Зов родины

Сие творите в моё воспоминание.
Лука, 22, 19

Глава I

Пассажир атлантического лайнера увидел в иллюминаторе низкое здание аэровокзала, прочёл название города – греческие буквы – и подумал, что должен был бы испытывать необычайное волнение. Вместо этого им владело странное спокойствие – чувство нереальности. Нереален был прежде всего он сам. Пассажир чинно шагал вместе с другими к широкому входу, который охраняли солдаты. В холле, на лестнице – всюду стояли вооружённые люди в пятнистой полевой форме, почему-то в матросских тельняшках под гимнастёрками нараспашку. Он встал в очередь в зале паспортного контроля, народу всё прибавлялось. Один за другим зажглись стеклянные кубы над контрольными кабинами, люди перебегали от одной очереди к другой, толпа смешалась, турист топтался, не зная, куда податься, и очутился среди последних. Он сказал себе, что ему и положено быть последним. Каждый миг в самолёте поглощал огромные пространства. Здесь понадобился час, чтобы переместиться на десять шагов. Пассажир разглядывал рекламы на стенах. Прислушивался к говору соотечественников, различал каждое слово, не понимая, о чём они говорят. Постепенно чувство действительности, которое сознаёшь только когда оно исчезает, возвращалось к приезжему, правильнее будет сказать – чувство другой действительности, словно он шагнул на другую половину разводного моста: одна нога здесь, другая там. Мост медленно расходится, внизу вода. С чемоданом у ног, держа наготове свою книжечку, турист – а впрочем, какой же он турист, он сам не знал, как себя аттестовать, – ждал решающего момента. Мать с малышом на руках, держа за руку другого, посадила ребёнка на полку перед стеклом кабины, рылась в сумочке, понадобилось предъявить ещё что-то. Офицер за стеклом – это была женщина – безучастно наблюдала за ней. Приезжему представилось, как пальцы с кровавым маникюром развернут его паспорт, контролёрша, прижимая погоном телефонную трубку, произнесёт несколько загадочных слов. Приезжего просят «пройти». Комната с зарешечённым окном, с портретом властителя. Путешественник требует, чтобы его соединили с посольством. Ошибаетесь, гражданин, посольство тут ни причём. Но почему его задержали? А это вам объяснят в другом месте.

Хлоп! Удар штемпелем. Счастливая мать удалилась. Он подошёл к окошку. Забытое ощущение человека с неполноценными документами. Он понимает, что чувство новой действительности есть не что иное, как ожидание подвоха. Что-нибудь не то и не так; безупречны только фальшивые бумаги. Он протягивает паспорт, визу, на него смотрят из-под козырька спокойные женские глаза, голос приказывает снять очки. Дама в погонах задумалась. Хлоп, ему возвращают документы. Пассажир минует таможенный контроль – никто не интересуется его чемоданом – и выходит в неторопливую суету осеннего города. Блестят лужи, шуршат, подъезжая и отъезжая, машины. Пассажир глубоко вздохнул. Дождь перестал.

Он ищет глазами стоянку, но в этом нет надобности, его обступают, наперебой предлагая свои услуги, у этих людей намётанный глаз, в нём тотчас распознали чужеземца. Он решил не показывать виду и всё же не удержался, дал понять (сразу же пожалев об этом), что он не новичок в городе. Летят навстречу рекламные щиты, надписи, макаронический язык, не русский и не английский, озябшие женщины на обочине, две и ещё две, высоко открытые ноги, обтянутый зад, стоят, переминаясь, руки под грудью, одна выбегает на проезжую часть, машет клиенту, жёлтый глаз светофора проносится мимо, грязный кузов автобуса загородил путь, водитель в засаленном пиджаке объясняется с милиционером в широкой блиноообразной фуражке с латунным орлом. Мир дробится словно в расколотом зеркале, город надвигается. Город завладевает гостем, и чувство утраченной действительности оживает вновь, но теперь её права узурпирует новая действительность, другая суета оттеснила волнение отъезда. Не доезжая Белорусского вокзала, свернули на правую полосу, почему не прямо? С этими людьми надо держать ухо востро. Шофёр усмехнулся, не удостоив ответом: ленивое презрение старожила.

Между тем начинает темнеть, всё больше огней вокруг, день сморщился. Путешественник забыл перевести часы. Он нажимает на кнопки входного устройства, один раз, другой, щёлкнуло, он успел толкнуть дверь, в полутьме поднимается по ступенькам, гремучий, шаткий лифт тащит его наверх.

Слава Богу, хозяйка дома. Он снова уличил себя в том, что везде подозревает ловушку, лазутчик во враждебном стане. Человек приехал домой и как будто не домой. В совершенстве владеет местным наречием, и всё же нет-нет да и выдаст себя каким-нибудь устарелым словечком. Иноземный гость, а как хорошо, легко и свободно, почти без ошибок изъясняется на языке страны. Гость вступил в сумрачную квартиру. Хозяйка – интеллигентная дама, милая и гостеприимная, возраст под восьмидесят, , узелок жидких волос цвета семечек, одета ужасно. Он пьёт чай, с трудом уместив ноги под столом, и хвалит статуэтки животных из обожжённой глины. Звери стоят на полочках в прихожей, на кухне, в комнате, где помещается стол, книжный шкаф, телевизор, горшки с чертополохом, где на шкафу и под столом картонные коробки с имуществом, где всё свободное место заставлено чем-то, негде повернуться, старое правило: чем человек бедней, тем больше у него добра. Тут же и ложе, на котором предстоит ночевать. Он сразу же отсчитывает доллары.

«Я у сестры. Если что случится...» Что может случиться? Если отключат воду или что-нибудь с электричеством. После этого она долго объясняет, как пользоваться ключами. Вода толчками вырывается из крана. Он хотел принять душ, но раздумал. И, засыпая, снова видит зал паспортного контроля, солдат, диковинные рекламы, ярко освещённую кабину, даму за стеклом, в форменном галстуке, с выдающейся грудью.

Глава II

Он проснулся от резкого звонка: участковый милиционер. Бдительный сосед. Нищенка с ребёнком. Или – люди «оттуда»?

В пыльных завесах солнца пляшут искры, приезжий, в трусах, сидит между своими коленями на низком диване, почти на полу, среди коробок, книг, иссохших растений, ждёт, когда снова позвонят в дверь. Он приготовился к обороне, он иностранный подданный, what on earth you`re doing here? Какого дьявола. Он спит, оставьте его в покое. Его нет дома. Его нет вообще. Всякий покинувший страну перестаёт существовать, уехав, мы умерли. Чего ж вы ломитесь к несуществующему человеку?..

Его нет, и всё же он здесь. Поразительно и невероятно: он – здесь. Проходят минуты, за дверью молчание. Звонок не повторился. Он включает радио, женский голос несёт непонятную чушь на чудовищном языке подворотен: на родном языке. За завтраком (добрая хозяйка оставила кое-что в холодильнике) турист решает не мешкая приняться за дело, раздумывает, позвонить ли ему на улице из автомата или прямо отсюда. Он крутит диск.

«Павел Евгеньевич?»

Голос из недр:

«Какой тебе ещё Павел Евгеньевич».

«Мне, пожалуйста, Павла Евгеньевича».

«А кто его спрашивает?»

«Знакомый... с ним договаривались».

«Кто договаривался?»

«Знакомый».

«Кто его спрашивает?..»

Чертей, говорит Мефистофель, вызывают трижды. Под конец трубку берёт сам Павел Евгеньевич, о котором известно только то, что его зовут Павел Евгеньевич. Приезжий передаёт привет от такого-то, пароль срабатывает, ему велят позвонить через полчасика. Пыльно отсвечивает мутный, как око слепца, экран телевизора, за окном, в просвете тёмных и, должно быть, веками не стиранных штор, сияющий день. Первый день на родине. Несколько времени погодя несуществующий человек попадает пальцем снова в отверстия шаткого диска, стучит рычажком, снова и снова набирает номер. Он вышел на улицу, одетый так, чтобы не бросаться в глаза, но что-то в походке, в лице выдаёт в нём пришельца с того света. Лазарь воскрес из мёртвых. Блудный сын вернулся. То-то радости. Заколите откормленного тельца!

И в самом деле, день так юн и ослепителен, и сверкает в витринах, и вспыхивает молниями в стёклах несущихся машин, – о, юность... забытое счастье оживает в душе приезжего – счастье выбежать из подъезда без шапки, в распахнутом пальто, в синеву и холодное пламя дня, счастье шагать по этим улицам... Теперь, когда пришла пора осуществить план, ради которого затеяно путешествие, – теперь ему кажется, что задуманное было не целью, а только предлогом.

Мешает, однако, нечто. Гаснут молнии дня, солнце зашло за облака. Мешает чувство умышленности. Прохожие искоса поглядывают на него. Чьи-то глаза издали провожают его. Он идёт, жмётся к домам, и кто-то следует за ним. С самого начала его взяли на прицел, поджидали его у подъезда. Он сворачивает, кто-то тоже сворачивает. Это уже что-то психиатрическое. Город меняется на глазах, город обернулся чудовищем, успеть перебежать улицу, рискуя жизнью: бесправие пешеходов, вот первое, чему здесь следует научиться. Турист увидел вывеску ювелирного магазина, прошагал мимо, помедлил на углу, вернулся, разглядывает колье и браслеты, охранник из отряда приматов, поперёк себя шире, устремил на него недобрый зрак.

Дальнейшее начинает напоминать скверный криминальный роман, а чего же вы, собственно, ожидали? Некто кивает в стеклянных дверях, клиент входит внутрь. Оба минуют торговый зал, приезжего ни о чём не спрашивают, в задней комнате сидит свежевыглаженный, элегантный, с дорогой булавкой в галстуке, по виду совершенно западный, деловой и немногословный молодой человек. Едут по Садовому кольцу. По кольцу, где катится лавина, где блещут сполохи, где воздух дрожит от рёва и грохота; руки водителя в перстнях, в манжетах с запонками из лунного камня, вращают баранку, глаза прищурены, для этой касты правил не существует. Врываются в гущу урчащих, тарахтящих машин, несутся вперёд под рубиновым оком светофора. И уже совсем близко, подумать только, Красные Ворота. Он вспомнил, что в детстве огромный город казался враждебным и неисследимым, как лес. Дворы, переулки, Боярский, Большой Козловский, Большой Харитоньевский, немного дальше Чистые пруды. Вот наша отчизна. Визжат тормоза.

