречались в школе, иногда я приходил к нему в гости.

Книжка под названием «Разгаданная надпись», в голубом переплёте с полустёртым серебряным тиснением, с увлекательными рассказами о раскрытии секретных кодов, расшифровке шифров и разгадывании экзотических письменностей, произвела на нас обоих сильное впечатление. Володя сообщил о том, что он сам создал шифр. Это изобретение принесло большую практическую пользу. На уроках мы обменивались шифрованными депешами. Шифр был гениально прост. Но нужно знать ключ. Если учительница перехватит записку, не владея ключом, она никогда не догадается, что там написано.

Теперь я могу открыть секрет. Ключом служит слово из десяти букв, буквы должны быть разными. Например: челюскинцы. Затёртый льдами в Арктике пароход «Челюскин» был в те годы у всех на устах.

Все буквы в ключевом слове нумеруются по порядку: «ч» – № 1, «е» – № 2, «л» – № 3 и так далее, последняя буква «ы» – нуль. Отдельно выписываем алфавит и тоже нумеруем: «а» – 1, «б» – 2 и так до конца.

Теперь зашифруем какое-нибудь слово, например, Москва. В алфавите буква М стоит на 12-м месте. Смотри ключевое слово: 1 – это будет буква «ч», 2 – буква «е». Значит, вместо буквы М надо поставить: «ч-е». Следующая буква, которую надо зашифровать, – О. В алфавите она на 14-м месте. В ключевом слове это будет комбинация «м-ю». И так далее.

Книжка о шифрах и надписях давно затерялась, имя автора я забыл. Но помню, например, рассказ о том, как Георг Гротефенд разгадал клинописную надпись царя Дария в Персеполе. Увидев её однажды, Гротефенд не мог думать ни о чём другом. День за днём, долгими часами он вперялся в таинственные знаки на гладкой, сверкающей под прямыми лучами солнца отвесной скале. Кончилось тем, что он чуть не ослеп. Тогда он нанял мальчика-курда, мальчик, с двумя мешками за спиной, в одном краска и кисть, в другом рулоны плотной бумаги, раскачивался на верёвке в поисках подходящей трещины, вбивал деревянный кол, привязывал новую верёвку. Поднимаясь всё выше, добрался до надписи, покрыл её краской и сделал отпечатки на рулонах. После чего Гротефенд спокойно расшифровал клинопись.

Как же это ему удалось? Тут, к несчастью, в памяти у меня провал.

Однажды, придя к моему другу, я увидел на стенах комнаты, над письменным столом, кроватью взрослых и диваном, на котором спал Володя, листы бумаги, испещрённые непонятными знаками. Я их разгадываю, сказал он. Оказалось, что он сам их придумал; знаки ничего не означали. «Ну и что?» – возразил он, прочитав на моём лице недоумение. Я не мог понять, как можно расшифровывать письмена, заведомо не содержащие никакого смысла. Он прочёл мне перевод, разумеется, мнимый: это было хвастливое, выспреннее описание побед некоего властителя древней, никогда не существовавшей страны.

Обо всём этом, может быть, и не стоило бы рассказывать так подробно, если бы через много лет мне случайно не попалась на глаза фотография Владимира Бермана. Я давно покинул наш дом у Красных Ворот, жил у чёрта на куличках, в одном из тех новых районов, которые обступили со всех сторон старую сморщенную Москву. Дожидаясь очереди у зубного врача, я разглядывал иллюстрированные журналы и наткнулся на статейку, которая пробудила меня от сонной скуки. Дома я рылся в телефонной книге, пробовал связаться с Володей –короткие гудки. Возможно, аппарат был отключён.

То, что его почтил вниманием бульварный журнал, означало, что Володя стал знаменит. О его открытии автор статьи, написанной в обычном развязном стиле, разумеется, не имел представления, что и доказывал каждой строчкой своего репортажа; можно было только узнать, что учёный сумел прочесть письмена, на которые, можно сказать, махнули рукой: считалось, что они не поддаются разгадке.

