|
16 января 192* Time
present and time past Время
настоящее и
время прошедшее
Только
там по гулким
залам Принимаясь за этот рассказ, я думаю о том, что окажусь в незавидном положении историка, который описывает прошлое, зная о будущем, то есть о том, чем закончится это прошлое, – зная, к чему оно приведёт. Другими словами, ему дано обозреть весь пучок расходящихся дорог, ведущих в будущее. Призрак будущего, этой таинственной скрытой реальности, – ожидающего, коварного, подстерегающего будущего, – сумею ли я его расколдовать? Здесь стоит дата. Ориентировочная, без необходимости уточнять год. Этот день, ничем не замечательный, конечно же, ничего не скажет читателю, для которого он давно потонул в пучине прошлого; я же, по долгу рассказчика, вынужден его выделить. Пусть оправданием для меня послужит то малозначительное обстоятельство, что шестнадцатое января – мой день рождения. Господи, сколько же мне тогда исполнилось? Лучше не вспоминать. Впрочем, я всё отлично помню. ...Видите ли, одно дело помнить, другое – вспомнить. Продолжая мысль поэта, мы можем сказать, что память минувшего беременна будущим. Мы о нём ещё ничего не знаем, до поры до времени оно остаётся нерождённым, прежде чем, родившись, умереть в настоящем. Но довольно говорить загадками, вернёмся к этому – увы, тоже эфемерному – настоящему. Первый послевоенный день рождения, мне 17 лет. Многому суждено будет перемениться с тех пор, как время, повивальная бабка памяти, пособит разрешиться от бремени набухшего, зреющего будущего. Да, изменится чуть ли не всё. Исчезнет переулок, где находился наш дом; чего доброго, не останется ничего и от дома с его двором и подворотней, двумя входами, парадным и чёрным, с лестницами этажей, списками жильцов на дверях коммунальных квартир, кому сколько звонков. Не будет и двора, где прошло моё скудное, счастливое детство. Жильцы? Никто, ни единой души, не уцелеет. Наконец, гости именинного застолья, свидетели моего внезапного исчезновения – где их настигло, куда увлекло за собой хищное будущее?.. Была такая тётя Лиза, Елизавета Мироновна, двоюродная сестра моего отца, пианистка и преподавательница музыки, живая, черноглазая женщина. Вижу её, как сейчас, сидящей за нашим инструментом немецкой фирмы с медными подсвечниками, двуглавыми орлами поставщиков императорского двора, на пюпитре развёрнутые ноты. Смеясь, играя бровями, тётя Лиза оборачивается к гостям, нажимает на педаль носком узкой лакированной туфли с перемычкой на пуговке. Вальс из «Фауста». Рядом с тётей Лизой стоит наша дальняя родственница, рыженькая и веснущатая Рива Меклер в модном цветном крепдешиновом платье с глубоким вырезом, открывающем ущелье грудей, с квадратными накладными плечами, в огромных, как корабли, белых туфлях на высоких каблуках. Рива Меклер поёт тонким голоском «В небеса самолёт поднимая, с облаками беседую я», поёт «Спи, любимый сын, тикают часы, мячик закатился под кровать...» – шлягеры той поры. Ей 27 лет, она опаздывает, но всё ещё не теряет надежды выйти замуж. Рива приехала из Молдавии, живёт у нас без прописки, на птичьих правах. Во время оккупации её мама, папа и обе бабушки погибли, всего шесть человек остались в живых из одиннадцати тысяч обитателей кишинёвского гетто. Журчит пианино, руки тёти Лизы обегают клавиатуру, берут аккорды, гости поднимают бокалы за именинным столом . И вот тут это началось. Началось... Я говорю о том самом происшествии – о прибытии. В коридоре раздался, лучше сказать, грянул звонок. Три звонка. Значит, к нам: кто-то опаздыващий. Музыка смолкла, тётя Лиза перестала улыбаться и перевернула ноты. Рива Меклер побледнела, хотя вряд ли можно было увидеть это под слоем пудры. Как уже сказано, у Ривы не было прописки. ««Милиция, – прошептала она в ужасе. – Это за мной». И снова три нетерпеливых звонка. Никто почему-то не решился встать и выйти в коридор. Молча сидели и ждали. Один только виновник торжества поднялся из-за стола, но вдруг дверь нашей комнаты растворилась. На пороге стояла высокая фигура в невиданном чёрном одеянии и в чёрной карнавальной маске. Обомлев, мы уставились на неё. Я по-прежнему стоял за праздничным столом. Тонкая женская рука поднялась из-под плаща, выглянула красная подкладка. Рука поманила меня. «Стой, не ходи!» – раздались голоса. Почудилось ли гостям в этом явлении что-неладное? Потом кто-то, рассудительно: «Может, вызвать милицию?» Ему возразили: «Зачем? Пусть садится с нами. Милости просим!» Всё зашевелилось, засуетилось, пододвинули стул. Гостья нетерпеливо топнула ногой. Под гипнозом её взгляда в узких прорезях маски я поплёлся сам не свой, сопровождаемый общим молчанием. Что мне оставалось делать?.. Чувство необходимости, похожее на долг повествователя следовать навязанному сюжету, вынудило