Проезд Серова или как он теперь называется; никто больше не сможет ответить, кто такой был этот Серов. Никто, должно быть, уже не помнит – на углу была керосиновая лавка, огромные буквы «Не курить», а кстати, что тогда курили: «Беломор», «Звёздочку», папиросы-гвóздики «Бокс»?.. Пол, стены, прилавок – всё обито железом, жёлто-серебристые струи льются из двух кранов в железное корыто, продавец в клеёнчатом фартуке красной, лоснящейся ручищей, литровым черпаком наливает серебряный керосин, вытряхивает :капли из воронки, очередь с бидонами, с бутылками на верёвочке, и этот запах.

Чуть дальше покажется похожий на раковину, изображающий вход в туннель павильон метро. «Где такие люди, настойчивые люди?...» А ведь мы даже помним, хоть и смутно, шахту метрополитена в переулке, рядом с особняком чехословацкого посольства,. напротив наших окон «Они сказали, будет сдана работа в срок! Кессонщики, бетонщики... Бетонщики, кессонщики... Где такие люди? На Ме Тро!».

Осанна! Ликует хор всесоюзного радиокомитета. Срок-метро, ублюдочная рифма тридцатых годов. Что такое срок? Словари лгут. Схватить срок, тянуть срок. Влепить новый срок. Дамы и господа, вот откуда надо начинать: с изменения семантики. Кстати, ни одна крупная стройка не обходилась без участия заключённых. И метро тоже? Само собой, и метро. Всё слепилось вместе на этих улицах, прошлое, как смог, повисло над тротуарами, над башней Народного комиссариата путей сообщения с двумя квадратными циферблатами, с гигантским портретом генералиссимуса накануне Первого мая и Седьмого ноября, а там Земляной Вал, поворот на Покровку, кинотеатр «Спартак», Маросейка, Ильинка, ночные переулки и гранитная цитадель. Сами собой раздвигаются чугунные створы, двор, тусклые огоньки, этажи камер.

Глава III

Лимузин лихо свернул, скрипнули тормоза, вылезаем: старый и основательный дом из времён детства. «Свой!» – кричат ему окна. «Чужой», – бубнит подъезд. Тёмная лестница с дореволюционными перилами, по ним съезжали на животе сто лет назад. Гермес в перстнях ведёт клиента, звякнула цепочка, на пороге встречает хозяин квартиры, импозантная личность, борода и грива, жирные плечи, интеллектуал-громила с кольцом в ухе, с золотым крестом на шее, в куртке иноземного покроя и необъятных джинсах. Мяукает кот. Тем временем провожатый деликатно исчез.

Таинственная квартира похожа на хаверу контрабандистов, на домашний музей коллекционера, на антикварный магазин; хозяин – известное лицо, историк-фантаст, что-то в этом роде. Разбойная внешность, надо полагать, – не более чем модный стиль. На стенах висят бердыши и кинжалы, за стеклом на бархате выставка крестов, медалей, звёзд, сейчас можно без особых усилий приобрести полного Георгиевского кавалера, можно Отечественную войну. Заметьте, подлинную. Желаете посмотреть?.. Не интересуетесь. А что же вас интересует?

Приезжий осторожно напоминает о договорённости.

«Со мной?.. Ошибаетесь, драгоценный, со мной никто ни о чём не договаривался!»

Должен был позвонить Павел Евгеньевич.

«Павел Евгеньевич? Впервые слышу это имя».

Как же так...

«Да Бог с ним». Хозяин подталкивает гостя в комнатку рядом: рабочий кабинет писателя

«Прошу. (Кресло, похожее на кожаный колодец). Так вы, значит... э... Надолго?»

«Не то чтобы».

«Понимаю. Так сказать, паломничество. К отеческим гробам. Коньячку?»

О, сказал гость, мельком взглянув на этикетку.

Писатель развёл руками: «Другого не держим-с».

Густобородый детина, перехватив взгляд посетителя, поднимается и снимает с полки несколько книг, стоящих на виду, – пёстро-глянцевые переплёты.

«Интересуюсь, как видите, отечественной историей... Непочатый край. Всё сфальсифицировано коммунистами».

Иностранец разглядывает обложки и переворачивает страницы. Ханский ярлык. Государи Московские. На стремнинах судьбы. «Княгиня с нежностью смотрела вслед сыну, украдкой смахивая с ресниц слезинки». «У всякого народа есть единая цель. У великого народа должна быть и великая цель». Писатель разлил питьё по бокалам.

«Вы там, как бы это сказать, маленько отстали... А вот кстати: известно ли вам, при каких обстоятельствах было совершено это изобретение?»

Какое изобретение, спросил гость.

«Вот это! – Писатель показал на тарелку с нарезанным лимоном. – Тоже в своём роде фрагмент отечественной истории. Ну-с...»

Подняли кубки.

«За то, чтобы у нас всё было о-кэй. За нашу... ну, в общем, за нашу родину, едри её в корень. Родину забывать нельзя. Согласны?»

Согласен, сказал гость. Хозяин опрокинул пузатую рюмку в волосатый рот, с наслаждением обсосал дольку лимона.

«Какой фрагмент? А вот какой. Государь император Александр Третий, да будет вам известно, был большим почитателем и коллекционером коньяков. Его собрание демонстрировалось на выставке в Париже. Вообще знал толк в выпивке... Так вот».

За разговором на свет извлекается нечто из потайного ящика письменного стола, бородач держит в руках плоский деревянный футляр.

«Знал, говорю, толк. Но, к несчастью, врачи определили болезнь почек. Прописали его величеству витамины, лимоны, ни капли спиртного, ну и всё такое. За этим следила сама царица. А знаете, кто она была?»

Коробка лежит на столе.

«Мешаешь. Брысь». Кот разгуливает, задевая хвостом за брюки покупателя. Опустив веки, писатель протягивает ладонь, гость извлекает припасённый заранее конверт из внутреннего кармана, хозяин небрежно-уверенными движениями, большим пальцем пересчитывает серозелёные сотенные бумажки.

«Она была датчанка. Все русские царицы были немками, она единственная датчанка. А датчане, заметьте, отъявленные трезвенники. Ну и вот, однажды она входит, царь в это время сидел со свитским генералом: естественно, выпивали. Увидал жену – и флягу в сапог. А сам сосёт лимонную дольку, соблюдает диету. И, представьте себе, – сказал писатель. – Получилось исключительно удачное сочетание. За границей неохотно признают наш приоритет».

За границей, возразил гость, коньяк не принято заедать лимоном.

«Знаю, знаю; тем хуже. Ещё рюмашку? На посошок».

Клиент отстёгивает крючки футляра, осматривает покупку, хозяин важно кивает, можете не сомневаться. Ему вручили принадлежности, всё, что полагается: сбрую, круглую, чёрно поблескивающую штуку в целлофане и жестяную коробку, похоже, из-под леденцов. Разве они ещё существуют? А как же.

В моё время, заметил гость, их уже не было.

«Ваше время, дорогуша, прошло и больше не вернётся. У нас теперь всё есть. И монпасье, и коньяки какие только душа пожелает. Одним словом, всё. И даже больше».

«Вы сказали: не вернётся?»

«Никогда».

Помолчали, хозяин проговорил:

«Если нужен специалист...» – и показал глазами на коробку. Иностранец внимал с лёгким любопытством.

«Ну что, непонятно, что ли?»

«Нет, отчего же», – возразил приезжий.

«Это обойдётся ненамного дороже. Можно договориться. Вы возвращаете мне вот это, доплачиваете разницу... фамилия, адрес, необходимые приметы. Об остальном можете не беспокоиться. Спокойно садитесь в самолет. Объявление в рамочке вам пришлют. Ваше здоровье».

Они бредут по узкому коридору мимо каких-то шинелей, фельдъегерских плащей с меховой пелериной.

«Хотел сказать вам напоследок... Стёбаный в р-рот!» – заревел он и яростно пнул кота. Зверь отлетел с жалостным мяуканьем в другой конец коридора.

«Хотел предупредить. На всякий случай. Люди-то ведь разные бывают. – Заглянул в глазок, взялся за дверную цепочку. – Слушай меня внимательно, – сказал он. – Я не знаю, кто ты такой, ты не знаешь, кто я такой. Ты меня не видел, и я тебя никогда не видел, ясно?»

Пауза.

«Так вот. Если ты, е...на мать, кого-нибудь сюда приведёшь. Или кто сам без тебя придёт, ты меня понял».

Гость сделал удивлённые глаза.

«Объясняю, – сказал хозяин, как будто лил чугун. –. Если кто-нибудь что-нибудь. Хоть кому-нибудь. Глаза выколю, яйца раздавлю. Разыщу везде, хоть в Новой Зеландии. Ясно?»

Молчание, иностранец пожал плечами.

«Может, повторить?»

«Нет, зачем же», – сказал гость.

«Окей. Вижу, что имею дело с интеллигентным человеком. А теперь канай отсюда. – Он опять заглянул в глазок и снял цепочку. – Кстати, подумайте над моим предложением. На размышление два дня. Если нет, считайте, что я вам приснился. Всех благ».

Княгиня с нежностью смотрела...

Глава IV

Город похож на моток проволоки. Город не распутать. Невозможно разогнуть его петли, распрямить кривые улицы, и никогда не удастся сделать его просторным, вольным, даже если смести эту мерзость фанерных реклам, безвкусных статуй, пряничного кича и державного великолепия. Турист подкрепился чем Бог послал и валяется на подстилке. Иноземец чувствует себя подавленным и разбитым, он отвык от климата, страшится толчеи, что-то примешано в воздухе, вот откуда эти мысли. Странно, он не решается побродить по любимым местам, двинуться в центр, увидеть ещё раз башни со звёздами и орлами и монструозного всадника перед Историческим музеем. Пройтись мимо университета, вдохнуть воздух прекрасного города, который некогда был единственным нашим отечеством. Нам казалось, что мы плоть от его плоти. Нам казалось, нигде больше жить невозможно.