Чтобы не показаться совершенным невеждой, я справился в энциклопедии. Речь шла о письменности аборигенов острова Кипр. Кипрское слоговое письмо было расшифровано ещё в девятнадцатом столетии. Но древнейшие кипро-минойские надписи XIV–XIII веков до христианской эры оставались загадкой.

Наш дом, как все старые дома, имел парадный вход с улицы и чёрный ход со двора. Я вошёл во двор, куда не заглядывал лет двадцать. Всё было по-старому, только исчезла пожарная лестница и не было детей. Окно на втором этаже задёрнуто занавеской. Я смотрел на это окно, и всё, о чём говорилось выше, далёкое детство, наши книжки и увлечения, воскресло передо мной. Володя встретил меня так, словно мы виделись на прошлой неделе. Теперь он жил один. Обстановка, прямо скажем, поражала своей убогостью. В детстве мы этого не замечали. Прибавилось книг, отчего стало ещё тесней.

Я поставил на стол бутылку «киндзмараули», вынул журнал, украденный из приёмной врача. О статье Володя ничего не знал, хмыкнул, узрев свою физиономию, пробежал глазами несколько строк.

«Тебя это не интересует?»

«А что там может быть интересного».

Наш разговор был обычным разговором старинных друзей: а помнишь то, а помнишь это?

«Помнишь, как мы переписывались на уроках?».

Он улыбнулся.

«А наш шифр не забыл?»

«Не забыл».

«Значит, ты...».

«Да, – он развёл руками. В детстве всё было серьёзно и уместно, а сейчас он словно извинялся. – Занимаюсь всё тем же. Разве только приходится иметь дело с чужими шифрами, вместо того, чтобы придумывать свои».

Берман работал в научном институте, где получал скудную зарплату, зато имел возможность посвятить себя любимому делу.

«Кипро-минойской письменности?»

«Откуда ты о ней знаешь?»

Я сказал, что немного читал об этом.

«Не уверен, будет ли тебе интересно, это долгая песня... – проговорил он. – Я имею в виду процесс разгадывания. Об этом я докладывал на конференции, потом на съезде, за границей... Опубликовал несколько статей. Теперь они хотят, чтобы я написал монографию. Но, видишь ли...»

Он встал и подошёл к окну. Он стоял у окна, как сто лет назад, когда глядел на наши игры. Снова уселся.

«Видишь ли. Это не то, к чему я стремлюсь. Расшифровка минойских идеограмм, конечно, представляет собой известный прогресс, так сказать, шаг в науке. Пригодится для историков. Но я-то надеялся найти в этих письменах нечто более важное...»

Он пробормотал, слегка хлопнув ладонью по столу:

«И я это найду».

Задумавшись, он чертил что-то на листке бумаги: кружки, звёзды.

Я усмехнулся. «Твои таблицы. Знаки, которые ничего не означают?»

«Что? – спросил он рассеянно. – А, ты и это помнишь?» Он отшвырнул карандаш, взялся за бутылку.

«Между прочим... – проговорил он, – всё это не так-то просто... Да и вообще всё не так просто».

Бутылка с этикеткой на древнем языке Иверии была пуста, я предложил сбегать за подкреплением. Володя сидел на корточках перед стареньким холодильником. Явилась какая-то снедь, мы смастерили бутерброды, и, наконец, на столе воздвиглась «Московская».

«Так-то оно будет верней», – сказал он.

Мы чокнулись. Мы были растроганы нашей встречей.

Володя уселся боком к столу, нога на ногу.

«Ты говоришь: знаки, которые ничего не означают... Означать-то они, действительно, ничего не означают. Но, – и он подмигнул, – только в первом приближении!»

Я возразил, что он сам сказал, когда я увидел на стене загадочные письмена, что они не имеют никакого смысла. Такая игра.

«Может, и говорил. Но знак, да будет тебе известно, может сам порождать смысл. Дети, они тоже не дураки».

«Ты хочешь сказать, что...»