меня повиноваться. Не могу сказать, сколько времени прошло, прежде чем мы оказались вдвоём в тишине и полутьме коммунального коридора, под болезненной лампочкой в потолке. Она – кто такая? – была выше меня ростом. Я хотел было вернуться назад, попробовал приоткрыть дверь – там продолжался праздник, слышались голоса, донеслось пианино, пение... Маска покачала головой. «Оставь, – глухо сказала она, – их давно уже нет». «Но они там!» – сказал я. Дверь захлопнулась. Я спросил: «Откуда ты знаешь?» «Я их будущее», – был ответ. «И моё тоже?» – не удержавшись, снова задал я глупый вопрос. Она усмехнулась. «Может быть, и твоё». Я всё ещё ничего не понимал. Маска вела меня за руку, холодные пальцы сжали мою кисть. Мы вышли на лестничную площадку и начали подниматься. По этим перилам, сто лет назад, я съезжал в детстве. Этаж, ещё этаж; я покорно следовал за незнакомкой. Меня не оставляла мысль о гостях. Она объяснила, глухо звучал её голос. Обе, тётя Лиза и Рива, давно умерли. Тётя Лиза, дожившая до глубокой старости, впала в маразм и больше не прикасалась к клавишам. Рива Меклер так и не вышла замуж, заболела, словно судьбе было недостаточно всего, что она пережила. Была оперирована, ей ампутировали грудь. Спросить, что будет со мною, я не решался. Нас провожала непробудная тишина, дом спал или вымер. Вот и площадка последнего, верхнего этажа; в неверном свете дня, просочившемся из слухового окна, остановились передохнуть. С обеих сторон двери коммунальных квартир, на каждой табличка с фамилиями съёмщиков, дореволюционный звонок-вертушка с надписью «Прошу повернуть». Спросите меня, в каком времени мы находились, я не сумел был ответить. Воззрился на вожатую – по-прежнему чёрная маскарадная маска скрывала её лицо. «Ты...» – начал я. Жестом она заставила меня молчать. Протянула узкую руку к рычажку, и за дверью послышалось дребезжанье звонка. Квартира была мертва. Подождали ещё минуту-другую. Наконец, звякнула дверная цепочка, некто, едва показавшись, отворил. Я знал, что наш дом в Большом Козловском переулке, построенный в начале века, был доходным, квартиры сдавались, выражаясь по-гоголевски, господам средней руки. Мы вступили в прихожую, лакей, впустивший нас, удалился. Длинный, тускло освещённый коридор вёл в недра квартиры, где некогда обитал с чадами и домочадцами какой-нибудь адвокат или коллежский асессор; мы остановились у одной из дверей – как выяснилось, перед спальней хозяйки. «Мне кажется, – промолвила, нарушая молчание, моя спутница, – ты кое-что забыл.» Я покосился на неё. «Сегодня шестнадцатое января». «Ах да... – пробормотал я. – Ну и что?» Рывком она сбросила маску. Я понял, что давно жду этой минуты. Увидел её бледное лицо, бескровные губы, глаза, обведённые тёмными кругами, и крылатые брови. Увидел, – можно ли было ожидать иного? – красавицу. «Так вот, – продолжала она. – Я хочу сделать тебе именинный подарок». И указала на широкую деревянную кровать с резной спинкой, под балдахином. Лампа матового стекла в виде цветка висела над изголовьем. Ночник под миниатюрным зелёным абажуром горел на туалетном столике, отражаясь в настенном овальном зеркале, и вся обстановка, двуспальное ложе, шкаф, столик, низкий удлинённый табурет, портрет на стене и прочее тонули в зеленоватом сумраке. Слабый аромат духов напомнил мне о присутствии женщины. Меня окликнул голос моей любовницы. Я поймал себя на этом слове – так хватают за руку преступника, дабы он не успел совершить злодеяние. Сотворить то, что он задумал. Выходит, мысленно, едва только моих ноздрей коснулся дурман её тела, я уже был с ней, в ней? Она топнула ногой. «Что же ты? Я жду!» Я не мог двинуться с места. «В конце концов, – усмехнувшись, проговорила она, – это невежливо, я хотела тебя поздравить... Дама выказывает тебе благосклонность, можно сказать, предлагает свою любовь...» «Ты, – пролепетал я, – ты – Смерть?» «О! Зачем же такие слова? Малыш, – проворковала она, – Я понимаю. Ты никогда не видел никого из нас. Такой, какая она есть, каковы все мы... и тебя одолевают два чувства: любопытство и страх. Не правда ли?» Она щёлкнула длинными худыми пальцами, неслышно вошёл слуга, зажёг свет над изголовьем и приготовил постель. «Ты можешь удовлетворить свою любознательность. Взгляни, не бойся...» Плащ, развернувшись, упал к её ногам. Я отвёл глаза. «Смотри, смотри на меня. Как ты меня находишь?» Минуту спустя она уже лежала, и её распростёртая нагота призывала меня, и всё закончилось в считанные мгновения, и времена сменяли друг друга, настоящее стало будушим, и будушее превратилось в прошлое, но я был прав, ибо сон, объявший нас, был подобен смерти. Сон одарил видением, которое и вдохновило меня написать этот рассказ. 2013 несколько слов от автора "Проза о прозе"
|