Город был древен, дряхл, чтобы удостовериться в этом, достаточно было заглянуть в первую попавшуюся на глаза подворотню, войти во двор и бросить взгляд на осыпавшиеся карнизы, ржавые водосточные трубы, искрошенную кирпичную кладку, достаточно было увидеть его торчащие старые кости и полузасохшие выделения. Город был стар, но странно и неестественно моложав, словно подвергся рискованной операции пересадки гонад. Город напоминал престарелого нарумяненного кавалера. И приезжему казалось, что он разгадал секрет этого обновления, подозрительно-искусственной юности: её условием было молчание о прошлом. Но ведь он сам, god damn, – он сам – прошлое!

А как же эти византийские орлы, свирепый маршал и новенькие маковки церквей, вся декоративная история, выставленная напоказ?.. Два дня, три дня, от силы неделя. И нас здесь больше не будет. Призраки долго не задерживаются. А пока, – он вскакивает с ложа, – прежде чем приступить к «делу», недурно было бы повидать кое-кого. Роется в записной книжке. В одно мгновение от высоких материй не осталось следа; он видит, как вздрагивают вещи в убогой комнате, это колотится сердце.

Короткие нервные гудки, квартира жива.

Она там говорит с кем-то – если это она. Может быть, там живут другие люди. Может быть, сменился номер. Сгорбившись на низком ложе, сидя чуть ли не на полу, жилец крутит диск снова и снова. Два часа спустя он шагает по адресу, – адрес прежний, ничего не изменилось, но теперь он не видит ни грязных подворотен, ни осевших водосточных труб, перед глазами любимое старое прошлое, он тронут, подумать только, почти до слёз. Он стоит на площадке перед квартирой, узнаёт почерк на прикнопленной к дверям записке, почерк всё тот же. Почти сразу же – удивительно, как она точна, – доносятся шаги, медленно поднимаются по ступенькам, один марш, другой, ещё неменого, и она покажется из-за поворота лестницы, отяжелевшая, обвисшая женщина с розовыми щеками, с потускневшим взглядом, сколько лет прошло, сумеем ли мы узнать её, как узнали голос по телефону?

Она поднимается. Была ли это любовь с первого взгляда, сказать трудно, но что действительно осталось на всю жизнь, это тот первый раз, кажется, это было уже под вечер, вдоль всей балюстрады горели матовые шары, весь первый курс занятия происходили во вторую смену, – выйдя аудитории, он заметил двух стоявших спиной к нему, и одна из них, в коротком красном платье, склонившись над балюстрадой, на цыпочках, смотрела вниз на парадную лестницу, так что её затылок виднелся над путаницей кое-как сколотых, тёмно-медовых и платье слегка приподнялось на бёдрах. Если можно было чему-нибудь научиться с годами, то разве только умению видеть тело женщины под одеждой, и он прекрасно помнил, что никакого тела он не видел, а видел её всю, и этот очерк привставшей на цыпочки девушки в красном платье, чувство юности, бесконечной жизни впереди, всё вместе –. отпечаталось как на фотопластинке.

Лейтенант показал ему фотографию. Лейтенант, в гимнастёрке с жёлтыми крылышками погон, перетянутый ремнём, ладный, хитрый, подмигивающий, нагло-весёлый человек, всегда как будто в подпитии, всегда себе на уме, в наброшенной на плечи шинели на толстой подкладке, подходит к сидящему. Бодрый, свежий, как стёклышко. Выспался днём. Где они все теперь? Кто там теперь сидит вместо них в циклопическом дворце-застенке, к которому только что был пристроен другой, ещё больше, со стеной высоко на крыше, где находились прогулочные дворы? Кто кружит сейчас, парами, руки за спину, по этим дворам? Чёрная зимняя мгла, распахнутое окно, решётка, мёртвый город, четвёртый час, минутная стрелка над дверью прыгает по делениям, нарисованным на стене, стол под портретом Железного Феликса и в противоположном углу продрогший и обалделый от бессоницы арестант за крошечным столиком, которую ночь подряд. Лейтенант показал фотографию. Щёлкнул пальцами, словно фокусник, двумя пальцами держит карточку, ясные глаза, завитки медовых волос, нежный подбородок, кто такая? На обороте вместо имени ребус. Конспирация, шифр? Ничего себе краля. Ты её – того? Ну и как? Давай, рассказывай.

Она, наконец, взобралась на площадку между маршами, слышно её дыхание, но тут оказывается, что это не она. Пройдя мимо и не взглянув на гостя, цепляясь за перила, – и дальше наверх, и её шаги остановились на площадке верхнего этажа, над его головой, слышно бряканье ключей.

Тишина. Пришелец сдёргивает записку. «Сейчас приду», но прошло уже полчаса. Прошло сорок пять минут. Всё ненадёжно в этом городе, говорят одно, думают другое, назначают встречу и не являются. Обманный манёвр, и не зря её голос звучал двусмысленно. Согласилась увидеться, и тотчас пожалела, и теперь это уведомлёние, этот шифр означает: подождать для приличия и уйти. Жизнь растеклась в разные стороны. Посетитель комкает записку, делает шаг к перилам, стоп, внизу хлопнула дверь подъезда. Снова кто-то постукивает каблуками по лестнице.

Глава V

Она слегка запыхалась. Человек, прибывший из прошлого, видит её наяву: она в расстёгнутом пальто, шёлковая косынка вокруг шеи. Поразительно. Нет, это просто невероятно, лепечет он.

«Раздевайся, – сказала она, снимая пальто, сдёргивая косынку. – Что тебя так удивило?»

Тёмноянтарные глаза, грудной голос, привкус мёда:

«Поразительно, ты совершенно не изменилась».

Она в тёмнооранжевом закрытом платье до колен, это её цвет; накладные плечи, платье подчёркивает грудь и талию. Вернулась мода тех лет. Она подходит к зеркалу... Та же прическа, завитки на висках.

«Столько лет прошло, Оля».

«Ты долго ждал?»

Вероятно, хочет сказать, долго ли пришлось стоять на лестнице. Достаёт из буфета чашки с синими ободками, по-видимому, парадный сервиз, сидит на корточках перед холодильником, застёжка лифчика между лопатками, круглый зад, обтянутый платьем. Чайник кипит на плите.

«Извини, – она улыбается, – память девичья. Опять забыла... как тебя зовут?»

Забыла? Вот так здорово.

«Но ведь ты узнала меня, когда я звонил».

«Узнать-то узнала. И лицо помню... Мы вместе учились, да? Напомни, пожалуйста».

Может быть, она притворяется? Или спутала с кем-то. А может, оттого, что он не носил очков, стеснялся, хотя близорук с детства. И когда его увели, очки остались дома, так и пришлось трубить все лагерные годы.

Гость всё ещё держит в руках своё приношение.

«О, спасибо. У нас теперь это тоже есть...»

Он возится со штопором, из кухни перешли в комнату, весёленькие гардины во всю стену приоткрывают широкое низкое окно без подоконника, низкая люстра с подвесками под старину, игрушки, статуэтки, парадные корешки книг за стёклами. Мишка на диване и фотографии. Она и ещё кто-то, она посреди школьных подруг, а вот их выпуск, полузабытые лица; его, конечно, здесь нет.

«Так ты, значит...» Она спрашивает, откуда он приехал.

Видно, в самом деле всё улетучилось из её памяти, но тут ему приходит в голову простая мысль: даже если она притворяется, что не помнит, – какая, в сущности, разница? Словно откровение, несуществующего человека осеняет догадка, тривиальная истина: всё, что кажется ему таким важным, не имеет значения. Всё, чем он жил эти годы, неинтересно, и сам он неинтересен, потому что его не существует.

Словно два поезда, отойдя от одной станции, понеслись в разные стороны, разошлись времена. Но двух времён быть не может, уехав, он как бы умер; а здесь идёт своя жизнь. Здесь живут своими заботами, новостями, сенсациями, от этих забот он за тысячу вёрст, а то, что для него живо, словно случилось вчера, для них прошлогодний снег, неправдоподобное, пожалуй, даже запретное прошлое.

Для них. Теперь и она превратилась в одну из «них».

Но о чём же он может ещё говорить, если его вторая жизнь, стрáны и города, и весь огромный мир, который он повидал, по-видимому, совершенно не интересуют собеседницу, да и сам он, очутившись здесь, до такой степени поддался гипнозу памяти, что жизнь в изгнании начинает казаться фантомом, ему не хочется о ней рассказывать. Его и не расспрашивают. Понимая, видя по выражению её глаз, по тому, как она скучливо кивает, рассеянно пригубила рюмку, рассекла лопаточкой торт, видя и понимая, что воспоминания её нисколько не увлекают, что, по-видимому, она думает о каких-то срочных делах и ждёт, когда он поднимется, чтобы проститься, – гость не может остановиться и всё ещё повторяет упавшим голосом: а помнишь парадную лестницу, балюстраду, где мы часами стояли, глядя вниз... Помнишь то, помнишь это... Да, помню, говорит она. Нет, не помню.

«Помнишь, как липы сажали?»

Вдоль всего тротуара перед университетом, перед Александровским садом, вокруг всего центра были вырыты ямы, подъезжали грузовики, в каждом кузове по два ящика с тонкими деревцами. Первая послевоенная осень, первый курс.

Нет, она не помнит.

«А Серёгу помнишь?»

Какого Серёгу?

«Он приходил к нам на факультет».

Она поджимает губы, мотает головой.

«Ну, такой... Ну, он ещё...»

Пожимает плечами.

«Вас, наверное, всех вызывали», – сказал гость. И, конечно, пожалел, что сказал.

Она подняла на него ясные, ни о чём не подозревающие глаза.

«Кто вызывал?»

«Когда это случилось».