«Вот именно. Знак и значение... как бы тебе объяснить. Это не обязательно такие застывшие категории. Это может быть и нечто обратимое. Знак и значение играют в прятки. Мы привыкли думать, что содержание, значение, смысл предшествуют знаку. Дескать, вот есть такая замечательная мысль, а вот символ, который её обозначает. Но можно сказать и наоборот. Ну, давай... за встречу».

Колбаса оказалась против ожидания довольно свежей. Закусив, налили снова.

«Каббалисты, – сказал Володя, – считали, что Бог создал мир из знаков. Точнее, из букв еврейского алфавита. Буквы предвечны. Бог обозначил в них сам себя. И из них, из начертанных им знаков, сотворил Вселенную, причём не только то, что есть, но и то, чему ещё предстоит быть сотворённым. Алфавит, грамматика – это не описание мира. Это его программа!»

Он вознёс свой стакан.

«Выпьём за их здоровье. Ребята были не дураки».

Стемнело, но я всё ещё не постиг, к чему всё это.

«А вот к чему».

Он копался в ворохе бумаг на своём письменном столе, перекладывал с места на место книги с закладками, вытащил папку с фотографиями. Приходилось ли мне, спросил он, когда-нибудь слышать о Фестском диске?

Мы сдвинули в сторону стаканы и тарелки, Берман разложил снимки.

«Я раздумываю над ним десять лет. Его нашли в Фесте, лет восемьдесят назад, под развалинами царского дворца. Такая блямба из обожжённой глины. Величиной, ну, примерно... – он округлил пальцы обеих рук. – Теперь эта штука хранится в Ираклионе. Грязный, шумный городишко, я там был. Столица острова Крит».

«Опять Крит», – сказал я.

«Раньше был Кипр».

«Извини».

Он продолжал:

«Никакие другие надписи, ни силлабарий, ни моё крито-минойское письмо тут помочь не могут. Тут, как видишь, рисуночные знаки, нигде больше они не встречаются. Более общирных надписей, которые могли бы облегчить расшифровку, нет, очень может быть, что здесь вообще использованы не все знаки данной системы письма. Текст слишком короткий! Одним словом, сколько ни гадай, ничего не получается. Неизвестно даже, как читать эту спираль: от центра к периферии или наоборот».

«Задачу сравнивали с решением великой теоремы Ферма. Я, правда, толком не знаю, что это за теорема... В общем, я хочу сказать, что многие на этом сломали себе зубы. Здесь всего 123 знака, один затёрт. Знаки оттискивались на сырой глине с помощью штампов. Что можно сказать? Письмо по первому впечатлению идеографическое, то есть каждому знаку должно соответствовать определённое понятие. Но и это только гипотеза. Довольно шаткая! Я, например, считаю, что идеографический принцип здесь сочетается со слоговым и, возможно, ещё каким-то, но не буквенным письмом. Это был исчезнувший язык с весьма своеобразной, не индоевропейской грамматикой, язык народа, создавшего рафинированную культуру...»

Он продолжал говорить, когда я уже был в плаще и шляпе.

«Как, ты уже уходишь?.. Постой, я хотел тебе ещё сказать. Кое-что насчёт означающего и означаемого... Но смотри, – он погрозил пальцем, – никому ни слова!».

Я давал себе слово, что запишу наш разговор. Но когда, наконец, добрался домой, с двумя пересадками на метро, потом автобусом, оказалось, что половину успел забыть. Никогда не мешайте напитки! Правда, я подозреваю, что будь я и не в подпитии (у Володи – ни в одном глазу, разве только мой друг стал красноречивей), я всё равно не сумел бы следить за всеми поворотами его мысли. Похоже, опыт разгадывания загадок приучил Володю самому выражаться загадочно. К тому же я не знал терминов (а он не потрудился объяснить), имена древних авторов ничего мне не говорили. О Страбоне, античном географе, я ещё что-то читал, а вот имя Карпократа Антиохийского услыхал впервые.