И опять она ничего не понимает, не помнит, словно вчера родилась на свет: чтó случилось? Что он имеет в виду? Разговор глухонемых. И, словно под крутящимися стрелками часов, она неудержимо стареет: видны морщинки вокруг глаз, пергаментные веки, дрябловатая шея. Тяжелеет и становится жёстче её лицо, день опять заволокся тучами, обещали дождь, говорит она, и зажигает люстру, но искусственный свет ещё безжалостней подчёркивает её годы. Но память, о, память ревнива и не терпит поправок, память дёржится за своё и отталкивает новые впечатления. Пройдёт совсем немного времени, может быть, несколько часов, и этот новый образ поблёкнет. Вместо него восстановится вновь, вступит в свои права та, какой она была на самом деле, какой была когда-то на фотографии, которую эти крысы нашли при обыске и гнусный, ладный, розоволицый следователь-лейтенант предъявил, держа, словно карточный фокусник, между пальцами. Несколько часов... и никогда больше не припомнишь, о чём, собственно, шёл разговор под люстрой. Ни к чему было и встречаться.

Я знаю, думал приезжий, что ты предала меня. Он шёл и говорил сам с собой, это было продолжение ненужного разговора. Не хочется ворошить эту историю, к чему? Любая поступила бы так на твоём месте. Тебе грозили, ты испугалась, кто же не пугался тогда до обморока, до изумления, до патриотического восторга? Ты подписала то, что велели, ну и ладно, не думай, что я приходил, чтобы об этом напомнить, дорогая, это не имеет значения. И я не сержусь за то, что ты сделала вид, будто всё позабыла, даже моё имя... может, так и нужно, а может, в самом деле забыла.

Он шёл и думал: у тебя своя жизнь. У всех своя жизнь. Никто никого никогда не поймёт. Я увидел тебя на лестнице, я ждал, что увижу старуху, и вдруг, не чудо ли – всё вернулось. Но у тебя своя жизнь, и двух времён не бывает. Ты сидела напротив меня и думала, когда же он, наконец, уберётся. У тебя пергаментные веки, дряблая шея и складки у рта, но они разгладились, не правда ли, когда я ушёл. Ты права, жить можно только так – убедив себя, что ничего не случилось, и тогда окажется, что ничего на самом деле и не случилось, не было ничего, никого не увозили, не убивали, забвение – условие молодости, ты хочешь быть молодой, ты останешься молодой, думал приезжий.

Глава VI

Странным образом этот визит притормозил намерение путешественника немедленно приступить к делу, – так оттягивают кульминацию любовного акта. Так в былые времена отправлялись приложиться к мощам накануне опасного предприятия. Он шагает по набережной, сворачивает в переулок,

В вестибюле, напротив киоска с альбомами и открытками, иностранец протягивает деньги в окошечко, один билет, будьте добры.

«Вы – турист?»

Он величественно кивнул.

«Русский язык понимаете?»

«Думаю, что да», – сказал приезжий.

Кассирша показывает на объявление: входной билет для граждан России столько-то. Для зарубежных гостей... ого, это уже что-то новое, род пошлины на искусство. Турист усмехнулся недоброй усмешкой.

«Будьте любезны, – отчеканил он, – один билет».

«Вы по-русски понимаете?»

«Я сказал – один билет».

«Гражданин, – сказал кто-то за спиной, – или платите, или отойдите».

Турист презрительно скосил глаза. Подошёл милиционер.

«Вот, требуют билет, а платить не желают».

Иностранец сказал:

«Во-первых, я не требую, а прошу. Во-вторых – почему же это я не желаю».

«Вот и платите».

«Да, но...»

Какая разница, думал он, нищий хочет сорвать подачку побольше. Но что-то заклинилось в его мозгу.

«Попрошу документы».

Турист шмыгнул носом.

«Я великолуцкий».

«Чего?»

«Из Великих Лук... город такой».

«Знаем, что город. Документы ваши попрошу предъявить».

«Документы? – задумчиво переспросил турист, и вот уже всколыхнулась трясина застарелых привычек, страхов, защитных рефлексов, он почувствовал себя как муха в клею. – Какие документы?»

Сзади напомнили:

«Гражданин! Или платите, или...»

Турист копался в нагрудном кармане, предъявлять нельзя ни в коем случае, сказать, что потерял, тоже нельзя. Он проклинал себя, дурацкую мысль идти в музей. Отошли в сторонку. Иностранец поглядел по сторонам.

«Знаете что, – пробормотал он, вынул, наконец, свою атлантическую книжечку и, стесняясь, торопливо вложил в неё кое-что. – Я вот тут подумал... Чем платить, лучше уж подарю вам...»

Человек в погонах откозырнул и проводил гостя до входа.

«Это наш человек».

Иностранец вступил в зал.

Кое-что изменилось. И, пожалуй, ничего не изменилось. Как они висели, так и висят. Блестят рамы, белый пасмурный день отсвечивает в стёклах. Он переходит из одного зала в другой. Смолистые кудри Димитрия Солунского, крутолобый Николай Мирликийский, узкая, похожая на подростка Параскева Пятница, братья-мученики в круглых шапках, со скорбными кофейными лицами, с флажками на копьях, бок о бок на неподвижно гарцующих тонкошеих конях. Пока, наконец, он не замечает издали трёх юношей. Ни на что больше он смотреть не хотел.

Сколько нового можно было извлечь из коротенького рассказа, размышлял турист, древние иудеи должны были представлять себе всю историю совершенно иначе. В полуденный зной явились неизвестно кто. Явились три мужика в запылённой одежде, кое об чём сообщить. Их усадили в тени под деревом, хозяин велит жене накормить гостей. Суровые будни Библии, «и господин мой стар», никаких зримых подкреплений веры, только так может выглядеть правдивым этот невероятный рассказ. А здесь не мужи – ангелы. Они ничего не едят, ничего не говорят, просто сидят и молчат, склонив головы в пышных причёсках, и угадывают мысли друг друга. В сущности, все трое – одна неизречённая мысль. Красота, гармония, покой, то, чего никогда не бывает, никогда не было и не будет в этой стране.

«Это кто ж такие будут?»

У туриста нет ни малейшей охоты вступать в беседу с аккуратно причёсанным старичком в полотняной паре. Турист показал на табличку. Старик возразил:

«Какая ж это Троица. Троица – это отец-сын-святой дух. А это что?»

«Угу», – промолвил турист.

«А?»

«Вы правы».

«Я говорю: а это что?»

«Это? – проговорил турист. – Это, как вам сказать. Беседа без слов: Я, Ты и Он. Вы Библию читали?» – спросил он, всё ещё не отрывая глаз от иконы

«Да я уж не помню. Должно, читал».

«Три ангела пришли к Аврааму и Сарре».

«К кому?»

«Их здесь не видно. – Турист добавил: – Это знаменитая икона».

«Вижу, что знаменитая. Так к кому, говоришь, пришли?..»

«К Сарре и Аврааму. Пришли сказать, что у них родится сын Исаак».

«Это что, евреи, что ль?»

«К сожалению», – сказал приезжий и отошёл побыть у окна. Парусиновый старец покачал головой, побрёл прочь. Народу прибавилось, вокруг теснились экскурсанты. Ещё одна группа вступила в зал. Гость стоял, прислонясь к подоконнику.

«The prophet Elija with scenes from his life!»¹

Глава VII

Дни за днями... он медлит. Оттягивает миг наслаждения. Придумывает отговорки. Однажды утром вылезает из машины на южной окраине, перед импровизированным цветочным рынком, перед воротами: всё та же вывеска, и те же нищие, и дощечка с расписанием открытия и закрытия. Выслушивает объяснения шофёра, тотчас забывает их, плетётся по аллее наугад мимо свалки ржавых проволочных венков, пожухлых лент, мимо звёзд, крестов, оградок, похожих на спинки старых кроватей; дальше начинается жидкий лес. За лесом, через дорогу, другие врата, без вывески. Каменная ограда, колючая проволока и здание вахты. Ему объяснили, что ночью могут приехать с грузовиками, с кранами – чего проще – и утащить мраморы.

Между чёрно-белыми мемориалами бродят паломники, мерцают лампады. Сумеречный осенний день. Женщины крестятся и кланяются перед иконами, разглядывают молодцеватых усопших, вытатуированных в камне во весь рост. Он подсчитывает средний возраст погибших – кажется, здесь нет никого, кто умер своей смертью. Вместе с другими, томимый болезненным любопытством, атлантический путешественник переходит от одного памятника к другому, и тут раздаётся музыка издалека.

Новое чувство неожиданно шевельнулось в нём, он прочёл на мраморной стеле начертанные золотом похоронные вирши – и всё понял. Ведь это было не что иное, как будущее! Нагло-наивное, косноязычное, не стыдящееся своего дурнопахнущего происхождения, оно заявило о себе уже сегодня. И услыхало в ответ: добро пожаловать! Оно выставило себя напоказ, как жирная женщина выставляет свои прелести, коровьи груди и необъятные бёдра, – и услыхало: почему бы и нет! Вещи соединены невидимой связью, всё сошлось одно к одному, увиденное в эти дни уже не выглядело хаосом обломков, некрополь уголовных бонз каким-то образом соединился с роскошным тяжеловесным храмом у речной излучины, с таинственным Павлом Евгеньевичем, с писателем-антикваром, а там и орлы, и полководец на коне с развевающимся хвостом, – да, это была верная формула: одно к одному. Это была мысль о новой легитимности, первое робкое приближение к новому эпосу, смутная мысль-догадка о гармонии, которая скрыта за кажущейся какофонией.

Стон и скрежет донеслись из леса: это пела труба Страшного суда или, что то же, триумфальная фанфара. Бухнули, как раскаты грома, литавры, и вступил оркестр. Публика собралась перед вахтой, теснилась у распахнутых ворот, голос в мегафоне отдавал приказания, конные милиционеры оттеснили зевак. Путь был очищен. Шествие двинулось по аллее некрополя. Впереди музыканты. Вслед за траурным маршем оркестр исполнил популярную песню «Издалека-долго». Многие плакали.

После чего музыка смолкла. В парадных одеждах, обнажив кудрявые головы, за оркестрантами шествовали священнослужители. Публика осенила себя крестным знамением. Шли со свечами умытые и причёсанные на пробор мальчики в вышитых рубашках навыпуск, подпоясанных плетёным пояском, в плисовых портках и сапожках. И, наконец, вдвинулся и торжественно покатил мимо мраморных склепов, стел, крестов и татуировок убранный цветами грузовик.

Тут случилась заминка, послышался укоризненный рык. Экипаж затормозил. Несколько крепких мужиков прыгнули через борта в кузов, гроб, в котором виднелись среди цветов и кружев нос и кисти маленьких рук, съехал с грузовика и, качаясь, поплыл вперёд, остановился, толкнулся снова, поплыла следом дубовая, обитая бронзой крышка, оркестр грохнул марш, знающие люди вполголоса рассказывали биографию застреленного в разборке – новый термин, услышанный гостем. Говорили о том, что на погребениях прекращается вражда, усопшего провожают и те, и эти. Говорили о тризне в банкетном зале отеля «Савой». Между тем процессия достигла открытой могилы, гроб стоял на помосте. Слышались рыдания и древнеболгарские словеса. Сизый дым паникадил стелился над обнажёнными головами. Друзья-соратники и собутыльники подняли к меркнущим небесам автоматическое оружие, треснул прощальный салют. Путешественник выбрался из толпы, брёл к воротам по главной аллее старого кладбища.

Глава VIII

Таксист, почуявший хороший калым, везёт его за город, в Николо-Ленинское или как оно там называется, не доезжая Пахры, свернуть на дорогу без указателя, место таинственное и знаменитое. В лесу, где ещё недавно собирали грибы почётные инвалиды социализма, стоят заборы с колючей проволокой, висят видеокамеры, сверкают башенки вилл, дворцы-мутанты, кукольное средневековье, третьеразрядный модерн. Выяснение личности перед воротами из чугуна и жести, всё на удивление просто и быстро; старая дружба не ржавеет! Его ждали, дано указание не задерживать. Такси разворачивается и катит прочь. Гость вступает на территорию в сопровождении мордатого телохранителя, радушный хозяин встречает в просторном холле. Ротшильд встречает поэта в своём дворце. Наконец-то вы навестили мою конуру, дорогой Гейне. Нет, отвечает Гейне, я пришёл повидать собаку.

«Кого я вижу. Заходи, заходи...».

Хозяин свеж, бодр, улыбчив, по-видимому, не испытывает смущения, что, впрочем, было бы странно в этих хоромах. Лицо Серёжи с раздавшейся

нижней половиной стало прямоугольным, кожа бронзовой, он не постарел, пожалуй, даже помолодел зрелой, законсервированной молодостью. Мог бы лежать там, под одним из этих мраморов, подумал гость. Что-то мешающее есть в их свидании, надо это признать, – песок на зубах, – но в конце концов это не удивительно, после стольких лет.

Хотели было обняться.

«Давно ты здесь? Надолго приехал?.. – За этим следует почти ритуальный вопрос: – Жрать хочешь?»

И распахиваются половинки дверей, и катится стол-тележка с бутылками необыкновенных фасонов, мажордом с физиономией, по которой словно проехались скалкой для раскатывания теста, расставляет рюмки, подогретые тарелки. «Фуршетик», – говорит хозяин замка. Друзья сидят за овальным столом на неудобных стильных стульях с круглыми спинками; слабый взмах ладонью, – так отмахиваются от насекомых, – человек с плоским лицом исчез. Ручной телефон промурлыкал первые такты каватины Фигаро. Комната представляла собой гибрид музея с деловым кабинетом, пахли розы, тонкий, гнилостно-сладковатый запах. Хозяин тряс металлическим патроном, в котором брякали кубики льда.

Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый.

«Алло», – сказал он брезгливо.

Несколько секунд он слушал шепчущую, бормочущую трубку.

«Да. Нет. Короче».

Трубка шелестела, волновалась.

«Я сказал: нет. Советую не раскрывать хайло. Вот так. Советую».

Он разлил по фужерам бледно-янтарный напиток.

«Ты давай, приступай, не жди...»

«Мы тогда таких питий не пили», – улыбнулся гость.

«Уж это точно, – сказал хозяин. – Нравится?»

«Неплохо».

«Мой рецепт. Ты давай. Не стесняйся. Надолго к нам?»

«Ещё денька два-три».

«По делам или так?»

«Какие у меня дела. Да, – проговорил гость, – тут много перемен. Хотя бы уже то, что я могу приехать...»

«Демократия, – сказал хозяин. Он спросил: – Видел кого-нибудь из наших?»

Приезжий отвечал, что никого не видел, одну только Ольгу.

«Это которую?»

«Ту самую». Он назвал фамилию.

«А!.. где-то припоминаю. Рыжую? Она, по-моему, уже три фамилии сменила».

«Столько воды утекло, – сказал приезжий. – А она нисколько не изменилась».

Мальчик резвый... «Алло...»

Иностранец поворачивал голову, поглядывал по углам. Встал и подошёл к окну.

«Алло. Я сказал. Больше повторять не буду. Так, говоришь, не изменилась, – промолвил Серёжа, обращаясь к другу, который снова сидел перед ним. – Ты ведь вроде бы вздыхал по ней».

«Не я один», – заметил гость.

«На меня, что ль, намекаешь?»

«Хотя бы».

«Что-то не помню. Ну и как она тебя встретила?»

Приезжий пожал плечами.

«Ты женат? – Приезжий ответил, что живёт один. – Ну, так тем более. Не теряйся. Раз уж приехал. Она всем даёт, – сказал хозяин, берясь за новый фиал. – Вот это попробуй»,

Владетельный князь льёт прозрачный яд в кубок гостя.

«А ты?»

«Воздержусь. Врачи запретили».

Приезжий замешкался, пора приступить к разговору. Погода хмурится. Внезапно его охватывает чувство ненужности всей затеи. Вдобавок у него нет никакого плана.

Что и кому он хочет доказать?

«А ты помнишь, Серёжа...»

(Или, может быть, Сергей Иванович?)

«Конечно, помню».

«Но ведь ты ещё не знаешь, – гость усмехнулся, – что я хочу спросить».

«Знаю, – хозяин в ответ. – Университет».

«Помнишь нашу балюстраду, в новом здании?»

«Как же, как же».

«Оно ещё тогда называлось новым, а старое – где был наш факультет, по другую сторону улицы Герцена. По ней ходил трамвай».

«Большая Никитская, – поправил хозяин. – Я там тыщу лет не был».

Помолчав, он спросил:

«И что же, был ты на факультете?»

«Там больше нет никакого факультета. А ещё... представляешь, я зашёл в наш клуб, если помнишь, там стоял бюст Ломоносова. Дерзайте, ныне ободренны... Надвись на цоколе. Помнишь?»

Хозяин рассеянно кивал.

«И вижу: никакого Ломоносова больше нет, вместо Ломоносова портрет патриарха. Нет ни клуба, ни студенческого театра, всё захватила церковь. Какие-то личности в рясах... Причём тут церковь, можешь ты мне объяснить?»

«Когда-то там была церковь. Я давно там не был», – повторил Сергей Иванович. Поднял брови, подлил гостю и поискал глазами на столике напиток для себя.

«Ты извини, – проговорил он, – я бы не хотел, чтобы в этом доме оскорбляли религию».

«Но я не оскорбляю...»

«Я христианин. Ты многого не понимаешь. В тебе ещё живо советское воспитание».

«Угу. Да, конечно... – пробормотал гость, медленно, двумя пальцами вращая свой бокал. – Тогда у меня к тебе вопрос. – Он поднял глаза на хозяина. – Можно?»

«Валяй, – сказал Сергей Иванович и взглянул мельком на часы. – Подожди минутку...»

Он выстукал номер, трубка охотно откликнулась.

«Я. Ну что там. Короче. А ты куда смотрел! Твою... – он хотел выругаться, но осёкся. – Ладно. Держи меня в курсе... Извини», – сказал он приезжему.

Крупные капли забарабанили по стёклам. Несколько времени оба прислушивались к шуму за окном. Дождь плясал над городом. Ветер сорвал с деревьев пожухлые слова, остался голый смысл безлистых сучьев.

Глава IX

«Скажи, Серёжа... – Казалось, гость не может собраться с мыслями. – Ты евангелие читал?»

«Почему ты спрашиваешь? Ну, читал».

«Историю эту помнишь?»

«Какую историю?»

«Историю с Иудой Искариотом».

«А», – сказал Сергей Иванович.

«Иуда за плату обещал выдать Учителя и поцеловал его, когда пришли за ним. Чтобы они могли его узнать... Как ты относишься к этой истории?»

«А как к ней надо относиться?»

«Некоторые считают, что всё произошло согласно воле Божьей. И что если бы не предательство, Иисус не был бы арестован, не был бы судим, его бы не распяли, ну и так далее. Иуда был Божьим орудием, в конечном счёте действовал во благо...»

«Можно считать и так, – сказал хозяин, которому стало скучно. – Ты, кажется, ещё в университете интересовался ранним христианством... Знаешь что, – и он снова взглянул на часы, – я очень рад был с тобой повидаться. Может, ещё как-нибудь увидимся. Гора с горой не встречается, а человек...» – он улыбнулся.

«У тебя дела, понимаю. Ещё две минуты».

«Что поделаешь». Сергей Иванович развёл руками. Гость вздохнул и с какой-то мукой взглянул на него.

«То место на балюстраде... Между статуями. Сверху была видна вся лестница... А позади Коммунистическая аудитория. Я даже представить себе не мог, что когда-нибудь буду снова там стоять. Огромные статуи вождей из алебастра, которые пачкали. К ним было опасно прислоняться... помнишь?»

«Как же, как же».

«Теперь их нет».

«Ещё бы».

«Я тебя всегда там ждал. Ты приходил в штатском».

«Я уже не помню».

«Ты учился в военном институте иностранных языков, а к нам в университет приходил в штатском. На тебе всегда был костюм с иголочки».

«Возможно».