Берману удалось отыскать в греческих источниках кое-какие важные указания. Карпократ, например, сообщает о своей поездке на Крит. Там существовал особый культ. Какие-то следы этого культа, а вернее, традицию универсального знания, он ещё застал. (Карпократ жил в IV веке нашей эры). Язык этого знания давно уже был мёртв, хотя, возможно, оставался достоянием узкого круга посвящённых в качестве сакрального языка; путешественник, разумеется, не умел читать глиняные диски (их, очевидно, было много), мог лишь услышать что-то об их содержании. Какие-то намёки нашлись у Лукиана... О своём методе Володя помалкивал, сказал только, что он «на пути к истине».

Что же касается его последних слов по поводу «означающего и означаемого», то я их запомнил. Но это не значит – понял. Сказал же он примерно следущее: знак порождает значение. Нечто несуществующее становится реальным, рождаясь из знака. А так как знаки предвечны и представляют собой, так сказать, эманацию божества, – тот, кто владеет умением разгадать, чем должен стать знак, уподобляется Богу.

Объясните мне, что означает вся эта ахинея!

По возможности я следил за успехами Владимира Бермана. Узнал в общем-то мало. Стал бывать в институте, завёл дружбу с учёным секретарём, но самого Бермана никак не мог застать, он снова укатил на Крит или куда-то там.

Зато я присутствовал на конференции. Тут-то всё и началось. Видит Бог, лучше бы я туда не совался.

Зал был полон, приехали именитые гости из-за границы. Тут я, кстати, узнал, что Берман состоял во многих научных обществах, европейских и американских, недавно был даже избран почётным членом знаменитой Accademia dell’iscrizioni¹ в Болонье.

Докладчик взошёл на кафедру. Володю было трудно узнать. Модный и дорогой костюм был, видимо, одолжен у кого-то и сидел на Володе колом. Начал он с критического разбора существующих гипотез. Авторы гипотез присутствовали здесь же, в зале. Прошу меня извинить, если я что-нибудь напутал; насколько я мог понять, дешифровщики исходили из того, что текст Фестского диска написан на праминойском языке с набором слоговых знаков, как в позднейшем критском линейном письме. Предлагалось составить таблицу частотности слоговых знаков линейного письма и таблицу частотности знаков на диске. Далее надеялись нащупать грамматическую структуру этого гипотетического праминойского языка, сопоставив полученные данные с более или менее изученными языками – хеттским, эдемско-ханаанским, этрусским, праабхазским...

Володя не оставил от этих предложений камня на камне.

Померкла люстра над потолком. В полутьме учёные мужи в президиуме, почётные старцы в первых рядах и весь зал уставились на экран, где, как огромная планета, стоял тёмножёлтый диск, и спираль загадочных знаков раскручивалась, словно рассказ о тайне, которая наконец-то открывается. Луч-указка в виде стрелки порхал в руках докладчика. Так в детстве, в планетарии, мы следили за светящейся стрелкой лектора, плавающей от одной планеты к другой по звёздному океану.

Свет зажёгся в зале, Берман перешёл к главной части своего доклада. Он предупредил, что она требует особого внимания, но, кажется, просить об этом не было нужды. В зале произошло движение, покашливание, и снова всё смолкло. Вcе приготовились слушать. Служитель развешивал на стенде пояснительные таблицы. В это время Володя, в виде вступления, говорил об Универсальном Знании: по его мнению, оно утрачено современной наукой, раздробившейся на отдельные специальности, как река растекается на множество рукавов. Вдобавок – и в этом состоит второе фундаментальное заблуждение – наука игнорирует психологию познающего ума, точнее, её особое свойство, которое в самом кратком виде можно сформулировать так: познание есть одновременно и созидание. Сейчас, сказал он, подняв палец, уважаемое собрание поймёт, почему он об этом заговорил.

Мысль о всеобъемлющем коде давно волновала умы, достаточно вспомнить священный алфавит лурианской Каббалы или Spécieuse générale – Универсальную Характеристику Готфрида Лейбница, этот искомый язык комбинаторики, способный вместить в себя всё знание человека о мире и о самом себе. Этот язык найден. И, что очень важно, это язык, не только описывающий и интепретирующий. Это язык созидающий.