«И у тебя всегда были деньги. Ты был щедр, Серёжа... А как мы в Александровском саду гуляли, втроём, помнишь? Наши бесконечные дискуссии... Каждый старался блеснуть перед Олей... Да... Так, значит, ты считаешь, что поступок Искариота оправдан, так сказать, высшими соображениями? Извини, я тебя ещё спрошу...»

«Спрашивай, спрашивай, – сказал Сергей Иванович. – Я тебя тоже хочу спросить. Ты что... приехал, чтобы вести со мной теологический диспут? Я в таких делах не силён».

«У меня вопрос конкретный. Как ты теперь относишься... ну, к тому, что произошло? Будь добр: отключи это... на короткое время».

Хозяин пожал плечами, выключил «хэнди».

«Что ты имеешь в виду?» – спросил он холодно.

«Что я имею в виду. Ты меня посадил, Серёжа».

Хозяин сузил глаза.

«То есть как. Я?..»

«Ты, кто же ещё».

«Когда?»

«Тогда».

«Ты что...»

«Ты был приставлен ко мне, Серёжа».

«Да ты о чём?.. Ты рехнулся. Ах вот оно что. За этим ты и явился?..»

«Успокойся. Поговорим как мужчина с мужчиной. Как бывшие друзья. Ближе тебя у меня не было друга».

«Я и сейчас тебе друг, – промолвил Сергей Иванович. – Это, выходит, ты явился, чтобы мне сказать...?»

«Нет. Чтобы тебя убить».

«Меня?!»

Скорее с изумлением, чем со страхом хозяин дома воззрился на пистолет, который гость извлёк с неожиданным проворством из-под пиджака. Оба молчали.

«Брось, – сказал, наконец, Сергей Иванович, – не валяй дурака...»

«Только не вздумай поднимать шум. Сидеть на месте. – Иностранец поправил очки на носу. – Ты не ответил на мой вопрос».

Хозяин всё ещё безмолвствовал.

«Я жду».

«Какой вопрос... Какой вопрос?! Что тебе надо? Денег?.. И вообще, откуда ты взял?»

«От верблюда».

«Наговорить можно на любого. Особенно в то время... Слушай. Давай разберёмся. Ты считаешь, что я на тебя настучал, да? Кто это сказал? Где доказательства?»

Преступник злобно усмехнулся.

«Никто не сказал... и никогда не скажет. Твои доносы хранятся в отдельном деле. Эти дела никому не показывают».

«Чего ж ты тогда...»

«А в следственном деле о тебе никаких упоминаний».

«Ну вот видишь!»

Человек с пистолетом ничего не отвечал, кивал головой. Сергей Иванович перевёл дух.

«Слушай, – сказал он. – Убери. Я ведь вижу, что это игрушечный... Убери, пока не поздно. И вали отсюда... по добру, по здорову».

Человек кивал.

«Вообще не советую тебе со мной связываться. Ты даже не представляешь, какие у меня возможности...»

«Представляю».

«Я всё могу с тобой сделать... И для тебя всё могу сделать».

«Можешь».

«Тебя никто не задержит. Пальцем не тронет. Расстанемся по-хорошему».

Преступник не отвечал, вздохнул, сунул руку глубоко в потайной карман, добыл цилиндрическую насадку-глушитель и навинтил на ствол. Сергей Иванович остолбенело следил за его движениями.

«Это-то и есть доказательство», – сказал гость.

«Не понял».

«Следственное дело, – он показал двумя пальцами, – это вот такой том. Тебе дают пять минут, чтобы ознакомиться. Двести шестая статья. У вас ведь всё по закону».

«А ты что, – осторожно спросил Сергей Иванович, очевидно, стараясь протянуть время, – ты считаешь, что тебя арестовали незаконно?»

«Нет. Не считаю. Что говорил, то говорил».

«То есть, извини, я назову вещи своими именами: вёл подрывные разговоры? Извини, конечно, это дело прошлое».

«Можешь не извиняться. Хотя ты кое-что приукрасил, но в общем...»

«В общем, это правда?»

Приезжий пожал плечами.

«А откуда, собственно говоря, ты взял, что...»

«Оттуда. Вёл разговоры, но ведь не с самим собой. С ближайшим другом. То, что там написано, я говорил только тебе. И ты соглашался. Во всём, что касалось режима, и Усатого, и вообще, ты соглашался. Ты был заодно со мной. Ты сам заводил эти разговоры. Даже, я бы сказал, высказывался ещё радикальней. Я тебя выгораживал, Серёжа».

«Когда это».

«На следствии. Если это можно назвать следствием... Я ведь думал сначала, что ты тоже арестован. Старался не упоминать о тебе».

«Откуда же ты...»

«Я успел просмотреть дело. Там много чего. Я клеветал на советский государственный строй, я то, я сё. А кому всё это говорилось, неизвестно».

«Ну и что».

«А то, что следователь знал весь наш факультет, сыпал фамилиями, знал всех моих знакомых. И только о тебе ни слова. Я твоё имя не упоминал, а потом заметил, что и следователь тобой не интересуется. Была одна свидетельница...»

«Ольга? Ну, я так и знал».

«Конечно, ты знал. Её допросили за десять дней до моего ареста. Когда всё давно было решено и подписано. То, что она сказала, – десятая, двадцатая часть. Её заставили... А тебя никто не заставлял. Твой отец был – сам знаешь кто. Но ты об этом никогда не говорил...»

«Естественно».

«И ты никогда не приглашал к себе».

Серёжа развёл руками.

«Не двигаться. Руки на стол... Твой отец был сотрудником, имел высокий чин. А сам ты учился в военном институте иностранных языков».

«Ну это ты, положим, знал».

«Но ты никогда не говорил, что это за институт, кого он готовил. Ты приходил в дорогом костюме, а мы все ходили в отрепьях. У тебя всегда были деньги. А мне не на что было пообедать в столовке... Ты был щедр, ты угощал меня. Ты окончил институт. Был направлен за границу, верно? Мог бы там и остаться, а?»

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Остаться... не возвращаться».

«Да, мог бы, – сказал Сергей Иванович, – особенно когда здесь начался этот бардак. Но знаешь... Если уж начистоту... Для тебя это, может быть, пустая риторика. А я люблю свою родину. В трудное время надо быть с ней».

Гость молчал, смотрел на хозяина, держал в руке своё оружие и терял время.

«Не будем ссориться, – сказал Сергей Иванович. – Я всё понимаю. Ты, конечно, пострадал. У каждого своя судьба... Но родина у нас одна. Нас многое связывает...»

«Моя родина – лагерь», – сказал человек с пистолетом.

Глава X

Он добавил:

«У тебя мало времени. Встань, пожалуйста. Мне придётся тебя расстрелять».

«Как это, расстрелять?»

«Очень просто. Повернись».

«Ты что... Ты шутишь?»

«Становись лицом к стене. И не вздумай артачиться, будет ещё хуже... А так умрёшь мгновенной смертью».

Сергей Иванович как будто всё ещё не верил в реальность происходящего. Что такое реальность? Похоже, что гость сам этого не знал. Сергей Иванович переводил взгляд то на дверь, то на окно. Дождь перестал, пятна света лежали на полу. «Но ты же не сможешь отсюда уйти...» – пролепетал он.

В ответ он услышал тусклый голос:

«Лицом к стене, я сказал... Покажи, где у тебя затылочная ямка. Пальцем покажи...»

Преступник сощурил один глаз. Кажется, он даже не торопился. Вздохнув, проговорил:

«Ужасно не хочется тебя убивать... Но что поделаешь, жить с этим, – он всё ещё целился, – ещё тяжелей...» Выдержав паузу, он отвёл ствол в сторону и нажал на курок. Раздался негромкий хлопок. «Теперь уже окончательно», – сказал гость, но вместо этого повёл дулом в другую сторону и нажал снова. Минуту спустя или, пожалуй, ещё меньше всё было кончено, он корчился на полу, сбитый с ног умелым ударом, двое стояли над ним, третий, это был плосконосый мажордом, подбирал с пола бутылки, осколки посуды. Хозяин, бледный, стараясь унять дрожь, осматривал оружие, это был 9-миллиметровый «макаров», несколько устарелый, но в общем пистолет как пистолет.

«Не трогать его. Вот дурак», – в сердцах сказал Сергей Иванович.

И в самом деле, что можно было ещё сказать? Дурак, и всё поведение дурацкое. Если (как предположил Сергей Иванович) старый друг просто хотел попугать его, то непонятно, с какой целью. Попугать, а потом улизнуть, – какой смысл? Оставалось думать, что он не в своём уме.

Последующее совершилось быстро и чётко – если угодно, могло служить образцом нового порядка и дисциплины, не исключавшей некоторую свободу действий для исполнителей. У подъезда ждала машина с тёмными стёклами, глубокая и просторная, как пещера. С двух сторон уселись провожатые. Шофёр дал газ. Пронеслись мимо заборы и цитадели, зачастил лес, вылетели на шоссе. Грозно квакнула сирена. Потянулись кварталы бывших новых районов, милиционеры в синих блинах почтительно козыряли. Сильно качало. Автомобиль мчался навстречу сторонящемуся потоку по центральной оси. «Лихо едете, – промолвил пассажир. – У нас бы... За такую езду...» – «То у вас, а то у нас», – возразил провожатый.

Остановились в переулке у обшарпанного дома. Кнопки входа, грязная лестница; отомкнули дверь скульпторши. Хмыкнули, поглядывая на пыльную рухлядь. «Ничего себе квартирка». – «В сортир можно?» – попросил турист. Закуток, где не повернёшься. В такие боксы-отстойники поспешно заталкивали, когда из коридора за поворотом раздавался птичий клёкот, предупредительный стук ключом о пряжку, цоканье подковок, это навстречу вели другого арестанта. Приезжий стоял над порыжевшей, в трещинках фаянсовой чашей и думал – о чём?

«Алё... жив?» – постучали в дверь.

Его чемодан лежал раскрытый на полу. Постоялец взялся за телефонную трубку. «Ну это ты брось», – лениво сказал провожатый и положил ладонь на аппарат. «Ты лучше погляди, – заметил другой, – не забыл ли чего». На полном ходу машина ворвалась в бурлящий поток, весёлый ад города.

Состав остановился ночью, лязгнули буфера, солдат шарил фонариком, вглядывался междупрутьями решётки, прохрипел фамилию, арестант поднял голову, арестант выбрался из спящих тел, съехал с полки, в темноте хватался за чьи-то плечи, слышал сонный ночной мат, перешагивал через лежащих, приокрылась дверца клетки, он вылез и шёл в полутьме со своим скарбом следом за провожатым по тесному проходу вдоль решёток до отказа набитого столыпинского вагона. Его столкнули с площадки, перед отвалами снега у колёс ждал конвой. Далеко впереди раздался тревожный свисток паровоза, гром и скрежет пробежали по вагонам, поезд двинулся, состав шёл дальше, на север, стук колёс на стыках постепенно затих, померкли огни последнего вагона, он остался на заснеженной насыпи, под тёмными небесами, по обе стороны железной дороги рисовалась чёрная масса тайги. Перешли через полотно, брели гуськом, проваливаясь в сугробах, один солдат впереди, другой сзади, навстречу дальним огням комендантского лагпункта.

Поезд ушёл, он остался, ушла – не догонишь – и эта жизнь. Двоящийся образ города снова, как наваждение, маячил перед оцепенелым взором паломника, о котором мы так и не успели толком узнать, кто он и откуда. Девушка, склонившаяся когда-то над балюстрадой, так что платье слегка поднялось на её бёдрах, забыла, как его зовут, и старый товарищ ни разу не назвал его по имени. Двоящийся образ воздвигся перед глазами, город летел навстречу и прочь от него. Пассажиру не сообщили, куда его везут, как когда-то не трудились объяснить, куда катил с погашенными огнями автомобиль, где он сидел, зажатый между провожатыми, и фуражка ночного лейтенанта покачивалась впереди рядом с шофёром. Город неисследим. Это был долгий путь. Перед бывшей Колхозной площадью пришлось тормозить; вскоре увязли в застывшей лавине, и детские руки уже елозили грязной тряпкой по капоту, подростки совали в стекло журнальчики с пышногрудыми красотками, нищенки качали детей, протягивали чёрные ладони, инвалиды катались между машинами на тележках. Рванулись вперёд, выскочили с кольца на Брестскую улицу, и опять пробка. «Куда ж ты полез, бля-сабля...» – «Да кто знал, бля». – «Осади назад». Но назад дороги уже не было. Нечто невообразимое творилось в мареве знойного бабьего лета, клубилось в воронке на подступах к площади Белорусского вокзала, смолистый диалект предков стелился над пылающим варевом машин. Город смерти, думал турист, долина Иосафата.

Ленинградское шоссе, наконец-то. С заднего сиденья пассажир вперил взор в зашкалившую стрелку спидометра. Как вдруг завизжали тормоза, машига стала на обочине. Тот, кто был, очевидно, старшим, отправился на разведку, водитель пересел на его место рядом с пленником. Другой безучастно смотрел в окно. Подошла, покачиваясь, как цветок, на круглых бёдрах, постукивая каблуками тонких длинных ног, женщина, привет, мальчики. Нос и раскарашенные глаза приникли к стеклу, маленькие груди вываливаются из выреза. Неслышно опускается стекло, «не понимэ, – говорит шофёр, – мы иностранцы». – «Могу показать Москву». – «Да мы уж видели». – «Не всё видели... вот она где, Москва», – говорит она, и её ладошка скользит вниз по животу, пальцы с лиловым маникюром похлопывают по причинному месту.

«Хо-хо; а почём экскурсия?»

«А смотря какая».

«Зелёненькими?»

«А ты как думал».

Вернулся провожатый.

«Вали отсюда... Поехали».

Хвост машин выстроился перед въездом, аэропорт перекрыт. Какая-то делегация прибыла в столицу. Милиционеры в белой сбруе. «Алё, шеф... Нам по-быстрому, где твоё начальство». Доверительная беседа с тучным капитаном в фуражке размером с площадку для вертолёта. Машина объезжает очередь.

Все трое – иностранец и провожатые – стоят в гулком зале среди суетящихся людей. Старший направился к кассам переменить рейс и дату отлёта, путешественник ждал, его прочно держали за локоть. Провожатый вернулся. Поглядели по сторонам. Времени навалом, может, выпить на посошок, чтой-то в горле пересохло. «Народу больно много». – «А чего нам народ. – Пассажиру: – Ты как?» – «Никак», – сказал приезжий. «Сабля-бля. Компанию поддержать не хочешь?» Пассажир испытывал неприятную слабость в ногах. Он сказал: «Дайте мне билет. Никуда я не денусь, сам управлюсь». – «Ишь ты какой... ну, пошли». – «Куда?» – спросил турист. Ему не ответили. Табличка на дверях в коридоре: «Для служебного пользования».

«Это для персонала», – сказал пассажир.

«А мы и есть персонал».

«Не пойду».

«Чего?! Ну-ка...»

Шибануло в нос едкой сыростью. Блеснул мёртвенной желтизной кафель. Человек запер дверь и оставил ключ в замочной скважине.

«Дай погляжу на тебя, мужичок. – А он ещё ничего. – Ну-к, повернись. – Падла. Сука».

Оба стояли, тяжело дыша, над приезжим, который лежал ничком на каменном полу, одна рука подвернулась под живот. Тот, кто был главным и потрудился больше всего, тяжело дышал, утирал пот; глаза его, цвета мыльной пены, остекленели, рот был полуоткрыт, впору было предположить, что у него произошло семяизвержение. Повернувшись, он побрёл к писсуару. Где-то лилась вода. Чемодан приезжего стоял у входа, ключ торчал в скважине.

«Вставай, земляк... Ну чего, так и будем валяться?»

Рывком подняли, шлёпнули по щекам, подвели к раковине, обмыли и вытерли бумагой разбитое лицо пассажира. Насадили на нос очки. Заботливо отряхнули, почистили одежду, пригладили волосы. Вдвоём под руки вели иностранца по коридору. Один из них нёс чемодан. Голос чревовещателя скрежетал в зале, регистрация закончилась. Барышня за стойкой спросила, не нужна ли медсестра. Приезжий покачал головой. Он обернулся – провожатых уже не было.

Послесловие автора

Читатель вправе усомниться в том, что персонаж, о котором здесь идёт речь (и со слов которого был написан этот рассказ), существовал на самом деле. Читатель может предположить одно из двух: либо рассказ является автобиографическим, либо он выдуман от начала до конца. Ни то, ни другое, очевидно, не соответствует действительности. Не дело сочинителя комментировать своё творение, и всё же позволим себе два слова сказать о его теме; назовём её так: деспотизм памяти. Человек, посетивший знакомые места после долгого отсутствия, остаётся – сознаёт он это или нет – во власти воспоминаний. Энграмма родины впечатана в его мозг, образы прошлого проникли в его сны. Разумеется, время ушло вперёд, он не мог не слышать о переменах. Но всё новое, что он видит, представляется ему подновлённым старым. Так ли это на самом деле? В пространстве повествования вопрос этот не решён. Он и не ставится. К тому же никто не знает, что происходит на самом деле.

Память завистлива. Память, как уже было сказано, ревнива. Она не терпит соперничества. Книга прошлого не подлежит редактуре; прошлое вечно, настоящее зыбко; и пережитое приемлет из настоящего только то, что служит ему подтверждением. На каждом шагу путешественник узнаёт город своей юности. Зато город старается убедить его, что никакой и ничьей юности, кроме сегодняшней, никогда не было. Город обманчив, лишь память владеет единственной и безраздельной истиной.

Несчастье в том, что он мученик памяти. Сказано: от многого знания много печали. Он ходит и вспоминает. Он только и делает, что вспоминает. Но воспоминания запрещены в городе, который полон решимости начать новую – хотя бы и неприглядную – жизнь и не желает слышать о прошлом. Память гнетёт путешественника, как старость; память – это и есть старость.

И он хочет расстрелять свою память.

Три постскриптума участников круглого стола

1.

Вы, как я понял, автор этого произведения. Так вот, я бы хотел сделать несколько замечаний. Я красиво говорить не умею. Но должен вас поправить. Вы тут вывели меня, как бы это сказать, в довольно-таки отрицательном свете. Ну, это ваше дело. Вы говорите, если кто-то подумает, что рассказ выдуман, то это, дескать, неверно; дескать, на самом деле всё так и было. Так вот, давайте внесём ясность. Было-то было – только совсем не так.

Мы, действительно, когда-то дружили. Виделись чуть не каждый день. Что я его будто бы не пускал к себе домой, не приглашал в гости, такого случая не помню. Дело было ещё при Сталине, – ну, сами понимаете, что было за время. И судить о нём по сегодняшним меркам было бы неправильно. Его, действительно, арестовали, за что, по правде сказать, не знаю. Время было такое. Самое главное – что всё это сочинено с его слов, вы это сами признаёте.

Через много лет он вдруг является – я даже не знал, что он живёт за границей, – и начинает меня шантажировать. Я, конечно, мог его просто вышвырнуть вон. Тем более, что он ещё стал грозить оружием. Но я решил запастись терпением, ради нашей молодости, старой дружбы. У вас получается, что я будто бы испугался. Это ложь. Сами подумайте: кто я и кто он. Мне достаточно было только мигнуть, и он бы вылетел из моего дома со скоростью реактивного самолёта.

Самое главное, моя совесть была чиста. Вы тут рассуждали о памяти, то да сё. Простите, но всё это не по делу. На самом деле он приехал, чтобы мне отомстить. И весь ваш рассказ написан с одной только целью: оправдать самосуд. Вот, дескать, были совершены преступления, никто не наказан, а надо бы, дескать, со всей этой сволочью расправиться. А вот к чему всё это могло привести, эти самоуправные суды, об этом вы не подумали. Вы за сто вёрст от нашей жизни, от интересов народа, они вам чужды – так же, как и этому, не знаю уж, как его назвать.