Спираль Фестского диска прочитана. Объём текста невелик – всего сто двадцать три знака. Но глубина и компактность заложенной в них информации таковы, что для правильного перевода расшифровщику понадобилось несколько десятков страниц.

Я украдкой поглядел на своих соседей: кое-кто хмурился. Кое-кто невольно развёл руками. Другие, как заворожённые, не спускали с докладчика изумлённых глаз.

«Да, – воскликнул Володя, – содержание текста раскручивается, как эта спираль, а лучше сказать, как отпущенная пружина! И речь идёт уже не просто о расшифровке надписи, которая обогатит наши знания о Древнем Средиземноморье. Текст заключает в себе нечто куда более значительное».

«Что же именно?» – подняв брови, спросил со своего места в президиуме председатель.

Берман устремил на него туманный взор.

«Загадку мира», – сказал он после некоторого молчания.

«Загадку, простите... мира? – спросил председатель. – Что вы под этим подразумеваете?»

«Что я подразумеваю... Да ведь я уже об этом сказал! Вы все, вся современная наука, заняты решением частных проблем. Но, кроме проблем, есть Проблема, кроме загадок есть единая Загадка! Понимаете? – Он с торжеством оглядел аудиторию. – Чтобы её разгадать, неведомые нам творцы этого текста должны были воссоздать мир. Я лишь повторил их...»

Члены президиума переглянулись, председательствующий снова прервал докладчика, напомнив, что тема его сообщения – расшифровка надписи на Фестском диске. «Мы вас слушаем», – сказал он мягко.

«Пожалуйста, – сказал Берман. – Возьмём для примера первые десять символов».

Кто-то в зале, не удержавшись, спросил:

«А откуда известно, что это первые знаки, а не последние? Текст идёт по кругу. Может быть, его надо читать не от периферии к центру, а наборот».

«Как читать, с начала или с конца, не имеет значения», – сказал Берман надменно.

«Как это, не имеет значения?», – удивился председатель.

«Такова природа этого текста. К этому мы ещё вернёмся... А пока позвольте продолжить».

И он начал было излагать свой метод расшифровки – результат многолетнего труда. Тут я, к сожалению, ничего не мог понять. Но в том-то и беда, что другие тоже мало что поняли.

Когда же он заговорил о таинственных свойствах знака, поднялся сдержанный ропот.

Кто-то крикнул: «Ближе к теме!»

«Что? – спросил Берман, словно очнувшись. – Вот именно. Именно это я и хочу сказать. Дело в том, что...»

Председтельствующий прервал его. Он напомнил докладчику его обещание представить расшифрованный текст. Где он?

Усмехнувшись, Берман наклонился к портфелю, который стоял, прислонённый к кафедре, и со злорадным, торжествующим видом вручил рукопись председателю. Тот проглядел мельком несколько страниц, отложил первый лист, остальное передал членам президиума.

«Будьте добры», – сказал он человеку, стоявшему у проекционного аппарата.

На экране появилась первая страница рукописи Бермана: лихорадочно-беглые строчки, от которых рябило в глазах. Приглядевшись, можно было различить странные, никому не известные знаки.

Володя продолжал говорить. И я вспомнил наш разговор за столом в его комнате, когда он вдохновенно вещал, не обращая внимания на собеседника, не заботясь о том, поймут ли его. В зале нарастал шум, люди вставали с мест. Председатель делал знаки кому-то за сценой.

На эстраду поднялся хорошо одетый господин. Он подошёл к хрипевшему, яростно жестикулирующему докладчику. Человек пытался заговорить с ним, Володя оттолкнул его. Потом вдруг успокоился.

«Понимаю», – выдавил он.

И, прочистив голос, оглядывая ряды:

«Вы хотите объявить меня сумасшедшим. Это потому, что вы мне завидуете. Завидуете человеку, сделавшему открытие, до которого вам далеко, как до звёзд».

Несколько минут спустя, опустив голову, он шёл к выходу мимо президиума, раздражённо сбросил руку врача.

Я пишу это под впечатлением от только что полученного известия о смерти Владимира Бермана. Володе было 32 года.