Вообще, я вам скажу: хватит сводить счёты. Не прошлым надо жить, а будущим. Слишком много проблем, в частности, экономических, стоит перед страной. И мы их решаем, мы, деловые люди. А эти зациклились на своих переживаниях и думают, что все должны ими заниматься.

Но я всё-таки хочу вернуться к этой истории. Могу открыть тайну, да и какая это тайна: меня, действительно, вызывали, от меня хотели узнать правду. Вообще-то им и так всё было известно. Так что, вздумай я отказаться, ничего бы всё равно не изменилось. Нашли бы другого. А у меня были бы большие неприятности. Это вам сейчас хорошо говорить, а вот пожили бы вы в то время. Вы бы иначе рассуждали. Голову даю на отсечение: любой из вас поступил бы так же, как я.

Ничего я не придумывал. От меня требовали говорить правду, я и сказал правду. Что имели место антиправительственные, подрывные высказывания. Подрывные планы. Было? Было. За такие дела в любой стране по головке не погладят. А у нас, между прочим, всё было не так уж плохо. Нечего кричать о лагерях. Кто там сидел, сидел за дело. И его, если уж говорить начистоту, посадили за дело, заслужил, вот так.

И последнее, насчёт мнимых палачей. Я моих ребят знаю, они мне никогда не лгут. Я от них получил полный отчёт: как довезли до аэродрома, как посадили в самолёт, и оревуар – нечего ему у нас делать. А то, что вы там написали, избиение в сортире и прочее, если это он вам рассказал, то пусть останется на его совести. Всё из пальца высосано, вот так.

2.

Я была замотана, когда он позвонил, – живёшь в вечной суете, – как-то даже не сразу сообразила, что к чему. То есть, конечно, я его вспомнила. Тут написано, будто я забыла даже, как его зовут, вот уж неправда, просто я была замотана, ну и, конечно, столько лет прошло, ну а что касается всей этой истории, будто он приехал с целью убить стукача, я об этом ничего не знаю, может, и правда, у нас, между прочим, сейчас добыть оружие плёвое дело, были бы деньги, короче говоря, мне ничего не известно, я вообще не понимаю, зачем меня сюда впутали. Да и дело-то было сто лет назад, чего ворошить-то, я даже не знала, что люди могут быть такие злопамятные. Сергей тут правильно сказал, что ничего бы всё равно не изменилось, знаете, как тогда говорили: органы не ошибаются, раз арестован, значит, ау, ничего уже не изменишь, а тут тебе говорят, если не подпишешь, значит, ты помогаешь врагу народа, значит, ты сама соучастница. Тут себя надо спасать, а человека всё равно не спасёшь.В общем, запудрили мозги, а ведь сами понимаете, я была совсем девчонкой. Да я не хочу оправдываться, чего там, я вам вот что скажу: моя вина другая. Это я была во всём виновата. Тут намекали на антисоветскую пропаганду, антисоветские разговоры, я уж не помню, о чём они там разговаривали, по-моему, дело совсем не в этом. А дело в том, что оба были в меня влюблены по уши. А я, между прочим, была очень недурна собой, я была, чего уж там, самой красивой девушкой на курсе, спросите хоть кого, ну и, конечно, кокетничала почём зря, как это там поётся: и сердцами бессчётно играть, вот так же и я играла, а если говорить серьёзно, то разжигала ревность у обоих: этому говорю, что тот меня поцеловал, а тому намекаю, что с этим чуть было не... Ну и кончилось тем, что возненавидели друг друга, и он начал стучать на своего друга. Вот вам и вся история.

3.

Разрешите мне как писателю поделиться, так сказать. Я считаю, что писатель имеет право на выдумку, на творческую фантазию. Лично я в своих исторических романах так и поступаю, я додумываю за моих героев их мысли, я передаю их чувства. Там, где в летописи, к примеру, стоит одна фраза, я разворачиваю в целую сцену. Но порочить моих героев, клеветать, вот этого я никогда не позволяю и позволить не могу. А что мы видим здесь? Выведен я, узнать меня нетрудно, я человек известный. И что же делает этот человек? Он торгует оружием! Несёт какую-то херню о государе. И мало того, намекает, что может организовать заказное убийство. Всё это, повторяю, приписано мне. Тут уж, знаете, я вам скажу. Тут злостная клевета, вот что. Хотят оболгать честное имя писателя, патриота, а за клевету у нас, между прочим, наказывают. В уголовном порядке, да-с. Хочу ещё сказать об этом, с позволения сказать, произведении. Всё в нём совершенно неправдоподобно. Человек попросту не знает нашей жизни. А писатель обязан изучать жизнь. А этот описывает так, будто это какая-то другая планета. Оно и понятно. Нечего было браться за такую тему, когда столько лет живёшь вдали от России. Ему всё не нравится: и церкви, и памятники, и люди. И вообще вся страна ему не нравится. Ну что ж, отправляйтесь к себе назад, в свои заграницы, живите там как вам нравится. А мы будем жить так, как нравится нам.

Зам. Главного редактора

Уважаемый... Если Вы читали наш журнал, то, наверное, обратили внимание на предупреждение о том, что «непринятые рукописи не возвращаются и редакция в переписку по поводу их не вступает». Так что для вас сделано исключение. Конечно, я бы могла ограничиться коротким ответом, сослаться на то, что портфель переполнен (он действительно переполнен). Но мне хочется побеседовать с Вами. Я думаю, что начинающему автору полезно выслушать правду от старшего товарища. Так что извините, если буду говорить с Вами откровенно.

Мне трудно судить о степени Вашего дарования. Возможно, что в Вас, как говорят, «что-то есть». Я бы посоветовала Вам больше работать над словом. В Вашем рассказе встречаются неудачные, подчас даже не совсем грамотные выражения, фразы, требующие правки, ненужные рассуждения, которые надо просто выкинуть. Но всё это в конце концов техника. Недостатки рассказа лежат гораздо глубже.

Два слова о «постскриптумах». Возможно, это просто неуклюжий литературный трюк (хотя я не понимаю, зачем он понадобился), но если Вы в самом деле решили поместить – опять же непонятно, с какой целью, – отзывы лиц, послуживших прототипами героев Вашего произведения, то я должна сказать, что некоторые из их высказываний мне кажутся справедливыми.

В своём послесловии Вы намекаете, что рассказ написан «со слов» реально существующего человека, эмигранта, приехавшего в Москву. Можно сказать, что и повествование ведётся в значительной мере от имени этого персонажа. Конечно, мы знаем множество произведений, где реальность показана сквозь призму отрицательного героя. Ваше право – избрать любую условную точку зрения. Но в том-то и беда, что она для Вас не условная, а Ваша собственная, Вы разделяете чувства своего героя, согласны с его оценками, и это вызывает естественный протест у читателя. Я не знаю, насколько автобиографичен Ваш рассказ, но у меня буквально на каждой странице впечатление, что Ваш герой – это Вы сами.

Вот Вы приезжаете, – то есть он приезжает, – в город своего детства, своей юности, и что же он видит? Грязные дворы, нищих, проституток, езду против правил. Его окружают сомнительные типы, милиционеры-взяточники «в блинах», какой-то псевдописатель, который тайно торгует оружием, бывшая подруга, которая «всем даёт». Всё новое, всё, чем украшается сейчас наша столица, размах строительства – всё это вызывает у него злобу и насмешку. Чего стоит одна эта фраза: «Никогда не удастся сделать его просторным, вольным, даже если смести эту мерзость фанерных реклам, безвкусных статуй, пряничного кича и державного великолепия». Это говорится о великом городе, который вызывает восхищение иностранцев. И дальше: «Византийские орлы, свирепый маршал (это говорится о памятнике маршалу Жукову! – Зам. Гл. редактора) и новенькие маковки церквей, вся декоративная история, выставленная напоказ». Обретение духовности, возвращение нашего народа к вере отцов Вы называете «декоративным».

Герой рассказа вспоминает юность, но что он вспоминает? Историю своего ареста, тюрьму, лагерь – и больше ничего. Всё, чем он обязан своей стране, образование, которое она ему дала, выходит, не в счёт, любовь к родине, гордость за неё, за свою нацию, выстоявшую в великой войне, – от всего этого ничего не осталось, одна только злоба и зависть, простите за прямоту – зависть ренегата и отщепенца.

Тут мы подходим к главной теме. Сюжет рассказа основан на том, что герой, Вы называете его «туристом», на самом деле приезжает вовсе не как турист, а с целью разыскать человека, который, как он считает, посадил его в тюрьму, и отомстить ему. Что хочет сказать этим автор? По-моему, идея совершенно ясна. Раз государство не наказывает так называемых преступников, мы должны сделать это сами, должны рассчитаться с «советским прошлым».

Мы уже слышали таких геростратов, которые хотят перечеркнуть всю историю советских лет, сплошь обмазать наше прошлое дёгтем. Хотят внушить молодёжи, что ничего, кроме лагерей и тюрем, в нём не было. Да, были и тюрьмы, и лагеря, надо только как следует разобраться, кто там находился. Но главное – были великие социальные преобразования, была индустриализация, обеспечившая нам независимость и победу, был энтузиазм, была самоотверженность и вера в великие идеалы. Была, наконец, великая культура и самая гуманистическая в мире литература. Вы призываете к мести, Вы сеете вражду. Понимаете ли Вы, что это значит? Вы, простите, не были здесь, Вы не пережили всего того, что мы пережили. Отдаёте ли Вы себе отчёт, живя там, на благополучном, на заевшемся Западе, что такие призывы могут привести к нарушению социального мира, а внутренний мир и согласие – это для России сейчас самое главное. Не зря народ говорит: кто старое помянет, тому глаз вон. Русский народ незлобив. Он готов простить даже отъявленному врагу. А ведь сказать, что люди, стоявшие у кормила державы, сумевшие вывести её и из пекла гражданской войны, и из тяжких испытаний Великой Отечественной войны, сказать, что это были одни палачи, – тоже нельзя, не все были такими уж злодеями. Мы обычно предупреждаем, – если Вы читали наш журнал, – что рукописи не возвращаются, но для Вас делаю исключение, возвращаю Вам рассказ. С уважением –